Текст книги "Останусь лучше там…"

Арти получил большие бабки за качественное содействие своему теневому клиенту; предлагал, само собой разумеется, равную долю Егору, но тот даже слушать не захотел, чем немало удивил товарища, пообещавшего безоговорочно выполнить любую просьбу о помощи в дальнейшем. Что и произошло через много лет после описанных событий.

7

Хаос…

Засыпая, Егор предчувствовал, что опять и опять будет расталкивать космические глыбы, с годами становящиеся тяжелей и тяжелей. Прекрасно помнил, как они появились сразу после войны – глыбы были легкими и, несмотря на неестественную, гипертрофированную могучесть вопросов подсознания, связываемую им, может, с молодостью, может, неопытностью, неоперённостью в человеческом бытие, быстро решал житейские вопросы наяву, так же быстро и легко расталкивая-разбрасывая наваливающиеся огромные шары-глыбины в снах, не очень задумываясь о подоплеке.

Последние месяцы видения стали невыносимы: просыпался физически уставшим. Что это? Душевная боль, муки агнца, знающего о своем неизбежном заклании, ставшего вдруг мстителем? Пришел, наконец, день сожжения? Да! Только сожжения не смиренного ягненка, а сожжения, испепеления сущего, дабы освободиться, вырваться на волю… И более не грешить! В образе сущего предстояло запалить Чертищево, черт бы его побрал.

Субботний вечер. Начало ноября. Преддверие снега. Преддверие хрустящей под ботинками зимы, залитой ранней луной словно маринадом. Включились трехмерные рекламные билборды, полыхнули каскады льющегося электрического огня, служащие здесь скорее для красоты, не для зазывания клиентов. Местные отдыхающие прекрасно осведомлены о развлечениях Чертищева, их немного, но и не мало. Развлекательных заведений достаточно, чтобы спокойно, в кругу высокопоставленных друзей, провести уикенд не толкаясь, не занимая очередь в парную или бассейн, их, заведений, как раз столько, сколько надо – коммунизм да и только! – это могло бы позабавить, если б вся Расея-мать не поделилась на такие вот Чертищева разных размеров и площадей в элитарной отдаленности от темного ненасытного скопления народных масс.

Камэн договорился увидеться с Алоизом в небольшом французском ресторанчике «Дюбуа», там все обговорить, потом связаться с Краевым, и если, как утверждал подполковник, тот находился в свободном режиме, вызвать и его – сегодня, завтра, неважно – лишь бы прояснить ситуацию, определив дальнейшие решения по поводу нахождения спецгруппы Аслана в области, убийства Владимира Сергеича с женой, расстрела майора Кунцева и людей Руслана, по поводу губернатора Селезнева и иже с ним. Понятно, Краев всего не знал, но он был первым живым, кого хоть о чем-то можно порасспросить, сопоставив имеющиеся в наличии негустые данные, учитывая, что прокурорский Самсонов вообще не в курсе происходящего.

Без пятнадцати десять Аслан прогуливался в районе «Дюбуа», предварительно обустроившись со своими людьми в небольшом уютном домике на шестерых. Остальные бойцы поселились рядом, соединенные с соседями проходным залом для бильярда и общей, на два дома, банькой. Красочная умиротворенность поселка располагала к неспешным променадам, знакомствам, да и просто веселому времяпрепровождению, приправленному фирменным обслуживанием и прекрасной кухней, разносящей соусно-пряные запахи по округе.

Аслан находился в прекрасном расположении духа. По приезде его повстречал Камэн, проводил в забронированный коттедж; тут же созвонились с Краевым, который безоговорочно пообещал подойти в кабачок вовремя, добавив, что все в полном порядке, и волнения напрасны, и что к данному моменту многое прояснилось. А назавтра Аслана ожидал в гости старый знакомый по давней войне, в которой они, по обе стороны баррикад, отрабатывали будущие финансовые взаимодействия.

– Камэн, ты когда? – Алоиз стоял на крыльце в «Дюбуа».

– Чуть задержусь. Буквально минут на двадцать.

– Хорошо, я выпью пока коньячку.

– Хорошо, отец.

Это было сигналом!

* * *

Прошло много лет, дружба окрепла, и однажды Егор сделал Арти тяжелое для осознания предложение.

