Текст книги "За экраном"

ЧЕРНЫЙ МАЙОР

В конце 1960-х годов я с группой кинематографистов выезжал в Федеративную Германию на кинофестиваль в Оберхаузен. Мы миновали Польшу и поздно вечером приближались к Берлину Показались первые постройки, поезд пересекал город. Я стоял у окна и искал знакомые очертания улиц или домов, но все было незнакомо, лишь слова чужого языка на вывесках магазинов отдаленно напоминали что-то давно виденное…

Поезд подошел к вокзалу. На вокзале было пустовато. Я вышел на привокзальную площадь. Берлин спал. Почти во всех окнах было темно. На улицах мало прохожих, стояло лишь несколько такси. Я с трудом узнал эту площадь – дома были похожи на московские и варшавские, новой постройки, лишь тротуары тщательно вымыты и подметены. Далеко идти было нельзя, я обошел площадь, вглядываясь в проспекты, и поспешил на поезд.

Мы проехали минут десять и опять остановились. За несколько секунд проплыли очертания стены, разделяющей Западный и Восточный Берлин, колючая проволока, башни. Окна домов, выходившие в сторону стены, были заложены кирпичом. Почему-то в сознании возникла картина Кокошки, который рисовал Восточный Берлин с крыши одного из домов Западного Берлина.

Поезд тронулся. На Фридрихштрассе пришли пограничники, осмотр закончился быстро. Начался Западный Берлин. «Зоо». Вокзал почти такой же, как и в Восточном, только еще более пустой. Сошли несколько человек, одинокие фигуры виднелись на перроне, кого-то встречали. К одному из пассажиров нашего вагона пришла пожилая, тщательно одетая пара с подарками.

Я подошел к краю платформы: внизу холодным светом сияла реклама, освещая почти пустой Курфюрстдамен – на этой улице было кафе, кажется, «Фемида», где в июне 1945-го встречались офицеры союзных армий.

В кафе тогда было хмельно и шумно. Звучала разноязыкая речь, за каждым столиком люди в мундирах союзных войск выкрикивали тосты, перемешивая французские, английские и русские слова. За многими столиками виднелись белокурые гретхен.

Вспомнились последние дни войны. Салюты. Трепет сердец матерей и жен: только бы уцелел, только бы остался жив. Победа. Май. Как всегда в праздники и перед праздниками, мы дежурили у «вертушки». Я опять сидел в пустом предбаннике большаковского кабинета, читал какой-то сценарий. «Вертушка» молчала. В эти переполненные ликованием дни как-то особенно скучно и одиноко было в пустом, гулком здании, хотелось быть с кем-то вместе, делить долгожданную радость, ждать родных и знакомых с войны…

Вдруг что-то зашуршало, видимо, открылась задняя дверь, приехал Большаков. Я заглянул в кабинет, прикрыл дверь, перевел на него «вертушку» и продолжал читать сценарий. Но не прошло и десяти минут, как дверь открылась и показался улыбающийся Большаков. Ему тоже не сиделось и хотелось скорей домой. Он спросил, звонил ли кто-нибудь, видимо, для проформы, так как я бы, конечно, ему сообщил, и полюбопытствовал, что за сценарий я читаю. Я ответил. Большаков постоял немного и вдруг совершенно неожиданно спросил, не хочу ли я срочно лететь в Берлин с бригадой на крупнейшую европейскую киностудию «Уфа». Естественно, я сказал, что мне бы очень хотелось. Мы поговорили немного, и он, уходя, сказал: «Завтра мне напомните».

Утром, сдавая дежурство секретарю, я оставил ему записку из трех слов с напоминанием о его предложении. В двенадцать часов дня, как только он посмотрел утреннюю почту, меня вызвали в военный отдел к Родионову, который мне сообщил, что Иван Григорьевич срочно и совершенно неожиданно приказал включить меня в бригаду, направляющуюся в Берлин. В ней были техники и производственники, один я редактор, и никому не было понятно, что я должен делать, зачем я еду. Родионов удивился, узнав, что я тоже этого не знаю, тем более что даже высокие начальники тщетно добивались поездки в Берлин с заместителем председателя комитета Хрипуновым, возглавляющим группу.

