Текст книги "Останусь лучше там…"

19

Ясенев, Рим

Сидели в том же кафе, где месяц назад Шеф распрощался со съехавшим с катушек седым агентом. Спрятались в глубине зала за перегородкой, подальше от посторонних глаз. «Иваныч, несмотря на предательство, нужен живым. Да, он был необходим, хоть и слил меня Кристофу – зачем? Не из-за денег, конечно, – в это смутно, но верилось. Его расчет прост: в России-то я уже числился в списках морга при термезском военном госпитале; так что и на Западе пропажа не очень-то кого взволнует. Моих псов он не боялся – Сергей Иванович братве недоступен: посольство все-таки, неприкосновенность». – Ну до чего непостижима жизнь! Что, что еще надо старой крысе? Работа, деньги, семья. Свободы захотелось. Столько лет не хотелось, и на тебе!

– Сомил, прости! – Он все понимал. Смотрел собакой. Выл волком. Плакал молча, навзрыд. Он сломался, чувствуя, что Шеф его убьет.

– Слушай сюда, гнида! Я бы не пришел, если б хотел тебя убрать. И хватит лить эту вонючую крокодилью жижу. Ты понятливый – вижу, раскаиваешься, но это не поможет. Ты должен мне до конца своей тухлой жизни.

– Сомил, я сделаю все, что скажешь.

– Мне надобен российский паспорт с дипломатическим допуском… – Иваныч вздрогнул. – …Для того, чтобы перебраться через границу. Там растворюсь, документы уничтожу. Вот фотография, анкетные данные. Только на один проход, и все. Возможно, больше мы с тобой не увидимся.

– Сомил, но меня же… с работы… под трибунал!

– Знаю! Придумай что-нибудь, постарайся. И себя не подставь.

– До генерального не добраться с таким вопросом.

Ясенев его не слышал:

– А пока соображаешь, твоими внуками в Рязани и Самаре займутся мои люди. – Шеф знал, эти слова больнее пули.

– Сомил…

Шеф уже уходил. Вдогонку, громче:

– А если не смогу?

Шеф ушел.

Ясенев блефовал: он просто не знал, что сказать – на самом деле ксива ему не нужна. Но на некоторое время блокировать Иваныча невыполнимым распоряжением было необходимо. Посольский хрыч много чем мог помочь в этой стране. «А приказ потом отменим, не вопрос». – Расклад вырисовывался довольно грустный: французское гнездо разворошено донельзя, разорено, разбито, как и намечалось ранее. Все бы ничего, но вместе с Кристофом с дороги убрали непростого пассажира – Джека. Хотя, по словам самого цэрэушника, ясеневских людей не слили ни той, ни русской стороне.

Золото Вавилона вновь начало свое странствие, теперь уже в Вашингтон. Джек сейчас наверняка в иных, несомненно лучших мирах; дай-то бог, информация об организации Ясенева умерла вместе с цэрэушником, так ли это? Неизвестно… «Будет ли рвать и метать американская разведка, нужны мы ей в отместку за Кровица?» – В отместку точно нужны, но кто им скажет: «Who is who?»

Ответ: Крис, если остался жив. «Криса не достать, как ни прискорбно, поэтому путь у нас один: валить как можно дальше отсюда, из сытой Европы». – Тем более за билеты заплачено дважды при непосредственном участии самих же америкосов, пойманных на двойном прикупе: золото оплачено как ЦРУ, так и Крисом.

Секунда

Шеф некоторое время побудет в Италии. Иваныч, хоть и продажен, но предан, когда речь касается жизни семьи и внуков в далекой России. Полгода, год – сколько продержится такая связка? Вероятно, тем она и сильна, что основана на судорожном страхе? Один за уши втащил другого в эту жизнь, тот из благодарности продал товарища французам в обмен на мнимую свободу – будто смерть первого избавит его от напасти, гнилой болотной тиной-оскоминой подобравшейся к самому горлу, перекрывая дыхание уже незнамо сколько лет. Шеф сам скрутил этот стальной клубок и не собирался его распутывать – поздно! «И что страшней – родные спецслужбы или их проклятое ЦРУ? – надо еще подумать». – Во всяком случае, после французской операции все мы расстались и рассосались на неопределенное время в неопределенных направлениях, каждый в ожидании очередного сеанса связи с Шефом.

