Текст книги "История и традиции народов России"

НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ КАК ПРИЧИНА КРУШЕНИЯ РУССКОЙ ИМПЕРИИ

Составитель В. К. Кантор

СТАНОВЛЕНИЕ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ, ЕЕ ПАФОС

После долгой татарской и московской изоляции Россия возвращалась в Европу при Петре Великом как империя. Именно как империю Запад воспринимал Россию и в лице просветителей (от Лейбница до Дидро) приветствовал появление и европейскую инициативу «северного великана».

Не будем забывать, что в Петровскую эпоху империя выступала как гарант свободы разнообразия: «всяк сущий в ней язык» (А.С.Пушкин). Не случайно Г. П. Федотов именовал Пушкина «певцом империи и свободы», а базовые ценности современной европейской цивилизации, включая и христианство, формировались в Римской империи.

Данте полагал, что империя может стать спасением от противоречий и катастроф итальянского Возрождения:[75]75
  «Содержание, которое великий флорентиец вкладывал в понятия «монархия» и «империя», не идентично монархическим представлениям Нового времени и не исключает республиканских институтов… «Государство», «республика», «империя» являются у Данте понятиями взаимозаменяемыми» (Голенищев-Кутузов И. Н. Данте и мировая культура. М., 1971. С. 70).


[Закрыть] «В условиях исторической реальности XIV в. Данте виделась лишь одна возможность объединения раздираемой внутренними распрями Италии – признание всеми итальянскими областями и коммунами единой власти императора Священной Римской империи. <…> У Цицерона («Об обязанностях») Данте почерпнул и столь необходимую для его концепции идею борьбы за империю».[76]76
  Голенищев-Кутузов И. Н. Данте и мировая культура. С. 71.


[Закрыть]

Созданная Петром Великим русская империя была открыта всем народам («все флаги в гости будут к нам» – это опять Пушкин), но прежде всего открыта она была Европе, с которой Россия вновь, как и во времена Новгородско-Киевской Руси, ощутила внутреннее единство.

Таков, кстати, был поэтический завет Державина, поэта, быть может, острее прочих выразившего величие новой русской державы:

 
Доколь, Европа просвещенна,
С Перуном будешь устремленна
На кровных братиев своих?
Не лучше ль внутрь раздор оставить
И с россом грудь одну составить
На общих супостат твоих?
 

«На взятие Измаила», 1790—1791

Новую столицу Петр строил, опираясь на идею Рима. Стоит напомнить очень верное и глубокое наблюдение российских исследователей о том, что семиотическая соотнесенность с идеей «Москва – Третий Рим» неожиданно открывается в некоторых аспектах строительства Петербурга и перенесения в него столицы. Из двух путей – столицы как средоточия святости и столицы, осененной тенью императорского Рима, – Петр избрал второй путь: «Ориентация на Рим, минуя Византию, естественно ставила вопрос о соперничестве за право исторического наследства с Римом католическим. <…> В этом новом контексте наименование новой столицы Градом Святаго Петра неизбежно ассоциировалось не только с прославлением небесного покровителя Петра Первого, но и с представлением о Петербурге как о Новом Риме. Эта ориентация на Рим проявляется не только в названии столицы, но и в ее гербе… герб Петербурга содержит в себе трансформированные мотивы герба города Рима… и это, конечно, не могло быть случайным».[77]77
  Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Отзвуки концепции «Москва – Третий Рим» в идеологии Петра Первого// Успенский Б. А. Избранные труды: В 2 т. Т. 1: Семиотика истории. Семиотика культуры. М., 1994. С. 63–64.


[Закрыть]

Рим создал великую империю с ее всеприемлемостью племен и народов. «Мечта о всемирном соединении и всемирном владычестве, – писал Н. А. Бердяев, рассуждая об идее империи в начале XX в., – вековечная мечта человечества. Римская империя была величайшей попыткой такого соединения и такого владычества. И всякий универсализм связывается и доныне с Римом как понятием духовным, а не географическим».[78]78
  Бердяев Н. А. Конец Европы // Бердяев Н. А. Судьба России: Опыты по психологии войны и национальности. М., 1918. С. 117.


[Закрыть]

Петр оценил великую задачу, вставшую перед страной, переросшей национальные границы, но не нашедшей алгоритма новой жизни, не сумевшей по-новому организоваться, найти некую опору, на которой можно было бы утвердиться. Чтобы спасти страну, Петр построил империю.

