Текст книги "За экраном"

Вот отрывок из моей докладной записки:

«В Берлинском рейхсфильмархиве в основном были собраны иностранные (американские, английские, французские и др.), а не немецкие, т. к. называемых обязательными экземпляров для рейхсфильмархива от фирм и из прокатных организаций не поступало.

Этим объясняется то, что значительного количества немецких картин 1943–1945 гг. не хватает. Немецкие фильмы, как правило, поступали в рейхсфильмархив в одном экземпляре, а иностранные в нескольких, иногда до 8 экземпляров.

С 1939 года в Германии прокат иностранных фильмов был прекращен, поэтому иностранные фильмы в рейхсфильмархив попадали через страну, захваченную немцами. Большинство из них снабжены немецкими титрами.

В рейхсфильмархив были также доставлены фонды киноархивов из Франции, Норвегии, Чехословакии, Польши, Югославии. Эти фонды не были еще полностью обработаны и систематизированы.

Не считая фильмов, поступивших в рейхсфильмархив за последнее время и еще не разобранных, в нем находилось 17 352 картины (параллельных экземпляров и отдельных номеров не имели).

Это количество фильмов распределялось следующим образом:

1. Полнометражных – художественных – 6100

2. Короткометражных (1–3 части) – 3500

3. Рекламных роликов – 4800

4. Хроники (отдельные номера) – 2600

„Немых“ фильмов в рейхсфильмархиве было очень мало. В основном выдающиеся фильмы немецкого и французского производства.

Что взято из рейхсфилъмархива:

Полнометражных фильмов около 3700 экземпляров. Оставлены из имевшихся в наличии только 3 экземпляра некоторых фильмов. Около 250 копий советских фильмов переданы для проката в Берлине и его окрестностях (часть взята до нашего приезда непосредственно военными частями). Около 300 фильмов не возвращены абонементами. Больше 2000 фильмов, хранившихся в филиале рейхсфильмархива в гор. Глиндов, уничтожены при пожаре до нашего приезда.

Из 3500 короткометражек взято около 2500, в том числе несколько сот цветных американских мультипликаций.

Рекламные ролики оставлены в рейхсфильмархиве.

Хроники взяты около 800 частей, остальная хроника оставлена, учитывая, что со студий „Уфа“ вывезен комплект хроники с картотекой сюжетов за 12 лет – по 1945 год включительно.

Работа по отгрузке рейхсфильмархива началась 9 июня и закончена 4 июля 1945 года».

Моя миссия была закончена.

День был жаркий. Уставший, потный после разных передряг, я вышел из ворот фильмархива, чтобы немного проветриться, прошел мимо заколоченного придорожного ресторана, напоминавшего охотничий домик, свернул в рощу, манившую прохладой, расстегнул пояс на гимнастерке, положил пилотку под голову…

Я лежал в центре Германии, в нескольких километрах от столицы Третьего рейха. Надо мной шумел немецкий дуб, прикрывая меня от лучей солнца. Мне казалось это невероятным. Я вспомнил 16 октября, бомбардировки Москвы, щемящую тоску, сжимавшую сердце при словах: «наши войска после упорных боев покинули…» – и подумал о том, что свершил русский народ, о русских бойцах, стороживших сейчас награбленные и свезенные сюда со всей Европы фильмы.

Земля подо мной была такая же, как на Клязьме в июле сорок первого: мы жили там в те дни. Надо мной сквозь листву просвечивало берлинское небо, и я подумал, что, если бы летом сорок первого кто-нибудь мне сказал, что я буду отдыхать в лесу где-то под Берлином, я посмотрел бы на него как на сумасшедшего, ведь немцы стояли у Химок и жили в нашей квартире в Пятигорске… Но с дороги доносилась немецкая речь. Моя психология пессимиста явно получила прививку оптимизма, и слова, прозвучавшие в первые дни войны о том, что наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами, казавшиеся лозунгом-призывом, стали явью.

