Текст книги "Ангел западного окна"

Император выпрямился.

– Да, так что там с вашим эликсиром?

– Если вашему величеству угодно, я принесу тинктуру.

– Хорошо. Завтра в это же время, – отрывисто объявил он. – И никому ни слова о наших встречах. Для вашего же блага.

Я молча поклонился, но не понял, отпустил ли меня император. Пожалуй, да. Рудольф дремлет.

Поворачиваюсь к двери, отворяю и в ужасе чуть не отскакиваю – передо мной огромное чудище, с разинутой пастью, песочно-желтое… Демон из преисподней? В следующий миг я опомнился и вижу – это могучий лев, устремивший на меня злобный взгляд маленьких и сонных зеленых кошачьих глаз, он плотоядно облизывается, в пасти желтеют острые зубы…

Осторожно пячусь, но страж порога бесшумно и лениво наступает, он все ближе, все громаднее. По-кошачьи пригнулся, сейчас бросится, он же изготовился к прыжку! Кричать? Не могу. И в смертельном страхе чувствую – это не лев. Дьявольская харя с рыжей гривой… она ухмыляется, скалит зубы… я слышу громоподобный хохот, это же… Он, его физиономия, я хочу крикнуть: «Бартлет Грин!» – но горло сдавило…

И тут император щелкнул языком – желтое чудище повернуло голову, потом покорно подошло к императору и, глухо ворча, улеглось у его ног, громадная туша опустилась так грузно, что я почувствовал, как вздрогнули половицы. Лев, просто-напросто лев! Гигантский берберский лев с огненно-рыжей гривой.

Снова слышен шелест листвы за окном.

Император кивает, глядя на меня:

– Как видите, охраняют вас недурно. «Красный лев» сторожит у врат всех тайн. Это же азы для претендующего стать адептом. Ступайте!

На меня обрушивается оглушительный шум. Гремит танцевальная музыка. Огромных размеров зал. A-а, вспомнил, я на празднике, который мы с Келли в ратуше закатили пражанам. Голова идет кругом от шума и гама разгулявшейся толпы, от восторженных воплей «Виват!» и здравиц подвыпивших гостей. Через толпу, пошатываясь и расплескивая из большой чаши пенистое чешское пиво, ко мне пробирается Келли. Он гнусно ухмыляется. Невыразимо гнусно. Крысиная мордочка пройдохи, в прошлом лженотариуса, уже не прячется под зачесанными на уши длинными волосами. На месте отрезанных ушей багровеют мерзкие рубцы.

– Братец ты мой, – пуская слюни, пьяно бормочет Келли, – бра… тец, давай-ка с… сюда остаток красного… порошка… Давай, а то поздно будет! Говорю тебе, поздно… мы с тобой, браток… того, разорились.

Негодование, страх и омерзение – я чувствую все это разом.

– Что? Опять все промотал? Все, что я, в кровь сдирая колени, целый месяц выпрашивал у Ангела?!

– Много мне дела до твоих колен, братец! В кровь так в кровь… – Проклятый пьяный мужлан гогочет. – Давай с… сюда «красного льва», слышь! До завтра бы продержаться…

– А дальше что?

– Дальше? Ха! Обер-бургграф императора, этот болван Урсин фон Розенберг подкинет деньжат, дело-то благое…

От ярости глаза заволокло красной пеленой. Стискиваю кулак, бью вслепую. На пол с грохотом летит пивная чаша, мой лучший камзол залит липким вышеградским пивом. Келли грязно бранится. В наступающем на меня пивном смрадном облаке змеей взвивается ненависть. Музыканты грянули:

 
Три монетки, три гроша,
дай три раза – и гуляй!
 

– Ах, так ты руки распускать, кошачья твоя морда, в шелка ряженная! – вопит каналья. – Подавай сюда тинктуру, живо!

– Тинктура обещана императору!

– Да пошел ты со своим…

– Молчать, подонок!

– Сам-то на руку нечист, баронет! Книга и шарики – чьи?

– Книга и шарики? А кто вдохнул в них жизнь?

– А кто командует Ангелу: «Пиль! Апорт!» Хе-хе!

– Гнусный богохульник!

– Ханжа!

