Текст книги "История и традиции народов России"

Размах народного участия в обоих мероприятиях оказался несопоставимым. В отличие от массового митинга на Ленинских горах, гулянья на День Победы в московских парках имели локальный характер. Принимая во внимание, что в День Победы военного парада на Красной площади не было (в соответствии с традицией того времени он был проведен 1 мая), не остается никакого сомнения в изначально заданной диффамации первого рубежа знакового для страны исторического события. Властью было сделано все для того, чтобы 10-летний юбилей «сталинской» Победы остался незамеченным.

1965: ПРОРЫВ В ПРОСТРАНСТВО ЖИЗНИ

С октября 1964 г. номинально началась другая эпоха, но фактически еще несколько лет осмысливалось то, что ей досталось в наследство от «субъективизма-волюнтаризма».

На различного рода совещаниях, прошедших буквально накануне 20-летия Победы, новым секретарем ЦК по вопросам идеологии Петром Демичевым, сменившим в качестве руководителя данного направления Леонида Ильичева, главного консультанта Хрущева, были сделаны знаковые заявления: «Мы навязчиво говорим о культе Сталина. Решение XX съезда было правильное. Но нельзя сваливать все на мертвого Сталина, «Один день Ивана Денисовича» Солженицына – это патология».

К юбилею был подготовлен заключительный, шестой том «Истории Великой Отечественной войны». В нем, в частности, приводилась численность общих людских потерь Советского Союза – 20 млн человек. И хотя такое количество потерь официально называлось с 1961 г., Главное управление по охране военных и государственных тайн в печати СМ СССР не давало разрешения на опубликование этих данных. Санкция была получена лишь после вмешательства ЦК. С шеститомником был связан и еще один примечательный факт: в первых пяти томах опальный Жуков упоминался 16 раз, а Хрущев – 126, поэтому в шестом томе именной указатель благоразумно не поместили.

20-летие Победы во всех отношениях резко контрастировало с первым юбилеем. Отныне официальные доклады на торжественных заседаниях, посвященных юбилейным вехам Победы, стали прерогативой первых лиц. Сами же тексты превратились чуть ли не в программные документы, в которых юбилейное событие являлось лишь поводом для того, чтобы расставить акценты в официальном видении внутренней и внешней политики.

Пространство памяти, соотносимое с восприятием и смысловым наполнением праздника, начало стремительно разрастаться до пределов пространства самой жизни. Стремление нового режима «освятить» победной символикой повседневность даже в самых, казалось бы, тривиальных ее проявлениях очевидно. В данном смысле событиями одного ряда выглядели выпуск в обращение новой рублевой монеты с изображением памятника советскому воину-освободителю в берлинском Трептов-парке и провозглашение Брежневым в торжественном юбилейном докладе 8 марта нерабочим днем.

Рублевая монета – ежедневный расходный бюджет для подавляющей части тогдашнего работающего населения. Налицо и ассоциативное сходство нового юбилейного рубля с медалью. Такая «медаль», становясь в буквальном смысле слова разменной монетой в повседневной жизни советского человека, отнюдь не снижала своего ритуального статуса, а, напротив, героизировала обыденность, укрепляя чувство Победы в дне сегодняшнем.

Аналогично расшифровывалось и превращение Международного женского дня в выходной. В данном случае на первое место выходил не сам праздник 8 марта, а его трансформация из дня будничного в праздничный, нерабочий. И все это – под сенью Победы, по санкции 9 мая. Конечно, подобная связка образов Победы и поздравления женщин не могла утвердиться в памяти надолго, хотя бы из-за различной эмоциональной окраски обоих праздников. Однако провозглашение данного решения в юбилейном докладе воспринималось именно как существенный штрих к новой (как бы сказали позже, «с человеческим лицом») интерпретации Дня Победы.

