Текст книги "Ангел западного окна"

Да ведь я сам, моя жизнь и все, что меня окружает, уже сориентировано «по меридиану»! Хватит, нужно отдохнуть и хоть немного разобраться, обдумать все это. Мысли в жутком беспорядке, и мне страшно, страшно до дрожи. В голове все плывет, мешается, разум меркнет. Это опасно, да просто глупо! Если я перестану контролировать свое воображение…

Стоит подумать о Липотине, вспомнить его непроницаемую циничную мину, меня бросает в жар, а княжна, эта странная женщина… Я совершенно одинок, мне не на кого рассчитывать, никто не защитит меня от… да, скажу прямо: от диких порождений моей фантазии, от… призраков!

Довольно, надо взять себя в руки.

* * *

Пишу вечером.

Все еще не решаюсь наугад извлечь из ящика новую тетрадь. Во-первых, я до сих пор не успокоился после вчерашнего, нервы напряжены, а во-вторых, я радостно взволнован и с нетерпением жду встречи, на которую совершенно не рассчитывал, известие о предстоящем свидании сегодня принесла почта.

Всегда чувствуешь совершенно особенное волнение, если предстоит встреча с другом юности, некогда самым близким, потом на долгие годы пропавшим из виду, но вот друг появился, встреча обещает возвращение прошлого, всего, что было… Всего ли? Нет, конечно, это заблуждение! Несомненно, друг изменился, как и я, и оба мы не помним всего, что было в прошлом. Подобное заблуждение часто ведет к разочарованиям. Лучше не обольщаться надеждами и спокойно ждать приезда Теодора Гэртнера. Сегодня вечером я встречаю его на вокзале, моего друга; когда-то давным-давно, в студенческие годы, он был отчаянным выдумщиком и сорвиголовой, потом окончил химический факультет, отправился на поиски приключений в Чили и стал там всеми уважаемым ученым, к тому же состоятельным человеком. Наверное, он теперь настоящий «американский дядюшка» и наконец решил вернуться домой, чтобы на свой честно сколоченный капиталец спокойно жить в родных краях.

Некстати вышло, что именно сегодня моя экономка, получившая отпуск, уезжает к родным в деревню, она ведет мое хозяйство, обходиться без ее помощи будет трудновато. Но, положа руку на сердце, просить ее остаться нельзя. Целых три года она не брала отпуск! Всегда находилась причина или ей проявить особую добросовестность, или мне – эгоизм, и если в этот раз я попрошу ее остаться, значит, опять из эгоистических соображений… Нет, это уже никуда не годится! Ничего не поделаешь, наберусь терпения и, даст бог, как-нибудь сумею поладить с заместительницей, которая уже договорилась с экономкой и с завтрашнего дня будет хозяйничать в доме. Но хотелось бы знать, как прикажете вести себя с этой заместительницей, если ее надо величать «фрау доктор Фромм»?

Скорей всего, разведенная профессорская жена, оставшаяся без средств к существованию, вынужденная искать место… а виновник семейной драмы, разумеется, муж!.. Хранительница домашнего очага! Добрая, верная хозяюшка!.. Да-да, а потом, чего доброго: «…Ленхен удочку берет и на бережок идет!» – как сказано у Вильгельма Буша[76]76
  Вильгельм Буш (1832–1908) – немецкий поэт-сатирик и карикатурист. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть]. Буду держать ухо востро. Ерунда, это же смешно – такой закоренелый холостяк, как я, да чтобы попался на крючок… не выйдет! Между прочим, зовут ее не Ленхен, а Иоханна. Но, как-никак, нашей новой домоправительнице всего двадцать три года… В общем, лучше поостеречься и смотреть в оба, не дай бог, пошатнется твердыня моей холостяцкой крепости, лучше загодя законопатить все щели и накрепко запереть ворота.

Надеюсь, хотя бы стряпает сносно!

Сегодня я не потревожу архив покойного Джона Роджера. Надо привести в порядок собственные мысли и впечатления вчерашнего вечера.

