Текст книги "За экраном"

Болшево. 1974

Начиная с пятницы в Болшеве постепенно накаляется атмосфера от избытка информации, новостей и сплетен, воспоминаний и небылиц.

Подъезжают «волги», «москвичи», «жигули», «рафики» с надписью «киносъемочная» – и из них наружу выползает пополнение: аборигены, родственники, знакомые, с детьми и собаками, изредка и с кошками, которых нельзя оставлять дома: не с кем. Большинство оставляют пустые квартиры под охраной милиции.

В столовой за столиками, вместо обычных тридцати-сорока человек, – сто, а то и сто двадцать. Милые наши, ласковые и добрые подавальщицы – Лида, Лариса, Граня, Клава – к концу дня едва волочат ноги и чудом сохраняют спокойствие и доброжелательность.

Эти дни не пригодны ни для отдыха, ни для работы. На каждой дорожке стоят группы, на терраске их несколько. В центре группы – неутомимые рассказчики, острословы или просто страдающие недержанием речи.

Слушатели перекочевывают от одной группы к другой, обрывки разговоров сталкиваются друг с другом и перемешиваются в каком-то неугомонном шуме. Где-то вспыхивает спор, не имеющий никакого смысла, кроме поддержания престижа рассказчика. Особенно горласт звукооператор Демиховский: он, высоко вздымая руки к небу, перекрывая многоголосие, с настойчивостью попугая повторяет по многу раз слышанные и совершенно недостоверные истории, начиная со сводки погоды и кончая заявлением Киссинджера. Причем все время что-то путает и выдумывает. Иногда распускает слух, что в Ивантеевке или в Костине выбрасывают потрясающие финские рубашки или итальянские брюки со штрипками, – организуются «экскурсии» легковерных на машинах, или в пешем строю. В периоды затишья Демиховский подсчитывает, сколько здесь членов Союза, а сколько, как он называет, «обменных» и «блатных». Цифры неутешительные, ряды кинематографистов редеют, уступая место преферансистам.

Как магнитом притягивает группа Утесова: он неиссякаем, невольно присоединяешься к его слушателям. Разворачивается грандиозная пантомима в сопровождении разговорного жанра. Притиснутый к перилам, окруженный плотными животами Рошаля, Леонида Осиповича, Уринова, Михайлова (мужа жены-преферансистки) или Комиссаржевского, замечаешь, что у тебя от хохм, анекдотов и воспоминаний кружится голова и ты не в силах их воспринимать, несмотря на спасительные разрядки смеха. Выползаешь из круга на аллею – но тут тебя подстерегает новая группа или идущий наперерез студент со сценарием.

День в Болшеве. 7 июня 1974

Можно погулять, подышать и насладиться беседой. А собеседники сегодня с утра и до вечера – как на подбор.

С утра с Сергеем Юткевичем. Говорит в основном Сережа, я поддакиваю, изредка комментирую или что-либо напоминаю. Мне всегда интересно слушать его. Поток информации огромен: он из эфира, из кинематографических французских журналов, из «Перископа». Начнем со сводки. В Париже на этой неделе идет четыреста фильмов, один советский – «Солярис», – и несколько в синематеке, в том числе два его – «Кружева» и, впервые, «Яков Свердлов». Сергей очень удивлен. Фильм был запрещен для экспорта со дня выхода. Все же первый президент – еврей… Переходим к делу Уотергейта. Журналисты из «Вашингтон пост» продали свою книгу, готовую к печати, за два миллиона долларов Голливуду. А затем – отрывочная смесь об Академии стриптиза в Париже, о журнале «Любовь. Секс», о каких-то фильмах – в общем, о том, что всем сейчас наиболее интересно в американском кино.

Совершенно неожиданная новость – Метерлинк в советском кино. «Синюю птицу» начал на «Ленфильме» Кьюкор, заявив, что сценарий Каплера ему не нужен, у него есть Метерлинк. Но это ерунда. Самое невероятное – Савва Кулиш пробил и будет ставить «Чудо святого Антония». Мне это кажется чудом, буду проверять у Вайнштока, он все знает.

К нам присоединяются Райкин и Райзман, и мы движемся по болшевским дорожкам вдоль пока еще не совсем заваленной Клязьмы.

