Текст книги "Ангел западного окна"

Небесный круг зодиака… Что возвещают мне звезды? Безостановочное вращение колеса? Понимаю: это годы, долгие, долгие годы, медлительный ход времен… Вокруг – развалины, мертвое пепелище.

Я брожу меж почернелых от копоти стен, ветер срывает с них истлевшие клочья штофа. Ноги скользят на трухлявом пороге замковой башни, не узнать комнат, что были здесь раньше, запустение царит на развалинах, где ныне прохожу я, в прошлом – беспечный хозяин прекрасного замка. Не прохожу – еле бреду, ковыляя и спотыкаясь, устал я, устал, безмерно устал.

С трудом взбираюсь по обгоревшей деревянной лестнице. Щепки и ржавые гвозди рвут мое старое, потрепанное платье. Вхожу в небольшое помещение, пахнет затхлым… лаборатория, в которой я когда-то получал золото! Пол здесь прочный, выложен кирпичами, поставленными на ребро. В углу очаг, на нем миска, из которой раньше ели мои собаки, на дне немного молока, рядом – сухая краюха хлеба… Тут есть даже некое подобие кровли из криво и косо положенных досок, защита от непогоды, хотя в щели со свистом задувает студеный осенний ветер… Сожженный Мортлейк, родовое гнездо, откуда бежал я пять лет назад глубокой ночью, спасаясь от разъяренной толпы, пустившись в далекий путь – в Прагу, к Рудольфу…

Из всех помещений замка только лаборатория и уцелела. Я с грехом пополам устроился, благо есть кров над головой, не беда, если делят его со мной совы и нетопыри.

А сам я каков? Воплощенное запустение. Седой как лунь, всклокоченные космы, спутанная борода, неряшливые клочья волос в носу и ушах. Развалина… В развалинах лежит мой каменный замок, развалиной стало и мое тело. Корона Англии, престол Гренландский… Какое там!.. Королева рядом со мною на троне, сверкающий кристалл в царственном венце… Прости-прощай! Надобно радоваться хотя бы тому, что сынок мой Артур в безопасности, его отправили в Шотландию, к родным моей покойницы, моей Джейн… Я покорился Зеленому ангелу западного окна. Покорился его велению, покорился приговору… итак, я отвергнут?

Зуб на зуб не попадает, хотя Прайс, не забывший старого друга, привез теплые пледы и укутал меня. Озноб идет изнутри, одолевает старческая слабость. И нет конца боли, терзающей одряхлевшее тело, что-то гложет меня, неустанно подтачивает жилы, несущие соки жизни.

Прайс наклоняется надо мной, как добрый лекарь, выслушивает, мягко прижавшись ухом к моей сгорбленной спине, бормочет:

– Здоров. Дыхание чистое. Жизненные соки в должном соотношении… Железное сердце!

Я мелко трясусь от смеха:

– Железное… железное!

А королева Елизавета давно, ах как давно умерла! Очаровательная и отважная, леденяще резкая, обворожительная, царица и разрушительница, дарующая милости и предающая опале, она мертва… мертва, давно мертва. И никакой прощальной вести, ни единого слова о том, где искать ее в том мире. Ни единого знака – видит ли теперь меня? День и ночь я сижу у очага, под крышей из гнилых досок, с которой изредка шумно сползают снеговые сугробы, и перебираю события минувшего…

По скрипучей лестнице поднимается Прайс, старый добрый Прайс, мой лекарь и единственный друг. С ним я говорю о королеве Елизавете. Ни о ком более – только о королеве Елизавете…

Долго Прайс не решался, но все-таки рассказал одну удивительную историю. Когда Елизавета умирала, он находился у ее смертного одра. Она не отпускала его ни на минуту, не лейб-медика – простого врача из Виндзора, поскольку в дни болезни он дал ей несколько весьма ценных лекарских советов. Королева металась в лихорадке и бредила. Ночью в опочивальне, кроме Прайса, никого не было. Елизавета все время поминала некую страну, куда, мол, она отбывает. Страна эта за морем, там высится крепость на вершине горы, и за ее мощными стенами бьет источник вечной жизни. Из той страны должен был прибыть жених, которого королева напрасно прождала всю жизнь. Теперь же она сама переселится в ту страну и в тиши благоухающего сада будет ждать прибытия жениха. Там ожидание не будет тягостным, там никакой срок не покажется слишком долгим. Ни старость, ни смерть не коснутся ее в той стране. Ибо она изопьет живой воды из источника вечной жизни, вернет и навеки сохранит молодость, став юной, совсем юной, какой была до того, как взошла на престол, сменив короля Эдуарда. В той стране будет она царствовать, пока садовник не призовет жениха и тот не вызволит ее из зачарованной цитадели покорно ожидающей любви… Вот какую историю рассказал мне Прайс…

