Текст книги "Актеры советского кино"

Юра
«Большая душа»

Между молодым Юрием Богатыревым и им же в конце жизни – расстояние длиной с земной экватор, если тот, конечно, вытянуть, причем не в прямую линию, а извилистую. Но как случилось, что человек, поначалу радостно открытый миру, с годами впал в отчаяние?

…Иногда на него накатывала тяжелая, грозовая тоска, и тогда он набирал номер кого-нибудь из друзей. Разговаривали о чем угодно. Посреди диалога, сбивчивого, перемежавшегося слезами звонившего, тот мог спросить: «Можно я к тебе приду? Мне очень плохо». Вскоре появлялся, доставал принесенную бутылку, выпивал и плакал. Его выслушивали, жалели, но по большому счету там нечем было помочь. Он и сам это понимал и, наверное, не прожил бы и своих сорока двух лет, если бы не актерство и не талант художника, которые отвлекали от повседневной жизни.

Противостояние

Наталья Варлей, актриса:

«Впервые я увидела Юру вскоре после того, как в театральном училище им. Щукина были вывешены списки принятых. Он стоял среди толпы студентов, красивый, вальяжный, невероятно притягательный парень».

Богатырев мощно играл в студенческих этюдах и спектаклях, легко, несмотря на полноту, танцевал, а в перерывах между занятиями садился за рояль и начинал бацать Высоцкого, Галича, «Конфетки-бараночки», распевая сильным голосом и закручивая вокруг себя веселье.

Однокурсники в Богатырева влюбились. Звали его, светловолосого, белокожего и мягкого, хотя тогда еще стройного, «зефирчиком». Или «пельменем» – за полные губы, коих он не только не стеснялся, но считал, как иные какой-нибудь крючковатый нос или длинную фигуру, визитной карточкой своей внешности. Этими губами, которые ярко выражали все его чувства – от обиды до восторга, причем с разницей в пару секунд, – Богатырев наделял потом многих героев своих рисунков: и известных актеров, и собак у их ног.

Наталья Варлей:

«Во время учебы вокруг Юры образовалась небольшая компания, в которой была и я. Мы собирались то у меня дома, то у Кости Райкина… А другим центром нашего курса стала Наташа Гундарева. И ее, напористую, дерзкую и самоуверенную, Юра душевно сторонился, потому что считал, что для человека, особенно интеллигентного, естественны сомнения».

Лидер, сомневающийся и не уверенный в себе? Но откуда в Богатыреве, внешне вполне оправдывавшем свою фамилию – рослом, огромном, с руками, которые называли «верхними ногами», ширококостном и выносливом, как бурлак, крестьянском сыне (его предки приехали в город из деревни), – взялась такая рефлексивность? Такая деликатность?

В юности, во времена работы в кукольном театре он таскал на гастролях тяжеленную ширму-чемодан, в студенческие годы крутил партнершу в рок-н-ролле так, что та забрасывала ноги на шкаф. На съемках быстро выучился скакать верхом и бегал там же подобно атлету, поражая всех игравшими под свитером мускулами-холмами. А при всем этом не умел драться. Кулак величиной с детскую голову складывал по-бабьи, чем удивил Михалкова перед началом работы над картиной «Свой среди чужих, чужой среди своих», где персонажу Богатырева, Егору Шилову, предстояло биться врукопашную. Сражаться с противником он – дважды Георгий, по имени и по отчеству – все-таки научился, но исключительно для съемок.

Тонкость и шарм любил он, искал их везде, предпочитая, к примеру, польское кино и особенно Беату Тышкевич, или любимую актрису Анатолия Эфроса Ольгу Яковлеву, или певицу Елену Камбурову. Все свободное время, иногда по целым дням просиживая в своей общежитской комнате, рисовал – иллюстрации к прочитанным книгам, портреты друзей, а то и просто черкал что-то в блокноте, прямо на занятиях в училище, и линия его была аристократической, как у Обри Бердслея или «мирискусников».

На рисунках посерьезнее Богатырев часто ставил подпись «БОГА», наверное, юморил так. И в то же время смеялся над всякой рафинированностью, умудрился даже нарисовать однокурсницу – девочку именно рафинированную – обнимающей дерево, которое напоминало, пардон, мужское достоинство. Подобные рисунки шокировали, и друзья смущались: «Юра, ну зачем так?..»