Через два дня я был оформлен. Меня вызвал Большаков и сказал, что моя задача – фильмы. Я должен был разыскать фильмы и срочно отправить в Москву первую партию цветных немецких картин. Наконец стало ясно, зачем я еду. Тут же, позвонив Хрипунову по «вертушке», он сказал, что я должен заниматься отбором, просмотром и отправкой картин.

11 мая я получил командировочное удостоверение, аттестат, обмундирование и чин майора. Летняя гимнастерка и галифе были хорошо подогнаны, шинель пришлась впору и отлично сидела, но кирзовые сапоги были мне велики, а бескозырка мала. Хорошую суконную бескозырку мне одолжила соседка, жена подполковника. А сапоги я решил взять на студии «Мосфильм». Директор группы кинофильма «Клятва» Циргиладзе направил меня в костюмерную. Много пар я перемерил, но подошли только сапоги Орджоникидзе, роль которого исполнял С. Закариадзе. В них я и отправился в поверженный Берлин – в них и выделяюсь среди своих товарищей, одетых в кирзовые солдатские, на всех снимках попирая ими развалины Берлина.

Поздно ночью мы собрались у Центрального аэродрома на Ленинградском шоссе и на рассвете вылетели в Берлин. Не помню, по каким причинам нам пришлось сесть в Минске, вернее, где-то около Минска и его руин. Отлучаться было нельзя, так как каждую минуту могли вылететь. Мы бродили вокруг аэродрома какой-то воинской части, издали могли наблюдать, что осталось от знакомых очертаний города…

Пролетая над Германией, честно скажу: с чувством внутреннего удовлетворения я наблюдал панораму разрушения. Вот они, остовы немецких городов. Их жители пожали то, что посеяли. Вдали очертания Берлина. Размеры разрушений врезались в память навсегда. Только с воздуха видны их границы. Берлин распластан и повержен. Самолет пошел на снижение где-то в районе Темперльгофа.

Приземлившись, оказались на стадионе. Знакомые по хроникам очертания гитлеровского ристалища. Поднятые руки, раскрытые рты, развевающиеся знамена, оркестры, семиметровые свастики, стадион, как банка с икрой, набитый фашистскими головами и кулаками, остервенелое месиво, через край переполняющее Темперльгоф. Сейчас он пуст, тих, залит весенним послеобеденным солнцем и искорежен. Покалеченные скамейки, останки трибун. В нагретом воздухе все кажется ирреальным. Но нас здесь ждет «студебеккер». Навстречу идет младший лейтенант. Нас повезут в Карлхорст, почти через весь Берлин.

Я впервые в жизни был за границей. Сейчас, в 1969 году, наш поезд пересекал почти пустой, мирно спящий Берлин с востока на запад. В майские дни 1945 года мы двигались в том же направлении по развороченному, но оживленному городу. Среди руин и каменных завалов медленно плыли потоки людей; люди возвращались в город своим ходом: городской транспорт еще не работал.

Я никогда не видел на улице столько велосипедов, детских колясок и каких-то тележек, которые у нас в годы Гражданской войны назывались «вридло» – «временно исполняющие должность лошади». Все это было нагружено скарбом, подушками, кастрюлями, тюфяками и куда-то двигалось. На многих велосипедах были флаги: советские и союзных держав.

Они развевались, как охранные грамоты, во избежание каких бы то ни было экспроприаций и инцидентов. По улицам двигались только военные машины. Почти на каждой улице работали саперы. Они освобождали дома от мин, тушили пожары.

В Карлхорсте было тихо. Он почти не был разрушен. Этот уголок Берлина состоял главным образом из отдельных вилл, где жили чиновники рейха и коммерсанты. Здесь не было промышленных объектов. Домики, выделенные нам, примыкали к военно-инженерному училищу, где несколько дней назад была подписана полная капитуляция немецкой армии.