Вновь – мой убогий приют. Я один. Прайса нет, я не могу сказать, дни прошли или недели с тех пор, как он меня покинул.

Я сижу у очага и трясущимися руками ворошу остывшие уголья. Свет косыми полосами ложится на стены, проникая сквозь щели в крыше. Стало быть, снег стаял? Ах, не все ли равно…

Отчего-то вдруг вспомнился Келли. О нем мне известно только то, что жизнь его окончилась ужасно. Быть может, неправда, пустой слух? Не все ли равно…

Чу! Шорох на ветхой лестнице? Медленно поворачиваю голову: снизу, кряхтя и с трудом переводя дух, останавливаясь на каждой ступеньке, кто-то поднимается! Отчего мне вдруг столь живо и явственно вспомнилась железная лестница в подземелье дома Гаека в Праге? Да, вот так же и я когда-то карабкался из глубин, нашаривая в темноте железные перекладины, едва переставляя ноги, той ночью, когда моя Джейн… А наверху, у выхода из бездны, поджидал Келли.

Да это же он! Он самый, Келли, и правда он, это его голова высунулась над краем лестницы, это он заглядывает в мой приют. Поднимается – плечи показались, тулово, ноги, он шатается, но вот стал твердо и, прислонившись к притолоке, глядит на меня. Нет, что-то не так: он парит чуть выше пола. Да и не мог бы он устоять на ногах – они же перебиты, кости в нескольких местах переломаны, и бедра, и голени. Окровавленные обломки костей, острые, как пики, торчат наружу, разодрав роскошное брабантское сукно замаранных землей штанов.

Даже сейчас корноухий разряжен в пух и прах. Но лицо искажено ужасом, а дворянский щегольской камзол изодран в клочья. Передо мной мертвец. На меня уставились потухшие глаза. Беззвучно шевелятся синие губы. А мое сердце бьется ровно. Покоя моей души ничто не в силах нарушить. Я смотрю на Келли… И вот…

Мчатся картины, словно взметенные ветром многоцветные клубы тумана. В них проступают леса. Зеленые дубравы Богемии. Над вершинами деревьев высится башня с черной флюгаркой – двуглавым орлом Габсбургов. Карлов Тын… Сторожевая башня высится на скалистой громаде над ущельем, под самой крышей узкое тюремное оконце, решетка на нем сломана. А по отвесной стене над зияющей пропастью ползет трепыхающаяся человеческая фигурка, словно черный паук на паутине… ниточка, на которой он повис, того и гляди порвется… ненадежный канат, привязанный к крестовине окна, разматывается мучительно медленно… ох, как же нелегко приходится несчастной букашке, решившейся на побег! Вот она дергается, повиснув в воздухе, потому что в стене устроена полукруглая ниша: строитель башни – тюрьмы для пожизненно заключенных обо всем подумал, предусмотрел всевозможные, самые невероятные пути бегства! Нет, не сбежишь, несчастный паучок, повисший на тонкой паутинке. Вот полез наверх, канат крутится, паучок медленно вращается в воздухе. И вдруг оконная рама подалась, наклонилась… канат молниеносно скользит вниз… падения я не увидел. Бледный призрак на моем пороге издает тяжкий стон, словно он обречен снова и снова переживать свое падение – падение в зеленую бездну под стенами Карлова Тына, грозной твердыни взбалмошного императора.

Вижу, что Келли, привидение на пороге, силится что-то сказать. Не выйдет, язык-то сгнил. Он в отчаянии воздевает руки. Догадываюсь: хочет предостеречь меня. От чего? Страшней того, что было, уже не будет. Напрасно стараешься, приятель. Кадавр бессилен. Веки Келли вздрагивают, опускаются. Призрачная видимость жизни лемура угасает. Призрак постепенно меркнет.