– Прочь с глаз моих, негодяй, не то…

Кто-то, сзади обхватив за плечи, не дает ударить шпагой, уже выхваченной из ножен. Джейн заливается слезами, обвив мою шею…

На мгновение я снова становлюсь тем, кто, замерев за письменным столом, неотрывно глядит в магический кристалл, но лишь на мгновение – оно пролетело, и вот уже я опять Джон Ди и опять бреду куда-то по улочкам самых древних, самых заброшенных кварталов средневековой Праги, бреду, не разбирая дороги, куда ноги ведут. Отчего-то, сам не знаю отчего, хочется с головой погрузиться в эту илистую придонную слизь, смешаться с плебейской толпой – безымянными, бессовестными людишками, которые весь свой тусклый век тратят на удовлетворение смрадных страстей, которые счастливы, коли удается ублажить прожорливое брюхо и похоть.

К чему приводят любые стремления? В конце ждет усталость, отвращение… отчаяние. Нечистоты вельмож, нечистоты плебеев – разницы нет. Кишечник императора и кишечник золотаря устроены одинаково. Взирать на императорские хоромы в Градчанах, как на небесный чертог, – что за вздорное заблуждение! А с самих небес что снисходит? Туманы, дожди, мокрый снег, превращающийся под ногами в грязную кашу… Вот уже несколько часов я брожу, увязая в липких небесных нечистотах, а они все валятся, валятся со свинцово-серого облачного свода. Пищеварение небес, мерзость, мерзость, мерзость… Оглядевшись, вижу, что опять забрел в гетто. К последним изгоям среди изгоев. На улицах жуткая вонь – в тесный квартал безжалостно загнали сотни людей, народ, который рождает детей, плодится и размножается и на своем кладбище хоронит мертвецов рядами, один истлевающий труп над другим, а в угрюмых высоких, точно башни, домах живые теснятся над живыми, набиваясь как сельди в бочке… Они молятся, они ждут, в кровь сбивают колени и ждут, ждут… столетие за столетием ждут своего ангела. Ждут исполнения обетования.

Джон Ди, чего стоят твои молитвы, твое ожидание, чего стоят твоя вера и надежда на исполнение обещанного Зеленым ангелом в сравнении с ожиданием, верой, молитвой и неколебимой надеждой горемычных евреев? А Бог – Бог Исаака и Иакова, Бог Илии и Даниила?[135]135
  …Бог Исаака и Иакова, Бог Илии и Даниила? – (см. прим. к с. 288). Исаак и сын его Иаков – ветхозаветные богоизбранные праведники (Книга Бытия). Пророк Илия, пророк Даниил – см. прим. к с. 221. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть] Разве этот Бог менее велик, разве Его обещания менее надежны, чем данные Его посланником, Ангелом западного окна?

Я должен немедленно увидеть рабби Лёва, должен расспросить его о том, что так мучит меня, – о тайнах ожидания Бога.

И я осознаю – неведомым образом, не во сне, а наяву: я снова очутился в комнатке с низким потолком, приюте каббалиста рабби Лёва. Только что мы говорили о жертвоприношении Авраама[136]136
  …говорили о жертвоприношении Авраама… – Ветхозаветная Книга Бытия повествует о том, как бог Яхве, испытывая Авраама, повелевает ему принести в жертву сына Исаака. Покорный божественной воле, Авраам заносит над Исааком жертвенный нож, но явление ангела Яхве останавливает его занесенную руку, а Исаака заменяет на алтаре агнец. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть], о неизбежности принесения жертвы теми, кого Бог избрал, дабы установить с ними кровное родство… Я услышал загадочные, неясные речи о жертвенном ноже, который может узреть лишь тот, чьи глаза Бог отверз, даровав способность видеть то, что недоступно зрению простых смертных, – потусторонний мир. Все сущее в нем ярче, реальней, чем в нашем земном мире, но тот, кто ищет, лишь смутно догадывается о том мире, открывая его символику в буквах и цифрах. Эти удивительные, таинственные речи поразили меня, пронизав, точно лютым холодом, едва лишь я вник в смысл того, что говорил беззубый сумасшедший старик… Сумасшедший? Да, конечно сумасшедший, как и друг его, восседающий в крепости на вершине горы, – император Рудольф фон Габсбург! Монарх и еврей из гетто – братья, ибо приобщились к тайне… И несмотря на всю нелепую мишурность их земного облика, они – боги… Где разница между ними?

По моей просьбе каббалист принял мою душу в свою. Прежде я попросил вознести мою душу над земным миром, но он отказал, объяснив, что моя душа погибнет, если он это совершит. Посему она должна держаться за его душу, которая уже покинула здешний мир и отделилась от бренного тела. Ах, как же ярко вспомнился мне при этих словах серебряный башмак Бартлета Грина!