– Секунда, чем займешься на «гражданке»? – ехидно спрашивал Стинг.

– Пойду в музыканты.

Дружный гогот сказал о том, что пора прощаться.

Я возвращался в Россию по железке – так спокойней. Где-то там, на пересечении бесконечных дорог, должны встретиться с Кряком, Стингом, Васькой Корзуниным, Спиром. Будет ли встреча дружеской? За что мы бились, каждый по отдельности выполняя поставленную лично ему задачу: за деньги, свободу? Если денег так же много, как земли в могильном холме – да; если свобода выбора переросла в обязаловку убивать всех, не угодных Системе – да… И что мне делать с жаждущими отмщения людьми, числом перевалившими за сотню-другую? Уверен, каждый из нас думает о том же: либо мы перережем друг другу глотки, либо будем продолжать самозабвенно выгрызать из этой жизни куски своей, непостижимой и недостижимой для простого понимания свободы выбора.

Ясенев

«Протухшая до непостижимости жизнь! Что, что еще надо этой старой, полудохлой от зловонного страха, крысе?» – За прошедшую с возвращения из Франции неделю Ясенев пообтерся с мыслью о потере товарища, коим считал Сергея Ивановича все эти годы, внутренне убедив себя забыть о насильственной причине завязавшейся семь лет назад дружбы. Как и многих его людей, Шеф зацепил тогда старого волка́ на воровстве, сделав его верным агентом системы, и тот исправно батрачил до тех пор, пока не подвернулся удобный случай, основанный на стечении нескольких обстоятельств, в том числе и на мнимой смерти в Термезе подполковника Ясенева, двойника итальянского Сомила. «И ведь прознал как-то, дряхлый ублюдок, вычислил!» – Что ж, все когда-нибудь кончается. Закончилась и добродушно-доверительная полоса их с Иванычем отношений, что не мешало, как ни странно, продолжающемуся по жестокой необходимости общению: регулярно приходилось разбирать с ним рабочие вопросы, касающиеся итальянского ли бытия, бытия ли вообще – старая крыса служила Шефу билетом на выход из Игры. Иваныч, конечно, понимал это, внешне успокоившись, внутренне же оставаясь в напряжении из-за семьи на родине. Сколько так будет продолжаться?

А как долго продлится путешествие вавилонских ящичков, и что они принесут их новым обладателям – смерть за собственные деньги? Сколько человеческих жизней подомнет под себя иракское золото во время дальнейших странствий… Доедет ли оно до того берега?

– Как движется вопрос с документами?

– Я связался с надежным человечком. Он переправит заказ в Бельгию – там у них типография с надлежащим оборудованием. Вроде как дали «добро» на изготовление.

– Дай отбой бельгийцам. Я еду в другую сторону.

– Куда?

– В Штаты.

– … – агент затравленно вперился в Шефа. «Боится, сволочь!»

– Все, финита. Тебя не трону. Ты должен работать здесь, в Европе. По России свистнул пацанам «стоп-кран», так что дыши спокойно. Связь минимум через полгода – тревожно кругом.

– Почему в Штаты?

– Там давно готова прокладка: легенда, документы. Опять же человек надежный… был. – В памяти всплыл Сергей Башаров, он же Иван по прозвищу Башмак. – …Бизнес налаженный. – Старик не верил своим ушам, глазам, чувствам. Ясенев повторил: – Живи! Мне не нужна твоя смерть. Успокойся и живи.

