Текст книги "За экраном"

БОЛЬШОЙ ХУДСОВЕТ

Художественный совет Министерства кинематографии СССР почему-то называли «Большим», в отличие от всех предыдущих, то ли потому, что он был создан после постановления ЦК ВКП(б) о кинофильме «Большая жизнь», то ли потому, что он был большим по своему составу, или же потому, что в него входили важные и большие люди: крупные партийные работники, генералы, историки, знаменитые писатели, критики, публицисты и композиторы. Но, так или иначе, на студиях и в главке каждый раз можно было слышать: «когда соберется Большой», «когда смотрят на Большом», «Большой не принял».

Структура его была необычна. Он должен был принимать сценарии и фильмы, утверждать пробы актеров, просматривать отснятый материал, но в его составе не было ни одного кинематографиста.

Худсовет существовал как бы при Министерстве кинематографии, но его председателем не был министр кинематографии, он даже не входил в него. Заключения по фильмам Художественный совет должен был передавать в ЦК, а по существу товарищу Сталину.

До постановления ЦК о «Большой жизни» при Комитете тоже существовал художественный совет, председателем его был Большаков, заместителем председателя – Пырьев. В совет входили режиссеры – Александров, Роом, Васильев, Пудовкин, Герасимов, – операторы, художники, актеры и политические работники во главе с Поликарповым. Но это был обычный совещательный орган при министре кинематографии.

Помню последнее его заседание, состоявшееся в середине августа 1946 года. Председательствовал Пырьев, Калатозов – тогда зам. министра – докладывал о решении ЦК партии.

Заседание это было во многом знаменательным. Я пишу о том, что осталось в памяти и отражало состояние кинематографистов после обсуждения на Политбюро фильмов «Большая жизнь», «Иван Грозный», «Простые люди», «Адмирал Нахимов».

Дело в том, что в постановлении ЦК подвергались беспощадной критике прославленные мастера советского кино – Эйзенштейн, Пудовкин, Козинцев и Трауберг, Луков. Было сказано: «Режиссер Эйзенштейн во второй серии фильма „Иван Грозный“ обнаружил невежество в изображении исторических фактов, представив прогрессивное войско опричников Ивана Грозного в виде шайки дегенератов, наподобие американского Ку-клукс-клана, а Ивана Грозного, человека с сильной волей и характером, – слабохарактерным и безвольным, чем-то вроде Гамлета».

Пудовкину ставилось в вину, что он «не изучил деталей дела и исказил историческую правду»[19]19
  Речь идет о фильме В.И. Пудовкина (1893–1953) «Адмирал Нахимов» (1947, Государственная премия СССР).


[Закрыть]. Фильм Лукова «Большая жизнь» был подвергнут более подробному и уничтожающему разбору: «Рабочие Донбасса показаны отсталыми малокультурными людьми, с очень низкими моральными качествами. Большую часть фильма герои фильма бездельничают, занимаются пустопорожней болтовней и пьянством». В заключении констатировалось, что Художественный совет и кинематографисты дали совершенно необоснованную высокую оценку этим фильмам.

Эти заключительные строки постановления соответствовали истине – да, почти все смотревшие фильмы в те годы дали им самую высокую оценку Действительно, мастерство режиссеров проявилось здесь особенно ярко. И работа Эйзенштейна, и работа Козинцева, Трауберга[20]20
  Кинофильм «Простые люди» (1945, вып. 1956) – последняя совместная работа режиссеров Г.М. Козинцева (1905–1973) и Л.З. Трауберга (1902–1990).


[Закрыть] и Лукова вызвала единодушное признание. О фильме Пудовкина суждения были противоречивые. Я не буду характеризовать эти фильмы и существо постановления – это уже сделали историки кино. Время тоже сделало свое дело, и все эти фильмы увидели свет. Те же историки не раз переписали историю кино и исправили свои оценки. Тогда, после постановления, многим приходилось перестраиваться на ходу: либо отрекаться от того, что ты возносил и прославлял, либо отмалчиваться под любыми предлогами и пережидать. А создателям фильма – каяться и искать в себе силы, чтобы исправлять и «охорашивать» свое детище.

