Текст книги "Актеры советского кино"

Коробка на голове

Татьяна Друбич, актриса:

«Янковский в жизни не хлопотал и не суетился. А когда появлялся Саша… всегда начинался спектакль, на любую тему».

Ирина Каверзина, художник по костюмам, вдова режиссера Виктора Сергеева:

«Снимаясь в картине моего мужа, Абдулов однажды приехал на площадку с огромной кастрюлей, полной чебуреков, и начал всех кормить. Каждый раз после спектакля он возвращался домой с кем-то из друзей, ехали в магазины – Саша закупал продукты, по дороге присоединялся кто-то еще, и всей компанией на нескольких машинах отправлялись к нему на дачу, где накрывался большой стол».

Роман Балаян:

«Энергия, бурлившая в Абдулове, не давала ему покоя, так муха летает, жужжит и никак не сядет. И дело не в актерстве, не в желании Саши произвести впечатление: даже в одиночестве, когда думал, что никто его не видит, он оставался подвижным и неугомонным. Как будто у него все время была температура под сорок. А у Олега – наоборот, слегка пониженная, тридцать шесть и четыре. Он был искра, вспыхивавшая иногда, а Саня – с утра и до вечера пламя».

Ирина Алферова:

«Саша хотел усидеть на двадцати восьми стульях. Олег свою творческую жизнь выстраивал, обдумывал предложения, не соглашался сниматься даже у друга-режиссера, если считал, что роль не его. А Саша ни от какой работы не отказывался, мгновенно зажигаясь от любой идеи и не думая, найдет ли на нее время. Он боялся что-нибудь упустить, стремился успеть везде и чаще всего опаздывал».

Роман Балаян:

«У меня на картине “Поцелуй” он в первые дни опаздывал, и я не выдержал: “Послушай, мы уже отсняли много сцен с тобой, я не могу тебя заменить. Но те, кто со мной работает, становятся моими друзьями, а ты в их число не войдешь”. На следующий день мы с группой приехали к месту съемок, видим – стоят какие-то “жигули”, а из них торчат две пары ног и слышен ужасный храп. Оказалось, Абдулов вместе с каскадером явился в шесть утра».

Ирина Алферова:

«Утром он мог вскочить за пять минут до репетиции, на ходу одевался, я спешила за ним с тарелкой и стаканом сока – считала, что ему нужны витамины при таком жизненном темпе, – Саша быстро-быстро ел и убегал. Захаров все-таки приучил его вовремя появляться на репетициях – дисциплина в “Ленкоме” была жесткой – а так Саша часто влетал куда-нибудь в самый разгар происходившего.

Он никогда не ложился спать, как обычно ложатся – должен был свалиться от усталости, поэтому перед сном начинал чем-то заниматься, придумывать что-то для роли. В какой-то момент мог упасть на ковер, где сидел, и заснуть. Нервный был человек, с подвижной психикой, даже страдал лунатизмом: иногда ночью вставал, не просыпаясь, шел на кухню, брал из холодильника открытую банку сгущенки или варенья, выпивал через край и возвращался в постель.

Если у нас вспыхивали конфликты, я уходила в другую комнату и закрывала за собой дверь. И тогда Саша, забыв, что наговорил мне, был способен от переживания расплакаться, а я утешала. Когда его кто-нибудь из мужчин задевал, мог и подраться. Например, я после спектакля пришла с актерской компанией в ресторан, Саша подошел позже и видит, что со мной кто-то заигрывает… Тут же бросался на мою защиту, начиналась драка. Он был заметный – высокий, бурный – и даже если не участвовал в потасовке, его все равно запоминали, рассказывая потом: “И Абдулов там был”.

Видя, как он все близко принимает к сердцу, как много играет в театре и снимается, редко бывая дома, я его жалела. Не зная, что у мужа много разных отвлечений, кроме работы: он же сочинял здорово. Вдохновенно выдумывал оправдания своего отсутствия, потом забывал их, каялся, мучился, но когда я поняла, что нам обоим станет легче, если прекратится ложь, мы расстались. Саша мог по-прежнему жить дома, я бы даже готовила ему еду, но он ушел и не вернулся».