И вот рабби Лёв коснулся моей ключицы – в точности как некогда в каземате Тауэра Бартлет Грин, разбойник и бродяга. И я увидел – увидел спокойными, сухими, чуждыми волнений и страданий глазами старого раввина: моя Джейн на коленях перед Келли; они в нашей комнате, в доме на Староместском рынке. Джейн борется за мое счастье – так она думает, – отстаивая золото и Ангела. Келли решил завладеть магической книгой и обоими шарами, со стамеской в руках он рвется к запертому ларю, чтобы взломать замок, – ключ я надежно спрятал. Со своей воровской добычей он хочет тайком бежать из Праги, бросив нас погибать в нищете. Джейн загораживает ларь, в чем-то убеждает мерзавца, она умоляет его, простирая руки, она не сознает своего унижения…

Я… улыбаюсь!

Келли никакими средствами не брезгает. От грубых угроз перешел к хитростям, расчетливым посулам, лицемерным уверениям в сочувствии. Он ставит свои условия. Джейн не смеет перечить. Он все наглее, все похотливее пялится на мою жену. Когда она отталкивала его от ларя, платье на ее груди разорвалось. Келли отводит ее руку, судорожно стягивающую края прорехи. Надменно, свысока смотрит на Джейн. Его физиономия багровеет…

Я… улыбаюсь.

Келли поднимает Джейн с колен. Бесстыдно шарит руками по ее телу. Джейн отталкивает его, но робко – страх за меня лишил ее решимости.

Я… улыбаюсь.

Келли отступил. Однако он говорит, что в дальнейшем все будет зависеть от повелений Зеленого ангела. Он требует у Джейн клятву: как и он сам, Джейн будет повиноваться и беспрекословно исполнит любое, даже самое невероятное требование Ангела как в земной жизни, так и за гробом. Лишь в таком случае, запугивает негодяй, мы будем спасены. В страхе Джейн дает клятву. Ее лицо покрывает мертвенная бледность.

Я… улыбаюсь, но ощущаю резкую боль, полоснувшую, будто остро заточенный жертвенный нож, и рассекшую, я знаю, главную артерию моей жизни. Словно первое, легкое касание смерти…

И снова предо мной всплывает и как бы парит в вышине старое, изборожденное морщинами, удивительно маленькое – детское – лицо высокого рабби Лёва.

– Исаак, – говорит он, – жертвенный нож приставлен к твоему горлу. Но в кусте терновом бьется агнец, обреченный закланию вместо тебя. Если когда-нибудь тебе придется принять чью-то жертву, будь так же милостив, как Он, будь милосерд, как Бог моих отцов.

Словно черное воинство, проносятся передо мной непроглядно темные ночные тучи, в моей памяти тускнеет и исчезает картина, представшая духовному взору рабби и увиденная мной его глазами. Теперь мне кажется, все это было лишь страшным сном.

Передо мной вздымаются лесистые горы. Продрогший и усталый, я кутаюсь в темный дорожный плащ. Я стою где-то высоко на склоне, поднявшись на скалистый утес. Занимается мглистое холодное утро. Кто-то, бывший ночью моим проводником, угольщик, лесничий, – оставил меня одного… Я иду наверх, туда, где из отхлынувших волн тумана над лесом с бурой мертвой листвой поднимается серая крепостная стена. Вот показалась и вся каменная громада с зубчатыми стенами, двойным кольцом охватившими постройки: длинное жилое здание, перед ним – устремленная ввысь надвратная сторожевая башня, позади нее еще одна, приземистая, громоздкая, над ее крышей простер крылья габсбургский двуглавый орел – огромный чугунный флюгер. А дальше встает над деревьями парка чудовищная громадина в семь этажей – еще одна башня с узкими бойницами, каждая высотой как свод на хорах готического собора. Эта башня – и неприступная крепость, и храм со святыми реликвиями, Карлов Тын. Крепость Карла Тына[137]137
  Карлов Тын. Крепость Карла Тына… – Карлов Тын (Карлштейн) – крепость, заложенная императором Карлом IV в 1348 г., живописный, возведенный на скале замок, ансамбль которого постепенно расширялся за счет входивших в его состав окрестных строений. Над замком возвышается часовня Святого Креста, памятник готической архитектуры. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть], так назвал ее мой провожатый, сокровищница Священной Римской империи, неприступная твердыня и надежное хранилище драгоценностей и реликвий Габсбургов.