Райкин сейчас погружен в тайны телевидения. Он снимается в пятисерийном фильме. Один. Вчера снимали скетч, в котором он появился тридцать лет тому назад. Он истинный художник, его волнует, как решить множество новых задач, через себя пропустить весь мир и создать ощущение среды. Он таксист, едет по Москве, меняются пассажиры. Аркадий Исаакович показывает, как спешат в родильный дом, как – на вокзал, как штрафует милиционер. Диалог с невидимками.

Райзман сомневается: поймут ли условность, будет ли смешно? Райкин: «Смотрели человек десять. Смеялись». Но вот что поражает. Без грима, наклеек – все время меняется лицо на экране. Чудо перевоплощения. «Моя морда в десятках образов. Одна и та же физиономия и – другой человек». Он сам удивлен.

Очень мне хочется посмотреть.

Переходим на Ираклия Андроникова, один в семи лицах: Толстой, Соллертинский, Олеша, грузинская кикелка…

На террасе появляется Утесов. Смотрит на нас, ему, как всегда, нужны слушатели… Приветствуем, зовем.

Приходит на ум хохма Утесова: «Искал уши, нашел язык». Это когда он, в том же Болшеве, в поисках слушателя, напоролся на одного молодого режиссера, который не давал ему рта раскрыть.

Идем, как всегда, по «Большому Гипертоническому». Леонид Осипович вспоминает о Светлове и Дунаевском. Говорит, что его всегда поражало в стихах Миши какое-то странное предвидение. За десять лет до испанских событий – «Гренада», «гренадская волость в Испании есть», и то же – о Каховке, где вырастает потом Каховская ГЭС…

Юткевич вспоминает, как впервые увидел Утесова в Ленинграде: тот исполнял «Контрабандистов» Багрицкого. Какая была музыка! Американские блюзы. Кто-то наивно спрашивает: а как рождается песня? Утесов исполняет три советские песни 30-х годов – и мы слышим.

«Когда я на почте служил ямщиком…» – вот так. Леонид Осипович читает «Думу про Опанаса» Багрицкого. И рассказывает, как они с Антоном Шварцем читали ее вдвоем. Как больной Багрицкий просил его приехать к нему в дом, в Кунцево. И Утесов читал ему и пел. Я тоже вспоминаю кунцевскую келью, тяжелое дыхание и Бабеля, который привез туда Утесова. Леонид Осипович говорит, что Бабель старше его на год. Ему сейчас было бы восемьдесят.

Как странно, он мог бы ходить с нами по Болшеву… А кажется, что из другого века. И не веришь, что жал его руку. Ушел из жизни в сорок втором. Где, когда, в каком лагере? От пули или от горя и немощи?

Утесов готовит программу «Утесов-80». История джаза. Летопись его песен. С увлечением рассказывает о новых людях. Нора Нова – цыганка. Это он придумал ей псевдоним: «Вы представляете, не Эдит Пиаф, не Пьеха, а – Огурцова…» Опять читает Багрицкого:

 
Так пускай и я погибну у попова лога.
Той же славною кончиной, что Иосиф Коган.
 

– Что-то не очень хорошо звучит сегодня «Иосиф Коган»… Как вы думаете, Иосиф Михайлович?.. Вам надо было поменять одну букву в фамилии – «н» на «л».

Я, обрадованно:

– Казимир Малевич?

– Зачем? Цирк Малевича в Одессе – не вылезал… Первые мои выступления.

Райзман принимал картину Андрея Смирнова. Ему очень нравится. Есть и другие, полярные мнения. И называется уже не «Рябина, ягода нежная», а «Осень»[33]33
  Кинофильм «Осень» был выпущен в 1975 г.


[Закрыть] – название не из лучших, но после «Калины…» «Рябина…» – невозможно. Первый советский сексуально-лирический – «Рябина, ягода нежная». Неизвестно, что вырежут. Жалею, что не приехал на худсовет, не видел. А сценарий мне по душе. На редколлегии я очень хвалил Андрея и радовался за него. Не знаю, как он проявился в фильме, но сама история картины – новелла.

Наташа Рудная, после того как снялась в «Иоланте», вышла замуж за Андрюшу и восемь лет не снималась, родила двоих детей. Андрей писал сценарий почти год, год вносил поправки. Пробивал – и снял Наташу в главной роли, да и сама вещь с биографическим подтекстом.

Выходим из «Большого Гипертонического» на Малый. Кто-то, увидев Утесова, Райкина, Юткевича и Райзмана, снимает. Отхожу в сторону, чтобы не испортить кадр.