В пьесе «Обыкновенное чудо» Медведь признается: «Я долго бродил по свету и видел множество принцесс…» Абдулов тоже встретил «принцесс» немало, искал с ними волшебства, и с Алферовой оно возникло. Пара была – на зависть Голливуду, но с принцессами надо поаккуратнее, а наш герой, видимо, не смог соблюсти сказочный кодекс, в соответствии с которым каждый шаг совершается всерьез.

Ирина Каверзина:

«Он очень любил Ирину, и, судя по некоторым его репликам, любил ее и долго после расставания… Каждую новую подругу легко вводил в круг своих друзей, кто-то задерживался дольше, кто-то меньше. Но жить с таким мужчиной – вихрь! – трудно. Женщина должна была любить его без оглядки, безусловной любовью. Саша, наверное, и искал такую, мечтая о душевной близости, о семье, о собственном ребенке».

Мечтал – и многое умел и имел для воплощения своих грез: и дочь Алферовой, Ксению, вырастил как свою, и хозяйственен был, и опекал близких, взяв на себя заботу о матери и брате с женой. Но в смысле устройства собственной «ячейки» продолжал перебирать варианты. И, видимо, жил в предвкушении судьбоносной встречи, как в детстве ждут Нового года.

«Подпольный конформист»

А Волшебник в самом начале шварцевской пьесы слышит шаги своей жены, и сердце его счастливо трепещет, хотя живут они с любимой пятнадцать лет. Историю с превращениями он и сочинил для того, чтобы изумить благоверную рассказом о любви, какая бывает на свете. Подобно своему персонажу Янковский тоже всю жизнь удивлял одну-единственную женщину – жену Людмилу Зорину. Та, когда мужа пригласили в московский театр, оставила саратовскую сцену, где играла главные роли, согласившись на переезд в Москву, в новую, ничего не обещавшую ей жизнь, лишь бы у ее Олега актерская судьба сложилась. Совсем молодым Янковский раз и навсегда определил свою семейную историю. Случались и у него «отклонения от курса», но «корабль» неизменно возвращался в родную гавань.

Роман Балаян:

«Жена Олега, Люда – человек с большим чувством юмора и к мужу с юмором относилась. И с нежностью. Помните, как в моей картине “Храни меня, мой талисман” героиня Тани Друбич гладит своего мужа, которого играл Олег, по волосам? Легко касаясь, и с такой любовью! Тот страдает из-за своего поступка, а она гладит его по волосам, утешает… Так, по-моему, относится к мужчине любящая женщина».

Потому и Олег Иванович был – ее, своей Люды, и влюблявшиеся в него дамы сей факт уважали, о чем сами потом рассказывали. А возможность, гипотетическую, разрушить его семью воспринимали как катастрофу. Видимо, образ Янковского ни с какими потрясениями не вязался.

Сергей Соловьев:

«Олег был “подпольным конформистом”. Его ничего не интересовало, кроме двух вещей: артистической жизни и семьи. Могло вывести из себя исчезновение колбасы по два двадцать, но потому, что это отражалось на семейном благополучии. А вот справедливы ли мироустройство или положение в стране, ему было до фени. Внешний мир интересовал Олега постольку, поскольку он мешал его работе или осложнял жизнь Люды и Филиппа.

Ему страшно нравилось, что у него есть жена, сын, внуки. Как только у него появился внук, Абдулов стал называть Олега “Дед”. Свою частную жизнь Янковский оберегал, никого в нее не допускал, пестовал ее и лелеял. Хулиганить мог сколько угодно, но это не затрагивало мощных устоев его существования.

Когда я впервые увидел молодого еще Янковского в буфете “Мосфильма”, он молча ел, о чем-то своем размышляя, наверное, о роли оберштурмбаннфюрера, или какое там звание носил его персонаж-немец в “Щите и мече”. А с Абдуловым я познакомился в тот момент, как он в ресторане Дома кино коробку из-под торта мне на голову надел. Саша Кайдановский аж побелел: “Как ты смеешь? Ты с кем так себя ведешь?”, а Саша Абдулов ему спокойно и весело парировал: “Знаю, с кем”. И, надо вам сказать, я, сидя с коробкой на голове, невольно наблюдал за ним и понял, что он замечательный актер. Коробка и стала единственным поводом для знакомства с Абдуловым. Да с ним больше и не надо было никаких поводов. Хорошо, что он к кому-то на день рождения ехал, что торт купил – все это упростило ситуацию. Знакомство с Янковским на уровне коробки из-под торта исключалось.