Вот что мне думается: вести дневник – врожденное, передающееся из поколения в поколение пристрастие всех потомков Джона Ди, унаследовавших его герб. Пожалуй, и я скоро обзаведусь этой привычкой, начну скрупулезно описывать все свои приключения! А еще мне прямо-таки не терпится проникнуть в удивительные тайны моего предка, приподнять завесу над его загадочной жизнью, потому что я чувствую: там, в прошлом, можно найти ключ не только ко всем секретам и перипетиям судьбы Джона Ди, но – самое странное и необычайное! – я уверен, что, добравшись до этого ключа, сумею распутать замысловатые переплетения, которые связали мою жизнь с полной невероятных авантюр жизнью далекого предка. Скорей бы узнать, никаких других желаний и мыслей не осталось, все отошло на задний план, только бы засесть за стол и опять вытащить на свет новую тетрадь с записками Джона Ди, но… ах, вот чего мне хочется – взломать этот тульский серебряный ларчик!..

Да, видно, не на шутку разыгралась фантазия после жуткого напряжения вчера ночью! Как же успокоиться, как урезонить разгулявшееся воображение? Не вижу другого пути – надо очень точно и строго по порядку описать все, что произошло.

Итак, вчера вечером, ровно в шесть часов, на Северном вокзале я ждал прибытия скорого поезда, которым должен был приехать мой друг доктор Гэртнер, как он сообщил в телеграмме. Я нашел совершенно замечательное место – возле загородки на выходе с перрона, ни один из пассажиров не проскочил бы мимо незамеченным.

Экспресс прибыл точно по расписанию, и я спокойно ждал, глядя на спешивших с перрона людей. Но моего друга в толпе не было. Я дождался последнего пассажира, тот покинул перрон, я еще подождал, вот уже и поезд перегнали на другой путь… Я огорчился, но делать нечего – побрел к выходу.

И тут сообразил, что в расписании указан еще один поезд того же направления, который прибывает через несколько минут. Понятно, я решил подождать еще и вернулся на свой наблюдательный пункт.

Напрасно время потерял! Как видно, подумал я с досадой, хорошие черты – пунктуальность и умение держать слово – у моего университетского друга со временем не усилились, а, наоборот, сошли на нет – малоприятное открытие. В дурном настроении я отправился домой, надеясь, что тем временем доставили телеграмму, которая что-то объяснит.

Целый час, почти до семи, проболтался у выхода с перрона, смеркалось, почему-то я забрел в переулок, который вообще-то был совсем не по дороге домой, и вдруг нос к носу столкнулся с Липотиным. Случайно встретил старика-антиквара, казалось бы, что тут странного? Однако его внезапное появление почему-то поразило меня, я застыл как вкопанный и ответил на его поклон довольно глупым вопросом:

– Как вы сюда попали?

Липотин удивленно поднял брови, но, конечно, прекрасно заметил, что я растерян, – на его лице заиграла саркастическая усмешка, которая всегда сбивала меня с толку.

– Сюда? – Он оглянулся по сторонам и пожал плечами. – А что такого особенного в этой улице, уважаемый? У нее только одно достоинство – она прямиком ведет от кофейни, куда я всегда хожу, к моему дому, причем с севера на юг, строго параллельно земному меридиану. Вам ли не знать, что прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками. Но вы, уважаемый меценат, похоже, предпочли окольный путь, и объяснение тут, по-моему, возможно лишь одно: вы забрели в этот переулок во сне, вроде как лунатик. – Липотин громко и как-то фальшиво засмеялся, но смысл его слов меня напугал.

Поэтому я, наверное, уставился на него с довольно встревоженным и глупым видом, прежде чем ответил:

– Во сне, как лунатик… Верно. Я… шел домой.

Липотин опять засмеялся:

– Вот чудеса! Далеко же лунатик может забрести, гуляя по своему родному городу. Если идете домой, сверните на следующем углу налево, дорогой мой… Да я вас немного провожу, если не возражаете.

Нелепая ситуация, подумал я с досадой, разом отбросил неуместную скованность и смущенно признался:

– Мне кажется, Липотин, я и в самом деле задремал на ходу. Вы очень кстати меня разбудили – спасибо. И… позвольте мне вас проводить.

