Текст книги "Ангел западного окна"

Келли дышит медленно, спокойно и хрипло. Пора произнести заклинания, которые много лет тому назад открыли мне добрые духи; слова неизвестного варварского языка, но я знаю их наизусть, как «Отче наш», они у меня в крови, давно, ах, как давно… Господи, как давно!

Сейчас произнесу вслух… И вдруг чувствую – от страха не могу слова вымолвить. Мне передался страх Джейн? Ее рука не дрожит – судорожно дергается! Я набираюсь мужества – пути назад нет! Келли ведь сказал, нынче во втором часу пополуночи Ангел даст некое особое приказание и… и откроет последнюю тайну, о которой я столько лет молил так истово, так горячо, со всею страстью, со всем жаром сердца. Я набираю воздуха, сейчас, сейчас я произнесу первое заклинание… как вдруг словно где-то вдали вижу… кто это?.. Рабби Лёв, и в руке у него – жертвенный нож. А над оградой бездонного колодца вновь на мгновение возносится Черная богиня, в левой руке у нее небольшое зеркальце, в правой тускло мерцает, словно оникс, некий удлиненный предмет, похожий на обращенное кверху острие копья или кинжал. Миг – и оба видения растворились в ярчайшем зеленом сиянии, оно волной нахлынуло с той стороны, где сейчас Келли. Оно ослепляет, я зажмуриваюсь, и кажется, будто мои глаза закрылись навеки и навеки померк для них земной свет. Но это не страх смерти – я чувствую только, что умираю, сердце замолкло, упокоилось, и я громким голосом произношу заклинание.

Потом я поднял глаза… Келли исчез! Там наверху, на штабеле из мешков, кто-то сидит и ноги скрестил, как Келли, да, это его ноги, в ярком зеленом сиянии хорошо видны знакомые грубые башмаки, но и тело, и лицо теперь другие. Непостижимое, загадочное превращение – это же Ангел, Зеленый ангел сидит там, наверху, скрестив ноги в точности как… дьявол, каким его в древности изображали персидские мандеи[142]142
  Персидские мандеи – персидская религиозная секта, существующая и в наши дни, в трактатах которой, написанных на арамейском языке, излагается дуалистическое учение о борьбе света и тьмы, родственное взглядам гностиков и последователей манихейства. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть]. Он теперь совсем не тот великан, каким всегда мне являлся, но лик, столь памятный лик, остался прежним – грозным, величественным и внушающим ужас.

Тело Ангела начинает сверкать, становится прозрачным, как огромный изумруд, раскосые глаза светятся, точно ожившие лунные камни, на тонких изогнутых губах застыла прекрасная и загадочная улыбка.

Рука Джейн – закоченела и словно неживая. Джейн умерла? Да, умерла, как и я сам, подсказывает мне разум. Она ждет, как и я сам, – я это знаю и чувствую – ждет неведомого, страшного приказания.

Чего потребует Ангел? Этот вопрос не дает мне покоя – нет, уже нет, потому что я уже знаю, каким будет ответ, но мое глубинное «знание» не достигает разума, не становится отчетливой мыслью… Я… улыбаюсь.

И тут уста Зеленого ангела разомкнулись, и я слышу слова… Слышу? И понимаю? Да, вероятно, понимаю – кровь вдруг застыла в жилах! Жертвенный нож, который я разглядел в руке рабби, кромсает мою грудь, мое нутро, сердце, всю мою плоть, рвет кожу и ткани, впивается в мозг. И, словно подручный палача, некий голос в моих ушах медленно, изуверски медленно и громко ведет счет пытке: один, два, три… и так до семидесяти двух…

Сколько столетий пролежал я, как окоченелый труп? И очнулся лишь для того, чтобы услышать ужасный приказ Ангела? Этого я не знаю. Знаю только, что сжимаю в руке холодные как лед пальцы моей Джейн и безмолвно молю: пусть окажется, что она мертва! Незатухающим огнем жжет меня повеление Зеленого ангела:

– Поскольку вы поклялись беспрекословно повиноваться, я открою вам тайну всех тайн, но прежде вы должны отринуть все, что есть в вас человеческого, дабы уподобиться божествам. Тебе, Джон Ди, верный слуга мой, повелеваю! Жену свою Джейн отведи на ложе моего слуги Эдварда Келли, дабы и он мог владеть ею себе на радость, как земной муж женою земною, ибо вы братья, скованные единой цепью, и скована с вами Джейн, твоя жена. Триединство ваше да пребудет во веки веков в царстве Зеленом! Радуйся и ликуй, Джон Ди!..