У нас часто называют империями и татарскую Великую Орду, и деспотию персов, а одновременно и Рим, и Византию, и Британскую империю. Такое употребление терминов стало привычным, хотя и вынуждает делать оговорки.[79]79
  «В отличие от евразийцев, мы признаем безусловным бедствием создание монгольской Империи Чингисхана и относительным бедствием торжество персидской монархии над эллинизмом. С нашей точки зрения, Империя Александра Великого и его наследница – Римская – создали огромные культурные ценности» (Федотов Г. П. Судьба Империй // Федотов Г. П. Судьба и грехи России: Избранные статьи по философии русской истории и культуры: В 2 т. Т. 2. СПб., 1992. С. 305).


[Закрыть] Поэтому, видимо, можно разделить эти многонациональные государства на восточные деспотии, основанные на принципе военного и тотального подавления, и на империи, которые предполагают некоторую самодеятельность личности и известную правовую ее защищенность, а также идею общего блага включенных в империю народов.

В империи возникает идея закона, которому должен следовать и император (не случайно наиболее разработанный кодекс гражданского права– это Кодекс императора Юстиниана). В деспотии же правитель не подчиняется даже тем законам, которые сам принимает, он находится над ними. Империя, в отличие от деспотии, предполагает исполнение тех законов, которые принимает император и которым он подчиняется. Характерна в этом отношении фраза Петра, объясняющая суть имперского понимания законов: «Когда Государь повинуется закону, то да не дерзнет никто противиться оному».[80]80
  Петр Великий в его изречениях. М., 1991. С. 32.


[Закрыть]

Не станем забывать и то, что в деспотии владычествует один народ, превращая остальные народы в рабов, а римское гражданство, до выработки которого доросла Римская империя, не знает, строго говоря, национальности и веры, оно универсально. Иудей апостол Павел был, как известно, римским гражданином. Именно универсалистский принцип становится показателем возникновения государства имперского типа: «Выход государства, даже непрерывно растущего, из его привычной геополитической сферы есть тот момент, когда количество переходит в качество: рождается не новая провинция, но Империя, с ее особым универсальным политическим самосознанием».[81]81
  Федотов Г. П. Судьба и грехи России. С. 306.


[Закрыть]

Надо сказать, что имперскую инициативу Петр перехватил у шведов. Петр перенимал у шведов принципы обучения военному делу, строения домов, площадей. «После сражения при Полтаве Петр Великий принимал в свою службу всех шведских офицеров, которые объявили желание служить ему и присягнули по большей части с теми же чинами, какие они имели в шведской службе», а улицы Петербурга «были изрядно вымощены; а к работе сей употреблены были шведские пленники».[82]82
  Подлинные анекдоты о Петре Великом, собранные Яковом Штелиным // Петр Великий: Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты. Париж; М.; Нью-Йорк, 1993. С. 343, 346.


[Закрыть]

Современные картографы констатируют, что «единая конфигурация застройки Петербурга к концу 1724 г. во многом соответствует конфигурации освоенных территорий и размещению поселений шведского периода».[83]83
  Семенцов С. Система поселений шведского времени и планировка Санкт-Петербурга при Петре I // Шведы на берегах Невы. Стокгольм, 1998. С. 136.


[Закрыть] Действительно, если сравнить карты Петербурга и Стокгольма, можно увидеть явное сходство. Петр пытался построить по шведскому образцу даже государственные учреждения. Как и шведские короли, он стал главой церкви.

Но главным было построение империи, опиравшейся на Балтийское – Варяжское – море. Двух империй на этом море быть не могло. Падение Швеции как империи привело к становлению русской империи. Победа в Полтавском сражении, по словам П. Энглунда, «позволила России занять соответствующее место на арене мировой истории».[84]84
  Энглунд П. Полтава: Рассказ о гибели одной армии. М., 1995. С. 9.


[Закрыть]

Петр не боялся учиться у европейцев, ибо был уверен, что открытая миру Россия, способная к усвоению новых смыслов, останется Россией, не потеряет себя, ибо ставил задачи не националистические, а имперские. Именно эта способность учиться, тем самым «омолаживая» страну (ведь наука – дело молодых), и верить в силы собственного народа восхищала в Петре Пушкина:

 
Была та смутная пора,
Когда Россия молодая,
В бореньях силы напрягая,
Мужала с гением Петра.
Суровый был в науке славы
Ей дан учитель: не один
Урок нежданный и кровавый
Задал ей шведский паладин.
Но в искушеньях долгой кары,
Перетерпев судеб удары,
Окрепла Русь. Так тяжкий млат,
Дробя стекло, кует булат.
 