Юра мог еще и не так, чего стоит одна его выходка, ставшая легендой театрального мира, та самая, когда в гостях у Константина Райкина он разыграл самого Аркадия Исааковича! Рассказывая что-то возвышенное, какие-то «впечатления» о Париже и Лувре, где, естественно, к тому времени не бывал, нарочито чихнул и, пока вытирал нос, незаметно приклеил к ноздре искусственную соплю. И с этой соплей, висящей на его роскошных светло-пшеничных усах, продолжал разглагольствовать, а Райкин-старший, ничего не поняв, растерянно пытался обратить его внимание на случившуюся оплошность. Так шутить можно только в полной уверенности, что все, что ни делаешь, чудесно, а те годы в жизни Богатырева и были временем гармонии, когда не только все его любили – поток дружеской приязни не иссякал никогда, – но сам он себя не сторонился.

Наталья Варлей:

«В молодости это был сильный и крепкий человек, который твердо стоял на ногах, живя в то же время озаренно, от радости летая. Он начал сниматься у Никиты Михалкова, для него ставил спектакли Валерий Фокин, а после окончания “Щуки” Юру пригласили в “Современник”, один из лучших театров страны».

Но разлад между могучей природой Богатырева и его нежнейшей душой пунктиром наметил линию, по которой потом пройдет разлом. Уже в молодые годы этого «баловня судьбы» можно было заметить, что счастлив он не будет.

«Надеюсь, что это взаимно»

Творчество не иссякало в жизни Богатырева никогда, оно только перетекало из музицирования и пения в рисование, в увлечение кукольным театром, потом театром человеческим и кино. Рисование когда-то едва не побороло в нем тягу к актерству, он даже окончил три курса художественного училища и поработал на археологических раскопках, делая там зарисовки обнаруженных предметов, но сбежал в училище театральное, хотя это был выбор между вещами одного порядка. Главное место в его жизни занимало искусство, а сама жизнь оставалась чем-то вроде заднего двора, куда иногда забредают, но быстро возвращаются в теплый, сияющий огнями дом.

И дом его ждал, сначала он назывался «Современником», потом МХАТом, некоторое время носил оба эти имени. И счастливо-возбужденные гости вечно толпились у порога, весело рассаживались в комнатах, и женщины смотрели блестящими глазами на него, поднимавшего заздравный кубок. А еще камера постоянно стрекотала: режиссеры любили Богатырева за «звериный» талант. Играть он мог кого угодно, несмотря на то, что его фактура ставила некоторые условия.

В картине Ильи Авербаха «Объяснение в любви» по мотивам книги известного сценариста Евгения Габриловича «Четыре четверти» главный герой, всю жизнь едва ли ответно влюбленный в собственную жену, предполагался неярким, и внешностью и темпераментом не пара своей красавице. Но режиссер, выбирая исполнителя роли, «сделал крутой поворот».

Павел Финн, сценарист:

«Кто будет сниматься в роли Филиппка, мы не знали. Главной нашей надеждой оставался Александр Калягин, тогда худой, с глубокими голубыми глазами… Но он отказался, и мы остались без актера. И вот Илья, в очередной раз приехав в Москву, позвонил мне: “Я нашел Филиппка. Он только что от меня ушел”. – “Кто?” – “Ты стоишь? Сядь. Это Юра Богатырев”. Богатырев не был похож ни на Евгения Иосифовича, ни на Филиппка из новеллы, ни на придуманного мной персонажа. Даже внешне: огромный, вот с такими руками, а мы с Ильей представляли себе невысокого, тихого человека. Но оказалось, что именно Юра перевоплотился в Филиппка, просто стал им. Его герой был большой, отовсюду видный, красивый – и мягкий, нелепый, наивный. Робкий – и вдруг бесстрашный в смертельных обстоятельствах. Все это дало удивительный эффект».

В каждом персонаже Богатырев ухватывал суть. Его предводитель дворянства («Очи черные» Никиты Михалкова) в приливе радости идиотски зажмуривается, распустив губы, а солидный деятель культуры в «Презумпции невиновности» Евгения Татарского ругается неожиданно визгливым, базарным голосом. И как дико, размахивая руками и ногами, танцует в «Родне» того же Михалкова рохля и недотепа Стасик!.. Михалков, знавший Богатырева еще по учебе в Щукинском училище, после одного из студенческих спектаклей пришел к нему за кулисы и объявил: «Старик, нам надо работать вместе».