По-моему, Липотин обрадовался. Мы пошли к его дому. По дороге он завел разговор о княжне Асии и сказал, что недавно она очень живо интересовалась мной, вне всяких сомнений, я пришелся ей по сердцу – можете гордиться новым, весьма лестным завоеванием, сказал он с ухмылкой. Я запротестовал и постарался втолковать Липотину, что к такого рода «завоеваниям» не стремлюсь и никогда не стремился, но он, смеясь, замахал руками, дескать, не желает слушать возражений, а потом как бы вскользь, явно подтрунивая надо мной, заметил:

– Между прочим, о том копье княжна ни словом не обмолвилась. Вполне в ее духе. Нынче втемяшится ей что-нибудь, хоть из-под земли достань, а назавтра уж и забыла… Ох уж эти женщины! Верно, дорогой мой?

Признаюсь, мне сразу полегчало: виной всем недоразумениям причуды княжны!

А Липотин предложил в ближайшие дни сходить к ней в гости и добавил, что она, несомненно, будет очень рада видеть меня, княжна ведь рассчитывает на мой ответный визит, поскольку, не чинясь, первой явилась ко мне в дом. Раз с копьем все уладилось, подумал я, почему же не отдать визит, в конце концов, этого требует простая учтивость; по правде говоря, мне хотелось увидеть княжну и, кроме того, окончательно поставить точку в истории с копьем.

Тем временем мы подошли к дому, где находилась крохотная антикварная лавка с жилой комнатенкой Липотина. Я хотел попрощаться, но старик вдруг сказал:

– Раз уж вы меня проводили, знаете что? Я вчера получил посылочку из Бухареста, прелюбопытные вещицы… Да, все еще, понимаете ли, окольными путями приходит ко мне сюда кое-какой антиквариат из большевистской России. Увы, ничего по-настоящему ценного предложить не могу, но, мне кажется, вам было бы небезынтересно взглянуть на некоторые вещи из последней партии, они в вашем вкусе. Вы же никуда не торопитесь? Зайдите, буквально на минутку.

Я заколебался, ведь я шел домой, вообразив, что меня ждет телеграмма от Гэртнера, – как знать, не получу известия вовремя, и опять все пойдет вкривь да вкось, опять не встречу друга, но тут, вспомнив о своем напрасном ожидании на вокзале всего-то пару часов назад, я разозлился и, сгоряча отбросив все колебания и сомнения, поспешно ответил:

– Нет, не тороплюсь. Пойдемте!

Липотин уже вертел в руках ключ, похоже, допотопных времен; заскрежетали замки, и я, споткнувшись на пороге, вошел в мрачный сводчатый подвал.

Я не раз бывал в жилище русского антиквара, но всегда при свете дня. В тесной сводчатой каморке царило великолепное запустение, излюбленное романтиками. Из-за сырости и столетней плесени на каменных стенах, отравлявшей воздух подвала, ни один европеец не согласился бы здесь жить, но если бы условия были мало-мальски сносными, то при жуткой нехватке жилья, которая началась после войны, Липотину вряд ли уступили бы даже эту мрачную нору.

Он щелкнул карманной зажигалкой и, светя себе слабым огоньком, стал рыться в углу. Из оконца, выходившего в переулок, проникал свет, но настолько слабый, что и мечтать не приходилось разглядеть отдельные вещи в темных грудах старого хлама. Крохотное пламя липотинской зажигалки мерцало и металось, казалось – пляшет блуждающий огонек над темно-бурым болотом, из которого там и сям торчат какие-то обломки, рамы, части наполовину засосанных трясиной вещей. Наконец с мучительным трудом разгорелся слабый огонек, осветив ближайшие предметы в углу, первым делом – служившую подсвечником статуэтку из тусклого стеатита[77]77
  …статуэтку из тусклого стеатита… – Стеатит (иначе жировик) – кристаллическая порода, состоящая из спрессованного талька. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть]: жутковатого непристойного божка, сжимающего в кулаке свечку. Липотин стоял пригнувшись, видно, хотел удостовериться, что пыльный фитилек все-таки горит, а со стороны казалось, будто он втихомолку совершает некие таинственные церемонии, поклоняясь идолу. Потом в неверном, мерцающем свете он нашарил где-то на полке керосиновую лампу, и вскоре от ее огня, прикрытого зеленым стеклянным абажуром, по комнате разлился довольно яркий, уютный свет. До этой минуты я боялся пошевелиться, чтобы не своротить чего-нибудь в тесной, загроможденной комнате, теперь же вздохнул свободнее и даже пошутил:

– Чудо сотворения света у вас происходит, так сказать, в несколько приемов! В сравнении с вашим троекратным возожжением священного огня, который раз от раза набирает силу, прозаический щелчок современного электрического выключателя считаешь чем-то глуповатым и пошлым.