Подходит Урусевский, что-то спрашивает у меня о фильме «Муссолини: последний акт». Отвечает ему Райзман.

День сегодня насыщенный. Е.М. Вейцман празднует день рождения, уж который раз, и все в одной и той же комнате. Стол «пасхальный», накрыт с двух часов, и все приглашенные приходят отмечаться в назначенное и неназначенное время. Все приходят после обеда или ужина и только прикладываются. В этот раз за столом свадебный генерал – Толя Головня, а в прошлый – Жанна Болотова и Н. Губенко. Пришел и я, сказал что-то, выпил рюмку «особой», а затем «сливянки» и включился в общий треп. Ведут его хозяин, Дьяченко – редактор с «Мосфильма», в прошлом студент нашего факультета, – Мария Смирнова, художники Караваевы. Приходит и уходит Утесов. Эдит сидит в задумчивой неподвижности. Зашли Юткевичи, Белый с женой. Дьяченко ведет рассказ об экспериментальном объединении, о том, что Чухрай три года пишет «Аэлиту», а сценария никто из объединения не видел, и о том, как он сам решил писать стихи для этого мюзикла. Зимой я видел его в Болшево, но стихи тогда писал Дезик Самойлов. Кто-то рассказывает про болшевского парикмахера, который ловит всех в коридоре, тащит стричься и все время ведет беседу в таком ключе: «Мой святой долг – постричь вас так, чтоб вы были довольны. Вы же довольны? Благодарю вас. Нельзя ли попросить у Райкина контрамарку?» Альберт Гендельштейн, которого он затащил, на вопрос: «Как стричь?» – отвечает: «Молча».

Выползаю из-за стола на волю, опять – по заколдованному кругу – с Борей Добродеевым. Они пишут Маркса. Сроки давно прошли. Но никак не могут собраться втроем. Следует грустная повесть о том, что Гребнев пишет еще два сценария, а Кулиджанов занят. Решил сам написать первую серию, отдать им – пусть что хотят, то и делают. Один способ – наступать на пятки. Белла Фридман с Урусевским стерегут Шпаликова. Он строчит «Дубровского», вроде прошли до конца и сейчас идут по второму разу. Мечтают, чтобы Шпаликов дотянул. Говорят, что в первых числах дадут читать. У Паши Финна болят зубы, писать второй день не может – советуем ему разные лекарства. Больше его страдает Вайншток. Они экранизируют Брет Гарта. И Вайнштоку иногда, наверное, кажется, что Паша симулянт. Все сроки проходят. Володя рассказывает мне о том, как снимался «Всадник без головы»: он почему-то считает, что началось все с меня, когда я, пятнадцать лет назад, написал ему, как главный редактор «Мосфильма», что сценарий заказан Крепсу.

После обеда на двух столах преферанс. Один стол украшает Люся, другой – Сусанна, состав варьируется, но кадры одни и те же, из года в год, только естественная убыль видоизменяет их. Лежать не хочется.

На дорожке меня встречает мой ученик – Тополь – с кием в руке. Наконец в этом году ему повезло, и после длинного ряда неудач на экран выходят две картины – «Юнга» и «Открытие», да еще «Открытие» напечатано в первом альманахе сценариев. Все перипетии его биографии прошли через мой дом и через мое сердце. Восемь лет, как он окончил, и вот только сейчас прочно вошел в кино. Он сообщает, что занес мне сценарий, его начинает в Ленинграде Р. Эсадзе – «Любовь с первого взгляда». Но у сценария «биография» в два года, и далеко не «с первого взгляда» он пошел в производство. Поговорить нам не удается, пристраивается Пикельнер – директор картин с научно-популярной студии. Начинается разговор о Солженицыне, говорит, что у него много неточностей в «Иване Денисовиче» и в «Архипелаге». Сам Пикельнер отсидел тринадцать лет – два раза. Когда говорит, то уточняет – после первой посадки или после второй… Любопытные обвинения при второй. Первое: он говорил, что машина «студебеккер» лучше нашей показала себя на войне. Что картина «Дилижанс» – лучше нашей какой-то, не помнит, какой. Это сорок девятый год. «А вообще, никто не виноват, все стучали, – говорит он. – Со мной в одном доме живет сейчас тот, кто единственный присутствовал при разговоре о „студебеккере“ и „Дилижансе“. Он пенсионер и что-то делает на студии…» Рассказы Пикельнера столь красочны, что Тополь считает: их хватило бы на пять сценариев.

