Текст книги "История человечества. Восток"

Лао-Цзы
(VI–V вв. до н. э.)

Настоящее имя – Ли Эр

Древнекитайский философ

Основные сочинения: трактат «Дао-дэ-цзин»

В давние времена где-то на самой дальней границе Поднебесной, где располагались старинные заставы, у дороги, ведущей в неведомую страну «Владычицы Запада», произошло странное явление. Страж пограничной заставы вдруг увидел облако фиолетовой окраски, двигавшееся со стороны той самой неведомой западной земли.

Наблюдательный страж оказался не простым охранником покоя великой страны, но мудрым, знающим человеком, хорошо разбирающимся в тайных знаках небес. Он понял, что облако является божественным знамением чего-то необычайного, а именно пришествия Даоженя – давно ожидаемого мудреца Дао, который должен возвестить о новом учении жизни.

И действительно, приблизившись, облако рассеялось, и перед стражем возник величественный старец, восседающий на белоснежном быке. Мудрый охранник низко поклонился путнику, а тот молча передал ему некую книгу, излучающую тонкое сияние. Это была рукопись ставшей впоследствии священной «Книги о Дао и Дэ» (Дао-дэ-цзин), в которой насчитывалось ровно пять тысяч знаков, что по современным меркам равно примерно одному газетному листу. После этого таинственный мудрец проехал заставу и больше его никто не видел.

Такова древняя китайская легенда, повествующая о «Книге пути», или «Книге Дао», автором которой был легендарный мудрец и философ Ли Эр, писавший под вымышленным именем Лао-цзы.

С самим именем Лао-цзы также связано чудесное предание. Имя переводится как «старец», а точнее, «старое дитя». Будто бы зачат он был от проглоченной его матерью пятицветной жемчужины, в которой заключалась солнечная энергия.

Ребенок пробыл в утробе 81 год (вот откуда псевдоним «старое дитя») и вышел на свет из левого подреберья матери. Кроме того, он оказался совершенно седым. Подобное чудо, видимо, должно было свидетельствовать о врожденной мудрости Ли Эра.

В свою очередь, слово «ли» обозначает дерево, в данном случае сливу, поскольку мать родила ребенка под деревом. А слово «эр» переводится как «ухо», что указывало на непомерную длину ушей будущего мудреца. Так Ли Эр, принявший имя Лао-цзы, стал героем «Дао-дэ-дзина».

Все вышеприведенное – лишь небольшая часть народного эпоса о жизни и творчестве Лао-цзы. Во всяком случае, достоверных исторических сведений о великом китайском мыслителе гораздо меньше, чем легенд о нем. Что и понятно, если иметь в виду огромную давность происходивших событий.

В очень короткой биографии Лао-цзы, изложенной древним (II в. до н. э.) историком Сым цянем, сообщается, что родился философ примерно в 579 г. до н. э. в царстве Чу, уезде Ку, волости Ли, в деревне цюйжень. Далее историк пишет, что Ли Эр был историографом, главным хранителем государственного архива при Чжоуском царстве. Он был женат, имел сына по имени цанг, ставшего впоследствии военачальником. Ли Эр немело лет прожил в столице Чжоуского царства г. Лояне, трудясь над официальными документами, беседуя с посетителями и гостями самых различных сословий. Впечатления от чтения древних книг, бесед с мудрыми людьми (есть предположение, что он встречался с Конфуцием) постепенно сложились в собственное восприятие природы мира, его естественных и божественных законов.

Прожив долгую жизнь, архивариус Ли Эр пришел к мысли о необходимости отказаться от общественной деятельности. Он ясно видел признаки упадка государства, в котором стали преобладать правила и порядки зарождавшегося феодального строя, осудил захватнические войны, постоянно затевающиеся властолюбивыми правителями. Словом, ясно осознал, что государственная служба вступает в противоречие с естественными законами общества. Вот тогда-то Ли Эр верхом на быке и отправился в то самое путешествие, венцом которого и была передача рукописи стражу пограничной заставы. Где и когда закончил свои дни Лао-цзы, осталось для истории загадкой.