«Полтава», 1828

ИМПЕРИЯ КАК ШАГ К ГЛОБАЛИЗАЦИИ МИРА, ТОЛЕРАНТНОСТИ, ЭКУМЕНИЗМУ

Во всех делах Петра, в том числе и в утверждении европейской ценности личности, видна опора на христианского Бога. Если раньше иноземцы отмечали, что московиты потому не христиане, что почитают своего царя наравне с Богом, то Петр решительно меняет эту варварскую установку сознания. Вместо неразличимого хаоса безличностей он строит новую структуру общества: «Его величество, отменяя старинные обряды, изъявляющие униженности человечества, в 1701 г., декабря 30 дня, запретил, чтоб не писать и не называть уменьшительными именами вместо полного имени Дмитрия Митькою или Ивашкою, чтоб не падать пред ним на колени и чтоб зимою, когда морозно, не снимать шляп и шапок с головы, проходя мимо того дворца, где обитает государь, говоря о сих обычаях так великодушно: «Какое различие между Бога и царя, когда воздавать будут обоим равное почтение? Коленопреклоненное моление принадлежит Единому Творцу за те благости, какими Он нас наградил. К чему унижать звание, безобразить достоинство человеческое?»»[85]85
  Нартов А. К. Достопамятные повествования и речи Петра Великого // Петр Великий: Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты. С. 260.


[Закрыть]

Лучшее определение империи, которую построил Петр, дал, на наш взгляд, В. С. Соловьев: «Настоящая империя есть возвышение над культурно-политической односторонностью Востока и Запада, настоящая империя не может быть ни исключительно восточною, ни исключительно западною державою. Рим стал империею, когда силы латино-кельтского Запада уравновесились в нем всеми богатствами греко-восточной культуры. Россия стала подлинною империею, ее двуглавый орел стал правдивым символом, когда с обратным ходом истории полуазиатское царство Московское, не отрекаясь от основных своих восточных обязанностей и преданий, отреклось от их исключительности, могучей рукой Петра распахнуло широкое окно в мир западноевропейской образованности и, утверждаясь в христианской истине, признало – по крайней мере в принципе – свое братство со всеми народами».[86]86
  Соловьев В. С. Мир Востока и Запада// Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1989. С. 602–603.


[Закрыть]

Империя – это борьба цивилизации с варварскими смыслами внутри своей культуры и с варварскими окраинами, она несет просвещение, устанавливает общую наднациональную цель. Как писал современник Пушкина историк М. П. Погодин, «Петр Великий, введя образование западное, прервал, говорят, отечественное, воспрепятствовал естественному его развитию. Это образование было точно, но оно и есть. Любя с самых юных лет толкаться в народе, начинать разговоры на постоялых дворах, базарах и гуляньях, заводя знакомства в деревнях и рядах, я встречал и встречаю часто между воспитанниками Псалтыри и Часослова людей высокого просвещения и образа мыслей, здравомыслящих, благородных и талантливых. С длинными своими бородами, в долгополых кафтанах, с грубыми приемами и нестройною речью, они стоят на высокой нравственной ступени и служат для меня представителями того пред-Петровского религиозного, духовного образования, которое я считаю вообще предназначенным собственно России.

Но Петр Великий не мешал этому образованию, прививая западное только к высшим сословиям, кроме некоторых случайных, временных обстоятельств, по соприкосновении с прочими государственными делами, он работал на другом поле. Петр Великий не вырывал книг и рукописей из их рук. И они остались, приносят свои плоды. Смотря на этих людей, я вижу только, что с формами Петра Великого они сделали б гораздо более добра, принесли б более пользы отечеству и человечеству».[87]87
  Погодин М. П. Петр Великий // Погодин М. Историко-критические отрывки. М., 1846. С. 353–354.


[Закрыть]

Ни в деле просвещения, ни в деле замирения внутренних религиозных конфликтов (раскол) помощников у него не было: церковь не была сильна, поневоле вынуждая государство к жестоким решениям.[88]88
  «Посмотрим, что Петр получил в наследство. Быть может, самая трагическая, самая горькая его часть – церковный раскол, за который Петр во всяком случае не несет ответственности. Положение до крайности обострилось именно в правление Софьи. В Великом посту 1685 г. (отроку-царю не исполнилось еще 13 лет) были приняты 12 карательных статей против старообрядцев» (Панченко А. М. Петр I и веротерпимость// Панченко А. М. О русской истории и культуре. СПб., 2000. С. 385).