Хрипловатый, скрипучий голос Липотина откликнулся из угла, где он рылся в каких-то вещах:

– Совершенно верно, уважаемый! А если слишком поспешишь выйти из благотворной темноты, глаза себе испортишь. Вот вы, европейцы, от века все спешите к свету, все торопитесь…

Я не удержался от смеха. Опять оно, азиатское высокомерие, даже недостатки своей жалкой темной конуры на городской окраине старик ухитрился выставить как ни с чем не сравнимое достоинство! Захотелось поспорить, завести дурашливую дискуссию о благах и пороках, которые принес нам век электричества, – я знаю, что Липотин не преминул бы отпустить несколько парадоксально остроумных, хоть и злых замечаний, но тут мой взгляд, рассеянно блуждавший вокруг, остановился на поблескивающей тусклым золотом раме, и я уже не мог отвести от нее глаз. Чудесная резьба старинной флорентийской работы, а в раме… в раме темное, сильно попорченное пятнами зеркало. Я подошел ближе и сразу увидел, что рама, несомненно, превосходное изделие мастера семнадцатого века, искусного резчика, тонко чувствовавшего материал. Рама запала мне в душу, я понял, что непременно должен ее приобрести.

– А вот это как раз одна из присланных вчера вещей, – сказал Липотин, подходя. – Самая плохонькая. Никому не пристроишь.

– Вы про зеркало? Да, конечно, зеркало…

– Да и рама тоже. – Лицо Липотина, в лучах лампы зеленоватое, озарилось красновато-желтыми отсветами огня – он затянулся сигарой.

– Рама?.. – Я запнулся. Липотин, значит, не догадывается о ее ценности? А мне какое дело? Но тут же устыдился: чуть было не пошел на обман, будто настоящий коллекционер, они же сплошь и рядом нечисты на руку, но неужели я хотел надуть нищего старика… Липотин смотрел на меня испытующе. Хитрец заметил, что я смутился? Странно – по его лицу скользнула тень, да, тень разочарования. Мне стало не по себе. Я решительно закончил: – По-моему, рама хороша.

– Хороша? Конечно! Но это копия. Сработанная в Петербурге. А оригинальную раму от этого зеркала я в свое время продал князю Юсупову.

Я медленно повернул зеркало к свету, одним, потом другим боком. Мне прекрасно известно, что петербургские подделки просто великолепны. В этом русские соперничают с китайцами. Тем не менее рама подделкой не была… И тут я случайно обнаружил прикрытое завитком великолепной резной волюты клеймо флорентийской мастерской, почти затертое старым грунтом. Снова взыграли во мне страсти коллекционера и охотника, умоляя не проговориться Липотину об этом открытии. Довольно будет и того, что я не признаю раму подделкой. И я искренне и честно сказал:

– Рама настоящая, для копии слишком хороша, по-моему.

Липотин с досадой пожал плечами:

– Вы хотите сказать, если эта рама подлинная, то князю Юсупову я продал копию?.. А и ладно, я же продал ту раму по цене подлинной вещи. Уже ни князя нет, ни дворцов его, ни коллекций – все прахом пошло. Так что спорить нам не о чем, каждому – свое.

– А что скажете о старинном зеркале, видимо, английском?

– Оно, если угодно, подлинное. Это зеркало было в первой, старой раме. Юсупов велел вставить в нее новое венецианское зеркало, он же не антикварную вещь покупал, а предмет обстановки. Вдобавок он был суеверен и говорил, мол, в старое зеркало слишком многие успели посмотреться, держать у себя такую вещь, дескать, нехорошо, приносит несчастье.

– Итак?..

– Итак, забирайте, раз уж эта рама пришлась вам по душе, дражайший благодетель. О деньгах и слышать не хочу!

– Ну а если бы рама была настоящая?