Диспетчер знал, что агентство Арти работает в Чертищево, отсюда и возникла мысль разыграть с Краевым «чертищевскую» карту. Оставалось только убедить Арти взорвать поселок, а вместе с ним и всю дальнейшую жизнь с тем отличием, что жизнь Матвея переместится на новый качественный уровень. Что повлияло на согласие Арти, что принудило его согласиться? Риторический вопрос, во всяком случае, для Егора, завербовавшего десятки таких как Арти. И деньги играли не первую роль, а вторую, третью… «Выход» отсюда – вот что первое. Уход навсегда в другую реальность, где, как казалось Арти, будет другая жизнь, не лучшая, но другая. Будучи зрелым человеком, крепким бойцом, познавшим, что такое смерть за Родину, медалькой отблагодаренным Родиной за то, что не подох там, в войне, ни к чему не приведшей ни его самого, ни его семью, ни его народ, до которого не наплевать было тогда, зато сейчас наплевать полностью, как народу глубоко плевать на простого бывшего мента, выжившего на той войне, Арти знал, на что шел, и шел осознанно.

Денег Егор предложил достаточно для безбедного существования в спокойной европейской стране, перед этим якобы сгорев в чертищевском пожарище, к чему Арти морально подготовлен, и диспетчер это уловил безошибочно, перечислив в дальнейшем на счет Матвея первые полмиллиона долларов.

Уничтожение деревни требовалось для железной подстраховки – чтобы не найти потом концов, кто за что, кого убивал и убивал ли вообще… или это прозвучало актом устрашения, только чьим? – власти, бизнеса, кого-то конкретно или всех вместе взятых? Погибнет не менее пятисот человек, женщин и детей, гостей и обслуги, охраны и ментов, всех, кто окажется в Чертищево во время страшного беспощадного взрыва, причем выполненного с безукоризненной точностью, с использованием сверхсовременных технологий, что обеспечивал профессиональный подрывник Сергей Иванцов.

С помощью Арти и его людей они обкладывали взрывчаткой поселок по кругу, днями, по ночам, объясняя это случайным зевакам усилением линий охраны, особо не светясь, аккуратно выравнивая и обихаживая за собой земельный дерн, стирая лишнюю информацию с компьютеров системы наблюдения. Закладки выполняли надежные, проверенные бойцы, не особо вникающие в суть задания, уверенные, что ставятся приборы для тайных прослушиваний и слежения – ведь никаких отличительных данных на тяжеленьких разноцветных коробках не было.

* * *

Сначала напугал кромешный звон тишины, невыносимо долгий, ведь кнопка нажата! – почему тихо?

Потом сдавило уши. Тряхнуло снизу. «Вакуум» – вспыхнуло в недремлющем мозгу одновременно со страшным низким гулом, нагнавшим подземную волну, за которой реактивным истребителем несся мощный звук беды, горя. «Почему я здесь? Должен был уйти», – мелькнула вторая мысль. Подспудно уставшее подсознание ликовало от «увиденного»: вдруг возникший из преисподней ярко-белый гриб разнес вдребезги, в пух и прах грузные неподвижные камни, встающие чуть ли не стеной, никак не поддающиеся расталкиванию. «Неужели проклятые глыбы больше не придут?»

Открыл глаза.

День «Х». Сегодня приезжает Аслан, сегодня он ответит за всё: за войну, плен, за горемычного Серегу, продавшего жизнь за жизнь, хм… Правда, погибнут люди, много людей, но иначе никак, иначе погибнут они с Серегой, исчезнет их неудавшееся прошлое, неестественное настоящее, сгинет правильное будущее, в котором уже не будет взрывов и выстрелов, в котором все кончится. И начнется сначала, заново.

С деньгами для Арти помог Иванцов, пообещавший заплатить вторые полмиллиона после удачной боевой операции. Денег на войну Организация не жалела никогда, лишь бы война была грамотно просчитана и четко выверена, учитывая всевозможные заказы на устранение. Устранялись конкуренты и неугодные под видом терактов, сбоев техники, вплоть до самолетов; под видом клановых разборок – кого в таком случае наказывать, искать? – разве лишь истреблять семьями, родами, но это в принципе невыполнимо, нереально, легче приручить брыкающегося кланового главаря, пригладить, приголубить да и поставить на регион, область, город, тем более ставит «голубу» один, а одному и напеть легче, был бы песенник похлеще да побаще.