Я вспомнил знаменитую рейхсканцелярию, в которой был в середине мая. Она олицетворяла собой мифическое величие и очевидность падения рейха. Монументальные залы, толщина колонн, высоченные двери, тяжелейшие люстры, длиннейшие коридоры, стальные распростертые орлы, метровые свастики – все говорило о вечности. А пробоины в стенах, вылетевшие стекла, сорванные крыши, груды щебня, те же самые орлы и свастики, но исковерканные, простреленные бюсты фюрера, его расколотый письменный мраморный стол – длинный, как прилавок, за которым был подписан акт Риббентропом и Молотовым, груды орденов, огромная люстра, напоминающая столетнюю елку, лежащая среди кабинета, расколотый великолепный камин, летящие по полу от сквозняков в коридорах наградные листы, победные реляции – все это олицетворяло полный крах мифа.

Русские солдаты и офицеры, французские, английские летчики и танкисты, цветные в американской форме прохаживались по залам канцелярии, спускались в знаменитый бункер, который потом увидели в фильме «Падение Берлина».

Группы сопровождал чиновник канцелярии, который изображал Гитлера и Геринга. Немецкий чиновник то величественно выбрасывал руку вперед, стоя на балконе и объясняя, что отсюда начался поход на восток, Гитлер объявил «Дранг нах Ост», – то тут же ругал Гитлера, показывая на руины Берлина.

Все это казалось мне экзотическим сном.

Союзники отламывали кусочки от люстры, снимались около нее, отбивали кусочки мрамора от стола и камина в кабинете Гитлера, собирали ордена, прицепив их к кителям, и опять фотографировались. Наши искали чего-то более существенного.

Я подобрал несколько разных орденов и ленточек: два железных креста и сейчас лежат у меня среди старых монет. Какой-то французский офицер с английской связисткой собирали компанию, чтобы сфотографироваться на фоне гитлеровского письменного стола. Это была группа разного рода войск объединенных наций, среди них стояли мы с Авенариусом… Именно в этот момент стены гитлеровского кабинета огласились криком: «Жозя!» У меня мелькнула мысль, что это слуховая галлюцинация, но я посмотрел на Авенариуса и по его лицу понял, что не ослышался. «Жозя!» – к нам направлялся полковник. И только когда он заговорил, я понял, что это Бирюков, по прозвищу Барсик, отец моей приятельницы. Мы обнялись и расцеловались. Оглянулись вокруг себя и улыбнулись – где довелось встретиться!..

Через несколько дней я улетел. Со мной в Москву летела прославленная «Девушка моей мечты» с Марикой Рекк в главной роли. Эта девушка побила все рекорды сборов. Судя по сохранившейся у меня накладной, со мной было два ящика фильмов (двести килограммов). Это были цветные фильмы, первые ласточки того ценного груза, который через два месяца поступил в Белые Столбы и стал солидным вкладом в фонд лучшей в Европе фильмотеки.

Я же вернулся в свою редакторскую келью на четвертом этаже и отныне встречался с фильмами из рейхсфильмархива лишь в кино, где они многие годы помогали Главкинопрокату перевыполнять план и получать премии.

Сакраментальная надпись перед титрами извещала о том, что это трофеи. Мне это было хорошо известно.

БОЛШЕВО

Это слово стало почти кинематографическим термином: оно звучит так же привычно в устах кинематографистов, как «кадры», «студия», «объединение», «группа». Действительно, для каждого кинематографиста оно связано с той или иной порой его жизни. Болшево вызывает воспоминания о работе над сценарием, творческих семинарах, интересных встречах, горячих спорах, днях отдыха или возвращения к жизни после тяжелых болезней; оно – прибежище для разбитых семей и медовых месяцев – для счастливых, свидетель горестных разочарований и радужных надежд, которые переживает всякий, заканчивая работу над сценарием, пьесой или книгой. Если бы на стенах зимнего сада были выписаны названия картин, которые здесь зарождались, то репертуар получился бы внушительный, ибо нет ни одного крупного режиссера, сценариста, критика, который не появлялся бы здесь хоть на короткий срок – внести последние поправки, доработать режиссерский сценарий, помучиться над заявкой, этим самым неопределенным жанром литературно-кинематографического творчества, прочно вошедшим в число неопубликованных произведений больших и малых писателей.