Я спускаюсь по узкой тропе. Я знаю, там, в крепости, меня ждет император Рудольф. Он тайно повелел мне прийти под покровом ночи, опасаясь любых случайных встреч; монаршая воля, как всегда, явилась таинственно и внезапно, свои цели император также предпочел скрыть и предписал, совершенно непонятно зачем, соблюдение хитроумных предосторожностей… Жуткий человек!

Недоверчивость, склонность на каждом шагу подозревать измену, высокомерие, мизантропия… взрастив их в своем сердце, старый орел поистине стал паршивой овцой; никем не любимый, искоренивший в себе прирожденное благородство души… И это император… Вдобавок адепт… Странный адепт! Выходит, высшая мудрость – это мизантропия? И адепт расплачивается за то, что посвящен в высшие тайны, вечным страхом, как бы отравители не покусились на его жизнь? Эти мысли неотвязно преследуют меня на пути к подъемному мосту, ведущему к Карлову Тыну и перекинутому над ущельем на такой высоте, что сердце замирает.

Сверкающий золотом и драгоценными камнями чертог – я в часовне Святого Креста в «цитадели» Габсбургов. За алтарем, говорят, замурованы в стене регалии императорской власти.

Вижу императора в потрепанной черной мантии, как обычно, но здесь, среди пышной роскоши, еще сильней изумляет дикое противоречие между внешним обликом этого человека и его огромной властью и несметными богатствами.

Я отдаю в руки императора записи, которые вел в Мортлейке во время наших тайных собраний, в этих бумагах – подробный отчет обо всех событиях, какие мы пережили в ночи ущербной луны, начиная с самого первого заклинания Зеленого ангела. Правильность моих записей, приложив руку, удостоверили все участники собраний. Император бегло взглянул на подписи. Имена Лейстера, князя Лаского, короля польского Стефана[138]138
  Король польский Стефан. – Стефан Баторий (1533–1586), герцог Трансильванский. В 1575 г. был избран польским дворянством королем Польши после женитьбы на Анне Ягеллонике, дочери короля Сигизмунда I Старого, с которым пресеклась мужская ветвь рода Ягеллонов. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть] он наверняка заметил.

– Что дальше? – нетерпеливо спрашивает он. – Но покороче, сэр, время и место таковы, что недолго нам тут беседовать наедине. Придут подслушивать. Гнусный выводок доносчиков ходит за мной по пятам даже в сем священном хранилище, где сберегаются драгоценные реликвии моих предков.

Я достаю из кармана и подаю императору капсулу со щепотью красного порошка – все, что удалось вырвать у Келли.

Глаза Рудольфа сверкнули.

– Настоящий! – Он стонет, по-стариковски бессильно разинув рот. Лиловатая нижняя губа вяло отвисла.

Едва взглянув, адепт тотчас понял, какой чудесный арканум[139]139
  Арканум (arcanum – ср. лат.) – волшебный эликсир, чудодейственное вещество. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть] держит в руках. И может быть, держит впервые в своей жизни, полной немыслимо горьких разочарований, столкновений с очковтирателями всех мастей, наглыми и невежественными мошенниками, которые пытались обмануть его, ищущего Камень отчаянно, с ожесточенной страстью.

– Как вы работаете? – Голос императора дрогнул.

– Мы следуем указаниям бесценной книги из гробницы святого Дунстана, о чем ваше величество, должно быть, некоторое время тому назад слышали от моего словоохотливого товарища Келли.

– Подать сюда книгу!

– Ваше величество, книга…

Желтая шея вытягивается – император похож на египетского чепрачного коршуна.

– Книгу мне! Где книга?

– Я не могу – во всяком случае, сейчас – предоставить ее в распоряжение вашего величества… Уже по той причине, что не принес с собой. Сума одинокого пешего путника в богемском лесу была бы для нее ненадежным вместилищем.

– Где книга? – щелкает клювом император.

Я кое-что придумал и чувствую себя спокойнее.

– Книга, ваше величество, которую мы и сами до сих пор не сумели прочитать…

Император явно заподозрил обман. Где уж тут заставить его поверить, что нам помогает Ангел? Разумеется, сейчас не стоит… Да, только не сейчас… Нельзя, чтобы Рудольф увидел книгу до того, как мы овладеем тайной!

