Текст книги "За экраном"

Хрущев тогда был в синей суконной гимнастерке, в сапогах, в той же униформе был и Бурмистренко. Семья была одета очень скромно, я бы сказал, провинциально.

Студия, помимо «Щорса», должна была срочно сдавать военно-оборонный фильм – «Эскадрилью № 5».

Директор студии Ицков спросил, с чего начнем. Хрущев сказал: сначала «Щорса», потом «Эскадрилью».

Просмотр начался, реакции Хрущева и его семьи я наблюдать не мог, так как сидел впереди.

Когда просмотр закончился, все подошли поближе к Хрущеву.

Начал говорить Бурмистренко: что-то хорошее, впрочем, и некоторые замечания.

Хрущев его прервал:

– В общем, не хуже «Чапаева»! – видимо, давая самому себе ответ на слова Сталина, который, обращаясь к Довженко, сказал: «За ним – украинский „Чапаев“».

Хрущев обратился к Ицкову:

– Кто тут из Москвы?

Тот представил меня.

Хрущев спросил, какое у меня мнение о фильме.

Я сказал, что смотрю фильм второй раз, что фильм производит большое впечатление, что он является, как тогда говорили, новой победой советского кино и все такое.

Хрущев одобрительно качал головой, семья слушала внимательно.

– Большая работа завершена вами, – обращаясь к Довженко, сказал Хрущев.

Но мне нужно было выполнить свою миссию до конца, и я спросил:

– Никита Сергеевич, а нет ли у вас впечатления, что Боженко заслоняет в фильме образ Щорса?

Хрущев насторожился:

– А кто так считает?

Я, не зная, на кого сослаться, чтобы не возбудить у Хрущева излишнего внимания к этому вопросу, вначале замялся, а потом ответил, что некоторые работники студии.

Хрущев спросил:

– Ну а вы как считаете?

Я сказал, что, по-моему, это излишние опасения, что в картине интересно и глубоко раскрыт образ Щорса.

Подумав немного, Хрущев сказал:

– Оба хорошо играют, талантливые артисты. – И обратился к Довженко: – Мы с вами еще подробно поговорим. Сейчас надо смотреть другую картину, – пожал ему руку. Довженко с группой ушел, начался просмотр «Эскадрильи № 5».

После просмотра Хрущев предложил мне поехать в ЦК, чтобы поговорить о делах студии.

Я ехал в машине с Бурмистренко, сыном и дочерью Хрущева. По их разговорам и замечаниям я понял, что «Эскадрилья № 5» им понравилась больше.

В ЦК Хрущев попрощался со мной и сказал, чтобы я подробно все рассказал Бурмистренко.

Не буду передавать, о чем мы говорили, вряд ли это интересно, но Бурмистренко кивнул на стоящую у него на столе «вертушку» и сказал:

– Вы можете поговорить с Дукельским.

Я снял трубку, сказал номер и услышал голос Дукельского. Сообщил ему, что фильм завершен, что это выдающееся произведение, что мнение Хрущева и Бурмистренко положительное. Он напомнил мне о лаптях. Я сказал, что их не будет и что я выезжаю, а фильм через несколько дней привезут – как только отпечатают хороший экземпляр.

Бурмистренко остался доволен моим сообщением. Он, видимо, боялся, чтобы я не наговорил чего-нибудь лишнего. Бурмистренко теперь уже нет в живых: он был убит под Киевом, руководил партизанским движением…

Хрущев же с семьей – теперь уже здесь, в просмотровом зале в Гнездниковском, – напомнил мне всю эту довоенную историю.

Звонок «вертушки» прервал мои воспоминания, вернув меня в сорок седьмой год.

Я снял трубку и услышал:

– Говорит Маленков. Товарищ Большаков!

Я ответил, что Большакова нет, говорит дежурный по комитету.

– Хрущев у вас?

Я опять направился в зал. Лейтенант пропустил меня беспрепятственно. Я наклонился к Хрущеву – и удивился, с какой поспешностью он устремился из зала, а я – за ним.