В творческой биографии сценаристов и режиссеров болшевская весна или осень отмечена, как правило, памятными датами. Здесь справлялись дни рождения, обмывались премии, здесь встречали Новый год, Май или Октябрь, здесь отсиживались после проработок, а разные поколения знакомились друг с другом, не отделенные стенами квартир, барьером возрастов и званий.

Я – болшевский абориген. Первый раз я перешагнул порог Дома творчества в тридцать седьмом году, когда еще пахло краской, блестел светлый паркет и ни один человек (!) не открывал двери в его тридцати пяти комнатах. Крутом тесно стоял сосновый лес, прозрачная и глубокая Клязьма омывала желтый песок пляжа. За высоким забором проходила лесная дорога, а вокруг располагались редкие дачи. Пейзаж, как и сейчас, портила лишь труба маленького механического завода – по ту сторону Клязьмы, где невдалеке стояла также ткацкая фабрика бывшей алексеевской мануфактуры, одним из хозяев и управляющим которой был когда-то Константин Сергеевич Станиславский.

Группами мы ходили осматривать его дачу – подарок испанским детям, с которыми многие из нас дружили.

Дом творчества кинематографистов «Болшево», как он теперь называется, построен по инициативе Б.З. Шумяцкого – это было одно из многих его мероприятий, но побывать в этом доме Борису Захаровичу уже не довелось. Тогда он назывался Домом отдыха и был задуман как загородная резиденция для творческих и ответственных работников кино. Предполагалось, что сюда будут приезжать творческие коллективы – режиссеры, сценаристы, операторы, художники – для работы над постановочными проектами, а на субботу и воскресенье – деятели кино и его руководители. Путевки для отдыха на длительный срок не выдавались. В обычные дни здесь работали лишь две-три группы, в субботу же дом переполнялся.

Я бывал здесь почти каждую субботу – то с кем-нибудь из друзей, то по несколько дней жил со съемочной группой, приезжал в кратковременный отпуск для работы, для подготовки программ конференций, разработки тематических планов или просто для приятного времяпрепровождения.

В дни войны в Болшеве был расположен госпиталь. Могучие сосны тогда шли на топку. Сейчас их, свидетелей моей молодости, осталось не больше дюжины. Первый год после войны здесь жили привезенные из Германии специалисты, которые налаживали производство многослойной цветной пленки, а затем был нервно-психиатрический санаторий, и лишь в середине 50-х годов Дом творчества вернулся в лоно кинематографии. Он перестроился, за счет холлов увеличилось количество комнат, появились четыре домика-коттеджа, поднялись деревья, посаженные после войны, со всех сторон его зажали новые постройки – дома, заводы, – и лишь старая фабричная, уже не дымящая, труба да Клязьма, недавно прочищенная, напоминают довоенный пейзаж.

Дом в Болшеве сейчас редко пустует, каждый год здесь проводятся семинары, симпозиумы, правда, в летние месяцы кинематографистов мало, но зато много старых болшевцев – театралов, ученых, музыкантов, к которым давно привыкли кинематографисты.

Я появлялся в этом доме в разных ипостасях: молодым, начинающим, подающим надежды – и зрелым, известным в кино человеком, участником симпозиумов и руководителем семинаров, – наконец, после тяжелой болезни, седым и лысоватым доктором наук, обремененным детьми, правда, тоже кинематографистами. И все-таки для всех коренных болшевцев я всегда оставался тем же Жозей Маневичем, давным-давно ставшим постоянной частью местного контингента, редеющего с каждым годом.