Калатозов, который сам принимал эти фильмы и восхищался ими, сейчас должен был подвергать их ожесточенной критике. Вид у него был печальный, но он бодрым натужным голосом читал свой доклад, пряча глаза в текст. Мне он потом признавался, что, придя домой после заседания Политбюро, не спал всю ночь и плакал. Но делать было нечего: он был заместитель министра, он принимал фильмы, сдавал их, так как Большаков в тот момент отсутствовал, и вот сейчас Михаил Константинович рассказывал собравшимся, почему фильмы, которые только вчера они принимали и хвалили, сегодня вдруг стали порочными…

Надо сказать, среди членов худсовета были и такие, которым не все было по вкусу в раскритикованных фильмах, но им не нравилось отнюдь не то, за что эти фильмы критиковались в постановлении.

Помню, после просмотра первой серии «Ивана Грозного», свой разговор с Хмелевым[21]21
  Хмелев Николай Павлович (1901–1945) – актер театра и кино.


[Закрыть], который сказал: «Фильм гениально нарисован и отвратительно сыгран». Примерно то же самое повторил мне и Дикий[22]22
  Дикий Алексей Денисович (1889–1955) – актер и режиссер. В 1930-е гг. руководил театральной студией, в кино – с 1919 г. В к/ф «Адмирал Нахимов» исполнил главную роль, неоднократно играл Сталина (например, в к/ф «Третий удар»).


[Закрыть] после просмотра второй серии.

Большинство выступающих уже не возвращались к разбору картин, а, принимая оценку постановления как непреложную истину, искали причины, почему раньше им самим не пришло это в голову. По существу, все прения сводились к тому, как направить внимание художников и критиков в ту сторону, куда нацеливало постановление. «Иван Грозный» (вторая серия) стал последним фильмом Эйзенштейна. При жизни Сергея Михайловича он лежал в темницах Госфильмофонда. Картину увидели лишь много лет спустя после его смерти, как и небольшой этюд из обрезков «Бежина луга». Л. Лукову пришлось снять другой фильм о Донбассе – «Донецкие шахтеры»: он может служить образцом для рекламных проспектов, в нем нет ни малокультурных, ни выпивающих шахтеров.

Осенью же 1946 года, когда шло заседание худсовета, наиболее эмоционально почувствовал и передал настроение присутствующих Алексей Денисович Дикий. Он сказал: «Гроза!» Действительно, так можно было назвать события дня. Гроза над кинематографом. Дикий пытался объяснить ее отсутствием принципиального критерия при оценке картин, говорил о том, что в худсовете существует круговая порука…

Из режиссеров, чьи картины были подвергнуты критике, выступал только Пудовкин, и, надо сказать, его выступление было проникнуто истинным желанием разобраться в том, что с ним произошло. «Я совершил огромный творческий грех – взялся за картину, которая не выросла из моего сердца». Он несколько раз повторял эту мысль. Ниже, в своих заметках о встрече с Пудовкиным, я расскажу, как я представляю себе его переживания в связи с этой картиной.

В выступлениях других режиссеров – и Герасимова, и Пырьева – именно тогда впервые прозвучали слова о государственности кинематографа, о том, как велика ответственность каждого художника. Несколько раз повторялись слова Сталина о недобросовестном подходе многих мастеров к работе. Приводились его слова о творчестве Гете, который над «Фаустом» работал тридцать лет. Каждый вносил свою лепту, пытаясь понять, как выйти из создавшегося положения, когда пять фильмов, отлично принятых худсоветом, оказались раскритикованы. Не обошлось и без личных упреков – поисков тех, кто больше всего хвалил эти картины… Кинематографисты зачитывали и напоминали друг другу оценки фильмов. Многие каялись: уже чувствовалось, что скоро прозвучат слова Жданова, – а может быть, и уже прозвучали – о том, что каждая большая картина подобна выигранной битве, ибо она рассчитана на миллионы. Были разговоры и о семейственности, и о том, что оценка фильмов строится на приятельских взаимоотношениях. Композитор Захаров говорил: «Произведения, которые нравятся массам, нравятся и наверху. Это и есть критерий. Я понял это, когда готовил программу хора Пятницкого к правительственному концерту».

Заседание шло очень долго и сумбурно, в конце постановили в следующий раз конкретно разобраться в ошибках, для чего создали комиссию.

Но собраться этой комиссии не пришлось. Был создан новый худсовет. Вот его состав: председатель – проф. Еголин А.М., зам. начальника управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б), члены: Ильичев, главный редактор «Известий», Ермилов, главный редактор «Литературной газеты», Михайлов, секретарь ЦК ВЛКСМ, Дубровина, зам. министра просвещения, Лебедев, директор Третьяковской галереи, Щербина, зав. отделом искусств «Правды», Степанов, зав. сектором управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б), Заславский, публицист, член редколлегии «Правды», генералы Таленский и Галактионов, историк Городецкий, наконец, творцы: писатели Леонид Леонов, Борис Горбатов, Алексей Сурков, все тот же композитор Захаров, руководитель хора им. Пятницкого, художник Жуков.