Войдя в приемную, он спросил, где «вертушка». Я показал и сказал ему, что могу переключить на кабинет, но он немедленно взял трубку и вызвал Маленкова.

Видимо, тот спросил его, что он смотрит. Хрущев, покосившись на меня, ответил, что показывает семье наши новинки и что ему неинтересно, он может сейчас же приехать.

Поблагодарив меня и снова пожав руку, он заглянул в зал, и оттуда мигом вылетели гэбэшники, видимо, с трудом расставшиеся с Алис Фей. Двое покатились вниз, к «ЗИСу», а подполковник – к «вертушке»:

– Седьмой выехал!

На улицах, видимо, перекрывали семафоры.

Семья и лейтенант досматривали картины. «Вертушка» подала голос.

Звонил Большаков. Я сказал, что гость уехал, семья смотрит, а его никто не спрашивал. Он облегченно вздохнул…

Итак, через неделю Дукельский смотрел «Щорса».

И на челе его высоком не отразилось ничего… Он сказал, что длинно. Особенно его раздражали надписи. «Погуляем теперь в просторах своего сердца и, минуя многие города, и села, и многостолетние курганы, перенесемся в Дубено на Волыни»… Или: «Близилось к концу незабываемое лето девятнадцатого года. Весь украинский юго-запад белел, как от проказы… Щорс метался в этом зловещем кругу, как тигр».

Дукельский возмущался: он герой, комдив, а не тигр!» Белел, как от проказы», «просторы сердца»! Вы видели!.. Требовал отредактировать и сократить.

Мы с Александром Петровичем ходили к нему несколько раз – он уперся. Длинно. Сокращайте и надписи редактируйте.

Утром ко мне пришел Александр Петрович… Как быть? Долго сидели, думали. Довженко решил: надо показать Сталину, дозвониться до Поскребышева. Иначе испортим фильм, а Дукельского не переспорить. Но как дозвониться до Поскребышева?

Вечером я дежурил и сказал Довженко, чтобы он пришел, когда я буду один у «вертушки». Дукельского вызвали. Я позвонил Александру Петровичу. Часов в двенадцать он приехал. Наконец мы у «вертушки» вдвоем… Александр Петрович набрал номер. Трубку взял Поскребышев. Довженко сказал, что «Щорс» закончен, находится в Москве, в Комитете.

На следующий день Сталин смотрел «Щорса». Фильм был принят без поправок. Сталин довез Довженко до дому и долго прохаживался перед домом, к ужасу охраны. Дворники смотрели с изумлением, как великий вождь ходил с неплательщиком за квартиру… Потом решили: наверное, артист Геловани.

БЛИЖНЕЕ

После смерти Сталина Александров, Герасимов и Чиаурели[18]18
  Александров (наст, фамилия Мормоненко) Григорий Васильевич (1903–1983) – режиссер, сценарист. В нач. 1920-х гг. сблизился с Эйзенштейном, как актер принимал участие в его спектаклях. Затем перешел работать в кинематограф с группой Эйзенштейна. Участвовал в работе над «Броненосцем „Потемкин“», «Да здравствует Мексика» и др. фильмами Эйзенштейна. Прославился постановкой комедий «Веселые ребята» (1934), «Цирк» (1936), «Волга-Волга» (1938), «Весна» (1947) и др. Герасимов Сергей Аполлинариевич (1906–1985) – режиссер, сценарист. В кино с 1924 г., как актер мастерской ФЭКС. Первая режиссерская работа – «Двадцать два несчастья» (1930), в 1936 г. поставил «Семеро смелых», в 1939 г. – «Учитель» (Государственная премия СССР), в 1948 г. – «Молодую гвардию» (Государственная премия СССР) и др. Чиаурели Михаил Эдишерович (1894–1974) – режиссер, сценарист. В кино дебютировал в нач. 1920-х гг. как актер. В 1946 г. поставил к/ф «Клятва» (Государственная премия СССР и приз МКФ в Венеции), в 1950 г. – «Падение Берлина» (Государственная премия СССР и приз МКФ в Карловых Варах). И.М. Маневича с М. Чиаурели связывали многолетняя дружба и совместная работа, он был автором монографии о режиссере, см.: Маневич И. Народный артист СССР М. Чиаурели. 2-е изд. М., 1953.