Еще одним шагом, характеризующим затеянный властью прорыв пространства памяти в пространство жизни, стала своеобразная сакрализация самой среды обитания народа. Именно на 20-летие Победы было утверждено почетное звание «города-героя» (его присвоили Москве, Ленинграду, Волгограду, Киеву, Севастополю, Одессе, а также Брестской крепости). Это стало как бы новым «изданием» Святой Руси. В обоих случаях объектом сакрализации оказывалась не конкретная личность, но сама земля, ойкумена. Смыслом такой сакрализации в обоих случаях было исторжение конкретного человека из бытовой обыденности и погружение его в особый мир, где господствуют иные ценности и мотивации. При всей глубинной разнице между напряженным духовным опытом русского Средневековья и пропагандистскими технологиями брежневской эпохи в обоих случаях сакрализация пространства жизни играла важную роль в воспитании личности: в советское время именно память брала на себя функции, прежде относившиеся к сфере религиозного опыта.

Новой «Святой Руси» требовалась и подобающая организация ритуального пространства. Спустя два года после юбилея Победы у стен Кремля возник первый «алтарь» складывавшегося культа – Могила Неизвестного солдата. Зажженный здесь (кстати, самим Брежневым – будто верховным жрецом) Вечный огонь был третьим в нашей стране после Марсова поля в Ленинграде и Малахова кургана в Севастополе. Но именно открытие мемориала в Александровском саду положило начало созданию подобных сооружений в различных населенных пунктах Советского Союза. В стране образовалось единое пространство памяти, представлявшее собой систему стольных градов («городов-героев») и храмовых сооружений (мемориалов).

20-летие Победы ознаменовалось и другими новшествами, например Минутой молчания и парадом на Красной площади. Однако если Минута молчания стала непременным атрибутом Дня Победы, то с парадами получилось сложнее. В советское время они так и не прижились на 9 мая, оставшись неизменным элементом празднования 7 ноября. И дело здесь не в том, что проведение двух ежегодных парадов было бы избыточным: советский режим никогда не принимал в расчет затраты, если они оказывались идеологически оправданными. Думается, что в отказе от ежегодных парадов 9 мая и сохранении их на 7 ноября проявилось глубинное различие этих базовых для советского режима праздников. Если 7 ноября праздновали создание новой политической системы нашей страны, то 9 мая по идее должно было стать не только событием, подтвердившим жизнеспособность этой системы, но и началом ее качественно нового существования. Последнее в чем-то удалось сполна (например, освоение космоса), но в широком социальном смысле ожидания подлинно новой жизни, дарованной Победой, явно зависали. Праздник консервировался исключительно как ритуальный, и приоритет (а вместе с ним и парады) остался за 7 ноября.

Экспансия пространства памяти в пространство жизни самым неожиданным образом отразилась в художественном творчестве тех лет, и прежде всего – в кинематографе. Во второй половине 60-х – начале 70-х годов на экраны вышло несколько знаковых лент, каждая из которых по-своему интерпретировала заданную «сверху» задачу по приближению героики Великой Отечественной войны ко дню сегодняшнему. Диапазон ракурсов и углов зрения был гораздо более сложным, нежели банальное противостояние либерального «шести-десятнического» и официозного взглядов на Победу. Тем более что и самого-то противостояния как такового не было. Топорные попытки партийного руководства направить творческое осмысление военной темы в нужное русло парадоксальным образом оборачивались неординарными сценаристскими замыслами и режиссерскими находками. В результате отличный от официального образ Победы не был монополизирован исключительно «шестидесятнической» стилистикой, обретя и иные творческие воплощения.

Собственно говоря, даже «шестидесятнический» почерк известных кинолент не был единообразным. Взять хотя бы такие непохожие фильмы, как вышедшие буквально друг за другом «Июльский дождь» Марлена Хуциева (1966) и «Женя, Женечка и «катюша»» Владимира Мотыля (1967).