Еще и еще, все мучительнее истязает жертвенный нож душу и тело, и я взываю к Богу, исходя беззвучным криком в мольбе об избавлении от жизни и сознания.

* * *

Вздрогнув от острой боли, я поднимаю голову… я сижу, скорчившись в кресле за письменным столом, и, стиснув онемевшими пальцами, держу перед собой черный кристалл Джона Ди. Искромсал и меня жертвенный нож! Изрезал на семьдесят два куска! Боль, жестокая нестерпимая боль настигла и меня, она жжет, режет, ее острые лезвия подобны слепящим лучам, пронзающим бесконечное пространство, бесконечное время… Кажется, она длится уже многие и многие световые годы, одолевая межзвездные дали, и нет ей ни конца, ни предела…

Шут его знает, может, просто спина затекла, я же согнулся крючком; во всяком случае, очнувшись от странного магического полузабытья, я обнаружил, что сидеть очень неудобно, а может, дело в другом – я же надышался проклятых липотинских курений, так или иначе, поднялся я с кресла, шатаясь от слабости и чувствуя себя хуже некуда. К тому же я все еще находился под сильнейшим впечатлением необычайных событий, которые наблюдал со стороны, но в то же время и сам был их участником при отрешенном погружении в черную глубину магического кристалла – не знаю, как по-другому назвать это проникновение, вхождение в мир прошлого через искрящиеся черным блеском врата камня Praecipuus manifestationis.

Мне не сразу удается освоиться с действительностью. Боль не проходит, режет, точно ножом. И уже нет сомнений: все, что я видел «во сне» (нелепое выражение!), все, что пережил при магическом обращении взгляда в прошлое, было действительно пережито мной в те времена, когда я был… да, был Джоном Ди, из плоти и крови, однако с моими душой и сознанием.

Сейчас я не хочу давать волю фантазии, несмотря на то что мысли обо всем этом преследуют меня непрестанно, не давая покоя ни днем, ни ночью. Ограничусь лишь одним наблюдением, по-моему, это самый важный вывод, сделанный мной до сих пор.

Кто мы такие – мы, люди, – нам не известно. Мы всегда осознаем и воспринимаем самих себя в некой внешней «обертке», которую видим в зеркале и которую нам вздумалось называть своей особой. И нас ничуть не смущает то, что мы видим и знаем только надписанный конверт: отправитель – это наши родители, место назначения – могила; человек есть не что иное, как почтовая посылка, отправленная из неведомого прошлого в столь же неведомое будущее, изменяются только отметки почтового ведомства: то посылка объявляется «ценной», то, наоборот, самой что ни на есть «обычной» – это зависит лишь от нашего собственного тщеславия.

Что же нам, посылкам, известно о нашем содержимом? Думаю, оно у разных людей различно и зависит лишь от источника энергии, который каждому из нас шлет флюиды духовной субстанции. О, ведь в любом человеке просвечивают черты иного существа!.. Скажем, княжна Асия! Она же определенно совсем не такая, как я вообразил в последние дни, когда мои нервы были напряжены до предела, – разумеется, она… не призрак! Обычная женщина из плоти и крови, так же как и я сам мужчина из плоти и крови, сын своих родителей; в этом смысле я, как всякий человек, неповторимый, единственный из всех людей… Но Черная Исаида, обитающая в потусторонней вселенной, посылая свои флюиды, использует именно эту женщину как свою посредницу и обращает ее в существо, каким та некогда явилась впервые. У каждого смертного свой Бог и свой демон. И в нем мы живем, и движемся, и существуем, по слову апостола, от вечности до вечности…[143]143
  Ср.: Деян. 17:28. – Прим. перев.


[Закрыть]

Во мне ожил Джон Ди; разве существенно, кем был Джон Ди? И кто такой я? Есть некто, он узрел Бафомета и либо станет двуединым, либо погибнет!