Я вошел в предназначенный для нас дом. Моя комната была на втором этаже. Хозяева, видимо, покинули дом только что и второпях. Постель в комнате была не застелена, на столах стояла посуда, в шкафах было пусто. Только на кухне, в большом кухонном шкафу, рядами стояли банки с домашними консервами. Хозяева запасались впрок и, видимо, надолго. Фрукты и овощи просвечивали сквозь стекло. Для нас все это было внове.

Бросив шинель и чемодан на пол, я вышел на улицу. Во многих домах не было стекол, и на улице валялись вещи, которые, видимо, пытались увезти, но побросали: трюмо, буфеты, шкафы, диваны. Больше всего меня поразил рояль «Стейнвей». Он стоял, припертый к стенке, новехонький, готовый для концерта. Я узнал у проходящих женщин, что мы живем в доме чиновника Рейхсбанка д-ра Шпрингфельда.

Немцев почти не было. На улицах – только офицеры штабов, солдаты, «трофейные» капитаны и майоры. Я пошел в столовую, она была расположена в большом сохранившемся доме. Зал для старшего комсостава был переполнен. Офицеры ужинали, пили пиво. Днем, в ожидании указаний, я бродил по Карлхорсту. Распустилась зелень. Было тихо, как на даче. Ночью я впервые спал на немецкой перине.

Рано утром, на отличном «мерседесе», мы отправились в Бабельсберг, на «Уфу», пересекли город через совершенно изуродованную Александерплатц и лежащую в руинах Потсдамплатц и, наконец, вырвались на широкое шоссе – автобан. В юношеские годы слово «Уфа» ассоциировалось с крупнейшей кинофабрикой Европы. Вспоминались титры «Индийской гробницы», «Нибелунгов», «Кабинета доктора Каллигари»; лекции Авенариуса, Баллаша. «Уфа» почему-то всегда представлялась мне расположенной где-то в центре Берлина; а теперь я узнал, что Берлин и «Уфу» отделяют по меньшей мере шестьдесят километров. «Мерседес», на котором я ехал вместе с Хрипуновым и Кузнецовым, мчал нас мимо немецких деревень, мимо русских девушек-регулировщиц, навстречу сотням американских и английских машин, которые неслись из Потсдама в Берлин.

Часа через полтора мы прибыли в Бабельсберг и как будто окунулись в прошлое, мирное время. Это был совершенно целый, не тронутый войной город, утопающий в зелени. Красивые дома, симметрично спланированные улицы. Магазины были закрыты, но казалось, что только на перерыв. Лишь нагромождение танков и бронетранспортеров, обилие людей в военной форме да отовсюду звучащая русская речь нарушали привычную картину бюргерского немецкого городка. Таково было первое впечатление. Потом мы нашли и разрушенные здания, и следы осколков на домах, и другие точные приметы войны. Но в тот первый момент Берлин и Бабельсберг были в разных эпохах!

Мы подкатили к воротам киностудии. Там стоял советский часовой. Нас встретил кто-то из работников кино в офицерской форме, прибывший ранее. Сергей Кузнецов в чине подполковника был назначен комендантом «Уфы». Мы были его помощниками. Мне было поручено сценарное хозяйство и весь фильмофонд. Остальные занимались техникой, складами, цехами. Начали с осмотра студии. Направо от въезда стоял небольшой дом красного кирпича, увитый плющом. Это была резиденция дирекции. Мы прошлись по коридорам трехэтажного здания. Осмотрели комнаты и разместились. Мне отвели кабинет шеф-драматурга. Это была комната на втором этаже, метров двадцати, с двумя окнами. Здесь находился шведский письменный стол, заставленный большим количеством новейшего канцелярского оборудования, которое было для нас в диковинку. Дыроколы, аппараты для скрепок, различные зажимы, алфавиты, блокноты, всякие гроссбухи – все аккуратно разложено. В углу помещались шкаф с книгами и сценариями, столик для машинки, несколько кресел и небольшой жесткий диван, спать на котором было невозможно. На стенах висели кадры из картин и гравюры. В общем, все было весьма элегантно.