А Саша был хулиган. Вот мы закончили снимать “О любви”, и Саша, уже обзаведясь дачей, чтобы была не хуже, чем у Олега, уговорил меня отдать ему ставшую никому не нужной декорацию для картины. С такой любовью распилил ее и с такой восторженной нежностью установил на даче! Олег никогда в жизни не приволок бы к себе декорацию с “Мосфильма”: дом – святое, а декорация – это декорация, он такие понятия сильно различал. На дни рождения приезжал чуть позже и уезжал чуть раньше, чтобы не врастать в декорационный фон. А декорация, роскошная, выдержала бы любое количество свадеб, разводов, чего угодно, она многоходовая была. Мы все у Саши в ней часто сидели и были счастливы, и он в первую очередь.

Вообще Абдулов в любой декорации был счастлив. И Сашиной всеядности не понимал Олег с его конформистскими замашками, такой “оберштурмбаннфюрер”. Это как Вячеслава Тихонова привезли ночью в больницу, спросили имя, фамилию, год рождения – и воинское звание. И Вячеслав Васильевич, Штирлиц, каким-то образом найдя в себе силы, пошутил: “Оберштурмбаннфюрер”. Вот Олег и был “оберштурмбаннфюрер”.

Все у него было не так как у Саши. Говорил мне, чтобы я следил за своим здоровьем, ел рукколу, выпивал перед сном немножко виски. “Ты ляг спать в одиннадцать, проснешься – себя не узнаешь”. Дорогу к даче выбирал, чтобы не трясло. Абдулову было совершенно фиолетово – трясет, не трясет… У него были другие жизненные приоритеты.

Какие? Раздолбайские. Рос бы в другой атмосфере, без сомнения, стал бы хиппи. Хотя все время делал вид – и в этом заключалось влияние Олега, производившего впечатление уверенного в себе человека – что он тот еще жох, кого хочешь перепилит, переедет. А по сути был хиппи, и все привязанности, все радости у него были хипповые. Когда Олег посмотрел мою “Ассу”, он с трудом мог понять, на кой хрен мне сдался Боря Гребенщиков и вся рок-компания, которая у меня там поет. И не делал вида, что он их восторженный поклонник. “Да, ага, ага” – и все. А Саша ушел бы в любую степь вслед за Бориной дудочкой.

О нем наши друзья говорили в таком роде, что “он после трех часов материализуется”. Саша был неуловимый, “внематериальная субстанция”. И необыкновенно жизнеспособный, причем ему ничего для этого не требовалось. А Янковскому для жизнеспособности нужна была семья, нужны были завтраки, обеды и ужины. Нужна была даже трубка, которую он покуривал: вроде она придает человеку солидность, тогда пусть будет. Трубка как этюд на конформизм.

Не помню даже, чтобы Олег с кем-то спорил или негодовал. Ну, когда ему возле “Ленкома” в толпе поклонников, сквозь которую он продирался на репетицию, оторвали пуговицу, мог возмутиться, и то после того, как из этой толпы выбрался».

«Александр Гаврилович пошел на принцип»

Сергей Гармаш:

«Лет пятнадцать или чуть больше тому назад я ехал поездом из Минска, со съемок. В том же вагоне СВ оказался Саша Абдулов вместе с другими актерами – они возвращались с гастролей его антрепризы. Вечером следующего дня нам предстояло быть на вручении премии “Ника”. Хлебосольный Александр Гаврилович, который в тот раз успел выиграть в казино и набить полные карманы белорусскими деньгами, объявил, мол, пожелаем себе удачи и вообще мы хорошо едем. Заказал в ресторане поезда еды и напитков и позвал всех в свое купе.

В самый разгар дверь открылась, и заглянула проводница. “У нас вечеринка”, – объяснил Саша. “А курить, – ответила девушка, – не положено”. – “Послушай, законы созданы для тех, кто не может их обойти, как сказал Золя”, – не собирался сдаваться Абдулов. И вывалил на стол кучу белорусских денег. Проводница немедленно согласилась и с ним, и с Золя.