Лето пришло в мой приют. Не знаю, какое по счету по возвращении моем на родное пепелище, по окончании моего изгнания… О да, изгнания. Ангел своим суровым приговором – нынче смешными кажутся мрачные повеления сего Зеленого образа – изгнал меня в Мортлейк, но изгнание стало для меня возвращением на родину. Здесь моя почва – ах, лучше бы я никогда не расставался с нею! – припав к ее материнской груди, я набираюсь живительных сил, столь потребных усталому телу. Сил, которые, быть может, укажут мне путь к самому себе. Здесь некогда гуляла моя государыня, и теперь я брожу, отыскивая ее следы. Здесь, мнится душе моей, легкий ветерок в час заката навевает воспоминания о былых надеждах и мечтах о высшей награде. Здесь мое разбитое сердце обретет последний покой, а душа однажды, хотя бы и спустя долгий-долгий срок, воскреснет. И вот я сижу день за днем у холодного очага и жду. Я не боюсь что-то упустить – ведь Елизавета уже там, в «Гренландии», и принадлежит мне безраздельно, ибо ни громкие события государственной жизни, ни глупая бесплодная погоня за смехотворными приманками тщеславия ее теперь не занимают.

Чу, скрипнули ступени! Королевский гонец пожаловал… С удивлением оглядевшись вокруг, он кланяется скованно, точно деревянная кукла.

– Это замок Мортлейк?

– Он самый, дружок.

– И я имею честь видеть сэра Джона Ди, баронета Глэдхиллского?

– Именно так, дружок.

Забавно видеть оторопь и страх на его лице. Простая душа, он думает, баронет непременно облачен в шелка и бархат. Но не в шитых золотом камзолах – благородство аристократа и не в лохмотьях – низость плебея.

Гонец поспешно вручает мне запечатанный пакет, кланяется все с тем же изяществом дубового чурбака и, покинув мою «гостиную», карабкается вниз по шаткой лестнице.

Я взламываю печати с гербом имперского бургграфа Розенберга. Из пакета вываливаются вещи, оставшиеся после Келли, окаянного, и маленький, тщательно перевязанный сверток с печатью императора.

Прочный витой шнурок геральдических цветов – черного и желтого – не поддается. Не обойтись без ножа. В рассеянности я потянулся к поясу, за «ножичком», которым обычно вскрывал письма. Но на поясе, где я когда-то носил старинный кинжал, переходивший в нашем роду от отца к сыну, ничего нет. Ах да, ведь его забрал призрак Елизаветы, когда был вызван мной с помощью колдовства, по подсказке Бартлета Грина, и явился ночью здесь, в мортлейкском парке. С того времени я носил на поясе точную копию, двойник того драгоценного кинжала, на самом деле то был простой нож для бумаг. С того времени… – назойливо вертится у меня в голове – с того времени я всегда носил его с собой, ножик для писем вместо пропавшего кинжала. А теперь и его нет. Значит, двойника тоже потерял. Ну и не о чем жалеть.

Ржавый гвоздь неплохо справился со службой, которую раньше исполнял кинжал, сделанный из копья великого предка, я все-таки перерезал шнурок… Магический кристалл – вот что вернул мне, не написав ни строчки, император Рудольф.

Уныло тянутся воспоминания… Последний клочок земли, тот самый, на котором стоят развалины замка, арендатор пустил с молотка. Вновь щели и дыры моего совиного палаццо заносит снег. Выросшие в зазорах меж стершихся кирпичей папоротники, пажитник, вьюнки и репейник побурели и высохли.

Прайс, последний друг, все реже наведывается из Виндзора. Прайс тоже состарился, стал рассеян, брюзглив, он подолгу молча сидит со мной у очага, сложив руки на крепкой трости, с какой разъезжают по округе сельские врачи, и подпирая трясущуюся голову. Всякий раз приходится ради Прайса устраивать подготовку к заклинанию Ангела – тут и длинные молитвы, которым мой друг, ставший набожным и ребячески глуповатым, придает неимоверную важность, и прочие затейливые, но пустые церемонии. В конце концов Прайс засыпает, и тогда я тоже уношусь в туманные миры забвения… Проснувшись, мы обычно не можем припомнить, к чему готовились, или уже вечер на дворе и холодает.