Встал, оделся, посмотрел в окно, послушал.

К полудню он примчит в Чертищево, вместе с друганом Серегой дождется прибытия Аслана, потом они договорятся на поздний ужин, куда якобы придет и несчастный Краев, полностью запутавшийся в ситуации – зачем его держат, кто? Но прийти не успеет.

«Да… тут надо корчевать, выжигать под корень, с дёснами. А лес-то, брат, вековой, дубовый». Поэтому лес придется подорвать на воздух без жалости, оглядки, без снисхождения.

Потом втроем, Арти, Иванцов и Егор, свалят оттуда по-тихому за десять минут до назначенного свидания с отцом Сереги… и всё. Остальное дело техники. Разлетятся по сторонам, нажав кнопку пульта управления, наблюдая за взрывом в пятнадцати километрах от Чертищева с трассы, опоясывающей запретную элитарную зону.

Ведь она в том и состояла, его работа, – разрубать неразрешимое, превращая сложное в простое. Вот он и заканчивает последнее задание, избавившись, наконец, от огромных космических глыб, валунов, невообразимыми стаями парящих в подсознании, превращаясь с годами в монолит, означавший чуждость, неестественность собственного бытия. Это впервые произошло сегодня, в день, как он считал, возмездия.

Билеты куплены. Поездом, самолетом – кому куда, на время переждать, пережевать произошедшее; через месяц-другой все покроется прахом, скандал утихнет под наслоением таких же, не менее громких, звонких. Пресса перелистнет чертищевскую трагедию, занявшись другой, назначив виновных, попрощавшись с разжалованными, поприветствовав вновь назначенных, оставив безмерное горе там, где ему и положено быть – в смиренном забвении.

«Может, отдохнуть разок?» – ухмыльнулся вечно недовольному второму голосу, на протяжении многих лет отговаривающего выбегать на разминку. Надел трико, рванул на выход. Пять минут – тоски как не бывало, лишь напряженная собранность, концентрированность, готовность к последней атаке. День «Х».

– Хорошо, отец. – Серега посмотрел на пацанов: это было сигналом! Они находились в доме слежения за охраняемыми объектами. Боец-оператор, Егор, Серега Иванцов, шеф охранного агентства Арти, который за последнее время привык к маскарадам своих подельников – в Чертищево они появлялись только в гриме – один в усах, другой в негустой бородке.

– Поехали, – сказал Егор.

Они вышли, сели в заведенную дежурную тачку.

– На второй блокпост, – скомандовал Арти водителю.

Волнения не чувствовалось ни у которого из троих, задумавших жестокую и страшную развязку их совместной деятельности, прожитых лет, жизни.

Машина тронулась, неспешно покатила на выезд из поселка.

Проехали шлагбаум. Пять-семь минут дороги. Еще пост. Приветствия, ничего не значащие указания, вопросы, ответ. В салоне тишина, о чем говорить? Водила поднажал чуть быстрей. Столбы фонарей кончились, машина окунулась в осеннюю мглу, только дальний свет фар, приправленный нерезкой луной. Вот и «второй», остановка. Здесь притулился в сторонке джип Егора – в нем они домчат до трассы и нажмут кнопку. Пересели, попрощавшись с хозяином рабочей «шестерки»:

– Пока, Петрович, – громко хлопнув неподатливыми дверьми. – Я в объезд, и вернусь в поселок по восточной дороге.

– Понял. – Петрович знал, Арти любил заезжать с проверкой малознакомым восточным направлением, состоящим сплошь из ужасных проселочных колдобин, без шлагбаумов, огорошивая чоповцев внезапностью появления.

Егор за рулем, Серега с Арти уселись назад – в пункте назначения они разойдутся по двум машинам Секунды, разъедутся в разные стороны после заключительного отсчета. Трое людей, уничтоживших поселок, поспешат по своим заказанным заранее маршрутам – они станут свободны в отличие от людей, оставленных в Чертищево: тем-то еще стоять в очередь на прием к всевышнему, ожидая последнего разбора содеянного во внезапно оборванных жизнях.