И вдруг я подумал о Джейн… то есть об Иоханне Фромм.

Поразительно: судьба играет даже именами!..

Но и это закономерно, ибо наши имена записаны в книге жизни.

Я вошел в спальню и увидел, что Джейн – далее буду называть ее только так – не спит. Она сидела на кровати и даже не заметила меня, поглощенная своими мечтами, на ее губах играла странная, рассеянная улыбка.

Как она прекрасна, как хороша с этой улыбкой! Сердце радостно дрогнуло у меня в груди, моя нежность в эти минуты соединилась со стройной песнью двух слившихся в единой мелодии голосов, что прилетели из далекого прошлого, и это чудо поразило меня еще сильней, когда я с изумлением, почти со страхом заметил, как похожа Иоханна Фромм на Джейн, с которой я расстался в Праге императора Рудольфа Второго.

Я сидел возле Джейн на кровати, я ее целовал. И думал лишь об одном: я, всю жизнь проживший холостяком, теперь ни минуты не сомневаюсь в том, что издавна связан с моей женой, моей супругой нерасторжимыми узами брака, которые освятила сама судьба.

И она смотрела на меня с доверием и любовью, как жена, с которой мы прожили в браке много лет.

Но все-таки она не пошла навстречу моим желаниям. Мягко воспротивилась большей близости. Ее улыбка не исчезла и осталась такой же ласковой, но в глазах появилось обычно несвойственное ей строгое выражение, и я почувствовал, что между нами возникла отчужденность. Сколько я ни спрашивал, сколько ни пытался осторожно и бережно найти путь к ее душе, к истокам ее страсти, все было напрасно. Наконец я не выдержал:

– Джейн! Я тоже не могу прийти в себя, ведь это чудо – то, что мы… снова обрели друг друга. – Я сам испугался этих слов и вздрогнул. – Но теперь, поверь мне, теперь ты должна жить в настоящем, реальном мире! Не отвергай мою любовь, ведь самой судьбой тебе было предназначено вновь найти меня. Примем жизнь нынешнюю, забудем… и вспомним… себя самих.

– Я помню! – Губы ее чуть улыбнулись, но не глаза.

– Тогда забудь!

– Я и забыла, любимый… забываю…

Мне стало страшно, грудь сдавило – казалось, от меня неудержимо ускользает преданная смерти душа.

– Иоханна! Джейн! Подумай о том, что к новой встрече и соединению нас привело само Провидение!

Она медленно покачала головой:

– Не к соединению оно привело, любимый… К жертве.

Меня охватил леденящий холод: неужели душа Джейн вместе с моей совершила духовное путешествие в прошлое? Я неуверенно произнес:

– Это не так, это ложь Зеленого ангела!

– Так, любимый. Это мудрость рабби Лёва. – И Джейн улыбнулась, глядя на меня со столь невыразимо глубокой нежностью, что слезы, вдруг хлынувшие слезы пеленой застлали мне глаза.

Не знаю, сколько времени я плакал, спрятав лицо на тихо и ровно дышавшей груди Джейн, словно дитя, прильнувшее к матери, пока не высохли слезы, пока не унялась, проникшись глубоким покоем моей возлюбленной, дрожь натянутых до предела нервов.

Наконец я начал понимать слова, которые она ласково нашептывала, нежно гладя меня по голове:

– Это не простое дело, любимый, уничтожить себя… Вырванные корни истекают кровью, больно! Но боль пройдет. А там, в том мире, все будет совсем по-другому. Я в это верю, любимый. Слишком сильно я тебя любила… когда-то… Когда? Неважно… Любовь не ведет счет времени. Любовь назначена судьбой, правда?.. Да, верно, я тебе изменила… изменила, тогда… ах Господи… – Она содрогнулась от душевной муки, с трудом преодолела боль и продолжала мужественно и с полным присутствием духа: – Так, видно, было назначено судьбой, любимый. Потому что это случилось не по моей воле, о нет. В сегодняшней жизни это можно сравнить с переведенной стрелкой на железнодорожных путях. Невзрачная железка – но ведь из-за того, что она существует, неприметная, однако могущественная, быстрый поезд побежал по другим рельсам, оставил прежний путь и неудержимо, неостановимо умчался туда, откуда ему никогда не воротиться в родные края… Ты постарайся понять, любимый, моя измена была такой же стрелкой. Твой стремительно летящий поезд, твоя судьба помчалась вправо, моя – влево. Что в силах соединить наши разошедшиеся пути? Твоя дорога ведет к «другой». Моя же…

– К другой?! – Я вскочил, как безумный, захохотал от радости, задохнулся от негодования; я ликовал, ибо одержал победу! – Иоханна, как ты могла подумать?.. Ревнивица, смешная маленькая девочка! Неужели ты вообразила, что в этом смысле княжна хоть чем-то опасна?