После опубликования постановления ЦК о «Большой жизни» и утверждения состава худсовета меня вызвал к себе Большаков и сказал, что предлагает мне… быть ответственным секретарем художественного совета. Я стал отказываться, ссылаясь на то, что я беспартийный, а дело иметь придется с работниками ЦК, кроме того, я загружен редакторской работой, веду «Ленфильм» и мне приходится часто выезжать и т. д. Большаков же говорил со мной очень спокойно и доверительно и сказал примерно следующее: «В художественном совете нет ни одного кинематографиста, поэтому очень важно, кто будет представлять фильмы, вести переговоры с председателем худсовета, – много придется разъяснять, в особенности специфику кинематографического производства… Вы знаете наших мастеров, хорошо ориентируетесь в вопросах производства. Не только я, но и творческие работники заинтересованы в том, чтобы на первых порах, пока будут налаживаться взаимоотношения и вырабатываться статут работы, был сведущий и тактичный человек. Не только я, но и… – он назвал фамилии крупных режиссеров, – считают, что вам следует поработать хотя бы первое время. Мы дадим вам редактора и секретаря. Я уже дал указание, чтобы подобрали помещение. Сейчас же поезжайте в ЦК, к Еголину, и договоритесь с ним».

Он набрал номер по «вертушке» и сказал: «Александр Михайлович, мы выделяем Маневича, он опытнейший редактор». Видимо, Еголин спросил его, какой это такой Маневич: «Тот самый, что учился во ВГИКе, в аспирантуре».

В общем, я поехал в ЦК, к Еголину, который, по существу, в то время ведал всей литературой и всем искусством.

Еголин принял меня немедленно. Поздоровался радушно, расспросил о некоторых преподавателях, у которых я учился во ВГИКе и в МГУ, а затем перешел к делу.

Судя по состоявшемуся разговору, он совершенно не представлял себе, как должен работать худсовет, каковы его задачи, кроме одной: чтобы на экранах не появлялось никаких вредных или идейно неполноценных картин.

Я рассказал о работе старого худсовета, несколько человек из которого вошли в состав нового – это были Сурков, Горбатов, Захаров, Галактионов, – но при этом выразил удивление, что в художественный совет не вошло ни одного представителя от кино, даже министр. В общем, вырисовывалась такая картина: основные рычаги руководства переходят к худсовету: утверждение сценариев, приемка фильмов и даже утверждение проб актеров. Еголин сказал, что это сделано сознательно. По мысли товарища Сталина, худсовет должен быть совершенно независимым и свободным от всяких взаимных обязательств, дружеских и личных симпатий, – а то получается: «кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку», министерство же заинтересовано, чтобы сдать даже плохие фильмы. Еголин улыбнулся, пересказывая то, о чем, видимо, говорил Сталин или Жданов.

– Я прошу вас подумать, – сказал он, – и разработать что-то вроде инструкции о работе худсовета. Потом я подредактирую… Кроме того, вам придется готовить заключения худсовета по картинам и сценариям, вообще, вся организация работы – связь с министерством, просмотры и т. д. – на вас. Вы видите, – он показал на стол, заваленный рукописями, – ведь я еще редактирую «Звезду»…

В это время действительно позвонили из Ленинграда – говорил, кажется, Друзин.

Я сказал, что все материалы для него подготовлю, но относительно заключений по картинам высказал такое мнение: так как они будут представляться Политбюро, я считаю, их следует утверждать на худсовете, а потом все-таки согласовывать с Большаковым.

– Да, да, – ответил Еголин, – это правильно, мы на худсовете будем утверждать все заключения. Это вы правильно придумали… В общем, действуйте.

Он вызвал секретаршу, сказал, чтобы меня соединяли с ним в любое время. Затем спросил, нужна ли мне машина, но я ответил, что нет, у меня машина из министерства.

Предупредительность обоих начальников не сулила мне ничего хорошего, об этом я думал, возвращаясь в министерство. Разговор с Иваном Григорьевичем после моего визита в ЦК, его ревнивое отношение к худсовету – вполне понятное – укрепили меня в этом мнении. «Надо, чтобы заключения не задерживались, отправляйте их в ЦК через особый сектор», – сказал он. Я оговорил еще раз, что по-прежнему остаюсь редактором. Для меня очистили кабинет зам. начальника главка – на четвертом этаже, с предбанником, – установили там два телефона, мебель, стали носить мне завтрак.