Постепенно компания рассасывалась, остались в купе мы с Сашей. Выпили немного, в меру, это важно для понимания дальнейшего. Сидели, разговаривали за жизнь. Вдруг резко откатилась дверь – на пороге стояла другая проводница, которая приняла смену. “Что вы себе позволяете?!” – и поехала, и пошла… Разговаривать так с Александром Гавриловичем, когда он пребывал в эйфории, не рекомендовалось. Проводница получила ответ в той же интонации и приблизительно теми же словами, захлопнула дверь и унеслась.

В Смоленске, когда поезд стоял, опять резко отъехала в сторону дверь. Нашим взорам предстала милиция с ОМОНом. “Подъем!” Из-за спин крепких ребят в форме выглянул начальник поезда, человек в летах, и закричал: “Ваши билеты аннулированы! За курение в купе! Покиньте поезд!” Мы уперлись, и моментально началось применение силы. В результате мне, когда вытаскивали из купе, разорвали туфель, а Сашу дернули так, что ударили головой и разбили ему бровь.

На смоленском вокзале нас отвели в отделение милиции и посадили за решетку. Тут же появился какой-то милиционер с огромной видеокамерой и принялся нас снимать. Рядом с ним бегала жена: “Коля, не надо! Пожалуйста!..” Он посылал ее матом. “Уйди! Когда я еще увижу тут Абдулова с Гармашом?!” Мы молчали. Дядька с камерой убежал, минут двадцать никого больше не было. “Подождем утра, – сказал Саша, – у меня есть один приятель, я позвоню ему”. Наконец явилась новая смена. Увидев нас в “обезьяннике”, безумно удивились, выпустили и начали сочувствовать. Тут Саша набрал номер своего знакомого, все ему рассказал. Раздался звонок у дежурного, тот выслушал, стоя по стойке “смирно”, и вокруг нас вообще начали плясать.

Но Александр Гаврилович пошел на принцип: “Забрали по закону? По закону и выпускайте”. – “Тогда надо к судье…” – растерялся милицейский чин. “Хорошо. Только сначала зафиксируем побои. Видите, что у Гармаша? Сергей Леонидович, у вас болит нога?” – “Очень!” – бодро отвечал я. “У Сергея Леонидовича – нога, у меня – лицо. – Саша показал на свою рассеченную бровь. – Поедемте в травмпункт”. В травмпункте нас осмотрели, все записали, и мы отправились в суд. К вечеру мы должны были примчаться в зал, где встречали “Нику”, а еще торчали в Смоленске. “Ничего, – подбадривал меня Саша, – успеем, на машине допрем”.

Приехали к судье. Тот расплылся в улыбке: “Здравствуйте!” И спросил милиционеров, которые нас привезли: “Где те, кто их арестовывал?” – “Сменились”. – “А как мне разбираться в деле?! Немедленно сюда их!” Прибыли, судья спросил их, поступали жалобы от пассажиров или нет. Никаких внятных объяснений не прозвучало. “А теперь предоставим слово обвиняемой стороне”. Тут Александр Гаврилович, как его Рамкопф в фильме “Тот самый Мюнхгаузен”, возгласил: “Ваша честь!” Судья поперхнулся: подобное обращение тогда не было распространено. “Ваша честь!” – повторил Саша и рассказал, как было дело. Нас заверили, что виновных накажут, и попросили все записать на бумаге. Писали мы и понимали, что не приедем ни на какое разбирательство.

Вышли из здания суда. Во дворе стояло несколько черных машин, возле них – плотные пацаны в малиновых пиджаках и с золотыми цепями на шеях: узнали, что московские артисты попали в отделение милиции. “Чем можем помочь?” – спросили они. Нам нужно было в Москву, но я понимал, что не успею заехать домой и переодеться, к тому же меня на следующий день ждали съемки в Минске. Но, главное, пропало настроение. “Сань, – говорю, – я не поеду, чувствую, что и ‘Нику’ не получу”. Обнялись, Абдулов сел в машину одного из “братков” и уехал, а я – в Минск.

Вечером, когда я уже лег спать, позвонила дочь: “Папа, ты получил ‘Нику’. И ‘жигули’ в придачу!” Но та история в Смоленске запомнилась ярче».