– Где она? – снова защелкал клюв, оборвав эти соображения, промелькнувшие во мгновение ока. Орлиный глаз грозно вспыхивает. Неужели я в ловушке?

– Ваше величество, книга надежно спрятана и хранится под замком. Отпереть его я могу только вдвоем с Келли. Драгоценный дар святого Дунстана лежит в ларе, обитом железом. Один ключ от ларя у меня, другой – у Келли, а открыть замок можно, только пустив в дело оба ключа. Но, ваше величество, даже если бы Келли оказался здесь, с ключом, а также ларь, то что могло бы послужить мне порукой…

– Заезжие шарлатаны! Мошенники! На виселицу обоих! – Удары клюва сыплются градом.

С достоинством отвечаю:

– Прошу ваше императорское величество соизволить вернуть мне красный порошок. Как видно, в глазах вашего величества ценности в нем не более, чем в дорожной пыли. Оно и понятно, заезжие шарлатаны, мошенники и кандидаты на виселицу разве могли бы проникнуть в священную тайну великого философского камня!

Рудольф, оторопев, глухо кудахчет. Я продолжаю:

– К тому же отнюдь не хотелось бы, чтобы ваше величество были вынуждены прибегать к своему недосягаемо высокому положению, дабы защититься от мщения оскорбленного английского баронета. Ибо таковая защита никому не делает чести.

Неслыханная дерзость! Она оказала желательное действие: император крепче стиснул когтями капсулу с красным порошком, немного помолчал и вдруг сорвался:

– До каких пор мне талдычить одно и то же! Не с грабителем имеете дело! Когда я получу книгу?

Некое чувство подсказывает: не спеши, надо выиграть время.

– Как раз в тот час, – говорю я, – когда ваше величество изволили пригласить меня сюда, Келли собирался в путь, чтобы уладить некоторые дела, представляющие для нас обоих значительную важность. Вот вернется он, и я тотчас потребую, чтобы он достал книгу из-под замка и принес вашему величеству.

– Когда он вернется, этот ваш… Келли?

– Через неделю, ваше величество, – выпалил наобум, а слово-то – не воробей…

– Так. Ровно через десять дней извольте явиться к бургграфу, князю Розенбергу, я распоряжусь, как быть дальше. Имейте в виду, улизнуть не удастся! Вас ведь отлучили от святой Церкви. У кардинала Маласпины глаз зоркий… Дымком пахнет, сэр Ди! Жаль, но моя власть не простирается за пределы Богемии… А вам придется покинуть сии пределы, если по истечении десятидневного срока книга святого Дунстана не будет здесь, у меня, и я не услышу от вас внятного ее истолкования. Мы друг друга поняли? Вот и прекрасно.

В глазах у меня часовня пошла кругом. Значит, конец? За десять дней я должен добраться до смысла загадочных и неясных наставлений гримуара святого Дунстана, не то мы пропали, нас ославят как мошенников, вышлют за пределы страны, а там схватят ищейки святой инквизиции. В ближайшие десять дней Ангел должен помочь нам! В ближайшие десять дней я должен узнать все тайны, скрытые за темными письменами на древних пергаментных листах. Зачем только извлекли их на свет, нарушив покой святой могилы! Зачем только я их увидел!.. Да, но кто осквернил могилу святого Дунстана? Кто, если не сам я! Я же снабжал деньгами шайку Воронов, подбивал разбойников на преступные деяния!.. Вот оно, возмездие, свершается суд… Приди же на помощь, о единственный, кто может помочь, спаситель моей чести, моих трудов, моей жизни – Ангел, посланник Божий, чародей и чудотворец западного окна!

В комнате полумрак, мало света от тусклой лампы. Дни и ночи прошли в упорных размышлениях, мучительных стараниях разгадать тайну и ожидании; все труднее бороться со сном, мои глаза покраснели, болят, как болит и душа, истомившаяся, жаждущая покоя…

Келли вернулся. Я рассказал ему, как измучился, пытаясь проникнуть в тайну пергаментных листов из склепа святого Дунстана. В ярких красках расписал и ужасную судьбу, что ждет нас, если не исполним требование императора.

Келли развалился и, похоже, хочет сладко прикорнуть в моем кресле у стола, за которым я без жалости истязал свой мозг. Но иногда полуприкрытые глазки Келли так ярко вспыхивают, что меня пронизывает дрожь. Что он замышляет, этот человек, какие планы роятся в его голове? Что же делать?