Прайс с трудом разгибает спину, зябко ежится и бормочет:

– Стало быть, в другой раз, Джон! В другой раз…

Нынче я ждал Прайса, да он не пришел. Зато есть другое развлечение – разыгралась непогода. Час еще ранний, но в лаборатории моей почти темно, грозовые тучи затянули небо. А вот и молния полыхнула. И в тот же миг очаг будто ожил – взметнулись причудливые тени. Грохочут раскаты, снова и снова вспыхивают молнии, озаряя небо над Мортлейком… А в сердце сладкая растрава: пусть поразит меня молния, пусть испепелит! Можно ли желать лучшей смерти? И я молюсь о ее ниспослании мне, грешному.

Молюсь… да ведь я молюсь Илю, Зеленому ангелу западного окна!

Едва я это осознал, жарче молний разгорается в сердце неукротимая ярость. Тотчас я понял: ни разу после рокового заклинания в подземелье у Гаека Зеленый не явился мне и ни одно, ни одно из обещанных чудес не сбылось, кроме чуда моего нечеловеческого, уму непостижимого смирения! Трепещущий свет молний озаряет черную ночь – жерло закопченного очага, там, во тьме, злобно скалится зеленый каменный лик!

Я отпрянул от очага. Вихрем проносятся в голове старые, полузабытые заклинания, им когда-то научил меня Бартлет Грин, ночью, в каземате, перед тем как взойти на костер инквизиции, магические заклятья на случай смертельной опасности, на тот крайний случай, когда без пособников из иного мира не обойтись, но они потребуют жертв, ибо сами заклятья смертельно опасны, могут погубить…

Пожертвовал ли я чем в своей жизни? О да, немалым! И вот вызубренные наизусть, потом забытые заклинания вдруг сами собой полились с уст, вернее, посыпались, точно удары молотка. Смысл их был и остался для меня темным, но там, в нездешнем мире, моим словам, всем до единого, внемлют незримые духи, и я чувствую, они повинуются безжизненным ритуальным формулам, ибо лишь мертвому слову дано совладать с мертвецами! В очаге посреди черных корявых кирпичей все отчетливее проступает лицо с пятнами тлена… Эдвард Келли![161]161
  Эдвард Келли – в оригинале ироническая игра слов: Англия, родина Келли, названа «Энгельланд», то есть страной ангелов. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть]

О, как возликовала моя душа – все же я одолел тебя, старый приятель! Пришлось, дражайший друг, по моей воле пробудиться от мертвого и тем не менее беспокойного прозябания? Не взыщи, иного выхода нет – воспользуюсь твоими услугами, любезный братец!..

Не знаю, долго ли взывал я такими речами, и злобными, и шутейными, к выходцу с того света. Мне показалось, неимоверно долгое время прошло.

Но наконец я, собравшись с духом, воззвал к призраку именем жертвы, чья кровь связала нас обоих нерасторжимыми узами. И фантом шевельнулся – по нему словно пробежала дрожь ледяного озноба… Именем кровавой жертвы, связавшей нас, я повелел Келли вызвать Зеленого ангела.

Напрасно он в испуге отшатнулся, напрасно пытался защититься от магических чар, напрасно воздевал к небу руки, мол, надобно дождаться благоприятной фазы луны! Вне себя, со свирепой страстью палача, полубезумного, пьяного от запаха крови и исступленной жажды добиться от жертвы признаний, я выкрикиваю заклятия, которым научил меня Бартлет Грин. Призрак корчится, как на дыбе, задыхается, будто в петле, испускает последний вздох, и его искаженная лютой мукой личина тает, ее поглощает исполинская зеленая фигура.

Ангел словно заглатывает живьем беззащитного Келли.

И вот он один в черном жерле очага.

На меня устремлен взор, от которого цепенеют члены. Я готовлюсь дать отпор, всем жаром своей крови противостоять леденящей стуже, которая сейчас охватит мое тело… и вдруг удивленно замечаю, что источаемый Ангелом холод бессилен мне повредить – видно, стариковская задубелая кожа холода не боится. И тут я понимаю, до чего же остыло за долгие годы сердце в моей груди…

Я слышу благозвучный голос, хорошо знакомый дискант веселого, ко всему равнодушного ребенка:

– Чего тебе надобно?

– Исполнения обещанного!