К нам присоединяются еще два директора с «Мосфильма» – мои приятели по старым временам: Гершенгорин и Яблочкин. Обсуждаем дела мосфильмовские, их много – из прошлого и настоящего. Останавливаемся на последних известиях. Андрон и Никита выдали два боевика. Андрон, говорят, снял совершенно необычный мюзикл – «Романс о влюбленных», а Никита – о басмачах, первая его лента. Но Андрон уже начинает сценарий Аграновича вместо умершего Москаленко – две серии. Большая нефть. Скрябин подождет. Законы генетики, одно время отмененные у нас, демонстрируют свои плоды. Суриково-кончаловская талантливость и талантливая деловитость Михалкова забили ключом в двух братьях Михалковых-Кончаловских.

Близится ужин, а затем – кино.

Очередь у телефона волнуется. Спорят, кто занимает первое место по переговорам – Гребнев или Вайншток.

После ужина все собираются в кино, хотя фильм видели раза два.

Я среди немногих остаюсь на воле. Вечернее турне. Партнеры по-прежнему меняются. Появляется Макс Бременнер, по-моему, самый вежливый в Союзе писателей. Он учтиво кланяется и рад беседе. Новости грустные – не стало Бори Балтера. Невольно обращаемся к Тарусе. Вспоминаем Константина Георгиевича, его учеников, наши встречи с ним. Переходим на здоровье Макса – он хотя моложе меня, но, пожалуй, больнее. От болезней – к Юлию Крелину. Макс его друг и пациент. А вообще, как выясняется, Юлик самый безотказный и добрый человек. Он не только оперирует, заведует, пишет повести. Он – любящий отец и неизменный друг. Лечит всех вокруг бесплатно, дает советы. А в кабинете у него на стене висят цитаты из подозрительных в наше время философов, и смысл их в одном: не отвечай на зло злом, не отказывай в помощи. Сегодня все это – редкая драгоценность из эпохи русских земских врачей, из чеховских. И как-то легче на душе. После других рассказов о «бескорыстности».

Темнеет, стало сыро. Макс ежится, я тоже, держим курс на террасу. Там кордон: Оля Абольник с мужем. Оля – я ее знал во все времена – пишет что-то о кино, большей частью за других – маститых.

Присаживаюсь. Вспоминаем: старый Дом кино, начало Союза. Иван (Пырьев. – Ред.) сказал: «Примем нашу Олю?»

Сейчас они с мужем наперебой вспоминают докинематографический период. Илья Львович тянул первый трубопровод Баку-Батуми. Жили в Гори, в доме у вдовы царского полковника, в прачках у которой была мать Сосо – Сталина. При них она приезжала навестить старую хозяйку на фаэтоне, бросилась на шею с криком: «Барыня! Хорошо, что ваши дети там», – это о двух белых юнкерах… И еще много чего другого рассказывают она и Илья Львович, отвоевавший три войны, в 1915 году снаряжавший первую мотоциклетную роту из американских «Индианов». Кино кончилось, на террасу выползли недовольные зрители. Опять муть.

Невольно беспокоит мысль, что все чаще и чаще на нашем экране беспросветная серость… Создатели фильмов выползают на свежий воздух. Кругом столько драм и комедий. Сейчас о них будут рассказывать друг другу.

Иду спать. Болшевский день окончен.

К болшевским заметкам. 1975

Вчера закончил «Тимошину тропу». Как всегда, работая, пребываешь в мире грез. Ну вот, расстался с работой, и сейчас уже начнется кинематографическая проза – бытие сценариста. На редколлегиях те, кто поумней и поталантливей, будут писать свой сценарий, а кто не может – будут ругать, а если даже и хвалить, то это лишь приблизит тебя ко второму авансу… А дальше – поиск режиссера, война с ним и очень редко – сотворчество. А вообще-то и эта скромная тропа приведет, видимо, лишь к моему секретеру, где рядом с малочисленными режиссерскими сценариями да плакатами фильмов стопкой лежат непоставленные сценарии и пьесы, да еще груда всяческой противной переписки со студиями: какие-то заключения-отписки. Единственные среди них, согревающие душу, – страницы отзывов, признающих твой труд. Они написаны В. Кавериным, Ю. Оксманом, М. Нечкиной, Г. Макаренко, Ф. Вигдоровой, М. Григорьевым, 3. Каминским – но фильмов нет, или примитивные копии. На этот раз, наверное, тоже прибавится пара заключений и несколько разговоров с режиссерами, после которых – муторно. И все-таки я работал с удовольствием. Блуждал, попадал в капканы в поисках драматургических решений, и, как всегда, они приходили внезапно, после того как перебрал десятки, и самое интересное – правдивые лезли непроизвольно, когда ты уже вжился в материал, минуя поэпизодный план.