[Закрыть] должны были поставить большой двухсерийный фильм, посвященный вождю народов. Съемки велись во всем мире. Мы уже смотрели в главке первые отснятые материалы. Миллионные толпы народа запрудили улицы и площади Москвы. Плечом к плечу, от стенки к стенке, вламываясь во дворы, заполняет народ улицы Горького, Пушкинскую, ползет с горы к Трубной, народный вал давит. Ползут к Москве заполненные поезда. Люди на крышах. Заставы. Тысячные толпы в Тбилиси, Киеве, Ташкенте, по всей России.

Метры пленки, сотни, тысячи метров плачущих людей. Старики, дети, русские, грузины, украинцы, якуты на дальних стойбищах. Тысячи метров пленки. Площади Праги, Бухареста, Берлина, Софии. Плачут люди. Молча смотрят на громкоговорители, чего-то ждут. Кадры: Париж, Токио, Дели, Лондон, Рейкьявик, Алжир, Улан-Батор, Пекин. Смотрим, смотрим, и не день, и не два. Музеи подарков, Кремль, Колонный зал. Почетные караулы. Длинная дорога людей к гробу. Как это вместить в фильм? Как передать эту народную драму?

Александров, Герасимов, Чиаурели беседуют с операторами, дают задания, но что за фильм, они сами еще не знают. Не знают, как приступить. В кинотеатрах идут лишь выпуски хроники. Но вот напряженная энергия десятков операторов, работников будущей съемочной группы «Великий путь», застыла: фильм не будет сниматься. Решено выпустить фильм «Похороны» в нескольких частях. Не знаю, кто его монтировал, – вернее, уже не помню, – но полнометражного фильма не будет.

Почему? Никто не знает. Даже Большаков. Решено, говорит, подождать, потом будет видно, может, будет сниматься художественный фильм.

Новые события отдалили задачу. Министерство кинематографии ликвидировано, как и множество других министерств и комитетов. Создано Министерство культуры, министр – П.К. Пономаренко. Ему подчинены все ведомства культуры и искусства: театр, кино, издательства, высшая школа, Информбюро. В общем, Левиафан культуры. Большаков – его заместитель – переехал на улицу Куйбышева. Мы по-прежнему остались в Гнездниковском – теперь это стало Главкино, как в те дни, когда я начинал.

О Пономаренко ходят легенды. Помню, как, выступая на совещании комедиографов, Смирнов-Сокольский сказал: «Вы, Пантелеймон Кондратьевич, Гарун-аль-Рашид. Может, появится у нас и комедия». В общем, повеяло чуть-чуть вольным ветром… Но не об этом сейчас речь. Осенью – когда, точно не помню, – мне сказали, что будет автобус на дачу Сталина. Небольшая группа кинематографистов должна поехать туда для того, чтобы решить, что следует снять, так как там организуется музей.

Едут Герасимов с Кузнецовым, тогда директором «Мосфильма», а от главка – Брянцев и я. Остальных не помню – кто-то из операторов, звукооператоров. В общем, человек семь.

Утром мы отъезжаем из главка часов в девять. Автобус отошел, рядом с шофером сидел военный. Мы думали, что нам придется долго ехать, что дача Сталина где-нибудь за несколько десятков километров от Москвы – говорили, в Зубалово. Проехали же всего лишь несколько километров по Минскому шоссе и через пару минут после Поклонной горы свернули налево – там шло особое шоссе, раньше для всех закрытое. Еще через несколько минут автобус остановился у аллеи – она вела к даче Сталина. Дача называлась «Ближнее».

Мы прошли по аллее с полкилометра и остановились у зеленых ворот.

Военный позвонил, кто-то открыл окошко. Он что-то сказал, и ворота медленно раскрылись. Двое офицеров проверили нас по списку. Хотя хозяина дачи не было, охрана еще жила, занимала у ворот трехэтажный, или четырехэтажный, корпус.