– Уж не думаешь ли ты, что у меня других забот нет?

– Богом дан закон: верностью воздается за верность, словом за слово. Если он дан смертным, то имеет силу и в вашем мире. А иначе небо обрушится в преисподнюю и возродится первозданный хаос!

– Ты требуешь от меня верности слову?

– Требую!

Вокруг развалин замка с неубывающей силой бушует гроза, но оглушительный треск и грохот громовых раскатов, сопровождающих непрерывные вспышки молний, – вся эта жуткая какофония в моих ушах звучит словно тихая музыка, ненавязчивый аккомпанемент остро отточенных четких слов Ангела:

– Я всегда был к тебе благосклонен, сын мой!

– Так дай же мне ключ и Камень!

– Книга святого Дунстана утеряна. На что же тебе ключ?

– О да, Келли, слепой исполнитель твоей воли, потерял книгу. Потеряна книга, и ключ бесполезен, но тебе-то ведомо, чего я жажду!

– Ведомо, сын мой. Но кто может вернуть невозвратимую утрату?

– Тот, кто ведает.

– Сие не в моей власти. Даже мы бессильны против предначертаний судьбы.

– Что же, что предначертано?

– Не ведаю. Послание судьбы запечатано.

– Вскрой его!

– С удовольствием, сын мой! Где твой ножичек для бумаг?

Молния озаряет мое сознание, громовые удары отчаяния повергают ниц. Я пал на колени у очага, словно пред алтарем Всевышнего. Тщетно, тщетно пытаюсь молить о снисхождении. Камень не внемлет. И все же… Ангел улыбается? Да! И от мягкой, благожелательной улыбки его бледный нефритовый лик оживает, одухотворяется!

– Где кинжал, бывший некогда копьем Хьюэлла Дата?

– Пропал…

– И все-таки ты требуешь исполнения обещания?

Во мне с новой силой вспыхивает жаркое, безрассудное негодование, в безумной ярости я кричу:

– Да, требую!

– Какою волей? Каким правом?

– Волей мученика! Правом жертвы!

– Чего же ты хочешь от меня?

– Исполни обещанное десятки лет назад!

– Тебе нужен Камень?

– Мне… нужен… Камень!

– Будет у тебя Камень. Через три дня. До тех пор готовься. Снова предстоит путь. Испытание твое завершилось. Ты призван.

Я в темноте один. В трепещущем зареве молний вижу разверстое жерло очага, черное и пустое.

День настает. Трудно, ох как мучительно трудно идти, я еле передвигаю ноги, а надо через почернелые развалины добраться туда, где собраны уцелевшие остатки домашнего скарба и утвари нашего дома. Когда я наклоняюсь что-нибудь поднять, спину и все члены ломит, острая боль раскаленным клинком вонзается в поясницу… Я связываю в узелок свою жалкую одежонку, готовлюсь в путь…

И тут пожаловал Прайс. Молча понаблюдал за моими сборами, потом буркнул:

– Куда?

– Не знаю. Может быть, в Прагу.

– Он был здесь? Был у тебя? И повелел?

– Да, он здесь был. Он… повелел. – Сознание меня оставляет.

Ржут кони. Стучат, грохочут колеса кареты. На пороге моего убежища вырастает возница, вопрошающе смотрит на меня. Странный возница! Не сосед, который вызвался отвезти меня в Грейвзэнд и потребовал за это чуть не треть всех моих денег, отложенных для путешествия. Этого возницу я не знаю.

Не все ли равно! Я пытаюсь подняться. Ничего не получается. Нелегко будет добираться до Праги пешком! Поманив к себе незнакомца, стараюсь объяснить:

– Завтра… Может быть, завтра, друг мой…

Куда уж… Мне и с соломы-то не подняться, на которую меня уложили. Очень больно… очень, очень сильная боль… в пояснице.

Хорошо хоть, Прайс здесь, медик. Он наклоняется ко мне и шепчет:

– Мужайся, Джонни. Это пройдет! Плоть немощна, но дух силен, верно, старина? В желчном пузыре болезнь сидит и в почках. Проклятый камень. Да, дружище, камень. Боли у тебя из-за камня.

– Камень?! – Я со стоном откидываюсь на солому.

– Да, Джонни, камень. От камней бывают очень тяжкие страдания, Джонни, и средства у нас, врачей, никакого, если резать нельзя.