Группа Секунды была на месте, ожидая в небольшом лесном углублении-стоянке для большегрузного транспорта. Три машины встали в неровный ряд, Арти с Серегой спрыгнули с полуметровой высоты диспетчерского джипа, размяли шеи, покачали взад-вперед туловищами, взглянув на часы: без двух минут! Егор даже не выходил – зачем? – сквозь лобовое стекло видна его безразличная, отсутствующая физиономия, поглядывающая на приборную доску: время! Ясно было, нажав кнопку, диспетчер тут же свалит, не углубляясь в созерцание гибели Помпеи – зачем?!

Единственное, чем удосужил наблюдавших за ним друзей – поднял показушно руку с пультом и надавил клавишу… Еще раз! Еще!!!

Взрыва не последовало.

Диспетчер тряхнул пульт, нажав в десятый раз. Медленно, удивленно открыл тонированное водительское окно. За окном стоял старый друг Серега Иванцов, направив глушитель пистолета Егору в голову.

– Сере…

Прозвучал негромкий выстрел.

Сзади послышался еще один щелчок и стук упавшего тела – это грохнулся об землю убитый Секундой Арти.

Штатный взрывник и штатный киллер расселись по тачкам и разлетелись в разные стороны, как договаривались.

8

– Ты можешь быть свободен, Сергей Сергеич, – встретив Краева в ресторане, Алоиз сразу перешел к делу.

– Как…

– Можешь ехать сам, могу я подбросить, мои люди, – Алоиз был немного навеселе, – когда скажешь. Я все решил – плохих людей больше не будет, ты свободен, – повторил он, – их нет. А можешь гульнуть на радостях, чем черт не шутит! – вон как исхудал. Оклемаешься, выходи на работу, Самсонов сделает, что надо, а Николай Иваныч утрет с шефом УВД по поводу твоего отсутствия, не переживай!

Краев был в шоке. Он вставал, садился, Алоиз плеснул ему водки, пододвинул закуску.

– Алоиз…

– Знаю, ешь.

– А как же Егор, Сергей… они же здесь! – Краев даже оглянулся.

Совсем недавно был заложником, выполняя приказы точь-в-точь, как просили эти ребята. Он и в «Дюбуа» шел в уверенности, что находился под непрестанной слежкой.

– Егора больше нет, сдулся. А Серега – мой сын, просто попросил его кое-что подправить в Системе, так что не обессудь. Твои мучения были у меня на контроле, но не мог тебе этого сообщить, иначе бы сорвался план по выявлению в коллективе крысы, прости. Они хотели взорвать поселок.

Краев даже поперхнулся.

– Да-да… Но это потом – я на блюдечке предоставлю весь материал по организации теракта, так что медаль за раскрытие тебе обеспечена. Надо будет убрать отсюда «Корпус А» – сгнили, падлы, полностью вместе со своим шефом, с которым тоже, кстати, решено уже. Пока ты мучился в плену, этот диспетчер натворил дел: убрал Кунцева по-тихому, я даже не успел среагировать, Чертищево вон рвануть хотел, – они выпили не чокаясь. – Жалко, грамотный парень был. Съехал, видать, с катушек.

Краев начал пьянеть после четвертой рюмки и нехотя терял нить разговора.

Колька-Секунда. Вместо эпилога

Но сказать по правде я хотел бы только посмотреть, –

посмотреть, что будет с нашим миром через двадцать лет,

что же будет с миром через двадцать лет?

(Группа «Машина времени»)

Забацали то, что рвалось занавесками из каждого окна: «Крылатые качели» и русифицированную песню Баккары. Девчонки-солистки, их нехилая поддержка: две гитары с барабанами. Перед уходом со сцены Гуцул выкрутил до упора влево ручки усилителей, стоявших позади музыкантов, – подлянка приведет к победе, уменьшив шансы на качественный звук выступавших вслед. Заняли третье место. Приз – крутая электрогитара-малышка, чудо молдавской электроники!