Иоханна быстро приподнялась и взглянула на меня с недоумением:

– Княжна? Какая княжна? Ах та, русская… Я и забыла, что… что она еще жива. – И она глубоко задумалась, взгляд ее стал рассеянным, невидящим, потом она воскликнула, как бы внезапно вспомнив о чем-то: – Господи помилуй, о ней-то я до сих пор и не вспомнила! – Вне себя от страха, она судорожно обхватила меня за плечи, ее ужас передался мне; точно в тисках, я не мог пошевелиться. В то же время я не понимал, чем вызван ее безумный страх. Я заглянул ей в глаза:

– Чего ты так испугалась, Иоханна, глупенькая, что с тобой?

– Я должна выдержать это испытание, – прошептала она все с тем же отсутствующим взглядом. – О, теперь я знаю, что меня ждет, неминуемо!

– Вот уж чепухи нагородила, всезнайка! – Я засмеялся, но тут же смущенно умолк, потому что мой смех канул в пустоту.

– Любимый, сейчас тебе закрыт путь к Королеве. Я… открою его для тебя!

Смутный страх вновь охватил меня – не знаю, не могу понять, чем он вызван, но несколько минут я был во власти мерцающего, как вспышки молний, страха. Хотел что-то сказать и не смог. Молча смотрел на Джейн. Она глядела на меня с печальной улыбкой. И вдруг, смутно догадавшись, о чем она думала, я оцепенел.

* * *

Я оставил Джейн одну. Она об этом попросила. Снова занялся своим дневником: хочу записать все, чтобы немного разобраться в происходящем.

Что это было – ревность? Предосторожность женщины, почувствовавшей, вообразившей опасную соперницу?

Можно было бы сказать себе, что твердое решение Джейн уступить меня якобы существующему призраку, фантастическому персонажу в духе романтиков продиктовано некой тайной мыслью. Ведь где обитает пресловутая «другая», Королева? Кто переслал мне видение Бафомета, перенес его из мира мечты в мой сегодняшний день, в мою жизнь, благословленную любовью? Пусть это видение означает, что мне выпала некая миссия, духовная цель, пусть Бафомет – это символ глубины жизни, я до сих пор до конца не постиг его смысла, да и неважно – как бы ни преклонялся я перед ним, все равно не понимаю, какое отношение он имеет к моей возлюбленной, которую я люблю здесь и теперь?! Я люблю Джейн, люблю – это ныне решилось, таков чистый выигрыш, выпавший мне в удивительной игре судьбы, что началась с той минуты, когда в мой дом доставили наследство, бумаги покойного кузена Роджера, словно уцелевшие и выброшенные волнами на берег вещи с затонувшего корабля.

Джейн поможет мне навсегда забыть о поисках пути к Королеве либо, напротив, своей добротой и необычайными способностями души откроет мне путь в нездешнее…

Остается неясность лишь с княжной Хотокалюнгиной? Вот когда я иронизирую, что-то взвешиваю, горжусь превосходством своего мужского ума, перед глазами снова и снова встает лицо Иоханны – строгое и серьезное, сосредоточенное лицо, взор, видящий впереди цель, которую я не представляю себе даже смутно. У нее есть некий определенный план, так мне кажется, и она знает о чем-то неизвестном мне… как будто она мать, а я всего-навсего… ее ребенок…

* * *

Надо бы о многом написать. Но придется скомкать, не хочется терять время за письменным столом, когда жизнь мчится бешеным вихрем.

Позавчера поцелуй Джейн не дал мне продолжить эту писанину – поцелуй неслышно подошедшей возлюбленной и жены.