Нас окружал густой, преимущественно хвойный лес. Вслед за военными мы пошли по дорожке, минут через пять – может, немного больше – вышли на поляну, перед нами был зеленый, закамуфлированный, как во время войны, двухэтажный деревянный домик. В нем и жил Сталин. Мы смотрели с недоумением. Военный вошел, скоро вышел и сказал, что просят подождать: сейчас выйдет человек, который будет нас сопровождать. Между тем он повел нас в другой домик, еще поменьше. Из первой комнаты мы прошли во вторую, там стоял превосходный бильярдный стол – и больше ничего. Во второй половине домика была русская баня.

Минут через пятнадцать, пока мы с особым пристрастием рассматривали шары и кии и смотрели в окно – в сад, – пришел подполковник и с ним женщина. Подполковник при хозяине ведал фельдъегерской службой. Только он мог вручать пакеты лично Сталину и забирать от него почту. Женщина служила в Ближнем тоже очень давно, с довоенных лет: регистрировала почту, иногда записывала указания. Была вхожа во внутренние комнаты.

Мы пошли по двору, но уже по другой дорожке, к дому. Во дворе стоял памятник товарищу Сталину – в десяти шагах от дома. Мы недоуменно переглянулись. Подполковник сказал, что будет музей, сейчас все устраивают, а памятник, работы Томского, привезли из музея подарков товарищу Сталину. Памятник стоял без постамента и выглядел совсем нелепо. Мы пошли дальше.

Подходя к дому, на пороге на минуту остановились. Женщина сказала:

– Это не дача, Иосиф Виссарионович жил здесь с 1938 года. Отсюда ездил в Кремль, в последние годы редко. Даже заседания Политбюро происходили большею частью здесь.

Мы вошли в дом.

Осмотр начали с террасы, откуда был выход в столовую. Терраса окружена деревьями, вдоль нее – три ряда цветов: розы, бегонии. Особенно много роз. «Иосиф Виссарионович очень любил за ними ухаживать, – рассказывает женщина. – Подстригал, знал почти каждую». На барьере террасы прибит кусок сукна.

– Иосиф Виссарионович велел прибить, – поясняет женщина, – так как дерево терлось о перила и болело…

Дальше нас ведут опять по узенькой дорожке к мостику, через канал, залитый водой. Вдоль канала – аллея берез, она идет к малиннику и к озеру. Озеро довольно большое. Посредине озера – островок. На нем была бахча: Сталин здесь, под Москвой, выращивал арбузы. Вот откуда, видимо, такой интерес к Мичурину.

– Иосиф Виссарионович любил угощать приезжих собственными арбузами и дынями, – сообщает сопровождающая.

– Ну и как, вызревали? – спрашивает кто-то из нас.

– Есть, видимо, можно было – ели, – а я сама не пробовала.

В общем, как можно понять, проводились мичуринские опыты, сад – своеобразный питомник. Сталин вырастил тую. Выращивал и виноград. Виноградник был кустов на триста. Он разбит с южной стороны дачи, у высокого забора, и защищен хвоей.

По словам женщины, снимали урожай. Виноградник этот Сталин очень любил – видимо, память о Гори.

Рядом большая оранжерея – туда нас не повели, да мы и не стремились, хотелось поскорее осмотреть дом, пока он не превращен в музей, по уже намеченной экспозиции. Спешим к дому. Дорожки асфальтированы, их много. Вечером освещены фонарями на очень низеньких, по колено, столбиках – чтоб освещали только путь. Женщина показывает любимые дорожки хозяина – они подсвечены низкими рефлекторами. Вот скамейки наиболее любимые. Дорожки узкие. Гулял один.

В дом входим не оттуда, откуда обычно входили посетители, а со стороны, через большую террасу. Здесь Сталин раздевался, снимал доху или шинель и шел прямо в комнаты.