На том расстались. Видимо, уже по привычке, Иваныч бросил вслед:

– Сомил!

– Да, – Ясенев оглянулся, ухмыльнувшись этой вот невинной традиции старика не договаривать до конца, оставив напоследок какой-нибудь явно дурацкий вопросик.

– Сомил… Давно хотел спросить. Что все-таки значит твое турецкое имя?

– Не ломай голову. Зачем тебе? – Шеф решительно направился к выходу из кафе.

Громче, вдогонку:

– Ну… В том… другом случае, я бы ведь так и не узнал… Если бы тебя… того-этого.

Ясенев нехотя развернулся, подумав: «Нет, Иваныча уже не исправить – у болвана сорвало башню от того, что его оставили в покое»:

– Очень просто: «Советский милитаризм».

Ясенев спокойно стоял и внимательно смотрел во влажные глаза сломленного, подавленного пожилого человека, простившегося с жизнью, обретшего ее вновь, возможно решившего начать ее заново. «Не стану ему препятствовать. Хотя…»

Барк, Фрим. Начало девяностых. Вместо эпилога

Гордон. Из Лондона. Пятьдесят шесть лет. Учитель географии.

Он знал о России все. Почти все…

Второй день безвылазно глазел в окно фирменного скорого «Москва-Пекин».

Зима! Perfectly!

Он много где побывал. Почти везде…

Осталась только эта неумещающаяся под ладонью часть Земли, властно покрывающая четверть пространства глобуса. Путешествовать решил «пешком» – то есть поездом. На столе плоский виски, заправленная табаком трубка, остальное в небольшой сумке (еще виски и табак). Сегодня появились два молодых русских парня. Сразу же разрешили курить в купе в противовес запрету проводника (боязно)… Его вовсе не тяготило недолгое одиночество в полупустом вагоне, даже наоборот, но и гостям был рад. Добродушно наблюдал.

Пока раскладывали вещи, доставали книги, выходили покурить, кому-то кричали в дверь, колдовали с массивными телефонами, дергая за антенны (нет сигнала), – прошел день. Утром все повторилось – разваленные на кровати шмотки, возгласы через коридор, неработающие сотовые… Предлагали выпить. Sorry, у нас своё. Потом он понял – покоя не будет. Находясь в непрерывном движении, русские объяснили Гордону, что едут по бизнесу. Они очень рады (круг руками), что пару-тройку дней (пятерня в лицо), смогут отдохнуть (ладошки к уху), то есть поспать. И убежали.

Наконец-то: в купе трое – Гордон, Андрей с Гошей – Барк и Фрим, как они представились, объяснив, что в России в моде кликухи, прозвища. Перед ними пиво, виски, водка. У парней неподдельный интерес. «После школы лет семь, – прикидывал Гордон. – Черчилль, львы, как в Питере, Джек Лондон, Хаксли… Молодцы!»

– Как вам Россия?!

– Я учусь у вас.

– Еще раз? – переспросил Андрей-Барк.

– «Инговая» форма! – Гордон сложил пальцы кругом, подразумевая гортань: – «Ing…» The teacher is being taught. «Молодцы, они все поняли!» – Барк даже принялся записывать.

Гордон взглянул на улицу, ухмыльнулся про себя:

«Снег! Perfectly!»

Он «срисовывал» маленькие деревянные домики, дымок из труб. Бесконечность вмерзла в кристальную поволоку снежинок. Двигался вперед только поезд, взмывая временами, – и становилось тихо. Постепенно стук колес возвращался – русские, перебивая друг друга, разговаривали c маленькой симпатичной девушкой-китаянкой, которая вдруг возникла из ниоткуда рядом с Гордоном. Они судачили о еде – по жестам понятно. Фрим писал китайско-русский перевод, заодно переводя и Гордону (зачем?). Девушка с трудом по-русски отвечала, но ей заметно нравилось. Выпить отказалась. Её смех звенел золотом. Просила изъясняться медленней. Гордон тоже веселился. От всей души. Смотрел в окно. Там холодно, мороз. Вообще-то, он хотел увидеть знаменитый «пограничный столб», разделяющий Европу и Азию: где-то за Уралом, время еще есть.