Она заговорила, как благоразумная, внимательная супруга, которая после долгого отсутствия вновь берет в свои руки бразды правления. За это я шутливо ее поддразнил, и она простодушно и искренне рассмеялась. Хотелось обнять ее, хотелось ее материнской ласки. Но вдруг, совершенно неожиданно, на ее открытом лице снова появилось то странное строгое выражение, которое так поразило меня раньше, сразу после ее пробуждения.

– Любимый, тебе необходимо пойти к княжне.

– Что? Джейн, ты посылаешь меня к этой женщине?

– К той, которая вызывает мою ревность, верно? – Губы Джейн улыбались, но глаза оставались задумчиво-серьезными.

Совершенно непонятно! Идти к княжне с визитом я отказался. Да зачем это нужно? Кому?

Джейн – не хочу называть ее по-другому, Джейн – имя, словно глубокий вдох полной грудью, словно глоток свежей воды из чистого колодца моего прошлого, – Джейн не уступала. Она находила все новые доводы, новые предлоги, самые несуразные: дескать, я в долгу перед княжной, не отдал визит; да еще оказалось, что и саму Джейн устроило бы, если бы я сохранил хорошие отношения с княжной, – дескать, для нее это очень важно, но почему, она не может сказать. Наконец, она упрекнула меня в трусости! Тут я сдался. Трусость? Только не это! Значит, мне платить по старым счетам Джона Ди или моего кузена Роджера? Ладно, верну долг сполна. Я объявил Джейн о своем решении. И вдруг… она опустилась передо мной на колени, молча заломила руки и… расплакалась.

По дороге к княжне я раздумывал об удивительных, неожиданных переменах моей Джейн. Когда ее затрагивает что-то, связанное с нашим прошлым, и она чувствует себя женой Джона Ди, Джейн, в девичестве Фромонт, это безропотная, готовая самоотверженно служить и, пожалуй, очень ранимая спутница жизни; когда же в ней пробуждается Иоханна Фромм, от нее исходят непостижимая сила и уверенность, материнская решительность и доброта, покорившая меня раз и навсегда.

Вот так размышляя, я шел, шел и не заметил, как добрался – я стоял перед уединенной виллой, расположенной на одном из подступающих к городским окраинам горных склонов; это и был дом княжны Хотокалюнгиной.

Нажав кнопку электрического звонка, я почувствовал некоторое волнение, хотя, бросив беглый взгляд на палисадник и дом, сразу понял, что беспокоиться не о чем и, скорей всего, не стоит опасаться каких-то неожиданностей. Ничем не примечательная вилла, в округе полно таких домов, построенных лет тридцать назад; как многие особняки того времени, она, несомненно, побывала в руках у спекулянтов недвижимостью. Вероятно, княжна не купила ее, а снимает, дело нехитрое, были бы деньги – заурядная вилла с заурядным садом в городском предместье.

Щелкнул автоматический замок. Я вошел; под матовым стеклянным навесом над входной дверью меня встречал слуга…

Видимо, дело в освещении, сказал я себе, справившись с оторопью, которую вызвал у меня этот человек в черной черкеске: из-за света, который падал сверху через мутно-белое стекло, руки и лицо слуги показались отвратительно бледными, голубоватыми. Физиономия явно монгольского типа. Глаза-щелки, и не разглядишь, что в них! Я спросил, можно ли видеть княжну, в ответ последовал безмолвный быстрый и четкий кивок, затем поклон со скрещенными на груди руками, как принято на Востоке, можно было подумать, что кто-то незримый, дергая за ниточки, управляет безжизненной марионеткой.

Потом этот трупно-синюшный привратник исчез, а меня встретили в сумрачном холле двое других, появившихся совершенно беззвучно. Молча и деловито приняли у меня пальто и шляпу и вообще держались так, будто я почтовая посылка, которую они куда-то отправляют, – деловито, аккуратно, без лишних слов, точно два автомата. Посылка… вот именно: посылка! Совсем недавно в дневнике я сравнил с почтовой посылкой человека в его земном бытии, а теперь вот сам стал живым воплощением этого символа.

Между тем один из этих азиатских дьяволов распахнул створки дверей и каким-то диковинным жестом показал, что надо войти.