По меркам Союза городишко был более чем опрятен, залит солнцем. Здесь, в небольшом молдавском поселке современного типа, и проходил в далеких восьмидесятых фестиваль стройотрядов, с бешеной радостью наезжавших в теплую республику пачками. Пели, плясали, создавали ансамбли, между делом собирая в бескрайних садах фрукты: что-то там перевыполняя, перед кем-то отчитываясь. Три ведра абрикосов – ныряем в пруд: красота! Еще два – наперегонки бежим в село за свеже-розовым винцом. Последнее полное с верхом ведерко – вот вам и вечер, пора на танцы! Так без конца. В синем воздухе – лазурный серпантин, рассыпающийся… смотри! – меж пушистых облачков. Нет! – это сладковатый дымок «Флуераша» улетает в небо. После терпкого советского «Космоса» и сухих «Радопи» на переменках молдавские сигареты накрывали кайфом ароматной легкости. Всё: «розовое» в разлив, божественное курево и прозрачно-чистый воздух, пахнущий сливой, способствовали творческой самореализации молодых строителей (не коммунизма, просто строителей!).

Гуцул (Гуцилаев)

– Нет, ну ты ж не знаешь, что в деревне жрали по детству! Не знаешь ведь? Ты (подразумевалось «городской») даже не догадываешься, что мы перебивались картошкой с рыбой! – оп-па-на! А вот этого я и предположить не мог! Друг, дружище, хотел меня разжалобить. А я (вот, гад!), живенько так нарисовал в воображении позолоченную рыбёшку на сковородочке, укутанную лучком, и – мать моя! – картошечку. Да-а, суровый рассказ о бедственном положении недокормленных мальчиков из глубинки стух, так и не начавшись. Посмеялись, еще раз представив картофан: с ароматным луком… рыбку… окунька, щучку. Ладно, пора и на охоту.

Стадо домашних куриц, кудахча, подошло к нашему укрытию. Гарын вооружен палкой. В лесу из подсолнухов выжидаем момент. Погнали! Двое – по сторонам, артиллерия сзади. Скорость дикая! От стада отделилась одна несчастная – всё! – она жертва. Бегом за ней! Петляем, долго. Падаем, встаем, ныряем, кувырок – мимо! Мясо – мечта! Надоели фрукты. Взрыв пыли, крик. Жарить уползли подальше через лес, в поле… а то местные могли и не понять.

Гуцул – на все руки мастер (дере-е-евня!). Он мог разделывать живность, насаживать ее на вертел, подбадривать огонек, посыпая тушки солью. Сам следил за костром. Ел же он намного медленнее нас, городских, успевая только подоткнуть очки в ложбинку удивленно-вытянутого носа. Вот что умели мы, так это хавать! – смачно, быстро, ни с кем не делясь, зло. Эх, курочка… Аборигены, конечно, владели разведданными о партизанах. Все бы ничего, если б жажда добычи на этом прекратилась. Так ведь нет!

Вечер. Мы на вершине жизни! Потому что именно наша сытая украденной птицей рок-группа взбирается на Олимп – открытую площадку Дома культуры, до упаду вонзая непереводимые рок-н-роллы, щенячьим восторгом взрывая полупьяное студенческое братство. Кто помнит «Boney M»? Так вот – это я, низким голосом гуттаперчевого солиста-танцора начинаю томно изрыгать Rasputin, забывая аккорды и путаясь в струнах: что-что, но уж трехлитровой рубиновой разливухи под хруст куриной ножки себе не пожалел!

Ночь, почти утро. Время задуматься… но не нам. Тусовка только начиналась. Что всеми двигало? Ответ простой: свобода выбора в отличие от дома. Там регламент: школа, выпускной, экзамены; пошло-поехало – колхоз, учеба, Новый год. Здесь не так: здесь солнце хитро-жгучее, большое – это главное! Почти что юг, жара – второе. Ну и раздолье – первый раз, в семнадцать лет. Не ведали о многом мы в ту пору. Начитанны, но беззащитны пред открытым миром. Среди бродяг-погодков самым опытным в вопросах бытия, всего-всего и секса в том числе Гуцул был – приятель сельский. Вкусил он яду столько, что не снилось никому. Посему негласно подчинялся весело ему сплоченный наш ансамбль-отряд: три человека, блин.

Комсомол

Куда ж без него! Слово почти священное. Плевать хотели глубоко на комсомол, на партию, на пятилетки с перевыполнениями планов – свобода и любовь! – вот нами что руководило. Или свободная любовь, не знаю, лучше как… или любовь к свободе, вот ведь черт! Да-да! – бровастый черт уж точно не указ; да и плакатов-то его в Молдавии почти что не было тогда, вот не было, и всё! Была непознанная страсть – во ржи, под треск цикад, впервые… Но об этом позже.