Виталий Мельников, режиссер:

«Богатырев, а я снимал его в своих фильмах несколько раз, никогда не приезжал на съемки без какого-нибудь собственного предложения, иногда дурацкого, завихрастого. Когда я делал картину “Чужая жена и муж под кроватью”, собрал замечательных актеров, но персонажа для Юры там не было, а ему хотелось сняться. “Можно я что-нибудь придумаю? – спросил он. – Хоть крохотную роль?” – “Ну, давай”, – согласился я и о том разговоре забыл. В один прекрасный, чуть ли не последний съемочный день появился Юра, в гриме и костюме: “Я придумал себе роль!” Оказывается, пока он ехал в поезде из Москвы в Ленинград, загримировался и переоделся. “Я буду уличным певцом!” – объявил нам и показал, как и что споет. Мы сняли отличную сцену с ним».

Богатырев сочинял себе экзерсисы и дивертисменты, даже будучи навьюченным работой, как бык, – а в фильмы и спектакли его звали постоянно. Во МХАТе Олег Ефремов, если кто-то из актеров выпадал из постановки, сразу обращал свой взор на Богатырева и спешно вводил на роль. Тот «вывозил». Его присутствие на сцене или экране накачивало в пространство спектакля и фильма воздух, как кузнечные мехи в горн.

Выскользнуть хоть ненадолго, хоть в антракте из образа Богатырев не умел, все время, за стенами театра, за пределами съемочной площадки думая о своей работе, представлял даже, как сыграл бы давно уже им сыгранное. Его «мехи» нагнетали воздух бесперебойно. К концу спектакля последняя переодетая рубашка взмокала от пота, а «марафонец» порой лежал на диване в гримерной, где пахло сердечными каплями. О чем знали только ближайшие к нему люди.

Иногда публика вне сцены или экрана не слишком отличала Богатырева от других, скорее из-за немного стертой внешности: сам гигант, места занимает много, а русопятый, каких полно. Богатырев обижался, однажды пожаловался Михалкову, что три часа простоял в очереди и никто его не узнал.

Но вряд ли ему хотелось «быть узнанным» по-настоящему – чтобы «читали» прозу его жизни. Он и сам, при всем своем пытливом уме, побаивался этой прозы, праздник гораздо больше шел его широкой натуре. Избыточен был всем: откликом – по первой просьбе мог отдать другу все свои деньги, жестом и телом, а как только принимался есть что-то посерьезнее творога с зеленью или капустных котлет, которыми довел себя до стройности и даже поджарости своего Шилова, на глазах наливался полнотой. Играл и рисовал тоже ярче, чем принято, сочными, влажными, трепетными, как лепестки экзотического цветка, мазками и тончайшими, но гибкими и упругими линиями, и «правденка» ни на сцене, ни на экране, ни на альбомном листе его не занимала. Реализм – да, Богатырев и называл себя реалистом, а «низкие истины» – увольте.

При этом в дальних комнатах его блестящего «дома» таилась, пряталась та самая «тьма низких истин», с которой что было поделать? Душевная бесприютность, темная, как ноябрьский вечер, выветриться не могла. Быт был, в точности с этим «бы-бы», не устроен. Обитал Богатырев по окончании «Щуки» в актерском общежитии, где соседи – все свой брат актер с режиссером, но то было коммунальное житье. Ночами приходилось, выскакивая в коридор, взывать к совести расшумевшихся соседей. Хотя, когда появилась собственная квартира, он, наверное, не раз об этом пожалел. И семейная жизнь не складывалась; впрочем, Богатырев, человек умный, в эти «комнаты» мало кого впускал.

Татьяна Догилева, актриса:

«Помню, на съемках, когда кто-то из женщин “делал стойку” на Юру, тот заявлял, что у него есть жена Зинаида, архитектор, но поскольку он все время балагурил и шутил, все над его ответом смеялись. Я однажды спросила Юру серьезно, а он ответил: “Да, у меня есть жена, Зинаида-архитектор”. Ну и все, нас это, честно говоря, мало интересовало».

Жена и вправду была, только не архитектор, а актриса Надежда Серая, но Богатырев предпочитал жить с ней раздельно и встречаться, что знакомые объясняли просто: творческому человеку необходимо уединение. А работу любил настолько, что как-то удивился жалобам своего верного друга, актрисы Ии Саввиной, которой в тот день не хотелось репетировать: он-то всегда настроен на искусство.