А вот учение легендарного мыслителя пережило века, став в Китае вторым по значению и популярности после конфуцианства. И все это благодаря тому самому трактату Дао-дэ-дзин, главным героем которого является сам Лао-цзы. В трактате содержится основная суть философского учения, получившего название «даосизм» и принесшего заслуженную сла ву китайскому мудрецу. В основу познания даосизм кладет Дао, Путь.

Как же понимать Дао и можно ли вообще его описать в виде, наиболее приближенном к тому пониманию, какое в него вкладывал китайский философ? Можно, если не ограничиваться одним или даже несколькими определениями. Вначале предоставим слово самому Лао-цзы:

«Иероглиф «дао» состоит из двух частей: «шоу» – голова, и «цзоу» – идти, поэтому основное значение этого иероглифа – дорога, по которой ходят люди, но теперь этот иероглиф приобрел переносный смысл и стал означать закономерность, закон.

Дао – корень неба и земли, Дао – мать всех вещей, Дао лежит в основе мира.

Дао не имеет вида, не издает звуков, не обладает формой. Смотришь на него, но не видишь, слушаешь его, но не слышишь, ловишь его, но не можешь поймать.

Дао рождает вещи. Дэ вскармливает их. Создавать и не присваивать, творить и не хвалиться, являясь старшим, не повелевать – вот что называется глубочайшим Дэ.

Дао рождает одно, одно рождает два, два рождают три, а три – все существа. Все существа носят в себе инь и ян, наполнены ци и образуют гармонию.

Дао постоянно пребывает в недеянии, но нет ничего, что бы оно ни делало».

Другое обозначение Дао – пустота. Но она не является символом «ничто». Лао-цзы сравнивает эту пустоту с предметами, чья пустота необходима: «Из глины делаются сосуды, и, поскольку сосуды внутри пусты, появляется возможность использовать их. Двери и окна выдалбливают, чтобы построить дом, и, поскольку дом внутри пуст, появляется возможность использовать его. Поэтому наличие предметов приносит пользу, а имеющаяся в них пустота делает их полными к употреблению. Дао – это пустота».

Попробуем перевести загадочную символику китайской философии на язык логики. Как известно, всякое единичное бытие, например вещь, имеет свою форму и свой образ – представление о ней. Дао как бытие всеобщее в отличие от единичного ни формы, ни образа не имеет. Иначе бы оно стояло в ряду с единичным.

Там, где в предмете присутствует «есть», Дао говорит «нет», поскольку предмет настолько изменчив, что судить о нем невозможно. Изменение адекватно движению. Но если движение всегда конечно, то Дао всегда недвижимо, а потому вечно. Раз это так, то Дао лучше всего и понятнее всего сравнить с пустотой, которая заполняется изменчивыми сущностями.

Здесь следует еще раз подчеркнуть, что пустота Дао – это образ, метафора, призванная обозначить вечно сущее начало. В оригинале стихов Лао-цзы она именуется другим понятием – «дух долины», который, в свою очередь, является образом вечного и неизменного.

В переводе на современный язык эти стихи будут выглядеть приблизительно так:

 
Пустота (дух долины) – бессмертна,
И я называю ее глубочайшим началом.
Вход в него именуется корнем Неба и Земли.
Это начало бесконечно, как существование,
И действует безо всяких усилий.
 

Понятно, что «дух долины», приведенный в стихотворении, – это Дао, пустота. Как считали древние китайцы, божество долины обитает в ее центре. центр окаймляется горами, а потому и является местом ровным, как бы пустым.

Дело мудреца – видеть эту пустоту, а в ней – все противоположности мира. Да и сам мудрец должен ощущать себя в центре познания, в том месте, где легче всего видны противоположности бытия:

 
Он не выходит из дому,
Знает, однако, весь мир.
Он не смотрит в окно,
Видит, однако, весь Путь.
 