Ради душевного равновесия Абдулов, даже если был чуть-чуть неправ, стремился отстоять себя, шел на принцип – не на принципы, они для него не имели особого значения, как мы поймем дальше, – и боролся, поскольку жизнь представляла для него не менее важное поле деятельности, чем искусство. (До какого-то времени была и поважнее.) А Янковский не вмешивался в конфликты, не искал «приключений», не любил спорить: всяческие «всплески» могли лишь отвлечь его от главного – кино и театра. От актерского человековедения.

Аттракцион Абдулова, или Ленин в роли Янковского

Сергей Гармаш:

«Где-то в начале съемок картины “Любовник” Валерия Тодоровского Олег Иванович кивнул мне, чтобы я подошел. И на ухо шепнул: “После этих слов сделай чуть-чуть подлиннее паузу, немного подольше выдержи ее”. Отсняли дубль, и я вижу, как он из-за камеры показал глазами: правильно. Улыбаюсь тому, что все получилось, но буквально через минуту Янковский, откуда ни возьмись, сбоку резко взял меня за воротник – он иногда мог схватить меня так, приблизить мое лицо к своему и сыграть злую интонацию. А тут не сыграл, а произнес серьезно: “Если ты думаешь, что я все время буду тебе подсказывать, а ты мне – нет, ничего не получится”.

В первый съемочный день, закончившийся, как всегда в кино, банкетом, после второго тоста Янковский сказал мне: “Ну что, пойдем?” – и мы встали, всех поблагодарили и ушли. До трех часов ночи обсуждали, как будем играть завтра. И потом каждый ужин у нас троих – Валеры, Олега Ивановича и меня – плавно переходил в репетицию. Для Янковского “домашняя работа” вообще имела большое значение».

Сергей Соловьев:

«В то время, когда Олег снимался у меня в “Анне Карениной”, он занимался всякими другими вещами и говорил, что у него ни секунды лишней нет. Но вот закончили съемку с ним на два часа раньше, возвращаюсь на площадку – стоит в стороне. “Чего ты? – спрашиваю. – Мы же тебя освободили на сегодня”. А ему было интересно посмотреть, как Таня Друбич играет, как она на все это реагирует».

Татьяна Друбич:

«Янковский всегда был безукоризненно готов и… всегда, всегда знал текст! И никогда не знал текста Абдулов. Саша мог виртуозно играть пронзительную любовную сцену, расставив в соответствии с рисунком своего движения съемочную группу – все держали в руках бумажки с его репликами. И с замиранием сердца следили, как он “маневрировал” по этим табличкам. Это был балет и цирк одновременно! Гениально! В общем, Саша очень здраво, как сейчас говорят, “не грузил” себя лишним. После выхода на экраны “Десяти негритят” Станислава Говорухина он спросил меня: “Слушай, а кто там оказался убийцей?” – “Саш, ты что, так и недочитал сценарий?” – “Нет. Только до того места, где мой персонаж погибает” – а его персонаж погибал первым.

У Абдулова, видимо, кино шло приложением “light” к профессии театрального актера. Но он озвучивал свои роли, стоя спиной к экрану, и попадал синхронно! Из ничего на глазах рождалось чудо, в окружении ста человек. Если с Олегом Ивановичем я не могла позволить себе не знать текста, с Сашей понимала: что ни готовь, все пойдет по-другому. За ним трудно было успевать, настолько быстрая реакция требовалась. Он был иллюзионистом».

Когда Янковский вносил от себя какую-то подробность в действие, то сделанное им вытекало из всей логики совершавшегося и было единственно возможным, идеальным вариантом.

Сергей Гармаш:

«Отрепетировали мы встречу наших героев на остановке, а когда заработала камера, он по ходу сцены вдруг схватил меня за воротник куртки. Мой персонаж, человек военный, не должен был стерпеть резкого обращения, и я, моментально среагировав, вырвался. Этот дубль стал единственным».

Абдулов же предлагал режиссерам ворох вариантов по поводу того, как сыграть ту или иную сцену. Словно фокусник, который из-за пазухи или из уха вынимает платок или мячик от пинг-понга, он «предъявлял» – вуаля! – сочиненное им. Режиссеры некоторые его находки принимали, остальное же «проливалось» через край, но Абдулов не унывал и идеями не иссякал.