От жесточайшей боли в глазах у меня мерцают яркие вспышки света.

– О мудрый пражский раввин! Великий рабби Лёв! – При этом вскрике, рвущемся из моей груди, я обливаюсь холодным потом. Обещанный Камень… Вот чем обернулся. Какая гнусная издевка! Мне чудится, будто сама преисподняя покатывается со смеху: «Камнем смерти наградил тебя Ангел, а не Камнем вечной жизни. Давненько наградил. А ты и не знал!»

И чудится, слышу голос рабби из далекого прошлого:

– Смотри, будь осторожен с камнем, о котором молишь. Смотри, чтобы не перехватил кто пущенную тобой стрелу молитвы!

Прайс спрашивает:

– Тебе ничего больше не нужно?

Один я сижу в своем старом деревянном кресле, укутанный в тряпье и облезлые шубы. Возле очага. Помню, я попросил Прайса развернуть кресло так, чтобы я смотрел на восток. Кто бы теперь ни явился, любого гостя я смогу встретить, глядя на восток, противоположный западу, юному, зеленому западу, куда с надеждой глядел всю жизнь. Теперь я повернулся к нему спиной.

Я жду смерти…

Прайс обещал вечером прийти, чтобы облегчить мне предсмертные муки.

Я жду.

Прайса все нет…

Все-таки я жду, от мучительной боли теряя последние душевные силы, уповая лишь на избавление, которое обещал Прайс. Ночь миновала… Подвел и Прайс, мой последний спутник на земле.

Вера обещаниям, которые давали мне и смертные, и бессмертные, привела мой корабль к крушению… Ни одно не сбылось.

Помощи ни от кого не жди – таков итог моей жизненной мудрости. Милосердия не жди. Сладко спит, удобно устроившись, добрый Боженька, и Прайс, лекарь, спит себе сладким сном! У них-то не засел в нежном нутре камень с острыми, как отточенные клинки, краями, с семижды семьюдесятью гранями! Но почему дьявол не спешит забрать меня и насладиться моими муками? Я предан, пропал, покинут…

Пока не померкло сознание, ищу возле очага и наконец нашариваю скальпель, его оставил Прайс, чтобы, придя, вскрыть мне вены. О благодетельный случай! Бог тебя благослови, Прайс, дружище! Маленький ланцет хирурга мне теперь дороже, чем давно затупившееся копье Хьюэлла Дата, – он даст мне свободу… наконец-то свободу!

Стащив с шеи тряпье, закидываю голову назад, поднимаю ланцет… Клинок вспыхивает пурпуром в первом луче утренней зари, кажется, будто он обагрен загустевшей стариковской кровью… Как вдруг я вижу в сумрачной предутренней мгле, повисшей в пустой комнате, ухмыляющуюся харю Бартлета Грина. Бельмастый злорадно скалится, глядя на сверкающее лезвие, хищно облизывается, кивает, подбадривая: «Полосни, полосни по горлу! Ну же, дело стоящее! Мигом соединишься со своей Джейн, с женушкой-самоубийцей, и тотчас к нам угодишь – милости прошу, не прогадаешь».

Твоя правда, Бартлет, я хочу быть вместе с моей Джейн!

Как мирно поблескивает лезвие, как славно играют солнечные лучи, перебегая с него на горло!

Что это? Кто там сзади? Кто хватает меня за плечо? Нет, не обернусь – больше ни единого взгляда на запад! Однако плечу тепло, я чувствую, это рука человека, теплая и крепкая, приятное тепло разливается по жилам.

Да и не надо оборачиваться! Передо мной – кто же? Гарднер, мой лаборант, давно забытый помощник, с которым мы когда-то рассорились. Как же он очутился тут, в замке? Именно в тот момент, когда я хочу навсегда отвернуться и от Мортлейка, и от всего мира, оболганного и лгущего?

Гарднер, добрый мой лаборант, одет диковинно. На нем белая холщовая мантия с золотой розой на груди, слева. Роза жарко горит в первых лучах восходящего солнца. А лицо у Гарднера молодое, юное! Как будто не минула четверть века со дня нашей последней встречи.

Он улыбается, лицо у него то же, какое было в юности, друг наших молодых лет вечно остается молодым.