«Да живой ли это человек?» – пришла мне довольно дикая мысль, когда я проходил мимо слуги, может, он на самом деле лемур, этот парень с бескровно-бледным, землистым лицом, похожий на мумию, источающую могильный дух! Я немедленно призвал к порядку свою разгулявшуюся фантазию: ничего удивительного, если в услужении у княжны, азиатки, осталась старая челядь, разумеется, они родом с Востока, великолепно вышколенные слуги-автоматы, что тут странного. Совершенно ни к чему смотреть на все глазами романтического фантазера и выдумывать приключения там, где ничего подобного нет и в помине.

Меня куда-то вели, все дальше в глубь дома; погруженный в свои мысли, я миновал несколько помещений, толком не заметив, как они выглядели – ничего интересного или необычного.

Но внезапно я оказался совершенно один в комнате, убранной в восточном вкусе, все здесь было увешано и застелено восточными коврами, кажется, довольно ценными, вдоль стен стояли оттоманки, ноги утопали в пушистых звериных шкурах – не комната в одном из наших заурядных загородных домов, а азиатский шатер… Однако странность была в чем-то другом…

Может быть, в потемневшем оружии, которое то и дело попадалось на глаза, выглядывая из-под драпировок и складок тканей? С первого взгляда становилось ясно, что это не художественный изыск декоратора, который занимался убранством комнаты, – я заметил на клинках застарелые пятна крови, ржавчину, а в воздухе ощущался едкий запах, напоминающий о страшном назначении этих изделий; оружие… мне почудился слабый отдаленный шум: ночное предательское нападение, бойня, резня, лютые истязания жертв…

Или странно другое? Здесь стоит вроде бы совершенно неуместный громадный шкаф с книгами, занимающий целиком одну стену, на его полках теснятся старинные тома в кожаных переплетах, наверное, есть среди них и древние инкунабулы на пергаменте… А вверху я разглядел темные бронзовые скульптуры – головки богов, позднеантичные, эпохи варварского завоевания, на их лицах, черных, как обсидиан[144]144
  …на их лицах, черных, как обсидиан… – Обсидиан (от лат. Obsidianus lapis, камень Обсидия, по имени римлянина, впервые нашедшего камень в Эфиопии) – вулканическое стекло, горная порода серо-черного цвета, используется как поделочная; в древности применялась для изготовления наконечников стрел и копий. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть], с зеленоватой патиной, блестели глаза, инкрустированные драгоценными камнями – ониксом и лунным камнем, коварные демонические глаза, хищные глаза…

Но, может… вот что странно!..

В углу у двери, через которую я вошел, словно на страже, стояло… да, нечто вроде алтаря, престол из блестящего черного мрамора, украшенный тускло мерцающими позолоченными деталями. А на нем каменная статуэтка высотой чуть более метра из черного ассуанского сиенита[145]145
  Сиенит (от греч. названия египетского города Сун (Асуан) – магматическая горная порода, использующаяся в основном как строительный материал. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть] – нагая богиня; насколько я мог разглядеть, скульптура была египетская или, во всяком случае, греко-понтийская, изображение богини с головой львицы. Это Сехмет… Исида. Львиная морда как будто злобно усмехалась, она была как живая, настолько живая, что стало не по себе; женское тело божества было вытесано из гранита невероятно тонко и искусно, с натуралистической точностью, почти непристойностью. В левой руке богиня держала бронзовое зеркальце – атрибут Сехмет, правая рука поднята, пальцы сомкнуты, но в них ничего нет. Должно быть, раньше был какой-то второй атрибут, но он утрачен.

Мне не удалось получше рассмотреть эту скульптуру, редкостную и художественно совершенную, если принять во внимание ее варварское, вероятно, фракийское происхождение[146]146
  …рассмотреть эту скульптуру… фракийское происхождение… – Не совсем понятно, почему Майринк называет изваяние понтийской Исаиды «скульптурой фракийского происхождения». Можно предположить, что фракийцы, жители Балканского полуострова, с точки зрения просвещенных греков, были грубыми, варварскими племенами, способными создавать лишь примитивные поделки, а не произведения искусства, и потому эпитет «фракийский» употреблен здесь в нарицательном смысле. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть], – за плечом, словно из-под земли, выросла княжна, бесшумно, как ее азиатские лемуры, наверное, вошла, отодвинув в сторону ковер, которыми тут завешаны стены.