[Закрыть]

Петр долго колебался, как ему быть с патриаршеством. Почти 20 лет патриарший престол оставался не занятым. Но проблему старообрядцев решил он сам, усвоив современные ему принципы европейской философии толерантности: «Петр отказывается от «проведывания» старообрядцев. <…> Смягчение правительственной политики тотчас сказывается. Резко падает число самосожжений. Некоторые беглецы возвращаются из-за рубежа. Расцветает староверское Выголексинское общежительство в Карелии. Когда в 1702 г. царь по дороге из Архангельска оказался на Выгу, там было приготовились к бегству в леса и к «огненной смерти», но Петр пообещал выговцам своего рода духовную автономию – и сдержал слово».[89]89
  Панченко А. М. Петр I и веротерпимость. С. 388–389.


[Закрыть]

Веротерпимость, замечал Герцен, составляла одну из основ империи, созданной Петром. Эта веротерпимость была следствием главной задачи Петра – европеизации как наднациональной цели для всех народов империи.

ПРАВОВОЙ ХАРАКТЕР ИМПЕРИИ

Имперское сознание вело постепенно к правовому государству (поиск компромиссов в многонациональных группах, разных религиозных и социальных слоях). Это нечто иное, чем самодержавие. Именно правовой характер империи вызывал раздражение у православных фундаменталистов.

Русский православный мыслитель и сторонник сильной самодержавной (а позже – деспотической, тоталитарной) власти, П. А. Флоренский категорически не принимал петровской имперской идеи. Он писал в 1917 г. С. Н. Булгакову в Сергиев Посад по прочтении его книги «Свет невечерний»: «Теоретически нет понятий, более отстоящих друг от друга, чем абсолютизм и самодержавие. Абсолютизм есть понятие плоскостно-правовое. Другими словами, абсолютизм есть особый вид конституции, хотя и предельный, акт, когда суверенные права народа возлагаются на одного, и этот один делается Императором.

Императорская власть, как бы ни была она ненавистна, по существу своему ничем не отличается от различных республиканских властей, ибо есть простое механическое единство, сумма их, совмещение полноты власти в одном лице. Но в природе ее нет ничего такого, чтобы нельзя было разложить ее снова на составные ее части. Император от империи, а не империя от Императора. И потому м<ожет> б<ыть> империя без Императора. Императорская власть есть поэтому право (курсив мой. – В. К.), каким бы ни была она насилием».[90]90
  Переписка священника Павла Александровича Флоренского со священником Сергием Николаевичем Булгаковым. Томск, 2001. С. 144.


[Закрыть]

Надо особо подчеркнуть указание на правовой характер императорской власти. Другой она не может быть, ибо империя есть многонациональное образование, требующее толерантности как основы правления. Толерантности Петр учился у Дж. Локка, ориентировался на его книги, в частности на его «Эпистолу о толеранции».[91]91
  Об этом довольно подробно писал А. М. Панченко: «Была ли известна концепция Локка в России? Да, была, притом пользовалась вниманием и уважением – и в этом заслуга Петра. …Книги Локка представлены в библиотеках сподвижников Петра – в частности, у графа А. А. Матвеева, у А. Ф. Хрущева…» (Панченко А. М. Петр I и веротерпимость. С. 390).


[Закрыть] При Петре I и Екатерине II был сделан шаг по пути к правовому оформлению государства.

Ошибка– историческая– Флоренского состоит в том, что, на его взгляд, императоры не лица: именно императоры – лица и личности. Самодержцы и цари могут быть и слабыми и ничтожными – примеров тому много.

«Почему русская интеллигенция в XIX в. забыла, что она живет не в Руси, а в Империи? – писал Г. П. Федотов. – В зените своей экспансии и славы, в век «екатерининских орлов», Россия сознавала свою многоплеменность и гордилась ею. Державин пел «царевну киргиз-кайсацкой орды», а Пушкин, последний певец Империи, предсказывал, что имя его назовет «и ныне дикой тунгус, и друг степей калмык». Кому из поэтов послепушкинской поры пришло бы в голову вспомнить о тунгусах и калмыках? А державинская лесть казалась просто непонятной – искусственной и фальшивой. Но творцы и поэты Империи помнили о ее миссии: нести просвещение всем ее народам – универсальное просвещение, сияющее с Запада, хотя и в лучах русского слова».[92]92
  Федотов Г. П. Судьба и грехи России. С. 316–317.


[Закрыть]

Не умиравшее в русских царях и народе самодержавие как выражение московского и националистического (а стало быть, и антиимперского) пафоса привело к слому имперского сознания.