От страха меня бьет озноб. Я едва сдерживаюсь, чтобы не стучали зубы, меня бросает то в жар, то в холод, а голос звучит глухо, сипло.

– Теперь ты знаешь, дорогой друг, каково наше положение. Осталось три дня, за это время мы любой ценой должны проникнуть в тайну приготовления тинктуры с помощью красного порошка из гробницы святого Дунстана. В противном случае с нами расправятся, как с рыночными шарлатанами. Отдадут в руки инквизиции, а там еще день-два, и сожгут, как… – И невольно у меня вырывается: – Как Бартлета Грина в Лондоне.

– За чем дело стало? Дай императору книгу. – Келли лениво цедит слова, и это хуже самой злой издевки.

– Да не могу я дать ему книгу, которую не в состоянии прочесть и понять!

Крик возымел действие – Келли поднял голову. Скользнул по мне взглядом удава, завидевшего добычу.

– Значит, ты заманил нас в западню, а вызволять предоставляешь мне? Потому что если кто и может вызволить, то только я. Так, что ли?

Я молча киваю.

– Что же получит в награду презренный крючкотвор, которого сэр Джон Ди из милости подобрал в грязных лондонских трущобах?

– Эдвард! – У меня темнеет в глазах. – Эдвард, разве ты мне не самый близкий друг? Разве я не делился с тобой всем, всем, что у меня есть, как с родным братом, нет, ты мне ближе, чем брат, – ты стал словно частью меня самого!

– Делился, да не всем, кхе, кхе…

Меня трясет как от холода.

– Чего ты от меня хочешь?

– Я, брат? От тебя? Ничего, брат…

– В награду! В награду! Чего ты хочешь в награду, говори, Эдвард!

Келли наклоняется вперед:

– Тайны Ангела непостижимы. Он вещает моими устами, я постиг его ужасную власть. Я познал, что грозит тому, кто дал клятву в беспрекословном повиновении и ослушался… Баста, никогда больше не призову Ангела.

– Эдвард!! – Безумный вопль страха рвется из моей груди.

– Никогда больше не призову, Джон, если не обещаешь, что за любым его повелением последует беспрекословное повиновение, подобно тому, как на зеркальной глади озера вслед за солнечным лучом, павшим из туч, является яркий блеск. Будешь ли, брат Джон Ди, повиноваться всем приказаниям Зеленого ангела западного окна так же послушно, как я?

– Когда же я не был послушен?! – Я вне себя от негодования.

Келли протягивает мне руку:

– Как бы то ни было, поклянись в повиновении!

Я клянусь, и звук моих слов наполняет комнату, подобно клубам дыма, мне слышится шепот тысяч и тысяч демонов и шорох… шорох крыл… зеленых ангельских крыл…

Бургграф Розенберг, да, это он, расхаживает туда-сюда передо мной и с огорченным видом разводит руками.

Теперь ясно, где я нахожусь: мягкий свет, что окрасил все вокруг в разные цвета, льется из окон с яркими витражами на галерее хора, а мы стоим за высокой алтарной преградой в соборе Святого Вита[140]140
  Собор Святого Вита – знаменитый пражский собор, заложенный в честь раннехристианского святого мученика Вита (284–305) памятник архитектуры, усыпальница чешских королей; его строительство было начато при императоре Карле IV и завершено в 1929 г. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть].

Встреча опять назначена в необычном месте – император Рудольф и его верные слуги всякий раз находят новое место, чтобы избежать действительно существующих или только воображаемых соглядатаев – одержимых злобной страстью к доносам шпионов папского легата. Императорский конфидент надеется, что в величественном храме Божьем за ним никто не следит.

Бургграф наконец подошел почти вплотную ко мне, его серьезные и добрые глаза, в которых мне чудится беспомощность любителя витать в облаках, смотрят пытливо, стараясь проникнуть в мою душу.

– Сэр Ди, – говорит он, – я вам верю, как себе. По-моему, вы не из тех молодцов, кто, рискуя угодить на виселицу или колесо, ищут легкой поживы и скитаются по городам и весям по примеру бродяг и иных отъявленных бездельников. Вас привели в Прагу и – что отнюдь небезопасно – в ближайшее окружение императора честные устремления и праведное ревностное желание постичь таинства Бога и природы. Позволю себе еще раз заметить: будучи приближенным к императору, никто не может чувствовать себя в безопасности. Скажу вам, сэр: даже друзья его величества. И особенно друзья, разделяющие его великое увлечение… э-э… алхимией. Но – к делу! Что вы, памятуя приказание императора, имеете сообщить?