Две первые комнаты, через которые входили посетители, назывались резервными. Там же принимали почту. Сейчас здесь лежали экспонаты будущего музея, какие-то вещи, видимо, тоже из музея подарков и из Кремля, несколько щитов, на них – биография и документы. Подхожу к одному из щитов. Это высказывания Сталина о роли личности в истории. Вот цитата из его письма в Детгиз: он рекомендует сжечь книгу, в которой писательница проводит мысль, что люди уже родятся вождями. Письмо заканчивается словами «культ личности – эсеровская теория».

Из этих комнат нас ведут в переднюю, откуда приезжавшие, как правило, входили в дом.

С левой стороны от входа очень простенькая вешалка. На ней висит доха, рядом – треух, стоят валенки-катанки. Рядом коричневое драповое пальто и шляпа.

Спрашиваем: чьи? Сталина ведь в пальто и шляпе отродясь никто не видел.

Женщина говорит, что очень редко надевал. В фондах есть снимок: Сталин в шляпе, рядом – Микоян.

На вешалке и знакомое по миллионам снимков пальто защитного цвета, и сталинский картуз, первых пятилеток. Дальше – военное генеральское коверкотовое пальто.

Напротив вешалки – зеркало из «Мосдрева». Перед ним Сталин иногда брился. У стены одинокий стул. Во время войны в передней были развешаны карты, Сталин становился на стул и рассматривал линии фронтов, отмечал карандашом.

Из передней переходим в столовую: это большая светлая комната, выходящая окнами в сад. Она разделена на две части, конец ее представляет собою «фонарь», отделенный от столовой раздвижной дверью. Частенько даже зимой, открыв окна в сад, там сидел Сталин в дохе и треухе – писал или читал, просматривал бумаги. В самой столовой стоит большой обеденный стол, покрытый белой скатертью. Буфет, в нем – немного самой необходимой посуды: чашки, блюдца, две бутылки боржома. Нарзан. Рядом на столике электрический чайник. Чайница. Ночью, чтоб не будить прислугу, сам грел себе чай и пил один за огромным столом. На столе – несколько цветных карандашей, среди них больше всего черных карандашей «Пятилетка», которыми чаще всего он и писал.

Я видел заметки этим карандашом на сценариях «Клятвы», «Третьего удара», «Сталинградской битвы»…

Рядом знаменитая, воспетая поэтами, сталинская трубка, папиросы «Герцеговина флор», спички. На маленьком столике рядом – тоже карандаши, папиросы, бумага стопкой.

Стены в столовой сверху донизу отделаны карельской березой.

Из столовой проходим в большой зал. Это такая же большая комната, только без «фонаря». Почти всю комнату занимает стол. Обычно здесь происходили заседания Политбюро, часто – Верховной ставки.

У стены два дивана, простых, учрежденческих, дерматиновых. Один из них застлан. Простое одеяло, подушка, маленькая думка. У дивана стул, на стуле – тоже учрежденческая лампа, как у меня в главке, какие-то пузырьки.

– На этом диване умер наш вождь, – говорит женщина. – Так пока все и оставили.

На стенах зала несколько литографий картин, вырезанных из «Огонька», в простеньких рамочках, или застекленных. В глубине небольшой портрет Ленина, под ним – бра. Рядом известная картина Яр-Кравченко «Горький читает свою сказку „Девушка и смерть“».

Слева – репинские «Запорожцы», пишущие письмо турецкому султану, и «Теркин» Непринцева, и еще чья-то картина: молодые Ворошилов и Буденный верхом на конях, в буденовках.

У входа два замечательных китайских панно: дерево и прыгающий тигр. Это подарок Мао Цзэдуна.

В углу радиола и много пластинок. Особенно много народных песен. На некоторых отметки – «плюс», «минус» или просто «дрянь!».

Магнитофон «Днепр» – иногда слушал записанные на пленку соловьиные трели.

В другом конце зала у стены маленький столик, на нем – два телефона, белый и черный. На столике карандаши, стопка бумаги, на одном листке что-то написано рукой Сталина черным карандашом. Черные жирные, ровные буквы. Что-то не успел дописать…

Перед столиком кресло, тоже обыкновенное, учрежденческое, как в кабинетах начальников средней руки. К ножкам кресла подбиты чурбачки, даже некрашеные: низко было сидеть.