В общем, пасьянс разложен. Герои изменили свои дорожки, но, кажется, вышли на «Тимошину тропу». Вещь монодраматическая, попытка создать положительного героя с драматической судьбой. Удалась ли, трудно сказать. На той неделе прочту сам, да и другим дам. Закончил вариант 3 февраля, все в том же Болшеве.

Здесь, как всегда, место встреч, ибо в моем возрасте в Доме кино бываешь не больше двух раз в год, да и Дом кино, как метро, для разговоров и встреч не приспособлен. Смотри – и уходи. А смотреть почти нечего, да и дома все смотрят телевизор, гости тоже: просят включить первую или вторую программу, хоккей или жизнь животных…

Телевизор поглощает кино, и скоро его доест, – об этом уже многие, да и я в том числе, не раз писали. А в театре ренессанс – билетов достать нельзя. «Человек из Ламанчи» или «Царь Федор Иоаннович» – сенсация, и таких сейчас – пять-шесть в году. Спектакли Эфроса, Захарова, Волчек.

Думаю, люди предпочитают смотреть муть, не выходя из дома в кино. А в поисках праздника и зрелища редко, раз-два в год, идут в театр – там хотя бы голос актера не механический, да и репертуар получше: праздник, в подштанниках или в халате в театр не пойдешь. Да и пищи для размышлений в театре побольше. О спектаклях говорят, их ждут, а о фильмах – только тогда, когда они – под запретом, или в Повторном кино, или на Международном фестивале.

«Мосфильм» в зоне наград. 13 февраля юбилей – 50 лет. Впереди указы, звания, ордена. Хорошо, что ты – вне этого, и мыслей даже не возникает, хоть двадцать лет с ним связан – не без твоего участия рождались «Журавли», «Баллада о солдате», «Коммунист», «А если это любовь?», «9 дней одного года», «Сорок первый». Это только к примеру. Тонкая ниточка сохранилась – хоть на редколлегии повидаешь кого-то, поговоришь о сценарии и фильме. Для ВГИКа, для ребят это нужно, но, наверное, к пятидесятилетию отметят сокращением. А в общем, весь тон разговоров в Болшеве – неплохо бы к орденам и званиям увеличить количество интересных картин. Из 130 – хотя бы 10–15. Я все же верю, что они придут. Правда, не оттуда, откуда их ждут.