Картина Мотыля поражает своим совершенно нетипичным для военной тематики настроем: легкий комедийный сюжет на фоне завершающих месяцев войны, звучащая на протяжении всего фильма шуточная песня про «капли датского короля», наконец, абсолютно неприемлемый для советского кинематографа взгляд на врага как на человека. И все это сделано предельно корректно, тактично, без опошления и даже без какой-либо претензии на изображение «другой» войны. Война все та же, и победа в ней – самая настоящая. А вот настроение после фильма совершенно необычное: легкая грусть, не подавляющая своей безысходностью, но жизнеутверждающая и – что самое важное – как бы с другой стороны подводящая к скорби по оставшимся на полях сражений.

Хуциев подходит к теме памяти иначе. Серьезные взгляды мальчишек, оказавшихся на традиционной встрече ветеранов в День Победы у Большого театра, пробирают до дрожи. Вот они – хранители памяти, те, кому предстоит отстаивать право прошлого на существование и через это обретать собственное будущее.

Мысль об освящении Победой всех последующих поколений звучит и в фильме «Офицеры» (1971), который уже никак нельзя рассматривать в контексте «шестидесятнической» стилистики. Смысловая квинтэссенция картины наглядно раскрывается в ее заключительных кадрах – видеоряде из жизни основных героев, проходящем под любимую разными поколениями вот уже более 30 лет песню. Эта песня расставляет, в том числе, и требуемые идейные акценты. Вдумаемся в ее слова: она – не столько о «героях былых времен», от которых «не осталось порой имен». Песня эта – о памяти и сохранении их героического опыта: «Только грозная доблесть их поселилась в сердцах живых», «Нет в России семьи такой, где б не памятен был свой герой». Налицо и символическая перекличка с ребятами из финальной сцены «Июльского дождя». Там – детское испытующее и пронизывающее вглядывание в ветеранов, здесь – «глаза молодых солдат с фотографий увядших глядят». И наконец, главное, к чему подводит песня: «Этот взгляд, словно высший суд, для ребят, что сейчас растут. И мальчишкам нельзя ни солгать, ни обмануть, ни с пути свернуть».

Кинематографическое пространство памяти не только демонстрировало несоответствие героики прошлого дням сегодняшним, но и активно обличало их. Сначала – аккуратно и вроде бы в пределах допустимого. Как, например, в фильме «Белорусский вокзал» (1970), в котором ветераны как носители абсолютного нравственного начала противопоставлялись омертвелому равнодушию бюрократизма. Затем под критику попала самая верхушка режима. Борьба в руководстве уходящего в небытие Третьего рейха, мастерски изображенная в «Семнадцати мгновениях весны» (1973), воспринималась как прозрачный намек на ситуацию в треугольнике Кремль – Старая площадь – Лубянка. Медвежью услугу режиму оказала и суперофициозная эпопея Юрия Озерова «Освобождение» (1971). Заказанная «сверху» в качестве своеобразной знаково-культурной ресталинизации, призванной заменить уже нереальную общественно-политическую ресталинизацию, эпопея, идеализировавшая управленческий и военно-командный гений вождя, неминуемо подталкивала к сравнению этого образа со сдававшим буквально на глазах генсеком и его окружением.

Характерной особенностью брежневского проекта памяти явилось отсутствие в нем нежелательных субъектов. Правда, данное обстоятельство трудно назвать заслугой самого проекта, так вышло само собой. Какие-то нежелательные для режима сюжеты (типа роли союзников, коллаборационизма или пакта Молотова – Риббентропа) были для того времени совершенно неактуальными. Зато привнесение ауры Победы в советскую повседневность позволяло сглаживать ее неустроенность, а также подправлять стремительно ухудшавшийся имидж власти. Поэтому усиленная эксплуатация образов 1945-го, обернувшаяся фактическим паразитированием на них, оставалась характерной чертой официальной советской идеологии вплоть до ее краха на рубеже 80—90-х годов.