Сидя за этим столиком, Сталин говорил с Кремлем, получал информацию, давал указания. Связь прямая.

Дальше спальня: небольшая комната, деревянная кровать под темный дуб. Рядом с кроватью – диван и платяной шкаф. Напротив – небольшой книжный шкаф, почти как этажерка, застекленный. В углу рояль красного дерева.

Женщина, увидев наши удивленные взгляды, объясняет:

– Рояль стоял в столовой, на нем часто играл Жданов. А после его смерти Иосиф Виссарионович дал указание перенести рояль сюда. Больше на нем никто не играл… Вообще это трудно назвать спальней, – продолжает женщина, – не только потому, что здесь книжный шкаф, но и потому, что Сталин почти никогда не спал на одном месте постоянно. Он спал и на диване в спальне, и на диванах в столовой, и в большом зале. Часто сам себе стелил. Обычно вечером без зова к нему никто не входил.

Просим разрешения посмотреть, что в платяном шкафу.

– Как было, – говорит женщина.

Открываем шкаф. Почти все полки пусты, на одной лежит небольшая стопка белья. Белье полотняное, старомодное, видимо, специально пошитое. На груди сорочек строчка. На вешалке – парадный мундир генералиссимуса, один генеральский с маршальскими погонами и штатский, всем знакомая «сталинка», брюки, сапоги и генеральские штиблеты. Вот и все.

Подхожу к книжному шкафу – книг очень мало, несколько десятков. Запомнил: Маркс и Энгельс (собрание сочинений), Ленин (собрание сочинений, второе издание), Сталин «Вопросы ленинизма», «Энциклопедия» – не «Большая советская», а Гранат, «Всемирная история» Вебера, еще несколько – помнится, по военным вопросам две-три книги. Женщина говорит:

– Мы привозили из Кремлевской библиотеки по списку, который давал Иосиф Виссарионович, – как только прочитывал, сейчас же отправлял обратно.

Осмотр закончен. Хотим пройти на второй этаж, но подполковник говорит, что товарищ Сталин там никогда не бывал. Там зал, больше нижнего, и несколько комнат. Открывался второй этаж лишь один раз, когда приезжал Мао Цзэдун. Был обед, Мао там жил. И Сталин поднимался несколько раз на приемы. Больше ни подполковник, ни женщина не припоминают, чтобы он туда ходил.

Спрашиваем, кто бывал здесь у Сталина.

Силятся припомнить. Кроме его соратников, говорят оба, и военных во время войны, мало кто бывал.

Дочка бывала редко, чаще жена Васи с внуками. Вася тоже бывал редко. Внуки иногда бегали наверх. Иосиф Виссарионович гулял с ними в саду, показывал растения.

Еще раз проходим по комнатам. Уже темно, зажигают свет. Задергиваются шторы.

Выходим. На дорожках горят рефлекторы, освещая путь. Деревья, небо в темноте. Идем к воротам, мимо большого дома охраны, там горит свет. Охрана еще несет караульную службу… За воротами наш автобус.

Возвращаемся по вечерней Москве. Невольно вспоминаем, как замирало движение на Арбате, Дорогомиловской, Кутузовском. Мчались три «ЗИСа», в среднем – Сталин. Теперь мы знаем куда.

Когда закрыли старую Арбатскую линию метро, по Москве прошел слух, что будет проезд из Кремля, по туннелю, на его дачу. Может, и правда, а может, легенда, связанная с легендарным именем Сталина. Их рождалось много в ту пору.

Все это я записал в блокнот через несколько дней после посещения Ближнего. Музей в нем так и не был открыт. В нем был, говорят, размещен не то детский дом, не то интернат. А потом – дом отдыха какого-то важного ведомства. Сейчас вокруг Ближнего – массивы жилых домов, это Москва. Все дороги к нему открыты, да вряд ли кто из нового поколения, проходя мимо, знает, что рядом с большим корпусом, где жила охрана, в небольшом деревянном домике когда-то жил Сталин и тут, в этом домике, решались не только судьбы людей, но и судьбы народов.