– За нее уже уплачено князем Юсуповым. Примите ее, настоящую или подделку, в дар, пусть у вас будет сувенир с моей родины, ныне не существующей.

С упрямством русских я не раз сталкивался. Так что Липотин настоял на своем, и зеркало, подлинное или подделка, было преподнесено мне в подарок. Отказаться я не мог – Липотин обиделся бы. Что ж, будем считать, что рама «поддельная», а то старик, пожалуй, расстроится, если когда-нибудь узнает, что дал маху.

Вот так мне досталась чудесная флорентийская рама, подлинный шедевр раннего барокко!

Я хотел непременно вознаградить щедрого дарителя, скажем, купить у него антикварную вещицу подороже, чтобы он не остался внакладе. Но все, что он показал, меня не заинтересовало. Обычная история: редко-редко нам выпадает случай сделать доброе дело, зато своя корысть всегда находит лазейку. Словом, довольно скоро я распрощался и ушел, унося подарок Липотина и ощущая неловкость, так как ничем не отблагодарил старика, если не считать данного самому себе обещания при первом подходящем случае что-нибудь купить, чтобы возместить его потерю.

* * *

Я вернулся домой около восьми часов, на письменном столе лежала только короткая записка моей экономки. Оказывается, заместительница, которой она передает бразды правления, приходила в шесть часов и попросила перенести встречу со мной на восемь, у нее, видите ли, дела. Старая домоправительница отбыла в семь часов, стало быть, недолгое время «междуцарствия», не без пользы проведенное мной у Липотина, подошло к концу, и с минуты на минуту явится та, что отныне станет мне поддержкой и опорой… если, конечно, эта «фрау доктор» – хозяйка своему слову.

Тут я опять с досадой вспомнил, как меня подвел Гэртнер, и в утешение развернул подарок русского антиквара, – спеша прочесть записку, я все еще держал зеркало под мышкой.

Даже при беспощадно-ярком свете электрической лампы барочная рама поражала своим великолепием и совершенством. А зеленоватое темное зеркало, по краям тронутое бледно-опаловыми разводами, подумалось мне, по-своему прекрасно, оно дышит очарованием старины, в самом деле, затененное вычурной рамой, оно напоминает превосходно отшлифованный «моховой», или «ландшафтный», агат… да нет – пожалуй, грань изумруда фантастических размеров, и совсем не похоже на потускневшее от времени зеркало.

Это старинное зеркало с посеребренной поверхностью завораживало своей необычайной, поистине редкостной красотой, я поставил его на стол, мой взгляд потонул в зеленоватых бездонных глубинах, в таинственной игре переливающихся, мерцающих отсветов…

И показалось в тот миг, что я не сижу у себя в комнате, а нахожусь на Северном вокзале, а вокруг волнуется людская толпа, многие, как и я, ждут прибытия поезда, кого-то встречают, а с перрона потоком устремляются пассажиры. Да вот же Гэртнер, вот он, в толпе, снял шляпу, машет, увидел меня! Я пробираюсь вперед, хоть в толчее это и трудно, спешу к другу, он улыбается, подходит все ближе… Вдруг промелькнуло в голове: странно, почему он налегке, где же вещи? Наверное, сдал в багаж, да какая разница. И я уже не думал об этом.

Мы радостно обнялись, словно и не прошло столько лет со времени нашей последней встречи, о долгой разлуке ни он, ни я даже не упомянули.

Выйдя с вокзала, мы взяли извозчика и быстро добрались до моего дома, причем поездка была на удивление бесшумной, плавной, как бы скользящей. И в экипаже, и поднимаясь по лестнице, мы без умолку говорили, живо вспомнилось прошлое, должно быть, поэтому я совершенно не запомнил мелких деталей, скажем, как мы рассчитывались с извозчиком и тому подобного. Видимо, все легко и просто уладилось само собой, вот сразу и забылось. Точно так же я лишь мельком, рассеянно отметил, что некоторые вещи в моей комнате сдвинуты с обычных мест, но не придал этому значения. Однако мне бросилось в глаза, что вид из окон изменился: где же наша улица с особняками и виллами? За окном простирались широкие луга, зеленели деревья, ничего подобного раньше там не было, и линия горизонта совершенно новая!