1975: В КОНТЕКСТЕ «СТРОЕК КОММУНИЗМА»

Несмотря на то что следующий юбилей Победы отмечался при том же режиме, что и предыдущий, между ними было мало общего. Размах и помпезность сменил минимализм: официальная часть мероприятий 9 мая свелась к возложению венков к мавзолею и Могиле Неизвестного солдата.

Новые акценты в интерпретации юбилея были расставлены в докладе Брежнева с весьма характерным названием – «Великий подвиг советского народа». В преддверии принятия новой Конституции, в которой предполагалось активно использовать более широкое и обтекаемое понятие народа, юбилейный доклад генсека стал чем-то вроде апробации. Тем более что повод для рассуждений о советском народе был беспроигрышным: Великая Отечественная война действительно переплавила разномастное в социальном и национальном отношениях население Советского Союза в единую общность.

Еще одним знамением времени, отразившимся в докладе Брежнева, стало обращение к молодежи как наиболее деятельной и активной части общества. Движение стройотрядов, освоение новых месторождений – все эти новые явления, буквально на глазах преображавшие страну, творились руками молодого поколения. «Вся наша страна, по существу, огромная стройка», – афористично заметил генсек. Пространство жизни, до которого со времени 20-летия Победы стремительно разрослось пространство памяти, обрело к середине 1970-х годов вид стройплощадки. Соответственно и символика победных торжеств также обрела молодежно-стройотрядовские черты. Кульминацией развернувшегося незадолго до юбилея общесоюзного начинания под лозунгом «Работать за себя и за того парня» стала манифестация столичной молодежи 9 мая 1975 г. на Красной площади.

1985: В ПРЕДЧУВСТВИИ ПЕРЕМЕН

С приходом к власти Горбачева неизбежность перемен ощущалась повсеместно, однако на праздновании 40-летия Победы наступление «политической весны» никак не отразилось. Точнее, отразилось самым несуразным образом. Новый генсек впервые после многолетнего перерыва в юбилейном докладе упомянул имя Сталина. Причем именно упомянул, сказав фразу, полностью соответствовавшую объективной реальности: «Гигантской работой на фронте и в тылу руководили партия, ее Центральный комитет, Государственный Комитет Обороны во главе с Генеральным секретарем ЦК ВКП(б) Иосифом Виссарионовичем Сталиным». Симптоматично, что даже это формальное и лишенное какой-либо политической оценки упоминание имени вождя вызвало продолжительные аплодисменты, а о Горбачеве пошла молва как о политике, не побоявшемся после длительного замалчивания назвать имя Сталина.

Ритуальной новацией 40-летия Победы стало возобновление парада на Красной площади. Причем на этот раз строем мимо мавзолея прошли не только представители военно-учебных заведений и родов войск, но и ветераны войны, а также подразделения, одетые в форму советских военнослужащих времен войны. Данная особенность парада явилась знаковой: действо обрело театрализованные черты и соответственно существенно изменило свой статус. Однако подобные нововведения в ритуал, который по-прежнему воспринимался как сугубо презентационный, не могли не расшатывать устоявшиеся на протяжении десятилетий идеологические штампы.

Еще одной особенностью юбилея Победы стала артикуляция самого слова «память». Эта артикуляция проявилась даже не в официальной риторике торжеств. Память и воспоминания вдруг стали главными героями дня, самоценными точками творческой рефлексии по поводу очередной вехи Победы. «Наша память опять от зари до зари беспокойно листает страницы» – эти строки поэта-фронтовика Михаила Дудина, положенные на музыку и исполненные звездой советской эстрады 1980-х годов Юрием Антоновым, стали как бы даже неофициальным гимном 40-летия Победы. По какому-то странному совпадению именно память оказалась в центре сюжетов и других написанных к юбилею военных песен: «Помню, как сейчас, наш десятый класс закружила вьюга фронтовая…», «Помнит Вена, помнят Альпы и Дунай тот поющий и цветущий яркий май…».