– Знаток искусства снова наводит критику? – услышал я вкрадчивый мягкий голосок.

Я резко обернулся.

В умении одеваться Асии Хотокалюнгиной не откажешь! На ней было короткое, по последней моде, платье, но я не мог определить, что это была за ткань, поблескивавшая, точно старинная бронза, ничего подобного я никогда в жизни не видел, не шелк – он бы переливался ярче, и не шерсть – у той не бывает металлического блеска. Не все ли равно! Она была в точности как статуэтка львиноголовой Сехмет, платье облегало тело, словно полупрозрачный металлический покров, и при каждом движении тонко напоминало о великолепных формах каменной богини, да только княжна-то была живая…

– Любимая вещь моего покойного отца, – промурлыкала княжна. – Ставшая темой многих его научных исследований, и моих. Я была благодарной ученицей князя.

Я ответил довольно бессодержательными, но восхищенными фразами – похвалил статуэтку, не забыв и владелицу с ее научными познаниями, упомянул о своеобразном завораживающем настроении, которое ощущается в сем произведении искусства; я говорил и, волей-неволей глядя на улыбающееся лицо княжны, чувствовал: есть и еще что-то, неопределенное, мучительное, глухое, полузабытое, и я, разливаясь тут соловьем, пытаюсь сообразить, ясно осознать, что же это, но ничего не выходит, лишь снова и снова будто мелькнет в глазах неуловимая, размытая тень, словно вьющийся серый дым… И еще я почувствовал: воспоминание, которое я мучительно пытаюсь воскресить, каким-то роковым образом связано со статуей. Мой блуждающий взгляд снова и снова возвращался к ней, словно притягиваемый магнитом, а уж чего я при этом нагородил княжне, улыбавшейся, но пристально глядевшей мне прямо в лицо, не представляю.

Как бы то ни было, с самой любезной улыбкой взяв меня под руку, она принялась шутливым, но дружеским тоном укорять меня за то, что я столь неподобающе долго медлил с ответным визитом. В этот раз я не услышал колкостей или упреков, которые напомнили бы о малоприятной сцене, разыгравшейся во время ее посещения моего дома. Как видно, княжна забыла ту историю или не отнеслась к ней всерьез, а сочла пустячной словесной перепалкой. Махнув изящной ручкой, она решительно оборвала мои бессвязные извинения, когда я попытался что-то пробормотать в оправдание своей тогдашней резкости:

– Вы наконец-то здесь. Вы, мой строптивый меценат, наконец-то пожаловали ко мне в гости. Очень надеюсь, что визит вы завершите лишь после того, как составите себе достаточно полное представление о положительных чертах моей скромной особы. Вы, конечно, принесли то, о чем я вас просила. Или нет? – И она засмеялась своей шутке.

«Сумасшедшая! Значит, все-таки она сумасшедшая!» – пронеслось в моем мозгу. Опять она подводит разговор к проклятому наконечнику копья!.. Копье?.. Не успев толком сообразить, что к чему, я резко обернулся и уставился на правую, утратившую некий предмет руку черной статуи на алтаре за моей спиной. Богиня с кошачьей головой! Вот чей символ – копье, которого так настырно домогается княжна! Тотчас в голове закружился целый вихрь догадок, суматошных попыток сопоставить, увязать друг с другом мельтешащие идеи и факты. Я сбивчиво забормотал:

– А что раньше держала в руке эта статуя? Вы же знаете, конечно, знаете… а я… в самом деле, я просто сгораю от нетерпения услышать от вас, что…

– Ну конечно, я знаю что! – Она засмеялась и явно не спешила с ответом. – А вас это так сильно интересует? Ах, я с величайшим удовольствием поделюсь своими скромными познаниями в археологии. Итак, позвольте сделать вам коротенький доклад. Вы – студент, я – профессор, разве нет? Вот-вот, я профессор!.. Немецкий профессор! – Княжна засмеялась – точно посыпались жемчужины, запрыгали по клавишам, сыграв гамму. Она легонько хлопнула в ладоши – так на Востоке принято вызывать слуг. В тот же миг на пороге вырос безмолвный автомат с калмыцкой физиономией. Властный жест – и желтолицый призрак исчез, словно его поглотила мягкая мгла, в которой тонули стены, завешанные коврами.