И в искусстве оказываются все его ответы. В виде вопросов.

…Не важно, когда он нарисовал тот автопортрет, потому что на самом деле таких автопортретов не бывает: это голова младенца месяцев двух от роду.

Детство у Юры Богатырева, долгожданного сына, младшего ребенка в семье, было укутано, как свивальником, в любовь и тепло, если бы не одно событие: родители отдали его в Нахимовское училище. Естественный вроде бы шаг: отец – офицер, капитан корабля, и разве море – не мечта многих ребят? Но мальчику исполнилось только десять лет, уехав из подмосковного Красногорска в Ленинград, он впервые оказался так далеко от папы с мамой, он был раним и нежен, впечатлителен и еще недавно играл с девочками в куклы. А тут – казарменная жизнь…

Юра вскоре испытал на себе обычную жестокость детского стайного существования: побоявшись сказать воспитателям, что у него украли теплую одежду – за ябедничество, известно, бьют или объявляют бойкот, – остался со своей бедой один на один и от переживаний даже заболел. В один прекрасный день он с «каторги» удрал, неожиданно появившись на пороге дома и больше в училище не вернувшись, но, видимо, он навсегда «застрял» на тех детских впечатлениях, на ощущении собственной беззащитности.

«Большим ребенком» называли Богатырева за открытость, доверчивость и легкость на слезы. Но все-таки за двумя поставленными здесь в кавычки словами – ребячество, дуракаваляние, ничего страшного, заживет, как сбитая коленка. А на том автопортрете – голая душа, и оттого немного не по себе.

Человек воспринимает себя ребенком в минуты, когда чувствует, как он хрупок, как его может не быть. Тогда он для себя – младенец, который ближе к Богу, чем к людям. Богатырев с детства страдал болезнью сердца, в последние годы еще и давление скакало, а гипертония – это часто следствие того, что все нервы наружу. Поэтому ему было отчего остро себя жалеть, но не эгоистически, а как частичку жизни, которую любил еще больше.

И вот она, жизнь, на его рисунках, невозможная красавица, рассыпающаяся цветами и звездами, взвивающаяся синим парусом неба, смотрящая на нас огромными глазами его друзей. «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно», как пел Марк Бернес.

Хотя такая острота чувства может быть только там, где взаимности нет.

Еще «Автопортрет»

На ромашковом лугу лежит девица: глаза дерзкие, губки пухлые, платье шелковое, бусы яркие, кудри белые развеваются. В волосах венок, венок синенький, а другой венок по реке плывет, кто его возьмет, тому сердце отдаст.

Никто не возьмет. Под рисунком подпись: «Автопортрет». Предельно откровенно, думайте, мол, что хотите, все будет мимо. В детстве он выбирал общество девочек и потом всегда обожал женщин, дружил с ними, понимал, как мало кто из мужчин. У него самого, как заметила Наталья Варлей, была женская душа. Многие считали, что женился Богатырев лишь для того, чтобы его не тревожили расспросами, но скорее это была попытка вписаться в привычное положение вещей. Потому что для него, человека с абсолютным художественным вкусом, риск выглядеть «каким-то не таким» разрушал гармонию бытия.

У художников, и актеров в том числе, всякая необычность, за которой видна нервная и тонкая основа их существа, придает, как известно, остроту и выразительность всему, что они делают. Более того, педалировать свою необычность, в чем бы она ни заключалась – пьянстве, адюльтерах, сложности характера, – считалось даже и естественным. Но Богатырев не мог сознательно извлекать «самый сладкий сок» из собственного неблагополучия, извлекать даже ради творчества. Нечестная игра тогда бы получилась, а он этого не терпел.

И в то же время жизнь сделала его заложником искусства, не позволяя передохнуть и вынуждая все нести туда, туда – каждый жест, каждый взгляд, каждое переживание, отдавая даже то, что обычно таят ото всех. Сидя у постели умиравшего обожаемого отца, сын обнаружил, как наблюдает уход родного человека – чтобы, если потребуется, страшные подробности сверкнули бы потом в его, Юрином, проживании на сцене или съемочной площадке. (Так Лев Толстой, придя в гости к Василию Сурикову, смотрел на смертельно больную жену художника. Так всякий художник ввинчивается сознанием в пугающие подробности…)

Ради последней правды, за которой мог нырнуть или воспарить только избранный и призванный, жизнь и оставляла Богатыреву все, что хорошо для ролей. Оставляла щемящее, слезное, больное – ведь как иначе понять ее глубинные законы, где то ли сияние, то ли грусть? И обрезала прочие, связывавшие с ней, жизнью, с ее успокоительным «как у всех», нити. Было от чего взвыть и запить.