На протяжении 20 лет пространство памяти разрасталось до пределов пространства жизни, вбирая в себя последнее и сращиваясь с ним. Оборотной стороной этого процесса неминуемо становилась сопричастность пространства памяти пространству власти «застойного» советского режима. Вместе с тем Великая Победа продолжала оставаться неколебимым ценностно-нравственным мерилом, и потребность в ее отграничении от деградировавшего режима становилась все острее. Сосредоточение на образе непосредственно самой памяти оказалось определенным выходом из этой непростой ситуации – выходом, глубже других прочувствованным людьми творческими.

Новый прорыв в осмыслении истории войны пришелся на 1990 г., когда 5 мая в одной из центральных газет появилась статья с немыслимым по тем временам названием – «Украденная Победа». Смысл ее сводился к доказательству, что в войне действовали две разнородные силы – народ и система, олицетворяемая сталинским режимом. В первый период войны система оказалась основной силой, правда малоэффективной. Ей ничего не оставалось, как на время отойти в тень и дать народу развернуться во всей его мощи. Эта главная действующая сила выдвинула из своей гущи военачальников, расплатилась за победу миллионами жизней. Победа была перехвачена у нее на финальном этапе. И трагизм состоял в том, что это было почти неизбежно: народ не имел возможности прогнать обанкротившееся правительство в 1941-м и не отдать ему Победу в 1945-м.

Острая дискуссия по поводу «Украденной Победы» провела четкий водораздел между ветеранами – носителями парадной и подлинной памяти о войне. Первые обращались к Горбачеву с требованием призвать к ответственности авторов за клевету на советскую действительность, издевательства над памятью о войне. Вторые выражали признательность за восстановление памяти и чести погибших и «возвращение Победы» тем, кто ее действительно выстрадал и заслужил.

Однако власть демонстрировала откровенное пренебрежение к выпестованному ею же самой пространству памяти. Она не смогла или не захотела овладеть, пожалуй, наиболее эффективной для нашего менталитета технологией управления – через целенаправленное конструирование этого пространства. Симптоматично, что коллапс режима произошел в год, когда празднование Дня Победы превратилось в разменную монету в противостоянии «ретроградного» союзного центра и молодой «демократической» российской власти.

1995: В ПРОСТРАНСТВЕ СИМУЛЯКРОВ

В первое время после распада СССР Победа как один из краеугольных камней советского прошлого подверглась массированной дискредитации. В 1992 г. огромным тиражом выходит «нефантастическая повесть-документ» Виктора Суворова «Ледокол». Демифологизируются подвиги 28 гвардейцев-панфиловцев и Александра Матросова. Появляются работы о массовом коллаборационистском движении.

По мере усиления патриотической ориентации режима Ельцина вал разоблачений под вывеской поиска «правды истории» стал спадать, зато значение празднования 9 мая вновь начало усиливаться. Когда же подошло время полувекового юбилея Победы, российская власть решила превратить эту дату в масштабную акцию собственной презентации, имея в виду президентские выборы 1996 г.

Столь помпезно и официозно День Победы еще не отмечался. При этом официальная идеология празднования оказалась целиком заимствованной из советского прошлого. Единственным новым элементом стало перенесение героики Великой Отечественной войны на проводившуюся с декабря 1994 г. операцию российских силовых структур в Чечне и широкое задействование участников этой операции в парадах и других торжественных мероприятиях.

Власть значительно дополнила советский сценарий празднования Дня Победы. Вновь на Красной площади состоялся парад. Восстановление Воскресенских ворот сделало невозможным участие в нем военной техники, поэтому парад с ее участием было решено провести на Кутузовском проспекте, рядом с достроенным (еще одна впечатляющая акция ельцинского режима) комплексом Музея Победы на Поклонной горе.