Странная мгла, она светилась! Лишь в эту минуту я сообразил, что в комнате, или шатре, не было ни окон, ни какого-то другого, по крайней мере, заметного, источника света. Было непонятно, откуда изливается свет, создающий этот мягкий, словно позлащенный красным закатным солнцем сумрак. Я подумал, может, где-нибудь спрятана сильная электрическая лампа дневного света, такие бывают у фотографов, – ее голубоватое сияние смешивается со светом от маленьких красных и желтых лампочек, и этим достигается впечатление теплых вечерних сумерек. Тут я заметил, что освещение постепенно изменяется: красноватый оттенок исчезает и все интенсивнее становится зеленоватый тон, сочный и густой, набирает силу, и мне почудилось, что освещение играло в согласии с настроением, которое исподволь установилось в нашей беседе с княжной… Но это, конечно, фантазии!

Бесшумно вернулся слуга, одетый в темную ливрею и шаровары, заправленные в черные блестящие сапоги. Он поставил перед нами серебряный поднос, а на нем стояли серебряные, с чернью чаши. Персидская работа, отметил я про себя. В них были всевозможные сласти.

И опять монгол скрылся внезапно, точно растворившись в воздухе… На низеньком табурете между княжной и мной стояли восточные сласти, мне ничего не оставалось, как отведать их.

До сладкого я не большой охотник и предпочел бы сигарету, если уж не избежать церемонии угощения. Внутренне скривившись, я взял какую-то липкую восточную конфетку и принялся жевать, между тем как княжна приступила к обещанной лекции:

– Так я и в самом деле могу преподнести вам кое-какие знания, дорогой друг? Вы позволите рассказать о понтийской Исаиде? Видите ли, в Причерноморье богиню Исиду окрестили по-своему, Исаидой… Кажется, вас это удивляет?

– Исаида! – вырвалось у меня, по-моему, я даже крикнул во весь голос.

Вскочив, я не сводил глаз с княжны. Она положила руку мне на бедро и мягко заставила сесть.

– Что ж, это всего-навсего вариант имени Исида, в такой форме оно существовало в тогдашнем греческом языке. Никакого переворота в науке с ним не связано, как вы, может быть, подумали. Менялись местности, где поклонялись богине, менялось население, соответственно, не раз изменилось и ее имя, верно? Например, вот эта черная Исаида, которую вы видите перед собой… – Она указала на статую.

Я кивнул. Потом смущенно пробормотал:

– Замечательно!

Наверное, княжна решила, что это относится к ее разъяснениям, но я имел в виду другое – наконец-то распробованное восточное угощение, похоже, из горького миндаля, во всяком случае, нечто более подходящее для мужчины, чем тошнотворно-приторные сласти. Не дожидаясь приглашения, я снова запустил руку в серебряную чашку, очень вкусно.

Княжна продолжала:

– Между тем Черная богиня имеет… так сказать, другую функцию, отличную от той, что характеризует египетскую Исиду. В Средиземноморье Исида – та же Венера, богиня-мать, покровительница всех чадолюбивых и плодовитых смертных, причем у самых разных народов. Да это общеизвестно. А вот наша, понтийская Исаида явилась своим поклонникам…

В моем мозгу слепящим светом полыхнуло воспоминание, от неожиданности я растерялся и, не выбирая слов, принялся объяснять:

– Она явилась мне в подземном колодце, в шахте, у доктора Гаека. В его доме, это было в Праге, когда мы с Джейн и Келли заклинали Зеленого ангела! Это она, Исаида, парила над бездной, над черным колодцем, ее образ стал символом всех моих будущих бед и несчастий! Она, жестокая посланница, заставила меня полюбить ненавистного Келли и возненавидеть все, что мне было дорого!

Княжна наклонилась вперед:

– Как интересно! Так, значит, Исаида, богиня черной любви, однажды явилась вам? Прекрасно, тогда вы с легкостью поймете то, что я хочу рассказать, прежде всего то, что эта богиня властвует в царстве другого эроса, о безмерном могуществе которого не подозревает тот, чья душа не познала священных таинств ненависти.