Бросив в угол вещевой мешок и небольшой чемоданчик с водкой и папиросами, я пошел осматривать другие комнаты. Обставлены они были так же, кроме директорских, одна из которых представляла собой небольшой зал с мягкой мебелью для приемов. Все в дирекции было нетронуто. Мы увидели календарные записи на май – вплоть до того дня, когда мы уже были на «Уфе». Один из таких журналов хранится у меня и по сей день. В нем – даты рождения фюрера, Хорета Зессера, всяких фашистских торжеств…

Мы решили пройтись по «Уфе» всей группой. Слева от въезда была столовая, вернее, зал для дирекции, крупных режиссеров и актеров. Огромный стол, прекрасные старинные стулья, буфет, стойки, тут же кухня и холл. Здесь обедала элита «Уфы», созывались приемы. Здесь мы решили устроить и свою столовую.

Затем двинулись в сторону павильонов. Не буду описывать их устройство – они и сейчас стоят на «Дефа», а у нас на «Мосфильме» павильоны теперь намного лучше. Но для того времени это были рациональные, компактные и удобные съемочные площадки. Нас поразили «карманы» в каждом павильоне. В некоторых из них помещались отличные гримерные и несколько комнат для «звезд» с ваннами и зеркалами, удобными диванами для отдыха, в других помещалось фундусное хозяйство и небольшие мастерские. Павильоны были однотипные.

Обойдя павильоны, мы двинулись в цеха и склады. Полки были забиты и ломились от разного рода запасов – тканей, бумаги, бечевы, шнуров. В костюмерных висели тысячи костюмов. Мебельные склады были полны. В реквизите мы увидели вещи, свезенные со всей Европы, в том числе, видимо, и из окрестностей Ленинграда. Здесь были сервизы, музыкальные инструменты, старинное оружие, портреты, мебель и простые обиходные вещи. Все было разложено с немецкой аккуратностью, в каждом цехе существовали подробнейшие картотеки. Все лежало на местах, в полном порядке, – видимо, никто и не помышлял унести это, присвоить, пользуясь приближением армии. Не было только людей. Замки мы сбивали.

«Уфа» была погруженным в безмолвие царством вещей. Людей не было, но не было и кинооборудования. Оно исчезло. Мы обошли всю студию и не нашли ни одной съемочной камеры, проекционного аппарата, осветительных приборов. Операторские кабины были пусты, в лаборатории не было копировальных аппаратов.

Не было и фильмов. Никаких следов фильмотеки найти не удалось. Возле одного из просмотровых залов мы обнаружили небольшой склад фильмов. Но даже при моем плохом знании немецкого языка мне удалось установить, что это хроника – последний, апрельский номер еженедельного журнала. Наконец, мы нашли адресную книгу сотрудников и собрались отправиться по домам. Но в это время во двор «Уфы» на велосипеде, с большим норвежским флагом, въехал хорошо одетый человек лет пятидесяти. Это был помощник главного инженера, или технического директора «Уфы», норвежец не то норвежский подданный, фамилию его точно не помню, кажется, Хассель. Узнав, что мы кинематографисты и что большинство из нас инженеры, он постепенно разговорился и рассказал, что начал работать на «Уфе» в дни войны, и всячески высказывал – искренне или неискренне – свою радость по поводу крушения Третьего рейха.

От него мы и получили первые сведения. Оборудование было упаковано и вывезено дней за пять до вступления наших войск. Фильмы же находятся в специальном фильмохранилище километрах в шести от Бабельсберга. Он говорил, что не знает, куда вывезено оборудование, но сказал, кто из работников «Уфы» остался в Бабельсберге. Большинство бежало в зону союзных войск. Мы дали ему хлеба, консервов, он успокоился и обещал завтра приехать, но сопровождать нас к техническому директору или в фильмархив отказался. Так закончился первый день на «Уфе».

Я перетащил со склада походную офицерскую кровать в кабинет шеф-драматурга, лег, накрылся шинелью и стал с трудом разбирать проспект «Уфы» на 1945 год. Немецкая кинематография при Гитлере отличалась кастовостью и ограниченностью. Немцы не видели почти никаких зарубежных картин. Единственной советской картиной, шедшей на немецких экранах, был кинофильм «Дети капитана Гранта».