Отлично помню первое свое появление в этом доме. В прихожей, как тогда назывался холл, вас встречал летящий вдаль на тачанке Чапаев. Затем вы попадали в столовую: двери ее тогда были раскрыты с обеих сторон, и вы по лестнице могли спуститься в парк или попить чаю, сидя на ступеньках террасы. Посреди столовой стоял огромный, на резных ножках стол, покрытый полотняной скатертью. На столе – самовар, поднос с посудой, в вазах лежала сдоба и сушки. На высоких стульях, окружающих стол, видимо, вывезенных когда-то из старинной усадьбы, сидели лишь несколько человек. Сейчас от этого столового гарнитура остались лишь два шкафа с прекрасной резьбой.

Я ни с кем из сидящих за столом знаком не был, но в одном из них сразу узнал режиссера Петрова[30]30
  Петров Владимир Михайлович (1896–1966) – режиссер, сценарист. Кинофильм «Петр I» снят в 1937–1939 гг. (Государственная премия СССР, 1941).


[Закрыть]. Владимир Михайлович пил чай с несколькими людьми из своей группы. Он готовился к съемкам «Петра». Мы быстро познакомились и с тех пор дружили. Здесь были Коля Лещенко, В. Горданов, еще кто-то – они работали над сценарием и ждали приезда А. Толстого – «графа», как они его называли, – в Москву. Действительно, через несколько дней я присутствовал на читке и обсуждении сценария «Петра I» в главке. С интересом вслушивался в чтение Толстого. Читал он кругло и как-то вкусно, каждое его слово облекалось плотью. Много лет спустя мне пришлось слушать чтение его сценария «Хлеб» (или «Оборона Царицына», как назывался фильм) – тогда меня одолевала скука…

Дом был пустой и гулкий, очень свежий. Я купался в чистой Клязьме.

Сейчас с этим домом произошло то же самое, что и со мной. Все те же комнаты, заново поднявшийся парк, свежая зелень. Только столовая, всегда полупустая, стала обычной столовкой. Мало стало кинематографических лиц, два-три человека из моего поколения и несколько – послевоенного, но когда идешь по коридору, то… из каждой комнаты выходят друзья прежних лет, да и ты сам – полный планов, надежд, несбывшихся иллюзий и свершенных замыслов, совсем не таких, как тебе представлялось, но все же выстраданных, а порой забытых… Здесь я писал монографию о Чиаурели, «Педагогическую поэму», «Слепого музыканта», «Кюхлю», «Большие и маленькие». Заканчивал книгу «Кино и литература», писал пьесы: «Лейтенант Шмидт», «Тайное общество». Заканчивал докторскую диссертацию, редактировал и исправлял чужие сценарии, работал с режиссерами Маслюковым, Лукашевичем, Мотылем, Самсоновым, Хейфицем, Федоровой. Сюда ко мне приезжали студенты, а затем уже драматурги разных выпусков: Ежов, Соловьев, Шпаликов, Амлинский, привозили свои новые работы Тополь, Спирина, Шейнин, Кушнаренко, Абызов, Кадыр, Омуркулов, Михальченко.

Здесь я готовил различные доклады, в частности доклад для первого съезда кинематографистов, постановления для руководства. Неоднократно это была совместная работа с редакторами, критиками – Парамоновой, Новогрудским, Зоркой, Ханютиным, Кокоревичем.

Сегодня я перебираю свои записные книжки и переношу на лист бумаги даже мне самому еле понятные болшевские записки – может быть, кому-то они о чем-то напомнят, послужат штрихом к чьему-либо портрету, а может, историк кино найдет в них приметы прожитого времени, трудного и страшного, но порой пленительного – во всяком случае, не монотонного и не ленивого, ибо, как говорил один из героев пьесы Коли Эрдмана, «с нашим начальством не соскучишься». Эрдман, к слову сказать, тоже был частым болшевским обитателем.