У Лао-цзы можно встретить немало парадоксальных изречений, например: «Путь, что может быть Путь, не есть вечный путь»; «Кривое – значит прямое»; «Великое остроумие похоже на глупость»; «Правдивые слова напоминают ложь»; «Кто говорит, тот не знает».

Чтобы по достоинству оценить такую мудрость, надо понять тонкость мышления древнекитайских философов. Их целью являлась естественная жизнь, то есть жизнь, согласная с природой. Все искусственное, «сделанное людьми», не имело цены. Поэтому идеал мудреца – не совершенный, а истинный человек (чжэньжэнь). Описывался он так:

 
Истинный человек древности:
Не радуется жизни, не отвращается от смерти.
Равнодушно уходит, равнодушно приходит.
Не забывает о том, чем все начинается,
Не стремится к тому, чем все заканчивается.
Следует естественному ходу вещей
И не восстает против него.
Не нарушает Дао чувством любви или ненависти.
Своими действиями не стремится помогать росту Неба.
 

Выражение «помогать росту» во времена древнего Китая было равнозначно выражению «совершать ненужное дело» и хорошо объяснялось следующей притчей. Одному человеку, возделывавшему поле и с нетерпением ожидавшему всходов, казалось, что ростки слишком медленно поднимаются над землей. Тогда он решил им помочь и подтянуть растение вверх. Когда сыновья пришли на поле, было уже поздно: все всходы погибли.

Древнекитайский мудрец говорил в таком случае, что владелец поля «помог росту», то есть нарушил естественный ход вещей.

Другая особенность древнекитайского мышления касалась видимых вещей. Какие они на самом деле – не знает никто. Поэтому мудрец говорил: «Всякий предмет является и тем, и этим, и ни тем, и ни этим».

Ведь и палка, опущенная в воду, кажется кривой, а путь, по которому идет толпа, может оказаться ложным.

В отличие от обычного человека мудрец видит в парадоксах естественную гармонию мира. В этом отношении смелость Лао-цзы беспрецедентна, чему могут служить такие, к примеру, высказывания: «Высшая добродетель – недобродетель. И поэтому она – добродетель»; «Низшая добродетель не перестает быть добродетелью. И поэтому она – недобродетель»; «Тяжелое – основа легкого»; «Истинные слова не бывают приятны. Приятные слова не бывают истинны»; «Добрые не бывают спорщиками, спорщики не бывают добрыми».

Путь, или Дао, как его понимал Лао-цзы, надолго определил становление и развитие китайской философии. Учение даосизма, возникшее после V в. до н. э., провозгласило автономность, независимость человеческой личности, стихийность ее природы. Получалось, что никаких твердых норм поведения для Дао не существует. Такая «антиэтика» предполагала полное отрицание общественных институтов – государства, общества, принятой в нем морали. Для последователей даосизма эти институты, их принципы являлись только средством для подавления свободы личности.

Собственно, и само понятие «ценности» утрачивало всякий смысл. На первый взгляд такая философия делала шаг назад по сравнению, например, с конфуцианством или европейскими идеалами, воплощенными Платоном, Эпиктетом, Сенекой. На самом же деле

Дао, параллельно с античной мудростью, закладывало краеугольный камень того фундамента, на котором впоследствии была построена вся европейская, и не только европейская, цивилизация. Во всяком случае, идеи свободного творчества, независимых искусств обнаружили прямую генетическую связь с идеями Дао – пути раскрепощения творческих сил, вольного парения фантазии художника.

Математически выверенная логика Дао переплавилась, как ни удивительно, в сферу эмоционального, чувственного, восприимчивого ко всем проявлениям иррационального сознания. Дао обозначило путь не столько прагматически мыслящего политика, сколько судьбу художника, не связанного с условностями общества.