– Ты совсем один Джон Ди? Где же друзья?

Все мои жестокие разочарования подступили к горлу, им бы излиться потоками слез, но в изнеможении от боли и душевных мук я чуть слышно шепчу, с трудом разлепив пересохшие губы:

– Покинули меня друзья.

– Верно. Уныние, в которое тебя повергли смертные, оправданно, Джон Ди. Речи смертных лживы и неизбежно обрекают на отчаяние человека сомневающегося.

– Меня и бессмертные предали.

– Верно и это, Джон Ди. Человек должен с сомнением взирать даже на бессмертных. Их кормят молитвы и жертвы людей, они ненасытны и жаждут крови, как волки.

– Но где же Бог тогда, где?! Не нахожу Его!

– Таков удел всех, ищущих Бога.

– И сбившихся с пути к Богу?

– Не ищи пути, путь сам тебя найдет! Мы все однажды сошли с пути… Ибо не странствовать нам нужно, Джон Ди, а искать и найти сокровище!

– Ты видишь – я одинок и растерян. А как было не истомиться, сбившись с пути?

– Разве ты одинок?

– Теперь нет! Ведь ты пришел!

– Я… – Гарднер тает, словно тень.

– И это обман! И ты… – Хриплый стон рвется из моей груди.

В ответ едва слышно издалека доносится:

– Кто говорит, что я обманщик?

– Я!

– Кто это «я»?

– Я!

– Кто против моей воли заставляет меня вернуться?

– Я!

Гарднер вновь передо мной. Он улыбается, глядя мне в глаза:

– Ты сейчас воззвал к тому, кто никогда не бросит тебя, никогда не оставит в одиночестве, даже если ты сбился с пути. Ты воззвал к непостижимому человеческому «я». Ведь ты его знаешь, оно незримо, но его образ изначально существует, и совесть твоя видит его явственно.

– Кто же я? – со стоном рвется из моей груди.

– Ты не имеешь прозвания, твое имя – лишь символ. Но ты свой символ потерял, потомок Родрика. И потому ныне ты один!

– Символ?

– Смотри! – Гарднер извлекает из-под плаща кинжал, утраченный талисман нашего рода, наконечник копья Хьюэлла Дата! – Вот так-то! – злорадствует мнимый лаборант, его смех точно нож мне в сердце. – Вот так-то, Джон Ди! Некогда этот кинжал был благородным оружием славного мужа, твоего далекого предка, благоговейно хранили его в семье, как самую драгоценную реликвию. Но недостойный потомок использовал оружие как дешевый ножичек для вскрытия писем и наконец по легкомыслию потерял, по нечестивому своему легкомыслию выпустив из рук, и теперь он служит черным силам для дешевых фокусов. Служит идолопоклонничеству! Тебе ясно, о чем я говорю? Овеянный легендой древний символ осквернен, как же низко ты пал, Джон Ди, о, как низко!

Во мне вспыхнула ненависть, она выплескивается, словно кипящая лава:

– Обманщик! Дай сюда кинжал!

Протягиваю руку – «лаборант» чуть шевельнулся, – я хватаю воздух.

– Верни кинжал, вор! Последний лжец, обманщик, последний враг мой на земле!.. Смертельный враг! – Я задыхаюсь, умолкаю. И чувствую – нервы, словно истрепанные бечевки, лопаются и рвутся, не выдержав напряжения. Настает страшная ясность: это конец.

Я проваливаюсь в обморок – физические силы сломлены потрясением; но вновь туман забытья редеет – я слышу негромкий смех:

– Слава богу, Джон Ди, что ты утратил доверие ко всем друзьям, не исключая меня. Ибо теперь ты наконец нашел самого себя. И я вижу, Джон Ди, что доверяешь ты теперь только себе самому. Что всеми силами души стремишься к исполнению своих и только своих желаний.

Моя голова бессильно падает на грудь. Странно: чувствую, что я побежден. Дышать стало легко, но голос мой чуть слышен:

– Друг, верни мое достояние!

– На! – Гарднер протягивает мне кинжал. Поспешно, как… да, как умирающий – Святые Дары, я хватаю, и… в руках пустота. Гарднер не исчезает. В ясном утреннем свете клинок сверкает, будто настоящий, он так же реален, как мои бледные трясущиеся руки, мертвенно-бледные, воздетые, озаренные солнечными лучами. Но мне его не схватить! Гарднер тихо говорит: – Ты понял? Кинжал принадлежит нездешнему миру.