Я поклонился бургграфу с искренним почтением.

– Ангел, повеления коего мы исполняем, к несчастью, все еще не оказал нам своей милости и ничем не ответил на наши истовые мольбы. До нынешнего дня он безмолвствовал. Но он непременно заговорит, в свой срок. Он даст соизволение, и мы сможем приступить к делу.

Я сам не ожидал, что так легко смогу солгать, лишь бы выклянчить спасительную отсрочку.

– Иначе говоря, вы хотите, чтобы я заверил монарха, дескать, все зависит от соизволения… э-э… того, кого вы назвали Ангелом? И когда соизволение будет получено, вы предоставите его величеству сведения, почерпнутые из книги святого Дунстана? Прекрасно, но кто может поручиться, что Ангел когда-нибудь даст соизволение? Еще раз напоминаю, сэр Ди, с императором не шутят!

– Ангел даст свое соизволение, граф! Я уверен, я готов поручиться в этом императору.

Выиграть время! Лишь бы выиграть время – иного выхода нет.

– Слово дворянина?

– Слово дворянина!

– Может быть, удастся… Постараюсь убедить его величество не подгонять вас. Поверьте, сэр, на карту поставлено и мое собственное благополучие. Но я помню о данном вами и вашим другом обещании – вы говорили, что позволите мне стать участником таинств, о которых написано в книге святого Дунстана. Вы подтверждаете это обещание своим словом?

– Даю слово, граф!

– Ну что ж, посмотрим, что можно для вас сделать… Эй, кто там?

Розенберг обернулся. В одной из часовен, которые располагаются вдоль галереи, показался кто-то в черной рясе. Низко склонив голову, монах прошаркал к выходу. Бургграф с ужасом посмотрел ему вслед.

– Куда ни подашься, везде эти гадюки! Когда же наконец разделаются с этим рассадником предательства? Опять кардиналу Маласпине будет о чем донести Папе.

Гулко пробило два часа на башне Тынского собора, и трепет пронизал ночной воздух. Яростное шипение бронзового исполина, медленно затихающего там, на колокольне, слетает вниз и проносится через комнаты дома доктора Гаека, императорского лейб-медика.

Мы стоим перед тяжелой дверью, Келли поворачивает ключ. На его лице пустая, ничего не выражающая мина, как всегда незадолго до заклинания Зеленого ангела.

Светя себе смоляными факелами, мы спускаемся по железной лестнице, ей не видно конца, она уходит в непостижимую черную тьму. Келли идет первым, за ним моя жена Джейн, последним я. Лестница подвешена на стальных скобах, вбитых в стену, но стена не сложена из кирпича или камня, это скальная порода. Может быть, мы в пещере, оставшейся с древнейших времен, вымытой в горной породе бурной подземной рекой? Ныне над ней стоит дом доктора Гаека. Но воздух не влажный и затхлый, как в речных гротах. Мертвый воздух, сухой, точно в пустыне, настолько сухой, что язык прилипает к гортани, хотя мне холодно, холод пронизывает, с каждым шагом холод все нестерпимей, а мы спускаемся все ниже, все глубже… Вдоль стен поднимается удушливый запах, должно быть, его источают высушенные травы и привезенные из дальних стран целебные вещества и снадобья, доктор Гаек хранит их там, внизу; в горле першит, я захожусь в приступе жестокого кашля. Стены из матово-черного, ровно отесанного природного камня. Но мне виден лишь небольшой кружок света от факела, а вокруг все тонет во тьме, убивающей свет, и тишине, в которой глохнут любые звуки. Кажется, будто я спускаюсь в беспредельные глубины самой вселенной. От двери, где начался наш путь, теперь, наверное, около тридцати футов, и вдруг я чувствую – под ногами земля. Ноги вязнут по щиколотку в мягкой черной пыли, летучей, как пепел, взметающейся при каждом шаге.

Бледными призраками выступают из густого мрака большой стол, бочонки и мешки с лекарственными травами. Головой я задеваю что-то свисающее сверху, раздается лязг… Глиняный светильник, подвешенный на железной цепи, конец которой теряется в непроглядном мраке. Келли зажигает его, тусклый свет слабо озаряет только лица и плечи.

Постепенно передо мной выступают очертания серого куба, высотой мне по грудь, мы подходим ближе и видим: это сложенный из камня парапет в виде квадрата, каждая сторона его длиной примерно как лежащий человек, а за ограждением – шахта, зияющая черная бездна. Вспоминается колодезь святого Патрика.