Через несколько дней состоялось первое заседание, на котором Еголин рассказал о задачах худсовета, ознакомил с порядком его работы и инструкцией, которую мы разработали. Она в целом была одобрена. Правда, Заславский сказал, что вряд ли нужно утверждать заключения, поскольку они будут составляться на основе прений и подписываться лично Еголиным. Однако Александр Михайлович, видимо, не менее его был искушен в аппаратных тонкостях и сказал, что худсовет назначен ЦК, а ЦК должен быть уверен, что заключение отражает мнение всего худсовета, а не отдельных его членов и что худсовет ответственен перед ЦК ВКП(б).

Все промолчали. Заславский, видимо, тоже почувствовал, что умыть руки будет трудно, – и промолчал.

После внесения отдельных поправок решено было утвердить инструкцию окончательно на следующем заседании худсовета. В заключение Еголин сообщил: после каждого заседания, раз в неделю, членам худсовета с женами будут показываться иностранные фильмы. Это сообщение было встречено шумным одобрением.

Меня окружили и стали расспрашивать, какие картины будут показывать, делали заказы. Особенно любил просмотры Леонид Максимович Леонов, он всегда приходил с семьей, с конфетами, долго беседовал со мной о фильмах и актерах, в общем, интересовался кино. Вскоре он написал сценарий «Вечера мистера Мак-Кинли».

Подробно рассказывать о том, как проходили заседания худсовета, практически невозможно, ибо весь репертуар кинематографа определялся здесь: это десятки фильмов и сценариев. Может, досужий историк когда-нибудь обратится и к этим материалам, а не только к напечатанным рецензиям, тогда он найдет интересные факты из жизни кинематографа и сопоставит оценки худсовета, критиков и зрителей.

Я же остановлюсь на нескольких поворотных моментах деятельности Большого худсовета.

Первое время его жизнь протекала безоблачно. Читали сценарии, смотрели картины. В обсуждении участвовали активно, заключения слушали внимательно, спорили по отдельным формулировкам – дело доходило до смешного, когда голосовали, как написать: игра актера «проникновенная» или «правдивая», создал он «глубокий» или «запоминающийся» образ, «хорошая» или «отличная» игра. Но скоро прозвенел первый звоночек: фильм «Свет над Россией» омрачил безоблачное небо худсовета. Он был подвергнут резкой критике, не менее суровой, чем «Адмирал Нахимов» или «Большая жизнь».

Фильм был принят худсоветом, положительно оценен, хотя отдельные члены совета критиковали некоторые сцены. Но, между прочим, как раз не те, что были подвергнуты сокрушительной критике «наверху».

Теперь улыбался уже Большаков, а Еголин и другие члены худсовета оказались в положении Большакова: они дали положительную оценку порочному фильму! Произошло это, видимо, потому, что все считали: фильм снимается по известной, одобренной, несколько лет идущей во МХАТе пьесе «Кремлевские куранты», автором которой был сам Погодин. Фильм снят признанным мастером Юткевичем[23]23
  Юткевич Сергей Иосифович (1904–1985) – режиссер, художник, теоретик кино. В 1920-е гг. учился у Вс. Мейерхольда и во ВХУТЕМАСе, затем оформил ряд спектаклей вместе с C.M. Эйзенштейном.


[Закрыть], поэтому никому и в голову не могло прийти, что в «Кремлевских курантах» что-то может не понравиться или вызвать сомнение. Критиковали «Кафе поэтов», образ Маяковского, еще какие-то новые сцены, которых не было в пьесе. Но такой афронт!

У меня нет стенограммы, пишу по памяти, но суть критики сводилась к неверно истолкованному ленинскому плану электрификации. Режиссеру предложили обдумать поправки. План этих поправок обсуждался на худсовете. Решено было показать съезд Советов и доклад об электрификации страны… Но, видимо, и поправки не удовлетворили, поскольку в результате фильм был запрещен. Юткевич говорил мне, что фильм был просто смыт. Найти его не удалось.

Никто не мог понять: почему картина, снятая по известной пьесе, посвященной Ленину и ставшей классикой, могла оказаться порочной и не увидеть свет? Не мог я себе представить в ту пору, что суть-то заключается в том, что в фильме на первом плане именно фигура Ленина, а роль Сталина выглядит пассивной. Кстати, так говорили мне наедине люди умудренные: они оказались правы.