НАЦИОНАЛИСТИЧЕСКАЯ КОНТРРЕФОРМА

Эту антипетровскую контрреформу осуществил Николай I, при котором была сформулирована знаменитая идеологическая триада «православие, самодержавие, народность», т. е. три столпа, на которых должно держаться Российское государство.[93]93
  Некоторые современники почти сразу определили пафос нового царствования: «Известно, что с начала царствования Николая I так называемая реакция против переворота, произведенного Петром Великим, никогда не перестававшая тайно гнездиться посреди общества, внезапно обнаружилась со всею полнотою и решительностью, которые она только могла иметь в России» (Жихарев М. И. Докладная записка потомству о Петре Яковлевиче Чаадаеве // Русское общество 30-х годов XIX в.: Мемуары современников. М., 1989. С. 93).


[Закрыть] Интересно, что православие в этой триаде стоит на первом месте (и это в многонациональной и многоконфессиональной империи!), а самодержавие – на втором, как бы уступая верховенство церкви, что фактически было неправдой, а идеологически рождало некую смуту в сознании. Получалось, что не император обнимает своей властью все подвластные ему народы, а есть некая «главная» вера и «главный народ». Это поневоле побуждало окраины империи к противодействию центру, расшатывая ее прочность.

Идея имперской европейскости, таким образом, была подменена идеей национального развития. Эта идея, может, и подходила для маленьких немецких государств (да и для более крупных мононациональных структур), но была совершенно неприменима к России как империи, где европейская идея выступала в качестве общего блага, объединяющего народы.

Не будем забывать и то, что небольшие национальные государства в Европе были связаны общей историей– эпохой Священной Римской империи, католичеством, борьбой королей с папами, протестантизма с католичеством и т. п. Сама Европа в принципе есть смесь народов, а потому национализм вновь образующихся государств был лишь историческим этапом, политическим решением временных проблем. «Ни в одной части света народы не перемешались так между собою, как в Европе, ни в одной они не переменились так сильно, переменив место жительства, а вместе с тем и образ жизни, нравы и обычаи. Жителям многих стран было бы теперь трудно сказать, особенно отдельным семьям и лицам, к какому роду, к какому племени они принадлежат, происходят ли они от готов, мавров, евреев, карфагенян, римлян, происходят ли они от гэлов, кимвров, бургундов, франков, норманнов, саксов, славян, финнов, иллирийцев и в каком порядке смешивалась кровь у их предков. Тысяча причин размыла и изменила на протяжении веков прежний племенной состав многих европейских наций, а без этого слияния едва ли мог бы пробудиться к жизни общий дух Европы».[94]94
  Гердер И. – Г. Идеи к философии истории человечества. М., 1977. С. 476.


[Закрыть]

Поэтому, возможно, Европе в конечном счете суждено принять в качестве структурообразующего «федеративно-имперский принцип» (Г. П. Федотов). Собственно, этот принцип, который был выдвинут еще в начале XX в. как лозунг Соединенных Штатов Европы, реализуется сегодня в Евросоюзе.

Надо сказать, что России как стране, возвращающейся в Европу, поневоле необходимо было пройти имперско-европейский путь, соединяя разные народы и объединяя их идеей общего европейского блага. Европейскость сделала Россию победоносной (от войны со шведами до войны с Наполеоном), национализм привел к поражению в Крымской войне.

Замечательный русский историк М. П. Погодин очень отчетливо увидел конец русского европеизма как имперской политики и переход ее в национализм: «Император Александр, вступив в Париж, положил последний камень того здания, которого первый основной камень положен Петром Великим на полях полтавских. Период русской истории от Петра Великого до кончины Александра должно назвать периодом европейским. С императора Николая… начинается новый период русской истории, период национальный».[95]95
  Погодин М. П. Петр Великий. С. 359.


[Закрыть]

Первым шагом этого национализма был удар по Польше. Если Александр I дал Польше конституцию, сохранил ее армию и пр., более того, надеялся по примеру Польши реформировать конституционно Россию и тем самым продолжить петровскую европеизацию, то Николаю польская свобода и польский европеизм казались самыми главными врагами России: «Самостоятельное существование конституционной Польши было несовместимо со всем укладом его воззрений; ее создание он считал ошибкой Александра».[96]96
  Пресняков А. Е. Николай I// Пресняков А. Е. Российские самодержцы. М., 1990. С. 298.