Болшево. Июль 1975

Ровно год. Только зелень пышнее в этом году. Но многим из тех, кто был со мной здесь в прошлом году, уже не пришлось ее увидеть, пройтись по дорожкам, послушать Утесова или заменившего его на несколько дней тоже Леонида, но Прута. Я опять здесь. Но нет уж моих соседей по столу, близких мне людей: Миши Папавы, Гены Шпаликова, Сергея Урусевского. Каждый из них ушел по-своему. Миша Папава – великий жизнелюбец, деятель, он перенес две сложнейшие операции, почти ослеп и продолжал бороться за жизнь, писал до последней минуты, вел семинар молодых, председательствовал в ГЭКе ВГИКа, Тамара читала ему сценарии, верил полуграмотному режиссеру, переделывал с ним «Повязку Фемиды» в десятый, верно, раз и умер у дверей, пытаясь открыть их приехавшему врачу. А Гена? Здесь, в Болшеве, проходила декабристская эпопея, здесь была написана пьеса «Тайное общество», сюда приезжал Леня Хейфиц, а Гена был не в состоянии вести беседы, тайком напившись… Здесь уже зрела болезнь, которая привела его к тугой, неотвратимой петле. Плохо ему было. Он писал мне из домика письма, подсовывал под дверь и угощал пригоршней элениума, когда я не подозревал, не знал о существовании этих голубеньких конфет. Плохо ему было уже тогда. Но ни водка, ни элениум, ни удручающее одиночество до последних дней не смогли погубить его талант. Решение уйти из жизни, видимо, зрело уже давно. Ощутил я это явственно, когда читал его стихи – много стихов подряд. А Гены уже не было. Последние годы он все оттягивал, все, видно, думал, что вот примут сценарий, вот тоска отойдет, вот наступит что-то другое, но заедала еще совесть. Стал он ею поступаться, а душа от природы чистая… Казнил, видно, сам себя. Простились мы с ним на Новодевичьем: увиделись после долгого перерыва на открытии доски Михаилу Ильичу Ромму. Отыскал он меня глазами, грустно улыбнулся. Но, когда уходили с кладбища, я стоял в воротах, ловил машину, поспешно подошел Гена, как будто боялся, что не увидит, и трижды поцеловал. Я просил его зайти, он обещал, отошел, опять грустно улыбнулся, сказал, что в Переделкино, – а через день, а может и в тот же день, повесился. И вот сидим: Марлен (Хуциев. – Ред.), Вася Ливанов, Вася Соловьев да я на квартире у Юлика Файта – комиссия по наследству. Тоска у меня на сердце страшная, боль на боль. И стихи Гены, и его прощание… Да вряд ли что увидит свет. Некому добиваться. Может, кто имеет силы и положение – два секретаря Союза… А у меня-то уж сил мало. Перечитал его стихи, пьесу, что писал с ним в Болшеве, да Леня Хейфиц у гроба напомнил мне о запрещенном спектакле, о том, что помнит еще спектакль, и Гену, и нашу скромную работу, погибшую от руки глупой бабы…

Потом вроде Гена успокоился, писал Дубровского под охраной Сережи и Беллы, – так и того запретили, неизвестно почему! Может, натянули поскорее веревку, что у Гены давно уже была на шее…

Сережа Урусевский готовился к постановке, сам пошел в больницу, чтобы в форме быть на съемках, лег под нож – и не встал.

Не стало и многих других из болшевских аборигенов. Не хватает мне знакомого голоса Сани Гинзбурга, его доброй улыбки, готовности помочь. Не стало и его. Уже страшно заглянуть в записную книжку, хоть поменял ее недавно! Ритм болшевской жизни не меняется. Закон в жизни сценариста неумолим. Не разрешили «Чудо святого Антония» Кулишу – чуда не произошло. Но снимают «Синюю птицу» на «Ленфильме». Болшево полнится рассказами о поведении суперзвезд: Элизабет Тейлор, Джейн Фонда и Кьюкора.

Тейлор живет в загородной вилле, ей на студии создан особый буфет, платья – только из Парижа, освободили Грицюса: снимал ее не так, – прилетел ее собственный оператор из Америки.

Фонда ходит в спецовке и свитере, ест в рабочих столовых и выступает на митингах в поддержку Вьетнама, в защиту Луиса Корвалана, но по приезде в Америку дала интервью, что в стране социализма нет демократии и равенства, что у нас бюрократический режим. Кьюкор забросил сценарий Каплера, сказал, что не поставит его в титры американского варианта. Расходы непомерны, другие группы жмутся, им режут сметы – все для «Синей птицы». Все – за «синей птицей»…

Кончили четыре серии Маркса многостаночники – Гребнев и Добродеев. А у Тополя расторгли два договора. Вайншток пока не нашел продюсера для Брет Гарта. Даже Райзмана и Габриловича одолели поправками, и будет ли «Странная женщина» на экране или не будет, – а если и будет, то уже не странная…

О моих успехах и говорить не приходится. «Тимошу» закопали в четвертый раз, совсем на днях, а год провалялся на студии, как и книга в типографии.

Но болшевский фольклор живет: неисчерпаемый Леонид Осипович, вторит ему нагрянувший Прут!

Надвигается фестиваль, но странно, говорят о нем меньше всего, почти все разъезжаются. А абонементы – для родных и знакомых. Юткевич и Комаров твердят, что еще хуже, чем всегда. Да, еще новость. Это последний фестиваль, который проводит Союз, все теперь – в Госкино. И уже совсем непонятно, для чего теперь Союз. Просто – как у других. Но у других-то он действительно творческий и экономический центр. У нас же – распределение путевок… Не слишком ли много народу этим занято? Да, Болшево закрывают на капитальный ремонт, а его обитателям будут выдавать путевки в Дом ветеранов кино.