В фильмархиве рейха мы обнаружили почти все советские картины, захваченные на оккупированной территории, но их никто не мог смотреть, кроме фюрера и приближенных. Действительно, в картотеке, в абонементах Геринга, Геббельса, значились фильмы «Радуга», «Непокоренные», «Она защищает Родину», снятые во время войны. Абонементные карточки велись очень строго, отмечались даже часы, когда картина отправлялась к фюреру и когда возвращалась. Судя по этим карточкам, руководители рейха смотрели и советские фильмы, и хронику. Никаких домов кино или творческих клубов не существовало. Была лишь лига актеров, во главе которой стоял Вагинер. В лиге играли в кегельбан, бильярд, много пели и пили. Издавалась еженедельная газета «Фильм-Курьер». Одно время она выходила через день, в основном носила рекламный характер.

Кино подчинялось министерству пропаганды. Во главе его стояли рейхсфильминтендант доктор Хенкель и шеф-драматург доктор Фобвейн. Сценарии проходили с трудом, лежали в управлении рейхсфильминтенданта по четыре-пять месяцев. На «Уфе» были штатные драматурги – человек семь-восемь. Во главе же стоял шеф-драматург. Сценарист должен был сдать два-три сценария в год. Труд сценариста часто был разделен: одни писали «экспозе» на шесть-семь страниц, другие «тритмент» (страниц шестьдесят-семьдесят), третьи разрабатывали «дрейбух», нечто вроде режиссерского сценария. Иногда все делал один и тот же драматург от начала до конца. За «экспозе» платили две тысячи марок, за «тритмент» – четыре, за весь сценарий – двенадцать тысяч марок.

Материально работники «Уфы» жили хорошо, морально – как все пытались уверить – тяжело. Входя ко мне, в комнату шеф-драматурга, они удивлялись, что пока все было так же, как раньше, рассказывали про отдельные сценарии. За все время пребывания на «Уфе» я беседовал с двумя или тремя сценаристами, с одним режиссером и несколькими статистами из актерского штата – остальные все бежали. Позднее, в Потсдаме, я встречался с Марикой Рекк и Вернером Краусом.

На территории «Уфы» в одной из мастерских мы натолкнулись на человека с мольбертом. Это был художник Рериг, один из постановщиков знаменитого «Кабинета доктора Каллигари». Он остался, часто бывал у нас и много рассказывал. Я ходил в его мастерскую, смотрел его картины. Он был очень удивлен, что мы хорошо знаем историю немецкой кинематографии. В одно из посещений он предложил нарисовать мой портрет – может, как компенсацию за табак и хлеб, которые я иногда ему приносил. Я уже представлял себе свой портрет в военной форме, нарисованный знаменитым Реригом, в своей комнате в Москве… Однако финал этой истории был несколько неожиданный, в духе О’Генри.

Несколько раз я позировал ему, и дело шло к концу. Я уже приготовил пачку табаку и гильзы, готовясь зайти за портретом. Но неожиданно поступил приказ: в двадцать четыре часа очистить половину территории «Уфы» и передать ее американцам. Предстояла Потсдамская конференция, и войска союзников располагались вокруг Потсдама.

Начался аврал, и стало не до портретов. Часов в пять нам сообщили, что прибывают американцы. Мы вычистили сапоги, побрились и двинулись к воротам. Навстречу нам уже двигались две машины – «виллис» и «додж». Это была «милитари-полис». Из «виллиса» выскочил лейтенант с белыми ремнями и в белых гетрах, за ним шел сержант в такой же форме, в «додже» сидели человек десять солдат.

Мы пошли навстречу, откозыряли. На авансцену выдвинулась наша переводчица Виктория. Но американский офицер на чисто русском языке отчеканил: «Лейтенант Виктор Плажевский». Он родился в Петербурге. Отец его поляк, один из директоров Банка взаимного кредита, эмигрировал в восемнадцатом году.

Разговор моментально наладился. Мы определили границы, протянули канаты. Американцы поставили свои посты. Виктор долго с нами беседовал. На столе появились русская водка и американские консервы, сигареты и виски. Наш собеседник спрашивал, нет ли у кого из нас немецкого «вальтера», предлагал обменяться пистолетами. Поинтересовался, существует ли еще его дом на Литейном, а потом укатил.