«Странно!» – подумал я. Но опять-таки не задержался на этой мысли, потому что местность за окном казалась знакомой, привычной, да и мое внимание было занято другим, Гэртнер болтал без умолку, спрашивал, не забыл ли я те или иные истории из наших университетских времен, сам что-то рассказывал.

Когда же мы удобно расположились в кабинете, я едва не вскочил с кресла – старинного кресла с высокой спинкой и мягкими подушками, у меня никогда в жизни не было такой мебели! Вся обстановка, раньше столь привычная, вдруг оказалась незнакомой, чужой… Но удивление мгновенно исчезло, я успокоился, вещи и комната снова были моими, давным-давно знакомыми…

Совершенно необъяснимо то, что о своем замешательстве и недоумении я умолчал, ни единым словом не обмолвившись другу о поразивших и взволновавших меня странностях, я держался спокойно, все шло обычным порядком, наша беседа ни на минуту не прерывалась.

Но не только с вещами произошли изменения – другим стало расположение окон, дверей, да и самих комнат, кроме того, судя по высоте и солидности стен, дом стал более основательным, просторным, возведенным по каким-то другим архитектурным канонам, совсем не тем, что приняты в современном городском строительстве! А вот вещи, которыми я пользуюсь, разные мелочи остались теми же, странное изменение их не коснулось. Электрическая люстра с шестью лампочками горит себе как ни в чем не бывало, освещая удивительным образом сместившиеся пропорции комнаты, новую обстановку и старые, привычные вещи – ящичек с сигарами, сигаретницу… и над чашками с крепким русским чаем, его до смешного дешево продал мне Липотин, поднимается душистое кудрявое облачко.

Вот теперь я как будто впервые по-настоящему увидел Гэртнера. Он сидел напротив меня, удобно расположившись в таком же, как мое, старинном кресле с высокой спинкой, покуривая сигару, улыбаясь; он уже замолчал и начал спокойно пить чай: в разговоре – кажется, впервые после нашей встречи на вокзале – настала пауза. Я наскоро перебрал, о чем мы говорили до этой минуты, и отчего-то вдруг почудилось, что наш разговор, вопреки первому впечатлению, касался каких-то очень глубоких и значительных предметов. В общем-то, он сводился к воспоминаниям юности, мы говорили о наших тогдашних планах, замыслах, которым не суждено было претвориться в жизнь, о несбывшихся надеждах и упущенных шансах, делах, отложенных «в долгий ящик»… И отчего-то в воздухе вдруг разлилась гнетущая тоска, я вздрогнул и посмотрел на друга отчужденно и точно из дальнего далека. И в ту же минуту понял, что никакого разговора с ним не было, я говорил сам с собой, сам задавал вопросы и сам же отвечал. Довольно! Заподозрив неладное, я быстро и четко, подчеркивая каждое слово, произнес:

– Ну-ка расскажи о своих занятиях химией в Чили!

В знак согласия он наклонил голову набок – хорошо знакомое движение, прежняя манера Гэртнера выражать свою покорность – и, ласково усмехнувшись, взглянул на меня в упор:

– Что с тобой? Ты чем-то взволнован?

Отбросив робость, словно туманная мгла, поднявшаяся в моей душе, я решился напрямик высказать все, чем мучился в последние несколько минут:

– Дорогой друг… Не стану отрицать, между нами происходит что-то странное… Конечно, мы не виделись много лет… хотя я вспомнил об этом только сейчас. И все же многое из того, что было… когда-то давно, я словно бы опять нахожу в тебе… но… Извини меня! Но… Ты правда Теодор Гэртнер? Я помню тебя совсем… другим… Нет, ты не тот Гэртнер, которого я знал раньше… И я это отчетливо вижу, чувствую… Только не подумай, что ты стал менее знакомым… ах, ну как же сказать! Не таким… близким, хорошим другом…

Он подался вперед, еще ближе ко мне, и улыбнулся:

– Не смущайся и посмотри на меня внимательно! Может быть, вспомнишь, кто я!