А девушки уже след простыл – парни барахтались-боролись на матрасе, обхватив друг друга за шею. Кто победит? Победил «нижний». Легкая коленка между ног, вскакивают – тычок в бок, заключительный пендель – и на выход, с хохотом.

Потом мчались над Байкалом. Гордон читал, что это красиво. Но это было непостижимо красиво! Он внезапно ухватился за мимолетно ускользающую вглубь сознания мысль: почувствовал, как незримо сокращается пространственно-временное расстояние между ним и совсем еще юными пацанами. Он понял, что вот они – легко смогли бы описать происходящий у него в душе восторг. У них получилось бы (учитель!), только по-своему – глядя в мир пытливо и непосредственно. И быстро…

Говорили не останавливаясь. Напротив Гордона сидели четверо. Между делом чокаясь мельхиоровыми подстаканниками: «Cheers!» – Беспокойные соседи, Барк с Фримом, и два соотечественника-британца. Переглядываясь и как бы прося одобрения старшего (кивок), молодежь без удержи травила обо всем на свете – без запинки! Много музыки (земляки на высоте). Работа, путешествия, Байкал, Битлз… China Town – смех, пиво… Whisky – Vodka, Москва – Лондон.

Гордон представлял (профессия!) как он будет обсуждать со своими студентами поездку, и ему вдруг стало не по себе от мысли, что эти русские общались с ним – профессором! – на его же родном языке. На его языке шутили и рассказывали об их веселой суетной жизни. Над этим стоило задуматься… потом.

Утром Барк с Фримом вышли. Трезво и шумно. Попрощавшись со всеми. С перрона – легкий взмах: «Пока!» Гордон улыбался удаляющимся силуэтам, прислонив голову к заиндевелому стеклу.

Поезд, качнувшись, простучал первый такт.

На столе остались забытые ими книги…

Гордон не знал русского, но непременно, непременно возьмет книги с собой.

Часть вторая
Диспетчер

1

Плохой октябрьский день. Дождь. Внизу – сухие хлопки дверей, тупой грохот каблуков, спокойные еще с утра возгласы. Начало обыкновенного рабочего дня. Загнивающий двухэтажный барак, бывший особняк начала века, с неохотой отзывался на любые движения живущих в нем усталых людей. Форточка, что ли, открыта? Почему все так громко? Холодно. Черт, под одеялом холодно, зябко. Он давно уже бодрствовал, часов с четырех, силясь провалиться в дрему. Не то чтобы думы, глобальные, нет – мысли о насущном, незначительном, мелком, но очень насущном. Тридцать два. Что имеем? Все, к чему не стремился в принципе: замкнутость, разобщенность с внешним миром, одиночество да печаль разочарования в иллюзиях детства, наваливающихся иногда необъяснимой внутренней неразберихой. Выплыть бы из небытия, а ты, оказывается, и не спал – там, в эфемерном космосе прошлого, оборачивающегося то сном, то явью. Выплыть, выбраться как оттуда, так и отсюда, – почти сталкеровского реала Тарковского, – с разницей в тридцать два, ничего не изменивших в этом нищем сарае, года. Только тогда его, Егора, не было. Оно пришло недавно: осознание попытки нарушить, изменить. Да поздно, братец. Значит, если нет возможности и готовности выкарабкаться-выползти из сложившихся обстоятельств, не легче ли их приспособить так, чтобы они не действовали на подкорку чем-то противоестественным, а работали бы на тебя, на самую что ни на есть твою суть. «Как исполнить?» – хороший вопрос, в особенности заданный человеком, всерьез разгневавшим Создателя.