[Закрыть]

Современный исследователь В. М. Живов пишет: «В царствование Николая I просвещенческая парадигма монархии как института, создающего и хранящего общественное благо, пополняется компонентом национального суверенитета, вернее, легитимизирующий принцип универсального блага замещается на принцип духовного единства между монархом и нацией. Отсюда к самодержавию добавляются православие и народность: народность воплощает национальную идентичность государства, православие указывает на религиозный характер этой идентичности. История переписывается: просвещенческий абсолютизм XVIII столетия превращается в развитие национальных устоев, а Петр Великий преображается из ниспровергателя варварской старины в строителя национальной империи (курсив мой. – В. К.)».[97]97
  Живов В. М. О превратностях истории// Живов В. М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М., 2002. С. 706.


[Закрыть]

Но получается, по сути, классический оксюморон, в котором прилагательное противоречит существительному, своего рода «живой труп». Не случайно, оценивая имперские амбиции Германии в XX в., Н. А. Бердяев замечал, что подлинной империи из Германии не получится, ибо «империализм ее есть лишь зазнавшийся свыше всякой меры национализм»[98]98
  Бердяев Н. А. Национализм и империализм // Бердяев Н. А. Судьба России: Опыты по психологии войны и национальности. М., 1918. С. 113.


[Закрыть] (недаром сталинский псевдоимпериализм был столь адекватен псевдоимперской политике Гитлера).

КРИЗИС ИМПЕРСКОЙ ИДЕИ В НАЧАЛЕ XX В.

Национализм, этнофобия, русификация вели к нарушению полиэтнического равновесия империи. Об этом как о проблеме, вставшей перед Россией в XX в., писал Бердяев: «Россия тогда лишь будет на высоте мировых империалистических задач, когда преодолеет свою старую националистическую политику, в сущности, несогласную с духом русского народа, и вступит на новый путь. <… >

Наша политика впервые сделается истинно национальной, когда она перестанет быть насильнически и исключительно националистической. Такая националистическая политика совершенно противоречит идее великой мировой империи. Такого рода национализм есть показатель слабости, он не соединим с чувством силы. Он возможен или у народов, освобождающихся от рабства, или у маленьких и слабых народов, боящихся попасть в рабство. Великая мировая империя, в основе которой лежит сила, а не слабость господствующего национального ядра, не может вести националистической политики, озлобляющей те народности, которые она объемлет, внушающей всем нелюбовь к себе и жажду освобождения. Такая политика в конце концов антигосударственна и ведет к разделению и умалению великой России. Русская политика может быть лишь империалистической, а не националистической».[99]99
  Там же. С. 114–115.


[Закрыть]

Происходило, однако, обратное: петровское наследие как выросшее на основе североевропейской культуры, включая немецкую, по сути, было отвергнуто. Причем отрицание несло весьма глубокую символическую нагрузку. Произошло, как писал русский философ Ф. А. Степун, «бездарное и безвкусное переименование Петербурга Петра и Пушкина в шишковско-националистический Петроград».[100]100
  Степун Ф. Из писем прапорщика-артиллериста. Томск, 2000. С. 5.


[Закрыть]

Повторю: самодержцы и цари могут быть слабыми и ничтожными. Достаточно припомнить недеятеля Александра III с его «Россия для русских» и безвольного Николая II, столь много сделавших для разрушения идеи империи, а в конечном счете и самой империи.

Последний не только русифицировал имя города, но и лишил город его святого, убрав «Санкт-», т. е. сломал один из главных имперских символов (а символ всегда есть сгущенное воплощение реальности). А далее уже переименования, подмена исторической сущности просто продолжились (Ленинграду, конечно, гораздо проще возникнуть из Петрограда, нежели из Санкт-Петербурга).

Гибель Петербурга была, по сути, гибелью русской европейской империи. В результате, как сказал И. А. Бунин:

 
Хаос…
Восстал на Божий строй и лад —
И скрыл пучиной окаянной
Великий и священный град,
Петром и Пушкиным созданный.
 

«День памяти Петра», 1925

Глубоко чувствовавший свою эпоху, Ф. А. Степун, несмотря на восторги патриотических публицистов по обе стороны фронта (в России и в Германии) по поводу пробуждения во время Первой мировой войны национальной идеи, которая, как им казалось, способствует укреплению империи, видел вокруг себя то состояние умов, которое он позднее назовет «метафизической инфляцией».[101]101
  Степун Ф. Путь творческой революции // Степун Ф. А. Соч. Томск, 2000. С. 430.


[Закрыть]

Живым примером тому был его старый оппонент философ-славянофил В. Ф. Эрн (кстати, один из ближайших друзей Вяч. Иванова и П. А. Флоренского). Не участвовавший сам в боевых действиях, но писавший программные антинемецкие статьи вроде «От Канта к Круппу», «Налет Валькирий» и т. п., Эрн, говоря о страдавших в окопах русских солдатах, патетически восклицал: «Вместо людей в серых шинелях мы видим вдруг живой серый гранит, который решительно неподвластен обычным законам человеческого существования… Этот момент есть явление народного духа, внезапное вторжение онтологии народного существования».[102]102
  Эрн В. Ф. Соч. М., 1991. С. 395.