Ночь после танцев. Один – через плетень в подвал. Второй у входа на раздаче, третий за забором на приемке. Что принимать? Варенье в банках. Гуцул снизу, с погреба – наверх. Гарын через ограду – мне, я расставляю аккуратно в сумки. Добыча, мать её, жжет руки, нагревает вены, такого не испытывал я в жизни! И эта ходка третья вот уже. Две предыдущих – под кроватями в палате, где дружно дрыхнет вся мужская половина стройотряда. Там много – сто закаток. «Шухер!» – свет ярко-синий вспыхнул вкруг, и мы как на ладони: засада, мать её!

Как описать преследования жуть, да с придыханием смерти? Хозяин хаты мог и выстрелить! По морде, по лицу нам били ветки – все это слабо сказано и не о той погоне, что мы пережили. Пять минут – музвзвод под одеялом, как будто не вставал, как будто спит давно, храпит к тому же. Мужик вошел – ведь знал, куда идти, млять, – щёлк выключатель! Храп не притих, на отдыхе трудяги, не буди!!! Да не тупой он – наклонился и увидел чудо-залежи. Что дальше? Дальше – комсомол. Ну, пропесочили, побрили, каких-то премиальных там лишили. Письмо на институт, родителям письмо. Оглядываясь вниз на могучие сонмы бесцельно прожитых лет, понимаю, что Система могла прожевать, сглотнуть, срыгнуть, попортить жизнь уж как могла бы. Спасибо нашему парторгу, – попугал и бросил, к лешему, – молодчик! Он был из преподов, зелено-ранний, не разумели, дураки, что очень повезло тогда нам.

Гарын

Гарын тащился впереди процессии. Другана послали на заклание, страдальческое что-то было в нем – намек на лысину, возможно; он голову приопустил, идет бочком, раскаивается очень, это видно. Парторг махнул рукой на наше разгильдяйство – воровство, вернее; селяне – нет. Трэдишн, что ль, у них, с войны? Тогда я почему-то вспомнил о войне. Крестьяне, старики, собравшиеся в ряд, смотрели укоризненно, не злобно. Сравнил их с нашими, уральскими: «Добрее наши». У этих – каменные лица, трудовые плечи, черные костяшки пальцев. Их руки говорили: «Да! У нас сады, дома, озера, зелень – но вы, приезжие салаги, в курсе ли, каким рожном дается это?» Срамных салаг, как пленных фрицев в сорок пятом, нас медленно вели сквозь всю деревню. В руках варенье, сзади на повозке тоже банки. А вдоль дороги – люди, множество людей. Какой, к чертям, партком! Стыдуха, благо, мать не видит. Уж вот бы мне досталось, блин! О чем мы думали? Да о свободе! И любви.

Гарын был барабанщиком: у-у-у! – центряк вселенной в долгожданные часы вечерних танцев. Только-только всемогущая эра «диско» нахлобучивала Советский Союз, сгоняя расклешенные толпы в газовые камеры дискотек. И вся тяжесть прихода нового стиля ложилась на плечи бедных барабанщиков. Это вам не электронная коробка, снабженная мощной, четырехтактной бас-бочкой, это сверхчеловек, из-под заливающей ручьем усталости неимоверными усилиями выдерживающий заветные сто тридцать: бум-бум-бум! Сто тридцать в минуту – и ни ударом меньше. Там-то и заприметила его местная красавица.

Постарше нас – стройна, легка, изящна – казалась недоступной в принципе. Когда ж увидали их, удалявшихся в неизвестном направлении, хватил столбняк. Мы и к своим-то, стройотрядовским, стеснялись подкатить: ну, мол, времени – вагон! – не торопились вроде как. Гарын, конечно, вычудил – была деваха великолепно-русой, диво дивное она, она… Обучила его всему. В неполные восемнадцать он познал то, что советские дети осваивали к сорока и то по книгам. Влюбился, ждал ее. Сначала приходила часто, потом – не очень, потом вообще перестала. Змей Гарыныч ждал. Даже когда тронулся поезд, Гарын еще долго смотрел в окно. Не знаю, может, оставил ее себе на всю жизнь, так бывает с некоторыми иногда. Но в тот день, когда их свидания кончились, он начал страдать. Умоляли: «Брось! Давай лабать, вон их, девок, сколько!» – и Змей играл… Вяло, неритмично, разрушая драйв, настрой. Вселенская тоска скверно влияла на наши выступления, выбивая палочки из его рук.