Итак, перевернем страницы старых записных книжек.

Труднее всего вспоминать заурядные, будничные приметы быта. Что ели? На чем спали? Сколько что стоило, как проводили дни и вечера? Ежедневно повторявшееся потому и незаметно, но все же важно: из привычек, обязанностей и потребностей рождается то самое бытие, которое должно определять сознание, которое либо человек преодолевает, стряхивая со своих плеч, либо принимает и живет по его канонам всю жизнь. Оно же определяет и его конец, так как он не мог им поступиться.

Хочется вспомнить хоть немногое из того, как жили каждый день, – воскресить тысячи дней в нескольких, пусть бледных чертах.

Болшево. 1972

Разговор о будущем кино завязался на качелях, напротив болшевского крыльца. Жарко. А тут, в тени, можно посудачить на теоретические темы. Ведем беседу вдвоем: я и С. Г.[31]31
  Судя по всему, это Семен Сергеевич Гинзбург (1907–1974), киновед. Его книга называлась «Очерки теории кино» (М., 1974).


[Закрыть], крупный наш теоретик, он только что закончил книгу «Теория кино». Остальные подбрасывают реплики и плетут свои сюжеты.

Я. Мы, кинематографисты, все еще пренебрежительно ведем речь о ТВ, а ведь наше будущее – в этом ящике. Через пять лет это будет уже ясно всем… Сейчас мы в таком же положении к ТВ, как театр к кино в начале 30-х годов.

С. Г. – Да, это так. Мы у театра забрали его ходовой репертуар, он стал интеллектуальнее, психологичнее, обогатился за счет нашей поэтики и вышел из кризиса. Залы полны. Споры. Новые виды театральных премьер – они по-прежнему события. Спектакли Любимова, на Бронной – Эфрос, Захаров.

Я. К сожалению, никто не хочет посмотреть правде в глаза: залы-то полупустые, большинство картин на холостом ходу, едва окупают себя. Проблема «кино и зритель» считается у нас надуманной, так же как и конкуренция с ТВ, а между тем половина картин дублирует сюжеты, и нужны они только самой съемочной группе. При наличии телевидения хроника и науч-поп должны работать только на ТВ, за единичным исключением, а художественных фильмов для экрана следует снимать вдвое меньше и трижды лучше. Остальная программа – для ТВ. Голубой экран с его спецификой проглотит их.

С. Г. На Западе резко свертывается сеть кинематографов, старые – закрываются, большие залы – перегораживаются. Кинематограф в Америке оставил для себя суперфильмы, политические и сенсационные. Что касается экспериментальных и порнографических – то пока что доступ их на телеэкран тормозится.

Я. Кинематограф утвердит себя, как театр: он уже перестал быть самым кассовым из искусств. Улицы пусты, когда идет «Сага о Форсайтах» или футбольный матч. У нас плановая система позволяет координировать и объединить кино и телевидение в одних руках, а все твердят, что нет конкуренции, – ведь мы сообщающиеся сосуды, искусственно разъединенные! Телефильмы дешевле и быстрей, и лучшие из них находят зрителя на экране. Например, «Угрюм-река», «Бумбараш» и т. д.

Сценарист. Чухрай все экспериментирует, как дешевле и быстрей, а телефильм уже снимает. Скоро придется новые кинотеатры отдавать под театры и клубы.

С. Г. Беда в том, что наши социологические исследования подгоняются под ожидаемые результаты.

Сценарист. Количество копий определяет Романов, а не истинная потребность, а потом посещаемость с других сеансов приписывают тем фильмам, которые должны иметь успех, но не имеют.

Кто-то. Сказка про белого бычка. Все знают, и все не знают. Это все равно, что с рабочей тематикой.

Я. На «Мосфильме» Сизов объявил бой классике. Только современность. Но – новый запуск, через полгода: «Арап Петра Великого», «Не в свои сани не садись», «Тиль Уленшпигель»…

Кто-то. Слава богу. Иначе совсем сгорели бы.