[Закрыть] Почти мистериальная ситуация почти хорового Дионисова действа («неподвластность обычным законам человеческого существования»). Но сам Эрн этого не замечает, его мышление слишком театрально-героично.

Находившийся в действующей армии Степун писал по поводу этих ура-патриотических философствований: «Хуже, однако, чем ложь фактописи, ужаснейшая ложь нашей идеологии. «Отечественная война», «Война за освобождение угнетенных народностей», «Война за культуру и свободу», «Война и Св. София», «От Канта к Круппу» – все это отвратительно тем, что из всего этого смотрят на мир не живые, взволнованные чувством и мыслью пытливые человеческие глаза, а какие-то слепые бельма публицистической нечестности и философского доктринерства».[103]103
  Степун Ф. Из писем прапорщика-артиллериста. С. 75.


[Закрыть] Он с иронией замечает о добровольцах, отправившихся на фронт под влиянием этой патриотической публицистики: «Для них театр военных действий в минуту отправления на него рисовался действительно всего только театром (курсив мой. – В. К.)».[104]104
  Там же.


[Закрыть] Возможно, продолжает Степун, патриоты-почвенники правы, и эта война «не есть война, а есть некое теургическое действо (курсив мой. – В. К.)».[105]105
  Там же. С. 69.


[Закрыть]

Во всяком случае, в этом действе и жертвы и кровь были настоящие и готовили Россию к большевистским «теургическим действам». Напомню наблюдение Бердяева: «Новый антропологический тип вышел из войны, которая и дала большевистские кадры».[106]106
  Бердяев Н. А. Самопознание. М., 1991. С. 230.


[Закрыть]

Это был не только кризис империи, это был очевидный кризис христианства, которое только и может быть наднациональным (не случайны ведь были мечты Вл. Соловьева о всемирной теократии во всемирной империи).

Это была катастрофа как немецкого, так и русского сознания. Ученик Вл. Соловьева Степун в своих записках с фронта резок и определенен: «Нельзя же быть христианами и во имя Христа убивать христиан. Исповедовать, что «в доме Отца моего обителей много», и взаимно теснить друг друга огнем и мечом».[107]107
  Степун Ф. Из писем прапорщика-артиллериста. С. 70.


[Закрыть]

Но, по словам Эрна, «время славянофильствовало»,[108]108
  «Мое главное положение: время славянофильствует – означает прежде всего, что славянофильствует время, а не писатели, славянофильствует сама внезапно заговорившая жизнь, а не «серая теория» каких-нибудь отвлеченных построений и рассуждений. <…> Своим положением я хочу сказать, что, каково бы ни было массовое сознание образованных русских людей, мы фактически вступаем в славянофильский эон нашей истории; он же самым тесным образом связан с судьбами всего мира» (Эрн В. Ф. Время славянофильствует // Эрн В. Ф. Соч. М., 1991. С. 371).


[Закрыть] и результат этого не заставил себя ждать, приведя к падению Российской империи. Как писал Федотов, «два последних императора, ученики и жертвы реакционного славянофильства, игнорируя имперский стиль России, рубили ее под самый корень».[109]109
  Федотов Г. П. Судьба Империй. С. 322.


[Закрыть]

К началу XX столетия универсальность имперско-европейской идеи была подвергнута сомнению как на уровне государственном, так и – что, быть может, важнее – культурном. Характерна опора будетлянина В. Хлебникова на языческие корни русской культуры и даже на противопоставление азиатства как сути России европеизму (прямое предвестие евразийства). Хлебников объявил себя «Председателем Земного Шара», прокламируя при этом победу Азии над Европой, т. е. выступая наследником Чингисхана.

Б. Лившиц приводит в своих мемуарах стихи 13-летней девочки, которые нравились Хлебникову и которые тот опубликовал в сборнике:

 
Хочу умереть,
И в русскую землю
Зароют меня!
Французский не буду
Учить никогда!
И в немецкую книгу
Не буду смотреть…
 

Вместо построения империи ее ломали. Эта ломка наложилась на европейский кризис начала XX в. Наступающую катастрофу и гибель Российской империи остро ощущали поэты (Блок, Маяковский, А. Белый и др.), такие же умонастроения царили и в широких кругах интеллигенции.