Встал, оделся, посмотрел в окно, послушал.

Тоска отпускала. Так всегда: и надо бы все менять, да нет посыла. Есть посыл – менять неохота. Мало тебе текучки, рутины? – но ты ж не то искал, не тому учился, страдал, любил – не для того. Значит, точка? Нет, подожди, брат, тут не дерево свалить – тут надо под корень выжигать, с дёснами. А лес-то, брат, вековой, дубовый. Дело, оно, конечно, не в старом сарае-бараке, не в запущенных, забытых богом обитателях, наивно верящих в высшую справедливость, дело в том, что довлеющая серостью и сыростью обстановка как никогда соответствовала его внутренней неубранности, а лучше сказать: «Сорвало резьбу». Дабы стабилизировать душевную разболтанность, мысленно улетал в яблоневый сад деревенской юности: качели во дворе, прыжок с раскачки, лопухи в рост, густая акация. Тогда и засыпал, упившись терпким запахом наступающей на сандалии весны. Когда же забытьё покрывали огромные вселенские валуны, необычайно легко раскидываемые усилием воли, беспокойно понимал – пора решать главное. И просыпался, не решив. Пробивало в пот: недопонял, не раскусил что-то важное, нужное. Это давило. Это не относилось к работе. Она в том и состояла, его работа, – разрубать неразрешимое, превращая сложное в простое. И он ее выполнял, не избавившись от огромных космических глыб, валунов, невообразимыми стаями парящих в подсознании, означавших чуждость, неестественность собственного бытия. Он их расталкивал, разбрасывал камни вновь и вновь собирались в стаи, пугающие своей громоздкой организованностью.

– Егор! – Тетя Маша, соседка по коридору: – Ты дома? – Ведь знала, что он дома, спрашивала так, по традиции: – Почта твоя выпала из ящика, я в щель засуну, ладно?

Можно не отвечать. Отстав от дрыхнущего в два дула соседа, пойдет тарабанить рядом: соль, спички, мало ли чего надо пенсионеру… Сколько ей, семьдесят, восемьдесят? После войны справила здесь новоселье. Шестидесятые, семидесятые… Вспомнилось, как-то грезила о юности – ну сплошной позитивный праздник! Рассказывая, светилась тем, советским еще счастьем, непрожитой молодостью… Дождавшись старости, стала мечтать о переезде, сбудется ли? Тяжело шаркает за дверью по скрипучим доскам, хранящим память въевшихся в них десятилетий.

– Теть Маш!.. – не слышит, – заходи! – Не слышит, занята чем-то своим – утренним дворцовым променадом, льющим живую воду на мельницу отпущенных дней, и, не дай бог, вдруг не появится, надоедливым стуком вытряхивая жильцов из похмельных лежбищ, что-то в окружающем мире пойдет не так.

«Может, отдохнуть разок?» – ухмыльнулся вечно недовольному второму голосу, на протяжении многих лет отговаривающего выбегать на разминку. Надел трико, рванул на выход. Пять минут – тоски как не бывало. Любил это покалывающее ощущение бодрости во время утренней пробежки – тело наполнялось свежим воздухом, явь приобретала цветные оттенки, несмотря на погодную хмурь. Каждый раз все начиналось заново, с победы над спящим, ленным естеством, вытаскиваемым за шкварник из-под кишащего сомнениями одеяла. Нервы вздрагивали, собирались воедино, вырабатывался план дальнейших действий или бездействия – бывало и так, что тоже требовало умственной нагрузки. Сегодня как раз такой день.