И если сегодня кто-то из начинающих талантов, возмутителей эстетических канонов заявляет о себе без всякого страха, то не в последнюю очередь он обязан своей свободой китайскому мудрецу Лао-цзы. Мыслителю, разрушившему незыблемые границы творческой личности: «Высшее добро подобно воде. Добро, которое оказывает вода, приносит пользу всем существам, и она не борется с ними. Вода находится в тех местах, которыми гнушаются люди, поэтому она похожа на Дао».

Нагараджуна
(Ок. II в.)

Древнеиндийский философ

Основные произведения: «Сухрил-лекха» («Письмо другу»); «Ратна-авали-раджа-парикатха» («Строфы о драгоценностях»); «Муламадхьямика-карики», («Основополагающие строфы срединного учения»); «Виграха-вьявартани» («Обсуждение разногласий); «Чатух-става» («Четыре гимна»); «Махаяна-вимшика» («20 строф о махаяне»); «Вайдалья-пракарана» (комментарий к 73 сутрам) и др.

С именем легендарного мыслителя древности Нагараджуны исследователи связывают одну из грандиозных ветвей буддизма, персонально даже названную «нагараджуноведением». Его богатейшее письменное наследие сохранилось в оригинальных санскритских текстах, древ них и средневековых переводах на китайский и тибетский языки. Образ самого философа породил огромный свод жизнеописательной литературы, включая мифы и легенды с многочисленными комментариями. Творчеству Нагараджуны буддисты всегда придавали особое значение, поскольку ему приписывается около 200 трудов, что в несколько раз превышает наследие любого другого буддийского автора. Правда, исследователи полагают, что число сочинений, которые можно считать подлинными, чрезвычайно ограничено ввиду многих разночтений, касающихся авторства Нагараджуны.

Собственно, то же самое можно сказать и о жизни знаменитого буддиста, в описании которой больше легенд и преданий, чем документально подтвержденных данных. Например, некоторые современные историки вообще выражают сомнения по поводу историчности Нагараджуны, считая, что «мистическая завеса» и множество мифов, возникших вокруг его имени, не дают возможности собрать подлинные свидетельства. Большинство же ученых считают, что Нагараджуна – лицо историческое: жил он спустя 700 лет после смерти Будды и был основателем первой религиозной школы буддизма – Махаяны, что подтверждает и крупнейший историк индийской философии С. Радхакришнан.

Итак, согласно наиболее распространенной версии, время жизни Нагараджуны – конец II в., место рождения – Южная Индия. Согласно преданию, мать родила его под деревом арджуна, потому мальчика в детстве так и звали – Арджуна. Имя Нага присоединилось позже, после того, как Нага (Дракон) участвовал в преображении философа из простого смертного в Посвященного.

Будущий философ происходил из браминской касты, что предполагало и соответствующее обучение: с девяти лет мальчик уже самостоятельно осваивал буддийские дисциплины. Исследователи отмечают поразительную одаренность юного Нагараджуны, изучившего в раннем возрасте четыре Веды, каждая из которых содержала 40 тысяч чатх (строк). Он выучил эти строки наизусть, познал их смысл, а затем принялся за изучение светских наук, к которым в то время причислялись география, астрономия и магия.