Но есть закономерность и в том, что люди, в юные годы звонкоголосо открытые миру, с годами часто, нет, не разочаровываются в нем, для этого они слишком благодарны и сострадательны, но начинают чувствовать себя в мире неуютно, начинают болеть им. Там, где самоуверенный человек выстраивает хоть какие-то защиты, распахнутый и рефлексивный всегда проигрывает: ему нечем закрыться и не на что опереться. А Богатырев, актер редкого дарования, всю жизнь сомневался даже в своем профессионализме и всегда после спектакля спрашивал: «Ну как?» – в напряжении ожидая ответа. Ия Саввина вспоминает, что однажды пошутила: «Ужасно!» – и, увидев в его глазах подступившие слезы, тут же бросилась утешать.

Людей мечущихся, неврастеников, чудаков он переиграл изрядно, да еще подавал их немного более выпукло, чем надо, поэтому кажется закономерной одна случившаяся с его жизнью на первый взгляд странная вещь. Неизвестно, была ли в том злая причуда судьбы, но Богатырев, видно, вжился в этот образ лишнего человека. Точнее, в образ русского интеллигента, доведенный до абсурда, когда уже во всем сомневаются, даже в своем праве на существование, когда готовность пострадать возникает прежде всякой угрозы. Не присоединялось ли здесь и подспудное желание «кнута», того «унижения», о котором как-то сказал Никита Михалков – мол, оно помогало актеру в работе?.. Богатырев часто переживал по никому не понятным причинам: однажды, закрывая за племянником дверь, подумал, что тому живется тяжело, и разрыдался. «Не обращайте внимания, это с ним бывает», – говорили порой о расчувствовавшемся Богатыреве.

«Когда на меня накатывает…»

В пору, оказавшуюся для Богатырева поздней, он жил в собственной однокомнатной квартире, которую, никогда прежде ни о чем не просивший, получил-таки от московских властей. Но друзья называют эту квартиру его погибелью. Татьяна Догилева вспоминает, что раз, зайдя к Юрию в гости, увидела разношерстную компанию непонятных людей, от которой «устала через десять минут, да и он, кажется, утомился». Выпивать Богатырев начал уже в зрелые годы – до той поры был, что называется, правильным мальчиком – и в пьяном виде мог расплакаться или надерзить.

Ия Саввина рассказывала, что как-то возвращался их театр поездом с гастролей, и Богатырев, нетрезвый, нахамил ей, но наутро ужаснулся содеянному, бросился просить прощения, а увидев, что она непреклонна (душевно расположенного к нему человека еще надо было довести до обиды), рухнул на колени и разразился рыданиями. «Я дерьмо, – говорил, – но когда на меня накатывает, я ничего не могу с собой поделать». – «Ты всегда кидаешься на тех, кто тебя любит и простит», – отвечала Саввина…

И вот пошли случайные собутыльники, которых Богатырев то ли не всегда мог выгнать, то ли любил за крохотку тепла и общения, пошли пьянки вечерами напролет и больницы, потому что здоровье не выдерживало «натиска» пития. Нет-нет да и звучали его слова о том, что он скоро умрет, и, несмотря ни на что, продолжалась работа – даже из стационаров Богатырева возили на спектакли. Все это напоминало поезд, катящийся под откос…

Он располнел, погрузнел, и эта бесформенность не шла ему, человеку линии, отточенного жеста, выверенного движения – недаром он любил цирк с его воздушными гимнастами, акробатами и наездниками, за всякую неточность платящими дорого. Несмотря на вроде неподходящую «физику», Богатырев и напоминал того, кто идет по проволоке. Однажды в цирке, завороженный тем, что выделывал его друг-канатоходец, решил попробовать себя в его искусстве. Прикрепили страховочную веревку. Богатырев сделал несколько шагов, сорвался, схватился руками за лонжу и, содрав кожу на ладонях, потом играл на сцене с забинтованными кистями. Но в жизни он поначалу ловко балансировал на «канате» и даже выделывал красивые «фортели», а потом уже, хотя «проволока» снижалась и снижалась, еле держался, и его «канатоходство» напоминало не столько искусство, сколько отчаянную попытку устоять на этой тоненькой линии, к которой его, такого большого внешне и такого изящного внутренне, приговорили, как каторжника к тачке или кайлу.