ОЖИДАНИЕ «НАЦИОНАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ»

Григорий Распутин явился как символ окончательного вырождения имперского сознания, полностью подчинив себе царскую семью в качестве представителя национального, народного, почвенного начала. По словам французского посла Мориса Палеолога, «со своего вступления во дворец Распутин приобрел необыкновенное влияние на монархов. Он их наставил, ослепил, нравственно поработил: это было как бы колдовство. Не то чтобы он льстил. Напротив, с первого же дня он с ними обходился грубо, с дерзкой и решительной фамильярностью, с вульгарным и цветистым многословием, в котором оба монарха, пресыщенные лестью и угодливостью, казалось, наконец, признали «голос русской земли»».[110]110
  Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны. М., 1991. С. 106.


[Закрыть]

По мнению общества, Распутин реально правил страной – почти Пугачев, почти язычник, почти на троне. Отказ от петровского европеизма парадоксальным образом воплотился в отношении трона к Распутину.

Сошлюсь снова на Палеолога: когда царица «признает за ним [Распутиным] дар предвидения, чудотворения и заклинания бесов, когда она испрашивает у него благословения для успеха какого-нибудь политического акта или военной операции, она поступает, как поступала некогда московская царица, она возвращает нас к временам Ивана Грозного, Бориса Годунова, Михаила Федоровича, она окружает себя, так сказать, византийской декорацией архаической России».[111]111
  Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны. С. 147.


[Закрыть]

Воскресала легенда о «мужицком Московском царстве». Но немыслимо, чтобы мужик правил государством, – это конец империи, нарушение ее воспитательной и образовательной функций. Пушкин показал, что Пугачев как носитель воли-произвола не может стать императором: закона не знает. А воля враждебна закону и свободе: хочу – казню, хочу – милую. Точно так же вел себя Распутин. Это, по сути, было предвестием большевистского хаоса.

Любопытно, однако, следующее. Царская семья приняла Распутина как выразителя почвенно-национальных тенденций и чувств. Но национализм весьма заразен. Начавшись наверху, он пронизал все социальные слои. Общество увидело в «старце» представителя «немецкой партии», предателя интересов государства. Его близость с императрицей толковали не только эротически двусмысленно, но и политически однозначно: императрица была по происхождению немкой.

Интересно, что, узнав «о пожаре Лувена, она воскликнула: «Я краснею оттого, что была немкой!» Но ее моральное обрусение еще гораздо глубже. По странному действию умственной заразы она понемногу усвоила самые древние, самые характерные специфические элементы русизма».[112]112
  Там же. С. 145.


[Закрыть]

Тем не менее именно идея предательства русских интересов странным образом связывалась с представителями русского начала («обвиняют Распутина, что он продался Германии, а царицу называют не иначе, как немка…»[113]113
  Там же. С. 144.


[Закрыть]). Очевидно, дело было в том, что империя шла к краху, это чувствовали все, но по старинному московскому рецепту искали причину вовне, в происках Западной Европы, в данном случае – Германии. И в конечном счете лекарство стали искать в самой болезни.

Палеолог приводит разговор с одним гвардейским офицером, близким ко двору, который утверждал, что Россия «может быть спасена только посредством национальной революции»,[114]114
  Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны. С. 195.


[Закрыть] поясняя свою мысль так: «Государственная дума недостаточно сильна, чтобы бороться с теми силами, официальными или невидимыми, которыми располагает немецкая партия. <…> Наша последняя надежда на спасение – в национальном государственном перевороте…»[115]115
  Там же. С. 197.


[Закрыть]

И действительно, начало Февральской революции, объединившее народ с солдатами, проходило под лозунгом «Долой немку!».

В Московской Руси армия (стрельцы) смела вмешиваться в управление страной, врываться к царям, расправляться с сановниками, и царство разваливалось. Петр взял армию в свои руки. В начале XX в. возврат к допетровской Руси привел к тому же противостоянию войска с правительством, царским домом (восстание на броненосце «Потемкин» – примета не нового, а старого времени).

И когда все эти солдатские массы, желавшие без труда, посредством винтовки и пули войти в «неведомое царство», где «молочные реки и кисельные берега», подхватили программу большевиков, они обратились на решение национальной задачи – уничтожение европейской империи.

За этим последовало уничтожение разных социальных слоев и высших классов, инонациональных структур – подавление Закавказья, Украины, истребление казачества, устроение великого голода на Украине, высылка крымских татар, поволжских немцев, чечено-ингушей, латышей, литовцев, эстонцев – в глухомань, в степи, а евреев – в Биробиджан, на Дальний Восток.