Болшево. 1973

Прошло вот уже тридцать пять лет с того дня, как я раз или два, а иногда и три в год появляюсь здесь. И каждый раз уезжаю с мыслью: а доведется ли еще? И вот довелось. Редеет постоянный контингент. Но все же в столовой, на тех же местах, и Юткевич, и Райзман. Да и сам я сижу все там же – либо за вторым, либо за третьим столиком. Много новых лиц. Но и они уже в традиционной болшевской колее. Постоянные две партии преферансистов, постоянные Сусанна и Люся[32]32
  Сусанна Андреевна Тер-Егиазарян, жена Ю. Райзмана, и Елена Михайловна Ильющенко, жена С. Юткевича.


[Закрыть], лишь меняются партнеры. Белый после пятнадцатилетней ежедневной пульки стал играть чуть-чуть лучше. В столовой появляются новые лица со старыми киями, которыми играли еще Иван с Бернесом, и Володя Каплуновский ловким маркерским ударом гнал шар от двух бортов в левый угол. Сейчас этими киями потрясают Валя Ежов, Слава Говорухин, Саша Сурин или Володарский.

Желтый домик стал зеленым, но его по-прежнему называют «пырьевским», а собака Мишка, хоть и живет уже у другого хозяина, исправно, как на работу, появляется в доме и ждет под дверью старых знакомых – рыжая, добрая, многострадальная собака Мишка дружит сейчас с Володей Немоляевым и долго тоскует в ожидании старых друзей. Это ветеран Болшева и по собачьей жизни – мой ровесник.

За столиком со мной – все однолетки и по годам, и по службе в кино. Операторы Лыткин, Цирульник, звукооператор Каменский. Многое они видели, многое сделали, еще больше пережили, да вот только часто забывают: одно и то же рассказывают по многу раз, иногда тютелька в тютельку, а иногда чем-нибудь новым, глядишь, расцветят.

Пора писать воспоминания, есть что рассказать – в особенности Лыткину. В одиннадцатой комнате мемуары пишет оператор Соломон Коган, дает мне читать по страничке-две в день, больше не утруждает. Фото у него уникальные. Кого он только не снимал и где только не был! Но это он сам опишет: и съемки в Кремле, и на китобойной флотилии, и в горящем Севастополе, и на Дунае, и в Одессе, и на Балатоне. А мы с ним вспоминаем сорок второй в Тбилиси и Марка Трояновского, и Канделаки, и Моню Левинсона, и воздушную тревогу в Тбилиси, и большой байрам в садике Ираклия.

А Лыткин полжизни провел за рубежом: в Шанхае и в Осло, в Стокгольме и в Лондоне, четырежды был в Нью-Йорке.

Не знаю, удосужится ли написать, – хотя запомнил-то он мало, вел очень замкнутую жизнь. Впрочем, один его рассказ, который я знаю лишь отдаленно, все-таки запишу. Как Лыткин, оператор первой категории, допущенный к правительственным съемкам, был отдан в солдаты.

Подо Ржевом командующий армией генерал Еременко предложил ему выехать в штаб фронта. Когда машина подъехала к какой-то деревне, Лыткин обратил внимание на то, что слишком много машин движется в том же направлении, – в одной из них он узнал знакомый профиль Берии. Он спросил об этом у Еременко, тот промолчал.

Когда машина подъехала к избе, Еременко вышел и велел ему ждать.

Машины все подъезжали. Подождав сравнительно недолго, Лыткин вышел из машины и, взяв камеру, пошел к избе. Первое кольцо охраны его пропустило – все же капитан, к тому же удостоверение фронтового оператора. Но когда он вплотную приблизился к избе, его окружили плотным кольцом, и чем больше он настаивал, ссылаясь на Еременко, тем более подозрительно на него смотрели, в результате отобрали аппарат и стали потрошить.