И все чаще он, настоящий каторжанин, в подпитии звонил друзьям, может, не из желания выговориться – ничего не выговаривал, вся печаль оставалась с ним, но в попытке уболтать, заговорить свою беду. В трезвом же виде оставался деликатным человеком, стеснявшимся потревожить чужой покой.

Наталья Варлей:

«Помню, когда у меня родился младший сын, Юра звонил мне, и я, понимая, как нехорошо у него на душе, говорила, чтобы он приезжал. Но он отвечал: “Нет, Натулечка, вот подрастет твой Сашка, и я приеду”».

Она уговаривала явиться сейчас же, понимая – ему нужен добрый глаз и чуткое ухо, но он отказывался: у всех своя жизнь, нечего туда вторгаться. К счастью, коротал время со своей близкой подругой, журналистом и переводчиком Клариссой Столяровой, она за ним трепетно ухаживала, возила ему и домой и в больницу его любимую еду… Но на обыкновенное человеческое существование Богатырев смотрел из своего «далека», словно с другой планеты.

Обыденная жизнь с ее уютными семейными радостями и вместе с тем столько раз описанной Чеховым смертной скукой (ах, зачем Богатырев так любил Антона Павловича и одну из своих самых известных ролей сыграл в фильме «Неоконченная пьеса для механического пианино» по его рассказам?) была, видимо, не для него. Боялся ли он «бытовухи» или смотрел на нее пренебрежительно, но, согласитесь, эта «жизнь дней» не для человека, рисующего черно-бурой лисе, свисающей с плеча дамы, выразительнейшие глаза, устремленные в тоску (а глаз дамы мы не видим), или являющего нам Андрея Миронова трагическим Пьеро, словно не было в том никогда веселости и игривости.

А губы у нарисованного Миронова – такого красавца, каким он бывал только в лучшие моменты жизни! – дрожат, будто сейчас он уйдет со сцены и расплачется. Художник, его нарисовавший, и сам плачет – от нестерпимой любви ко всему, которая вечно смешивается с болью. По едва намеченному в молодости пунктиру теперь ползла трещина.

Кто-то – сама жизнь? – словно добрая няня шептала: «Ступай, милый, ступай, голубок, здесь холод и серость, здесь люди не любят и мучают друг друга, здесь нет того рая, что цветет на твоих рисунках. А про жизнь все ты выдумал, нарисовал ее, а она только ниточки обрывает…» А я, ответил бы он, всегда знал эту правду, даже когда танцевали под мою веселую игру на рояле, – знал, и когда почти из всякой «серьезной» роли вытаскивал смешное, – знал, и когда рисовал друзей, тайно прижимая их к сердцу, – знал.

Но «кому повем печаль мою»?

Может, и подпись «БОГА» была его криком в вышину? Потому что больше возопить было не к кому.

Борьба окончена

В тот вечер, незадолго до первой выставки работ Богатырева в филиале Бахрушинского музея, которую он ждал с радостным волнением, в его квартире опять гуляли и выпивали. Среди гулянья раздался звонок от Ефремова: режиссер уговаривал прийти на репетицию спектакля «Варвары», главную роль в котором никому больше отдать было нельзя. Богатырев только что вышел из больницы, да еще простудился, но Ефремов (словно пытаясь удержать здесь, по эту сторону черты…) настаивал: «Хрипи, но приходи!» Так достигла кульминации борьба за его душу: что победит – жизнь или искусство? Горькая правда или блестящий вымысел?

Согласился, как всегда. А через несколько часов ему стало плохо, вызвали «скорую», но врачи ничем помочь не смогли. Друзьям, которые видели Богатырева в последние месяцы, он признавался, что страшно устал.

…А экватор, который мы мысленно развернули в волнистую линию жизни нашего героя, остался все же закольцован: уход большого, измученного, уже не властного над собой человека незаметно соединился с его младенческим началом.