К бараку он привык, если можно так назвать необходимость. Четыре года приходил-уходил, уезжал-приезжал, в общем, обыденно обретался, снимая угол на первом этаже. Странность условий проживания оправдывалась легендой прикрытия: по профессии он – простой водила, дальнобойщик, не беден, не богат, на жизнь хватало, семьей не обременен. Закинул в муравейник сплетен версию о недавнем разводе, намеренно скучную для досужих пересудов, любопытное братство барака от него и отстало. Дверь в его берлогу открывалась отверткой, как и у многих в этом за́мке бедности – отсюда скудность обстановки. Зато охранная система функционировала безотказно – соседи, в основном неработающие, пьющие, рьяно следили друг за другом – чужаку было сложно раствориться в папиросном тумане коридора, незаметно проникнув в чью-то обитель. За неусыпную бдительность нетрезвые знакомцы частенько получали в дар чекушечные премиальные, да и закусочные тоже. Постояльцы с жуликоватыми наклонностями здесь были известны всем, поэтому кражи случались нечасто, обворовывались в основном пришлые гости, и то по большим праздникам, на какие шиши гулять-то?

Менты обходили барак стороной – дебоширы давно пересчитаны и запротоколированы, правонарушения повторялись с мерзкой до сблева регулярностью, а заканчивались либо трезвяком, что благо для самих туда залетевших, либо истошными пьяными воплями до рассвета, когда участковым и пэпээсникам было не до надоевшего барака-бардака. Среди других он вовсе не выделялся – прогнивших аварийных трущоб полно вокруг, просто за новым строительством, развернувшимся по городу, их стало не видать, особенно летом – непричесанные и недорубленные кущи старых дворов скрывали жизнь, давно превратившуюся в помойку, свалку мусора, человеческих отходов и судеб.

Таковы условия контракта – жить скромно, ближе к народу, самой его гуще. Так легче раствориться, сгинуть в никуда если вдруг придется, подкрепив ситуацию надежным похмельным алиби безотказных соседей. Потому он частенько не запирал дверь, оставляя на столе то записку для какой-нибудь Оли, мол, буду через пять минут, то просто кричал из коридора тете Маше, что убежал в магазин, и если придет друг, пусть подождет; изображал иллюзию движения, тусовки, вечной холостятской к чему-то подготовки. Быть на виду – часть контракта. Не создавать ощущения замкнутости, закрытости, наоборот, казаться общительным, пусть непьющим, что обрубало неудовлетворенную навязчивость потенциальных собутыльников.

На свою якобы работу иногда уходил сам, пешком, в неизвестном направлении, пропадая неделю-другую, а то и больше. Порой за ним заезжали грохочущие фуры, что полностью соответствовало образу шоферюги-ловеласа, он забирался в кабину, прыгал в мягкое, добротное пассажирское кресло какого-нибудь трейлера, молча ждал высадки в назначенном пункте. С напарниками, забирающими Егора из дому, общаться запрещалось, они везли час, два, порой сутки и, не попрощавшись, высаживали в положенном месте. Разные города, поселки… Одинаковая в своей запущенности Россия. Желтые, выцветшие краски облупленных невысоких улочек, затихших, безлюдных, занесенных летом пылью, что снегом зимой. Отдаленность обманчива, пугающе обманчива, и он знал это, как никто другой. Большая жизнь требует пространства, маленьких жизней не бывает, бывают маленькие люди, переоценивающие свои возможности, неразумно раздвигая положенные им границы, тем самым нарушая правила. Какая сила их установила? Вопрос, вряд ли требующий ответа: они были всегда. И всегда появлялся кто-то, пытающийся правила перечеркнуть, назначая свои. Но тем-то и ценны закономерность, размеренность сущего, раз навсегда придуманные, созданные с целью оставить сущее незыблемым, недвижимым на века.

Егор не был апологетом, тем паче рукой исполняемого им, как он считал, возмездия, нет. Просто после четырех лет безупречной работы вдруг почувствовал несоответствие внешних и внутренних установок, разошедшихся, сдвинувшихся с единой нулевой риски. Оправдывая неотвратимость творимого беззакония, он с ужасом наблюдал перерождение естества, причем уверованно, осознанно во что-то над, сверхчеловеческое, боясь признаться себе в чем-то более, неизмеримо и необъяснимо более наглом.