Рано утром, когда мы еще спали, американцы въезжали на «Уфу». Длинная колонна «доджей», «студебеккеров», «виллисов». Из машин выпрыгивали веселые американцы, кое-где видны были и негры, солдаты располагались в павильонах, которые мы вчера очистили, осматривали студию. Одни уже играли в карты, другие у каната обменивались сувенирами с нашими. На некоторых машинах были советские флаги, портреты актеров, обложки из немецких киножурналов, и на одной из машин я увидел свой портрет, который красовался рядом с каким-то пейзажем из мастерской Вальтера Рерига.

Вечером, придя к нам, Вальтер жаловался, что американцы растащили его мастерскую, картины, краски. Он застал в мастерской солдата – тот что-то писал на одном из уцелевших холстов. Это был художник из Калифорнии. Вальтер скоро исчез, я – уехал в Берлин, а вот мой портрет?..

Между прочим, нам удалось установить местонахождение фильмов. «Рейхсфильмархив» находился в специальном помещении в пяти или шести километрах от Бабельсберга, в лесу. Это был специально построенный комплекс зданий, состоящий из нескольких бункеров, оборудованных стеллажами и помещениями для картотек. В бункерах кондиционеры поддерживали соответствующую температуру. Стеллажи располагались рационально, и картину легко было найти.

Кроме того, на территории рейхсфильмархива стоял отдельный дом, нижний этаж которого предназначался для канцелярии, а верхний – для квартиры начальника архива. Небольшой дом для служащих. Вся территория была огорожена забором.

В архиве в момент нашего приезда находилось примерно семнадцать тысяч фильмов.

В первый день, как только я появился в «Рейхсфильмархиве», с трудом удалось разыскать одного из служащих. Его звали Карл, он был помощником фильмотекаря в одном из блоков: отправлял картины, помогал их перетаскивать, отвозить куда требовалось и, видимо, был кем-то вроде экспедитора. У него удалось кое-что узнать. Начальник «Рейхсфильмархива» сбежал, захватив с собой несколько фильмов – те, что можно было загрузить в два легковых автомобиля. Остальные служащие, которых было человек двадцать, тоже разбежались, адресов их не было. Карл уверял, что он работает недавно и почти никого не знает, да и жил он не на территории архива. Дом, где помещалась канцелярия, был открыт, в квартире начальника мебель и все имущество – на месте. Но бункеры оказались заперты, ключей не было. Я отправился в Потсдам к коменданту полковнику Верову. Узнав, что я кинематографист и разыскиваю фильмы, он встретил меня крайне радушно, обещал помощь в надежде, что весь гарнизон Потсдама будет обеспечен просмотрами.

В этот же день со мной отправились два солдата саперной роты и два немца-механика, которые служили при комендатуре. Когда я на своем «опель-лейтенанте» с водителем Сашей, в сопровождении «виллиса», подкатил к «Рейхсфильмархиву», там уже стояло несколько машин. Какой-то офицер тряс Карла, желая получить от него фильмы. Это был адъютант командира, не помню какой части, расположенной рядом. Он требовал ключи и фильмы, кроме того, он решил расположиться здесь со своими солдатами и занять «Рейхсфильмархив». Хотя я был старше по званию, старший лейтенант слушать меня не желал, и сопровождающие меня саперы отступили перед автоматчиками. У меня было удостоверение, подписанное начальником тыла Советской Армии генералом Хрулевым. Это немного смягчило угрожающий тон адъютанта, но освобождать территорию он все-таки не хотел. Телефон не работал. Я послал Сашу к коменданту Потсдама. Двери бункеров, пока не будет очищена территория, я решил не вскрывать, ссылаясь на то, что у меня нет ключей. Мы сидели, насупившись, в канцелярии, пока наши гонцы мчались к начальникам.