Парад на Красной площади принимал Маршал Советского Союза Виктор Куликов. Как и в 1985 г., в парадном строю прошли не только военнослужащие, но и ветераны, для которых даже была разработана специальная форма. Более того, в парадный ритуал на Красной площади оказался идеально вписанным Мавзолей В. И. Ленина: президент, премьер и спикеры обеих палат Федерального Собрания принимали парад, расположившись на мавзолее, подобно членам Политбюро. Правда, данное сооружение «реабилитировали» лишь частично: надпись «Ленин» была стыдливо замаскирована.

Подлинное возрождение мавзолея произошло 9 мая 1996 г. Теперь уже Ельцин стоял на трибуне один, остальные располагались ярусом ниже, на боковых площадках. Даже Сталин не позволял себе столь явного выпячивания собственной персоны. Советские ритуалы вообще всячески демонстрировали, будто первое лицо – это не отдельная, пусть и уникальная во всех отношениях личность (генсек), а коллектив избранных (Политбюро и – в меньшей степени – ЦК). Ельцин же, напротив, подчеркивал, что он сейчас не столько президент, сколько Верховный главнокомандующий, принимающий парад своей армии. Его коллеги по участию во власти – люди сугубо гражданские и поэтому не смеют находиться рядом. Имперские аллюзии действа очевидны. Более того, фамилия «Ленин» на этот раз была оставлена открытой, видимо, для подтверждения полной и окончательной реабилитации советского периода как неотъемлемой части российской истории.

Можно, конечно, рассматривать затеи с мавзолеем в контексте других предвыборных трюков 1995–1996 годов – «воссоединения» с Белоруссией, придания Знамени Победы статуса государственного флага и т. д. К тому же год спустя президент не только отказался 9 мая подняться на мавзолей, но и опять заговорил о необходимости его ликвидации. Все это лишний раз доказывает, что власть воспринимала празднование Дня Победы как очередную пиар-акцию. Безусловно, и раньше в официальных ритуалах проявлялся подобный технологизм, однако при этом сохранялась, по крайней мере, видимость серьезного отношения к действу. Теперь же чуть ли не открыто признавалось исключительно пропагандистское значение этой помпезной пиар-акции.

Репертуар телеканалов в дни празднования 50-летия Победы оказался до отказа заполненным хорошо знакомыми советскими фильмами о войне. После нескольких лет практически полного господства на экранах второсортного импорта погружение в доельцинскую эпоху производило сильное впечатление. Демонстрировались не только полюбившиеся фильмы, но и запавшие в душу программы. В частности, были повторены «Голубой огонек» от 9 мая 1975 г. и легендарный концерт Клавдии Шульженко в Колонном зале Дома Союзов. Очевидно, что столь откровенное обращение к образам прошлого должно было как-то оттенить искусственность празднования, несоответствие его идеологии тяжелой ситуации в стране.

Полувековой юбилей Победы оставил по себе противоречивое впечатление. С одной стороны, пространство жизни, вот уже много лет объятое пространством памяти, вдруг в одночасье оказалось пространством симулякров. И получилось так, что именно память, оставшись, по сути, единственным источником живой творческой энергии посреди этих выхолощенных образов, начала одухотворять их, преодолевая бутафорскую натуру и наделяя самостоятельным значением. С другой стороны, праздник все же состоялся. Более того, ключевая веха советской истории была не только полностью реабилитирована, но и обрела своего рода системообразующее для государственности РФ значение. 9 мая стало нашим новым 7 ноября, а парад в День Победы – обязательным элементом этого праздника.

Что же касается самого проекта памяти, то в нем произошла революционная перемена. Субъектно-объектные взаимоотношения власти и памяти стали меняться на прямо противоположные. Власть становилась все менее способной манипулировать памятью. Противостояние культурных героев и субъектов оказалось снятым из-за своей неактуальности. Функции же культурного героя в пространстве памяти перенеслись на саму власть, питающуюся энергией отраженного памятью прошлого и попросту неспособную существовать без этого источника.