– Когда… Где он вернется ко мне?

– В потустороннем, если станешь искать. В ином мире, если не забудешь о своей потере.

– Друг! Помоги, сделай так, чтобы… я… не забыл!

* * *

Я не хочу умереть вместе с Джоном Ди, моим предком! С этим воплем в душе я порывисто рванулся куда-то… и тотчас вижу: вокруг старая привычная обстановка, мой кабинет, и сам я – все тот же, тот, кем был, когда принялся искать ответы на свои вопросы в черном магическом зеркале. Но я не выпускаю его из рук. Я хочу узнать, что сталось с Джоном Ди.

И в тот же миг снова уношусь в прошлое: передо мной развалины Мортлейка, старая лаборатория. Но теперь я остаюсь самим собой, я – незримый сторонний наблюдатель, не Джон Ди.

Мой предок, или та личинка, кокон, которому за восемьдесят четыре года до ее появления на свет дали имя Джона Ди, баронета Глэдхиллского, сидит, выпрямившись, в своем кресле у очага, обратив лицо с погасшими глазами на восток, и кажется, он готов терпеливо ждать в течение многих и многих столетий. Восходит заря над давно сгнившей и провалившейся дощатой крышей, кое-как прилаженной на руинах надменной родовой цитадели. Первые лучи солнца скользят по лицу, и невозможно поверить, что это лицо мертвеца, – такое выжидательное, настороженное на нем выражение; утренний ветерок шевелит серебряные пряди на гордом челе. Я чувствую: он прислушивается, чувствую: в потухших глазах – надежда, живая надежда, и вдруг приподнимается грудь, словно с радостным, облегченным вздохом… Кто осмелился бы сказать, глядя на него: «Нет, это лишь показалось»?

Внезапно в убогой норе, бывшей лаборатории алхимика, появляются четверо. Они будто вышли из стен, каждый – с одной из четырех сторон света. Высокие, едва ли не выше человеческого роста, непохожие на земных людей. Пожалуй, они напоминают призраков, потому что на них странные одеяния – черные, как ночное небо, плащи с пелеринами, полностью закрывающими плечи, на головах глухие капюшоны с узкими прорезями для глаз. Средневековые могильщики с личинами вместо лиц, жуткими, как мертвая голова.

С ними появился и гроб – необычный гроб, в форме креста. Он из матово поблескивающего металла, олова или свинца…

Сняв мертвеца с кресла, кладут на пол. И поднимают его руки в стороны – крестом.

Я вижу Гарднера, он встал в головах мертвеца.

На нем белая мантия. Сверкает золотом роза на груди. В простертой руке он держит древний талисман рода Ди, кинжал, что некогда был наконечником копья Хьюэлла Дата. Клинок блестит на солнце, Гарднер медленно склоняется над мертвецом и вкладывает кинжал в его ладонь. На миг мне показалось, будто желтые мертвые пальцы вздрогнули и крепко сжали рукоять.

И тут – во мгновение ока – из земли выросла исполинская фигура Бартлета Грина; косматая огненная борода трясется от смеха, скалится широченная пасть.

Призрачный главарь Воронов, покряхтывая от удовольствия, разглядывает мертвеца – своего бывшего товарища по тюремному заключению. Смотрит деловито, прищурив зрячий глаз, как мясник на тушу, приступая к разделке.

Каждый раз, когда его взгляд, пробежав вдоль простертого тела, достигает головы мертвеца, Бартлет моргает, словно от резкого слепящего света. Адепта в белых одеждах он, должно быть, не видит вовсе. Бартлет обращается к мертвому Джону Ди с беззвучной речью, но я все слышу – так бывает, когда снится, что с кем-то разговариваешь, – и мне кажется, что говорит он со мною:

– Ну что, старина, больше не придется ждать, а? Все ждал да надеялся, извелся весь, поди, ждавши-то. Эх ты, простак. Но теперь уж точно готов отправиться… в Гренландию? Тогда в путь!

Мертвец не шелохнулся. Бартлет грубо пинает его своим серебряным башмаком, на котором отвратительная короста лепры стала как будто еще толще, и растерянно разевает рот.