Из болшевских побасенок. Они всегда здесь в изобилии. Обитатели его – люди, много видавшие и наслышанные, и хотя большинство из них во власти склероза, помнят все, что было давно или чего не было, но сплетено воображением, – так как многое уже давно забыто и только слабые контуры былого мерещатся еще, остальное же надо вышивать узорами вымысла… И байки, и побасенки – бывшие и небывшие – все отменно интересные. Запах времени, точные приметы эпохи, ее жаргон – почти во всем, даже в обычных рассказах, становятся историческим анекдотом, легендой или кратким моралите.

Вчера приехал Леонид Осипович Утесов, всего на два часа: ему уже семьдесят девять, но склероз, между прочим, не разгулялся.

О чем только не велась беседа, тонкий юмор неповторимого рассказчика окрашивал любое его слово, без нажима, легко журча и переливаясь. Утесов на сцене, на экране – это одно, а Утесов в компании, за столом, на прогулке – другое, и, я бы сказал, более значительное, оригинальное, яркое и, к сожалению, никем не зафиксированное явление времени и среды.

Я знал многих писателей, актеров, критиков, режиссеров, у которых талант наиболее полно раскрывался в том, что французы называют «козери», а у нас зовется просто трепом. Треп – это не вранье и не сплетня, и не монолог, это именно треп – свобода переходов от одной темы к другой, конкурс острот, «а вот я еще скажу», или «помню» – и идет нескончаемая серия новелл, «мо», стихов, эпиграмм, неожиданных афоризмов… Это вдохновение не только рассказчика, но и слушателей, и нет этого жанра в рукописях, нет его в книгах, я не слышал и магнитофонных лент, хотя столько раз поддавался взволнованной интонации, которую не под силу воспроизвести даже большим художникам, иногда лишь выплескивавшейся на сцену, на экран – в микроскопических дозах. Истинных мастеров этого жанра не так много, и на первом месте – Леонид Осипович. Из мастеров могу также назвать: Гришу Александрова и Виктора Шкловского, Оню Прута и Мишу Светлова – каждый индивидуальный жанр бледнел перед их талантом.

Итак, самое интересное – болшевские разговоры, вернее, прогулки, ибо беседы происходят во время прогулки, сопутствуя кислороду, либо в очереди у телефона, где каждую цифру надо набирать не меньше шести-семи раз, чтоб получить город, – и то не наверняка, прервут на первом слове. Телефонизация мало чем отличается от того периода, когда Бернес или Крючков надсадно кричали: «Барышня, дайте Москву!» – те, узнав по голосу любимых героев, давали Москву, а тогда уже перепадало и нам, смертным.

Кое-что из разговоров на прогулке. Начнем с Сергея Осиповича. После смерти Сергея первого – Эйзенштейна Юткевич – самый большой эрудит в кино. Знания его обширны, многообразны, почерпнуты из французских, английских журналов, газет и передач. Он знает все последние сенсации кино. Он следит за направлениями в живописи. Он считается одним из лучших киноведов, и хотя для него это – хобби, однако киноведение служит ему верой и правдой для популяризации собственного творчества. Ни одним режиссером не написано столько о собственных фильмах, как Юткевичем. Его творческая лаборатория внимательно и скрупулезно раскрыта в переписке со Штраухом, Погодиным, в беседах с журналистами и в солидных трудах – «Контрапункт режиссера», «Шекспир и кино», «Политический фильм»… Но, прекрасный аналитик, он не всегда может реализовать собственные рецепты на пленке. Налет умозрительности лишает его фильмы эмоциональной силы воздействия, и, может быть, оставив след в истории кино, они не оставят глубокого следа в сердцах и мыслях зрителей. Во время съемок «Отелло» он обиделся на меня и на Ивана (Пырьева. – Ред.) за резкую критику материала – едва со мной здоровался, когда я приехал на съемки в Ялту. Теперь это уже давным-давно забыто, мы с ним мило беседуем каждый раз в Болшеве, и вообще – единомышленники в беседах.