По-видимому, устав от длительной и напряженной учебы, 20-летний Нагараджуна захотел приобщиться к земным радостям и наслаждениям. Подтверждение тому – легенда о том, как молодой буддист проник вместе с тремя приятелями во дворец одного из правителей, где в его гареме устроил настоящий любовный шабаш. Стража вовремя заметила присутствие во дворце охотников до юных дев, и три товарища Нагараджуны пали от рук охранников. Самому инициатору этого неприглядного действа удалось спастись, но смерть друзей произвела на него удручающее впечатление. В Нагараджуне впервые пробудилась мысль о страдании, ибо он осознал всю порочность своих вожделений. Тогда-то и возникло у Нагараджуны желание оставить дом и посвятить свою жизнь изучению мудрости. Он сказал себе: «Если я обрету свободу, непременно сделаюсь отшельником и таким образом очищу свое сознание от дурных желаний и мыслей». После чего, уйдя в горы и приблизившись к пирамиде Будды, Нагараджуна в течение многих дней изучал древнее индийское учение под названием Питаки. В поисках истинных знаний он нашел также у одного престарелого мудреца редкую буддийскую Сутру Махаяны и отправился в путешествие в поисках других неизвестных сутр. Некоторые источники повествуют о том, что в юности Нагараджуна принял посвящение и постригся в монахи, но затем стал учителем и проповедником собственных взглядов.

Досконально изучив «мудрость столетий», Нагараджуна пришел к выводу, что земные вещи ничтожны в своем значении, а само учение Будды, хотя и является глубоким, но не завершено в логическом отношении. Молодой искатель истины рассуждал так: то, что несовершенно, возможно углубить; кто учит, тот должен прежде всего ясно понять суть учения; логика не должна быть противоречивой, а в предмете поиска не должно быть погрешностей. Так Нагараджуна пришел к пониманию новой религии, пожелав стать ее основателем. Эта новая ветвь буддизма получила в дальнейшем название Махаяны. Свое учение Нагараджуна излагал и разъяснял ученикам в течение всей жизни, составив обширное описание взглядов на проблемы религии, философии, этики и культа.

Традиционно нагараджуновские труды подразделяют на три группы. Первая – экзегетические трактаты (то есть дающие толкование священных писаний), в которых также содержатся комментарии к сутрам; политико-философские сочинения; изложение основных положений школы и антологии сутр. Во второй группе – гимны-молитвы, используемые как при медитации, так и при совершении буддийского культа. И в третьей группе – религиозные проповеди и поучения духовного содержания.

В Индии, Китае и Тибете одной из наиболее популярных книг является труд под названием «Сухрил-Лекху», настоящий «путеводитель» Махаяны, высоко оцененный специалистами за ясный стиль, художественное мастерство и поэтичность. Вкратце авторский замысел можно свести к следующему. Осваивая буддийское учение, соблюдая его заповеди и предписания, верующий увидит смысл… бытия и череды рождений в истинном свете. Освободиться от них можно лишь посредством вступления на путь духовного совершенствования, избавляющего от страданий, страстей и ложного мудрствования. Махаяна предлагает также кратчайший из путей, ведущих к нирване (просветлению). Не менее привычными для индийских слушателей были и этические рассуждения автора «Сухрил-Лекху»: о праведном и неправедном поведении; о нравственности, благоприятствующей хорошим рождениям; о психогигиене и т. д.

Определен и путь учения, изложенный в наставлении: «Широко действенный путь Махаяны – это творение добра всем живым существам, устремление к просветлению и буддизму, достижение совершенства и духовного могущества Авалокитешвары».

Такого рода дидактические сюжеты весьма характерны для многих произведений древнеиндийской литературы, начиная от эпоса и религиозно-культовых текстов до правовых и политических трактатов. Впрочем, свои наставления Нагараджуна адресовал не только простым смертным, но и владыкам мира. Характерен в этом отношении трактат «Райна-авали», целиком посвященный советам правителю. Среди назиданий философа можно встретить такие: «О царь, совершающий поступки, согласующиеся с законоучением до, в течение и по окончании действия, не попадет в беду ни в этом, ни в ином мире»; «Даянием, благочестием, добротой, совершенствованием в единственном предмете обучения да воссоедини мир и законоучение»; «Разве может знаток политики заниматься обманом других? На самом деле он обманывает себя, обрекая на многие тысячи рождений».

Встречаются в этом трактате и чисто житейские советы, типа: «О царь, с обретением мудрости ум становится решительным, он не полагается на мнение других и не обманывается ими, потому стремись к мудрости»; «В миру пьянство вызывает презрение, причиняет вред делу, влечет оскудение состояния, а затем в силу умопомрачения оставление обязанностей. Поэтому навсегда брось пьянство».