У меня перехватило дыхание. Но я заставил себя улыбнуться в ответ:

– Очень прошу, не смейся, выслушай серьезно! Честно признаюсь, как только ты вошел сюда, в мой дом, – я с опаской оглядел комнату, – мне все кажется каким-то странным. Обычно все тут… обычно все выглядит по-другому. Нет, тебе, конечно, не понять, о чем я… Я хочу сказать, что и ты, мне кажется, совсем не тот Теодор Гэртнер, мой друг-приятель бог весть с каких времен… ах, да что же я, прости! Конечно, ты изменился, но я хочу сказать, ты не Теодор Гэртнер, которому прибавилось лет, не химик Гэртнер и не чилийский профессор…

Друг, спокойно глядя на меня, сказал:

– Ну что ж, дорогой мой, ты совершенно прав. Тот чилийский профессор, тот Гэртнер, он… – Мой собеседник широко взмахнул рукой, и, несмотря на неопределенность этого жеста, я содрогнулся. – Он некоторое время тому назад утонул в океане.

Как больно сжалось сердце! Так вот, значит, кто передо мной… Я был ошеломлен и, наверное, дико вытаращил глаза, потому что он вдруг громко расхохотался и, как бы удивляясь моей глупости, покачал головой:

– Нет, мой дорогой, не то! Согласись, вряд ли привидения курят сигары и пьют чай… кстати, чай у тебя на редкость вкусный… Но, – его взгляд потускнел, а голос снова зазвучал серьезно, – но в любом случае твой друг Гэртнер действительно… ушел от нас.

– А кто же ты? – спросил я неуверенно, но мое волнение вдруг разом утихло, ведь моему загадочному состоянию наконец нашлось объяснение, и на душе полегчало. – Отвечай же, кто?

«Некто» взял новую сигару, словно желая как можно более убедительно доказать, что он живой человек из плоти и крови, понюхал ее, повертел в руках с видом знатока, обрезал кончик, зажег спичку, не спеша раскурил, поворачивая сигару над огоньком, наконец с явным удовольствием выпустил дым, наслаждаясь так простодушно, что даже отъявленный маловер расстался бы со своими сомнениями и пришел к твердому убеждению: да, перед ним живой человек, чье, так сказать, гражданское состояние не вызывает подозрений. Поудобнее усевшись и положив ногу на ногу, мой гость заговорил:

– Вот я сейчас сказал: Теодор Гэртнер ушел от нас. Видишь ли, это просто довольно расхожее и несколько напыщенное выражение, а можно сказать иначе: кто-то покончил со своим прошлым, решил стать другим человеком. Считай, что я именно это имел в виду.

Я запротестовал с таким жаром, какого сам не ожидал:

– Нет, неправда! Твоя душа, глубинная сущность ничуть не изменилась, боже упаси! Но теперь она мне будто незнакома, я не узнаю Теодора Гэртнера, ничего не осталось от прежнего неутомимого исследователя, заклятого врага всевозможных сверхъестественных явлений, всяческой мистики! Нет того Гэртнера, который с такой радостью разоблачал затхлые суеверия и непрошибаемое тупоумие, если оппоненты, рассуждая о материальном мире, оставляли хотя бы крохотную лазейку для явлений, якобы непознаваемых разумом, или осмеливались утверждать, мол, сущность природы как таковая непостижима. А твой взор, взор того, кто сейчас сидит передо мной, неуклонно и твердо устремлен к первопричине, о да, к первопричине всех вещей, и в словах, которые я от тебя услышал, со всей определенностью прозвучала приверженность мистике! Здесь нет Теодора Гэртнера, ты – не он, но ты друг, мой старый, добрый друг, которого я просто не могу называть прежним именем.

– Воля твоя, ничего не имею против, – спокойно ответил гость.

И его твердый взгляд, устремленный в мои глаза, пронизал меня насквозь, проник, казалось, в непостижимую глубину души, и медленно, мучительно медленно во мне всплыло неясное воспоминание о невообразимо далеком, давно забытом прошлом, я не мог бы сказать, что за картины явились – то ли сновидения минувшей ночи, то ли ожившие воспоминания о череде неких событий, происходивших сотни лет тому назад.