Хм, мы были в курсе, где она шхерилась. Не говорили только: красава числилась в колхозе знатною, заслуженной наседкой. Постарше нас, со своими закидонами, она осознавала, что творила. Взрослые называли ее шлюхой, девчонки – стервой, пацаны: ништяк-чувихой. Может, искала что-то в грустном мире? Хотя в те годы это неведомое «что-то» невозможно было отыскать.

Голос Америки

«Джона давай!» – выла толпа, и мы начинали лить «крокодиловы слезы»[37]37
  Крокодиловы слезы (авт.) – имеется в виду песня Элтона Джона «Crocodile Rock» из золотого альбома «Don’t Shoot Me, I’m Only the Piano Player» (1973 г.).


[Закрыть], заменяя фортепианное вступление нетрезвыми гитарными аккордами. Из русского – пара медляков «Машины». Срывая голос на рваных, скрипящих от натуги динамиках, были свободны как никогда и кричали, потому что в нашей стране нельзя было так кричать-горланить. Подобное слыхали лишь изредка, издалека – из-под шумовых перегородок, разделяющих транзистор на «наших» и «ваших», на «здесь» и мечтательное «там»; на то, что мы, совки, вряд ли увидим, но зато можем слышать! До хрипоты, до боли в горле – Ян Гиллан жмет лапу![38]38
  Ян Гиллан – Ian Gillan, солист хард-рок-группы Deep Purple, отличающийся сверхвысоким диапазоном.


[Закрыть] – пели на неизвестном, но придуманном нами же языке о клёвом будущем, в которое не очень-то торопились.

Гарын наконец перестал хандрить, забарабанил-застучал веселей. Гуцул, оправившись от яблочно-смородинового позора, сварганил еще пару ходок, на этот раз более удачных. Я познакомился со жгучей хуторянкой, мы целыми ночами простаивали в воротах ее дома на виду у отца с матерью, назидательно-скромно глазевших из окна. Там и проторчал до конца смены. Что ж, это нормально – девушка-то на выданье… Пару-тройку раз отравившись убойным самогоном, незаметно приплыли к окончанию рабочей вахты. Вернули аппаратуру, сложили ударную установку. Подарили завклубом кассету-бобину: «Иисус Христос – суперстар»[39]39
  «Иисус Христос – суперстар» – Jesus Christ Superstar, одна из самых известных рок-опер (1970 г.), автор музыки Эндрю Ллойд Уэббер, солист: Ян Гиллан (Ian Gillan).


[Закрыть]. Заведующий чуть не плакал от умиленья, пристроив ее на полку рядом с Высоцким, сдувая пыль как с виниловой пластинки. Извинялся, что ругал нас за «дико орущие, непристойные шейки».

На память осталась крутая электрогитара-малышка, чудо молдавской электроники! Ее Гуцул взял потом на зону – он рано познакомился с тюрьмой. А в девяносто восьмом его и вовсе не стало. Гарын закончил иняз, потом аспирантуру и… спился, между этими вехами успев прожучить в казино дом, семью, здоровье. Нет, ту любовь он не отдал бы ни за какие бабки!

С тех пор прошло много лет. Тридцать. Жаль, мне нечего вспомнить, и я не могу сказать, почему остался жив.

Я обрюзг, обмяк, покраснел и за исполнение песен по кабакам беру капусту. Взгляд стал маслянистым, квелым, прикрытым похотью до денег: сытая неволя. Да! – а в моде снова наши песни: Boney M, Slade, Сhris Norman. Подражать только некому: Америка не стала избавлением. Мы, наклюкавшись сполна из звездно-полосатой чаши, лицом к лицу столкнулись в зеркале истории… с собой.

Смотрю на себя, а в отражении – молчаливые иллюзии прошлого. Прошлого, надрывно кричащего ни о чем. Толстый, дурнопахнущий, охоч до выпивки, кто, где я, кому служу, какому богу? Хотя… Останусь лучше там, где улетает в небо сладковатый дымок «Флуераша». На фестивале.