Речь идет о юбилее Мейерхольда. Юткевич, конечно, состоит в юбилейной комиссии – и по праву, он ведь знал его, учился у него и работал вместе. И вот на комиссии сообщают, что основной доклад хотят поручить Ростоцкому. Сергей Осипович с удовольствием рассказывает, как все мейерхольдовцы – Ильинский, Равенских, Плучек и другие – восстали. Это все равно что поручили бы доклад о Маяковском – Ермилову: Ростоцкий долгие годы разоблачал Всеволода Эмильевича! Сказали, что подумают. Поручают Плучеку и другим разработать программу концерта.

Программа разработана очень интересно. В концерте примут участие все оставшиеся мейерхольдовцы. Вновь – заседание комиссии, сообщают, что доклад будет делать Царев. Гул возмущения. Встает Ильинский и, хотя он в Малом работает с Царевым, говорит ему об этом в лицо: «Как вы можете? Вы ушли из театра, вы первый написали статью против Мейерхольда…» Царев бледнеет, что-то пытается объяснить. Ильинский говорит, что он в концерте участвовать не будет. Ну а как же Сергей Осипович? Он восхищен поведением Ильинского, его гражданским мужеством, но сам ничего не сказал – только заметил, что нужно изменить, если возможно, новую программу концерта, прибавив к ней то, что написал Плучек. В этом весь Сергей Осипович: видит дальше многих, но никак не выражает.

Вечер Мейерхольда смотрели по телевизору. Доклад читал Царев, Юткевич сидел на сцене, концерт был «госконцертным».

Проходя в свою комнату мимо знакомых дам, которые жаждут общения и новостей, а также сведений о прибывших к тебе студентках или новых лицах неизвестного происхождения, по дороге на второй этаж встречаешь Илюшу Кукина, который, обессилев от преферанса, спускается домой. Он обнимает тебя и спешит сообщить твоим спутникам о том, что когда-то ты был жгучим брюнетом с волнистой шевелюрой и пользовался успехом у дам как на «Мосфильме», так и на «Ленфильме». С недоверчивой улыбкой окружающие встречают это заявление, стараясь не смотреть на твои редкие седины.

Но ты еще не достиг комнаты – молодые лицеисты, не так давно покинувшие ВГИК, встретив приехавших к тебе, обмениваются новостями и сопровождают тебя до самой двери. Поговорив, пробиваешься, наконец, к своему столу – ведь уже обед. В столовой шум, как в бане. Садишься, устраиваешь своего гостя, готовишься проглотить кусок, но кто-то кричит из-за соседнего стола. Это Женя Габрилович. Он устал от длительного многолетнего домашнего заключения и теперь жаждет общения. Его все интересует.

Что-то, улыбаясь, отвечаешь, а из-за спины на тебя обрушивается новый вопрос: когда запретили «Большую жизнь»? что будет снимать Тарковский? кто сейчас жена Вани Переверзева?..

За столом в это время Вайншток рассказывает, как во время войны он эвакуировал «Мосфильм», или Паша Финн сообщает последние новости.

Все спешат: начинается трансляция матча.

Я не любитель футбола – подвергаясь за это насмешкам Папавы, выползаю в ночь, на террасу Здесь меня окружают слушатели, и я сам невольно превращаюсь в рассказчика. Вспоминаю времена Шумяцкого и Дукельского, или поездки в дальние страны, или частную жизнь кого-нибудь из друзей – Пырьева, Ромма, Чиаурели… И невольно несет волна воспоминаний и включает в общий водоворот словоизвержения.

Так проходят субботы и воскресенья, а работа, если она есть, ждет. Работа, как известно, не волк, в лес не убежит. Но и леса не увидишь за разговорами, и душа болит от нахлынувших воспоминаний, и в голове шумит от неперевариваемого месива великолепных сюжетов, реплик и впечатлений.

Воистину, Дом творчества кино.