Старший лейтенант сказал: командиру дивизии доложили о том, что здесь есть замечательные фильмы – комические и даже… порнографические, французские. Пока мы сидели, я объяснял ему, что не имею права выдать ни одной картины, пока не разберусь, что именно там есть, кроме того, может быть, бункеры вообще пустые. Он твердил свое: кто-то, дескать, уже получал картины, их смотрели в какой-то части, картины были английские, французские. Время шло, а мы все препирались, пока не выяснилось, что я хорошо знаком с Любовью Орловой, Зоей Федоровой, Тамарой Макаровой, Чирковым и Черкасовым. Разговор перешел в сферу обычную – кто чей муж и кто где сейчас снимается. Беседа наша приобрела характер лекции о чудесах кино, лейтенант и бойцы с удовольствием слушали. Вскоре мы услышали шум въезжающих машин и крики Карла. Мы выбежали на крыльцо. У ворот стояло несколько машин, приехавшие требовали, чтобы их пропустили во двор «Рейхсфильмархива». Вдали показались еще машины – и все сворачивали с автобана к нам. Оказывается, весть о том, что здесь находятся заграничные фильмы, разнеслась по частям, и все слали своих гонцов: это были завклубами, ординарцы, адъютанты, прибывшие на легковых и грузовых машинах и даже на бронетранспортерах.

Все кричали, жаждали картин, предлагали взломать двери бункеров гранатами. Положение становилось напряженным, и я стал тревожиться, что мне не удастся отстоять фильмы, хотя лейтенант и его солдаты после проведенной лекции и по праву первых теперь поддерживали меня. Не знаю, чем бы все это кончилось, так как охотников за фильмами набралось уже человек пятьдесят, и их воинственный пыл не стихал, если бы я не заметил на дороге свой «опель», а за ним – «студебеккер». Они подкатили к воротам «Рейхсфильмархива». Из «опеля» выскочил старший лейтенант Сидельников, лихой адъютант коменданта Потсдама, а за ним – отделение автоматчиков под командой сержанта. Сидельников, которого я вначале тоже принял за претендента, подошел ко мне. Я показал ему на шеренгу офицеров и сержантов, на скопище машин. Автоматчики шли за ним и по его приказу встали у ворот, оттесняя других. Я думал, что на этом все будет кончено. Но один танкист – капитан – стал кричать, что он не подчиняется коменданту Потсдама, что «Рейхсфильмархив» не входит в его зону, а комендантом здесь является начальник его части, которая с боем заняла эту территорию. Скандал разрастался. Правда, сейчас, в окружении автоматчиков, я чувствовал себя увереннее, хотя со всех сторон мне грозили разными карами и рвались в ворота.

Финал наступил неожиданно. На двух машинах приехали Калишкин и Кузнецов. Калишкин был в полковничьих погонах и передал приказ коменданта Берлина генерала Берзарина: архив поступает в ведение Уполномоченного Комитета по делам кинематографии при СНК СССР, а коменданту Потсдама предлагалось осуществлять охрану и для этих целей выделить бойцов из трофейной роты. Когда кто-то попытался возражать, я предложил осуществить перепись частей. Сидельников и автоматчики из комендантской роты потребовали документы. Машины сразу стали разъезжаться: все знали, что Берзарин шутить не будет. Он уже наводил порядок в Большом Берлине. Все же я сказал «охотникам за фильмами», чтоб через неделю они приезжали, и мы дадим картины по заявкам частей. Согласие было найдено. Вскоре я и отделение автоматчиков расположились в доме начальника фильмархива. У ворот были выставлены посты, фильмы оказались под надежной охраной.

С утра к нам присылали из комендатуры Потсдама человек пятьдесят, главным образом женщин, они паковали фильмы в большие ящики и по-русски писали адрес. Из комендатуры присылали главным образом жен и родственников штурмовиков и эсэсовцев, были среди них и пожилые мужчины. Работали они с немецкой тщательностью и аккуратностью. Я помню, как ко мне подошел немец и, вытянувшись, отрапортовал:

– Господин майор, разрешите вам показать! – Он повел меня в сторону и указал на два плохо упакованных ящика. – Может развалиться.

Я велел ему заколотить получше и выдал буханку хлеба за проявленную бдительность. Он стал энтузиастом упаковки.

Были и случаи саботажа. В ящики складывали какую-то дрянь: стружки, мусор. А один раз я, войдя в павильон, увидел, что надпись «Раухен ферботен»[26]26
  Курить запрещается (нем.).