Собственно говоря, политические советы царю есть не что иное, как конкретная программа государственной практики главы державы. Это уже тот уровень нагараджунизма, когда учение берет ответственность за следование правовым нормам и поддержание иерархических отношений в обществе того времени. Кроме того, опираясь на традиционные представления о карме, автор убеждает царя, что тот обязан своим положением добрым делам в прежних рождениях. Коль скоро он окажется неблагодарным, жадным и перестанет творить добро, то в следующем рождении не будет иметь ничего. И наоборот, проводя добродетельную политику, царь не попадет в беду, достигнет счастья в ином мире и будет прославлен богами и людьми.

Источники сообщают, что Нагараджуна был не только выдающимся писателем и наставником, но и яростным защитником своего учения. При любой возможности он старался опровергнуть противников и доказать истинность Махаяны. Но известен он был не только своими сочинениями и проповедями. Историки рисуют философа как основателя множества школ Махаяны и буддийских храмов. Он строил храмы, как повествуют хроники, на Востоке в царствах Патаваша, Вугам, Одивиша, Бхангала и Радха.

Под конец своей жизни Нагараджуна прибыл в южные районы Индии, где так же успешно излагал свое учение и просвещал людей. Это подтверждает и фрагмент одной из хроник в изложении средневекового индийского историка Таранатхи: «В царстве Дравали были невообразимо богатые брамины Мадху и Супрамадху, которые стали состязаться с Нагараджуной в познаниях браминского учения: в четырех Ведах, 18 науках и пр. оказалось, что они не знали и сотой части того, что знал учитель. Тогда оба брамина сказали: «О ты, сын браминов, достигший (изучивший) до конца все шастры, относящиеся к трем Ведам, к чему ты сделался буддистом?» Тогда Нагараджуна изложил им все достойное порицания в Ведах и похвальное в религии (буддийской), от чего они чрезмерно возблаговели и стали чествовать Махаяну… Таким образом, Нагараджуна, поддерживая верховную религию всеми способами, как-то: слушанием, преподаванием, созерцанием, построением храмов, – оказал несравненное благодеяние преподаванию Махаяны».

О конечном восхождении Нагараджуны Таранатхи сообщил, что философ, занимаясь созерцанием на горе Шрипарвата, достиг первой области Бодхисаттв (высшего состояния мудрости), а «тело его украсилось 32 признаками, которые свойственны только Будде». Кстати, народное предание также подтверждает, что Нагараджуна ставил себя наравне с Буддой.

Древнеиндийский философ оставил впечатляющий след в творениях последующих поколениях мыслителей. Если брать индийскую философию, то можно утверждать, что взгляды Нагараджуны почти полностью идентичны веданте. Поэтому близость Шопенгауэра веданте равнозначна и влиянию на него Нагараджуны.

Заметны совпадения между воззрениями греческого философа Зенона Элейского и Нагараджуны, в частности в том, что касается диалектики. Однако наибольшее сходство заметно между диалектикой Нагараджуны и диалектическим методом Гегеля. Оба великих философа утверждали, что негативизм – душа универсума, ибо любой познаваемый предмет ложен, преходящ, иллюзорен, хотя на этом и покоится устройство реального мира. Еще больше точек соприкосновения с теми учениями, основатели которых настаивали на негативном методе познания Абсолюта (Николай Кузанский, Джордано Бруно и др.).

Главное же различие между Нагараджуной и европейскими монистами заключается в том, что он не верил в логику как в средство конечной цели познания реальности, тогда как Гегель и его последователи были убеждены в ее действенности. Однако мысль Нагараджуны, отрицавшего логику и придававшего большое значение интуиции, с успехом развили многие философы Новейшей истории и прежде всего Анри Бергсон.