– Привет, теть Маш! – взяв пакет с мыльно-рыльным, бодро просеменил мимо пожилой соседки в общий коридорный душ.

– Привет-привет… – Если б не надоедливая осенняя морось, она бы грелась на солнышке у подъезда, перетирая все про все с парой-тройкой таких же скучающих домовниц, еле умещавшихся на подлатанной кем-то из ненадолго протрезвевших мужичков лавчонке. – Охо-хо… – означало, что утро уж совсем никудышное, и баба Маша вдоволь со всеми наболталась, а впереди еще целый никчемный день, неделя, впрочем, как и позади.

Закрыв глаза, стоял под нестройным водяным напором, отдававшим ржавчиной, довоенными трубами, тогда же начатым, до сих пор незаконченным ремонтом и думал о прошлом. Прошлое не отзывалось ностальгией, не манило цветочным запахом, накрывая с головой свежескошенным сеном – оно просто было, и было его, с ним. Оно вроде как оправдывало настоящее, вроде как, всего лишь. Десять лет назад. Двадцать. Двадцать пять. Дальше не было смысла, хотя…

Хотя Егорка, десятилетний, незаносчивый, уже тогда стремился к лидерству. Не явному, в явном не преуспеть – вес, рост, спортивные навыки не позволяли обойти мощных тщеславных впередистоящих, внешними характеристиками перешагивавших отстающих подростков. Его поле было в сторонке – там, где напыщенная амбициозная наивность упиралась в хитрую искусную подоплеку, подготовленность к неожиданному бою, если вдруг случится бой, умелому нестандартному ответу, случись устная перепалка, к тому же на виду у девчонок. Это заставляло напрягаться, нервничать признанных лидеров, значит уважать, не рубить с плеча.

Будучи школьником, начал ставить цели не всегда осуществимые, но необходимые для самоопределения. Не был похож на хорошистов-отличников, знаменосцев-физкультурников, наоборот – грамотно отлынуть, увильнуть, прикрывшись неопровержимой отмазкой – считалось мастерством. Не мелькая в сводках стенгазет, выглядел лидером наоборот – они, активисты, радовались тому, восхваляли то, что он изловчался обойти, перехитрить, и об этом не знал никто. Конечно, мог постоять за себя в драке, но публичная победа давала повод другим сманипулировать его судьбой в ту или иную сторону – осудив как хулигана либо похвалив как давшего отпор – что вызывало отторжение. Не до конца осознавая понятийность происходящего, постигал, как просто переиначить добро во зло, а из негатива выцарапать оборотно-глянцевую сторону; никому ничего не сказать и наслаждаться эффектом, намного превосходящим радость «на отлично» выполненных контрольных.

Скромно одетый, вышел во двор и, кивнув чьим-то провожающим его через мутное окно зенкам, направился в сторону центра, ехидно запечатлев дикий остекленевший взгляд кого-то из неугомонных соседей: «Сигнализация включена». Покосившиеся деревянные заборы вперемежку с сохранившимися кое-где чугунными собратьями, палисадники вкруг добротных, красного кирпича столетних домов; неблизкий душевный звон колоколов с морочного неба, все напоминало о зажиточном дворянском прошлом этого среднего по российским меркам городка, тысяч на шестьсот человек. Людей, судя по окружавшим его коммунальным сожителям незлобивых, приветливых, но как-то уж слишком измученных неустроенностью, оттого срывающихся, пьющих, порой горько.

Ближе к центру – больше цивилизации. Свежевыстроенные высотки, приткнувшиеся к ним стекляшки павильонов, за ними черепичные крыши новорусских коттеджей, освежающие зашоренный непогодой взгляд нежданным разноцветьем. Почтамт, универмаг, администрация – городская Мекка: парочка ресторанов, Дом культуры, превращенный в ночной танцпол, уличные сосиски-доги с кетчупом. Как-то и прохожие выглядят не столь хмуро, пропуская на переходе навороченные джипы, не сбавляющие на пешеходной зебре скорость, забрызгивая близстоящих зевак лужей.