А Гэртнер невозмутимо продолжал:

– Поскольку ты помогаешь мне тем, что сам стараешься рассеять свои сомнения, я, пожалуй, попробую объяснить некоторые вещи более кратко и упрощенно, чем требовалось бы в ином случае… Мы с тобой старые друзья! Так оно и есть. Однако «доктор Теодор Гэртнер», твой бывший университетский товарищ, приятель, с которым ты дружил в студенческие годы, здесь ни при чем. Мы с полным правом можем сказать: он умер. И ты с полным правом утверждаешь, что я – другой. Кто же я? Садовник[78]78
  Садовник. – Друг героя Теодор Гэртнер и помощник Джона Ди Гарднер носят одно и то же имя – «садовник». В каком-то смысле оба оказываются посланцами рая, который в христианской, в том числе мистической, традиции может быть описан как Эдемский сад (см. Ветхий Завет, Книга Бытия). Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть].

«Ты сменил профессию?» – чуть было не спросил я, но вовремя спохватился, что вопрос снова выдаст мою несообразительность. Гость проигнорировал мое смущение и продолжал:

– Труды в саду научили меня выращивать розы, выращивать и облагораживать. Искусство мое называется окулировка. Твой друг был крепким дичком, подвоем; тот же, кого ты сейчас видишь перед собой, – привой, иначе «глазок». Подвой, дикое растение, давно отцвел, и тот, кого когда-то родила на свет моя матушка, давно сгинул в море бесконечных превращений. Дичок, к которому я, привой, привит, или, если угодно, чье тело я теперь ношу как платье, был рожден на свет другой матерью, и это другой человек, бывший студент-химик по имени Теодор Гэртнер, твой друг юности, а его душа до времени познала могилу.

По моей спине пробежал озноб. Загадочная речь, не менее загадочный гость, спокойно глядевший на меня…

– Почему ты пришел? – вырвалось у меня.

– Потому что настало время, – ответил он, словно о самой простой на свете вещи, и добавил с улыбкой: – Я всегда прихожу, если кому-то нужен.

– Так ты, значит, уже не химик, – я говорил невпопад, забыв о всякой логике и связности, – и уже не?..

– Всегда, даже когда я был твоим другом Теодором Гэртнером, который с высокомерием невежды презирал тайны королевского искусства, я был и поныне остаюсь алхимиком.

– Не может быть! Алхимиком? Да ведь раньше ты…

– Раньше? Я?

Тут я опомнился – ведь тот, кто был моим земным другом Теодором Гэртнером, мертв.

А «другой Гэртнер» продолжал:

– Может быть, тебе доводилось слышать, что на свете всегда были недоучки и были мастера. Алхимия, думаешь ты, – это нечто сомнительное, фокусы средневековых шарлатанов и очковтирателей. Однако этой лженауке обязана своим блестящим развитием современная химия, успехами которой так простодушно гордился твой друг Теодор. Те, кто считались шарлатанами в мрачном Средневековье, нынче преуспели и заняли университетские кафедры… Но мы, члены братства «Золотой розы»[79]79
  …члены братства «Золотой розы»… – алхимики. Возможно, Майринк имеет в виду адептов тайного общества розенкрейцеров (см. прим. к с. 7), для которых роза была одним из символов великого созидания, духовного преображения и тайного знания. Именно такова миссия Гэртнера-Гарднера. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть], никогда не стремились разложить материю на составляющие, отдалить смертный час и потворствовать людской алчности, поставляя ей злосчастное золото. Мы остались теми, кем были всегда, – тружениками во имя вечной жизни.

И опять я вздрогнул, как от болезненного укола, – в душе шевельнулось неизъяснимое, ускользающее воспоминание из дальних, дальних времен, но понять, что это, зачем явилось и куда зовет, было выше моих сил. Удержавшись от готового сорваться вопроса, я молча кивнул. Гость заметил мои колебания, и снова промелькнула на его лице странная улыбка.

– А как ты жил? Кем ты стал по прошествии стольких лет? – спросил он, искоса взглянув на мой письменный стол. – Вижу, ты… писатель! О, так ты решился пойти против Библии? «Мечешь жемчуга» перед читателями? Роешься в древних, полуистлевших грамотах – тебе всегда нравилось это занятие – и думаешь познакомить публику с необычайными причудами минувших столетий? По-моему, напрасно стараешься – нынешняя эпоха и ее люди вряд ли оценят, их не интересует… смысл жизни.