[Закрыть] исправлена на «Пакен ферботен»[27]27
  Упаковывать запрещается (нем.).


[Закрыть].

Среди постоянно работающих (их было человек двадцать, остальные менялись) особенно злостной и злобной была студентка Берлинского университета, сестра какого-то гауляйтера Амалия Шмидт. Она вела со мной дискуссии, что-то все время требовала. Окружающие мало знали ее, так как в Потсдаме она появилась, видимо, недавно. Молоденькая немка Анни Гоффе, стенографистка, жена лейтенанта, погибшего на Курской дуге, сказала мне, что Амалия была каким-то крупным деятелем в гитлерюгенде. Видимо, от нее исходили все мелкие каверзы.

Другие женщины всячески уверяли, что ни о лагерях, ни о газовых камерах ничего не знали. Да и сейчас они считали все это выдумкой. Мы устроили киносеанс и показали им нашу хронику. Это произвело сильное впечатление, в особенности на пожилых женщин, и внесло раскол. Несколько женщин и девушек охотно стали нам помогать и просили, чтобы мы именно на них писали требование в комендатуру.

С первых дней победы русские солдаты и офицеры во всех тех местах, где мне приходилось бывать, внимательно относились к жителям, в особенности к детям. Радость победы вселяла благодушие. Но случались и диверсии, я хорошо помню: рано утром я вдруг услышал крики и увидел черные клубы дыма. Горел склад, расположенный недалеко от фильмотеки. Я бросился туда, пожарной охраны не было, с трудом разыскали шланг, ближайшая колонка была сломана. Лишь через два часа нам с трудом удалось потушить пожар. Весь в копоти, грязный, я слез с крыши и вдруг увидел перед собой Калатозова[28]28
  Калатозов (Калатозишвили) Михаил Константинович (1903–1973) – режиссер. В 1939 г. снял к/ф «Мужество», в 1941 г. – «Валерий Чкалов». С 1943 по 1945 г. Калатозов был уполномоченным Комитета по делам кинематографии при СНК СССР в США, в 1945–1948 гг. – начальником Главного управления по производству художественных фильмов (в ранге зам. министра кинематографии).


[Закрыть] в элегантном американском костюме. Я протер глаза, но это действительно был Михаил Константинович… Я пожалел его костюм, и мы не обнялись. Как выяснилось, он возвращался из Голливуда и какими-то судьбами, уже не помню, попал в Бабельсберг прямо на пожар.

Долго Михаил Константинович рассказывал нам про Голливуд, а мы показывали ему «Уфу».

Мне хотелось бы сказать несколько слов о Георгии Авенариусе, который в те же дни прибыл в Бабельсберг в чине капитана[29]29
  Авенариус Георгий Александрович (1903–1958) – киновед. С 1936 г. читал курс истории зарубежного кино во ВГИКе. Впоследствии участвовал в создании Госфильмофонда СССР, с 1948 г. руководил его иностранным отделом.


[Закрыть]. Это был человек, бесконечно преданный тому делу, которому он отдал свою жизнь. Это был настоящий фанатик кинематографа, хранивший в памяти тысячи названий, фамилий режиссеров, звезд, бесконечное количество сюжетов и анекдотов. Он был высок и худощав, похож на голливудского актера. Красивый и элегантный в штатском костюме, в кирзовых сапогах и в шинели не по плечу Авенариус имел нелепый вид и даже среди нас, «трофейных» капитанов и майоров, выделялся своим сугубо штатским видом.

Он был знатоком западного кино, историю которого читал в аспирантуре, где я его и слушал. Авенариус буквально дрожал от нетерпения – так он рвался в фильмотеку, вернее, в картотеку.

Успех в отборе фильмов, конечно, принадлежит ему. Он готов был день и ночь сидеть над карточками, отбирать, выписывать номера и составлять списки. Работа по отбору и упаковке фильмов шла ежедневно в течение месяца. В июле мы ее закончили и приготовили ящики к погрузке в вагоны. Авенариус вез их через всю Европу, перегружал в Бресте.