Доктор Гаек говорил мне об этой шахте, упомянул и о том, что в народе о ней рассказывают жуткие легенды. Измерить ее глубину невозможно. Не только в Праге, во всей Богемии народ верит, что шахта ведет прямо к центру земли, где тихо плещет круглое озеро, вода в нем зеленая, точно в море, а посреди озера – остров, а на острове том живет Гея, мать ночи. Много раз пытались посветить в шахту, но спущенные на веревке факелы на небольшой глубине гаснут, их душат ядовитые миазмы мрака.

Я обо что-то споткнулся, поднимаю увесистый камень величиной с кулак, бросаю его в пропасть. Перегнувшись через парапет, мы прислушиваемся. Тишина, тишина… ни единого, даже слабого шороха, который означал бы, что камень упал на дно. Он беззвучно канул в бездну, в поглотившую его пустоту…

Вдруг Джейн резко наклоняется вперед, поспешно схватив за руку, я отталкиваю ее от парапета.

– Ты что?! – хотел крикнуть, но воздух до того сухой, что из пересохшей глотки вырвался лишь хриплый шепот.

Джейн молчит. На ее лице застыла гримаса ужаса.

Потом, сидя на ящике у старого, изъеденного древоточцем стола, я не выпускал ее руки, ледяной, закоченевшей в невообразимом, пронизывающем до костей холоде.

Келли взбудоражен, на него нашло странное беспокойство – верный признак того, что Ангел, незримый, уже приближается, – Келли забрался на сложенный неподалеку штабель из набитых мешков и уселся наверху, скрестив ноги; голова с торчащей кверху острой бородкой закинута, глаза он закатил – видны лишь блестящие, как молочное стекло, белки. Келли сидит высоко, его лицо слабо освещает лампа, в которой пламя застыло, будто обратилось в лед, тронутое леденящим дыханием призрака. Тень от носа лежит на его лбу черным треугольником, будто глубокое отверстие в черепе.

Я дожидаюсь момента, когда дыхание Келли станет редким, – можно будет приступить к заклинанию Ангела; пока все идет так же, как во время наших собраний в Мортлейке.

Мои глаза словно прикованы к черной тьме над колодцем – внутреннее чувство говорит, оттуда, из-за каменного ограждения мне явится некое видение. Я жду, когда же заструится зеленый свет, но тьма как будто сгущается еще больше. Да, так и есть, тьма стала гуще и чернее, никакого сомнения! Теперь это слиток такой непроглядной, невообразимой, неописуемой черноты, что мрак, застилающий незрячие глаза слепца, был бы светлыми сумерками в сравнении с нею. Даже темень вокруг кажется теперь сероватой. А в черном слитке проступают очертания женского тела, оно повисает над бездонным колодцем точно трепещущее марево, летучее облако дыма. Но сказать: я вижу ее – нельзя, если вижу, то как бы сокровенным зрением, а не глазами. Фигура становится все более отчетливой и ясной, хотя на нее не падает даже слабый отсвет лампы, она ярче всего, что я когда-либо видел в реальном мире. Женское тело, непристойное и все же прекрасное, дикарская, ошеломляющая, чужеродная красота. На ее плечах голова львицы. Так это художество! Не живое существо, а истукан, идол, должно быть – египетский… статуя богини Сехмет. Неописуемый страх охватывает душу, парализует волю – в моих мыслях крик: Черная Исаида Бартлета Грина![141]141
  На ее плечах голова львицы… статуя богини Сехмет… Черная Исаида Бартлета Грина! – Сехмет – древнеегипетская богиня войны, засухи, палящего солнца, изображалась с львиной головой. Грозная богиня Сехмет продолжает ряд инфернальных кошачьих божеств романа. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть] Но ужас разжимает свою хватку, ибо он бессилен перед чарами губительной красоты, исходящими от богини и уже завладевшими мной. Я готов вскочить и броситься к ней, дьяволице, ринуться головой вниз в бездонное жерло у ее ног, теряя рассудок от… от… нет имени у этой неистовой жажды гибели, вонзившей в меня острые когти. И тут где-то поодаль начинает слабо мерцать тусклый зеленоватый свет, его исток я не обнаружил: он струится как будто со всех сторон, мутный, заливающий все вокруг зеленый свет… Богиня с головой хищной кошки исчезла.