После сурового урока, полученного художественным советом, он шарахнулся в другую крайность.

Каждая картина неоднократно обсуждалась. Предлагались бесконечные поправки, и добиться положительного заключения по картине было теперь очень трудно – все стремились оттянуть этот момент. Все старались показать, что урок, преподанный «Светом над Россией», не прошел даром. К чему это привело, лучше всего показывает история с фильмом «Русский вопрос».

Худсовет дважды обсуждал «Русский вопрос», и оба раза картина подвергалась критике, а поправки, внесенные режиссером, не удовлетворили членов худсовета. Основной мотив критики – пьеса устарела, а Ромм ее почти не переделал. Все ссылались на ошибки «Света над Россией» и «Молодой гвардии».

У меня сохранились некоторые записи выступлений и отдельные листы стенограммы, которые я оставил у себя для составления проекта заключения. Наиболее резко критиковали фильм Ермилов и Заславский.

Отвечая на упреки, Ромм резонно заявлял: если пьеса не годится, зачем вообще ее брать? А если в ней нет ничего порочного, то зачем ее исправлять? Только Лебедев твердо встал на защиту фильма и сказал, что к протоколу приложит свое особое мнение. Константин Симонов, поддерживая Ромма, отмечал грубый тон обсуждения.

Я уже описал финал этой истории, который был не менее неожиданным, чем у «Света над Россией»: в одно из моих дежурств в Гнездниковском Большаков, вернувшись из Кремля, сообщил об одобрении Сталиным картины «Русский вопрос». Назавтра художественный совет молча выслушал сообщение Большакова о том, что в фильме нет никаких политических ошибок и он заслуживает самой высокой оценки. Вскоре фильм получил Сталинскую премию.

Уходя с того заседания худсовета, Еголин сказал мне:

– Видимо, нужно почаще прислушиваться к мнению Большакова и работников министерства…

Впрочем, было уже поздно: Еголина вскоре заменили Ильичевым.

Если Еголин по своему кругозору и всему облику был типичным преподавателем литературы в средней школе – он являлся директором Института мировой литературы и руководил в ЦК всеми вопросами искусства, был человеком крайне осторожным, но не злобным, – то принявший от него бразды правления в худсовете Ильичев был умным, ловким политиканом и демагогом, бойко писал, еще лучше говорил обтекаемыми, ничего не значащими фразами. Все диву давались, а возразить не могли. Ильичев вел худсовет властной рукой, но, хотя он стал академиком и начальником Управления агитации и пропаганды, и ему пришлось испытать участь Еголина.

Фильм «Сказание о земле Сибирской» был резко раскритикован на худсовете, его обвинили в идеализации прошлого, в сусальности, в отсутствии «новой Сибири» с ее стройками и индустриальным пейзажем… Особенно усердствовали Заславский и Ильичев. Пырьеву предлагали выехать в новую экспедицию и все переснять, а затем перемонтировать фильм.

Однако уже накануне дня его отъезда Пырьеву позвонил Жданов: фильм очень понравился Сталину. Снова собрали худсовет, снова указали на ошибки… Стремясь быть «святее папы», члены худсовета попадали впросак.

В общем, невольно приходишь к выводу, о котором говорил Захаров: то, что нравилось народу, нравилось и наверху.

Фильм «Сказание о земле Сибирской» пользовался шумным успехом и многие годы держался на экранах.

Вскоре я покинул пост ответственного секретаря и передал его моей приятельнице, редактору главка В. Бирюковой. Она и пребывала в этой должности до конца существования худсовета: до решения о ликвидации Министерства кинематографии и организации Министерства культуры во главе с министром Пономаренко.

В зале, в котором обычно заседал художественный совет, были созваны ведущие мастера кино, чтобы узнать, кто и как будет управлять кинематографом. Все ждали приезда Пономаренко – расселись и приготовились услышать волнующие новости. Вдруг встал Чиаурели и сказал, обращаясь к присутствующим:

– Прошу всех встать.

Все недоуменно переглянулись.

– Прошу всех встать, – повторил он, – и почтить память почившего в бозе художественного совета.

Раздался дружный смех. Но все встали, даже два члена худсовета – Горбатов и Леонов, присутствовавшие на этом совещании.

У Чиаурели были свои счеты с худсоветом по поводу картины «Падение Берлина»: этот фильм худсовет долго мурыжил, не решаясь сказать ни да ни нет.

Пришел Пономаренко. Большаков стал его замом. Художественный совет был упразднен.