Два квартала вниз по Ленина – стройный ряд девятиэтажек, местами ощерившихся выносными ящиками-вентиляторами, в отличие от мегаполисов являющимися еще знаками достатка, евроремонта, мелочью, сопутствующей увеличению цены квадратного провинциального метра. Дому лет шесть – ухоженный двор, чистый подъезд, домофон, – контингент, въехавший сюда в свое время, далеко не стар, отсюда занятой, вечно спешащий, не особо любопытный, что и было нужно. А соблюсти требовалось несколько условий: нелюбознательное окружение, не бросающееся в глаза поведение, аккуратность, минимум ответов на чьи бы то ни было вопросы, в общем, доброжелательный вакуум в отличие от бытия барачного.

Четвертый этаж, красная кодовая лампочка – жилье, напоминавшее номер отеля, сутками под охраной: рабочий кабинет, спальня, навороченная кухня с необходимым оснащением. Временами делал уборку, мыл полы, оплачивал счета; здесь бывал только он и никто другой. Заходил в основном днем, на ночь оставался редко. Квартира оформлена на старого приятеля Сергея Иванцова, проживающего в Соединенных Штатах, он-то и просил присмотреть Егора за недвижимостью, оставленной в России так, на случай атомной войны, чего ж еще сюда возвращаться? Версия с товарищем убедительно должна отвадить какой-либо интерес со стороны фискальных органов, вдруг заинтересовавшихся неприметной квартирой-офисом. Возможность встречи c дружками из небогатых городских окраин минимальна – какого лешего им тут в бизнес-районе делать, даже рюмочных поблизости не видать. Да и столкнутся, невелика беда, он же ловелас, донжуан, наплетёт с три короба, если придется, не проблема.

Проблема в другом – невозможно бесконечно менять в одном месте точку доступа в Сеть, это беспокоило, хоть запросы и ответные послания кодированы, знал, что ментовской отдел по работе с хитрой клиентурой не спал как пить дать, отслеживая вероятные преступные, либо какие другие несвойственные интернет-формату шпионские страсти. Зацепка, с небольшой амплитудой вероятности, все-таки была, как он считал, что делать – не под деревьями же записки зарывать в металлических цилиндрах. Инет-кафе – удел дилетантов, учитывая круглосуточное видеонаблюдение, связь по мобильному отпала сразу как чересчур прозрачная, доступная внешнему миру.

Пара серверов, компьютеры, ноутбук на выезд, соответствующее оборудование для автоматического приема почты и факсов; стопки формулярных листов, журналов – в небольшом количестве, но вполне достаточном для вывода о принадлежности хозяина документов к шоферской среде: счета-фактуры, путевки-сопроводиловки – по бумагам задействованы реальные, доступные и открытые для возможной проверки организации. В случае чего, подтверждение будет стопроцентным. Здесь получал задания, отслеживал денежные переводы. Иногда просто смотрел телевизор в одиночестве. Здесь мог переодеться в сносную для вечерней прогулки одежонку, дабы прошвырнуться по ночному бульвару со смешной иллюминацией, опасно мерцающей, грозящей и вовсе погаснуть, коротнув. С редкими, нечастыми для шифрованной жизни женщинами, встречался в пригородных гостиницах, используя двойные документы, хранимые неприступным сейфом на квартире-офисе американского друга. Дальнейшую любовную связь ни с кем не поддерживал, оставляя навязчивым барышням липовые телефонные номера.

Через неделю надо быть в Подмосковье, в поселке Новом, что на Сходне, туда прибудет очередной подопечный на совещание губернаторов, районных бонз и руководителей крупных агрокомплексов.