Роман Балаян:

«В мою картину “Филер” Саша, с которым мы до этого уже работали, буквально напросился, и я придумал ему небольшую роль. Он плясал там на морозе полуголый, босиком, даже выпитая предварительно водка не помогла – замерз, но сыграл отлично. Потом, когда я запускался с “Леди Макбет Мценского уезда”, несколько раз заходил ко мне в студию: “Попробуй меня” – на Сергея, возлюбленного Катерины. А я искал актера с лицом красивым, но простонародным, непременно бородатого. “Саша, извини, но мне нужен такой красавец, как из фильма ‘Тени исчезают в полдень’”. И все просил ассистентку отправиться на его поиски в Сибирь. А оказалось, что Саша с ней сговорился, чтобы она никуда не ездила. Тут в очередной раз появился – с бородой, отрастил. И вдруг я понял, что он – идеальный Сергей, и утвердил его.

Если говорить о Янковском, то после премьеры моей картины “Полеты во сне и наяву” ко мне подошел Александр Калягин: “Спасибо за Олега. Чтобы в одной картине проявить себя и комиком и трагиком, и таким и сяким!..” Да, характер его героя – полет от грязи до в князи. Янковский там и комический, и трагический, и холодный, и горячий – мечта любого актера!

У Олега получилось передать широкий размах эмоциональных состояний уже в одном фильме, а Саше это удалось благодаря тому, что он сыграл много непохожих друг на друга ролей».

Словно в комедии дель арте, Абдулов примерял различные маски. Его театр и кино были чистой игрой, попыткой стать этим или тем, а еще вот тем… Фантазия, авантюризм путешественника, отовсюду привозящего сокровища, двигали им, и его фигура даже несколько терялась за ворохом всяческих диковин. Янковский же был сродни философу, который знает, что постичь мир можно, только обращая слух к себе самому.

Сергей Соловьев:

«В свое время Захарову пришла в голову счастливая мысль – дать Янковскому роль Ленина в спектакле “Синие кони на красной траве”. Олег, совершенно без грима, ходил по сцене и говорил длинными монологами. Многим казалось, что если он без грима играет Ленина, то его интересуют “шаг вперед, два шага назад”. Ни хрена подобного. И я не убежден, что с Олегом можно было поговорить о том, что там талдычил его Ленин. Если бы Ленин талдычил что-нибудь ровно противоположное, Олег сыграл бы все наоборот. Потому что он заставил Ленина быть им, Янковским. Считается, что актер – тот, кто может изобразить кого-то, может стать другим. Олега это не занимало. Секрет его актерской силы в том, что он любого героя заставлял быть им, Янковским, а не наоборот. Его интересовало, как другой может стать им».

Вот, наверное, почему Янковский, играя любую роль, будто видел себя со стороны: с любопытством наблюдал, как совершается магическое превращение, перевоплощение выдуманного персонажа в того, кто уже существует – в него самого. А что, как не магнит его личности мощно притягивал черты других? Когда человеческое начало слишком сильно, невидимый другим внутренний космос завораживает и его обладателя, и всех вокруг.

Роман Балаян:

«Олег умел существовать на людях вроде бы сам по себе, непохоже на остальных: молчит, глаза насмешливые, игривые, одну руку – в карман, в другой трубка, костюм с двубортным пиджаком носил, как никто… Но тот, кто отходит в сторону, тем самым оказывается в центре».

Дуэль № 1

Роман Балаян:

«У меня в “Полетах во сне и наяву” должен был сниматься Никита Михалков, я уже с ним договорился и вдруг увидел фрагмент из фильма Татьяны Лиозновой “Мы, нижеподписавшиеся”. Там в одной сцене все говорят, действуют, а персонаж Янковского сидит себе за столиком купе, режет, видите ли, лимон, – как будто он здесь и не здесь, явное отсутствие присутствия. Я понял, что нашел своего Макарова – человека отдельного».

А затем был «Поцелуй» по мотивам чеховского рассказа, где Балаян впервые так отчетливо сопоставил двух актеров с их, казалось бы, разной природой.

Роман Балаян:

«Роль шумного, веселого, любвеобильного Лобытко я сначала предложил Олегу, но он сказал: “Вроде я такого уже играл, возьми меня на роль Рябовича. А на эту позови Абдулова”. Сашу я до того времени не знал. Познакомились, и он, еще не прочитав сценария, стал предлагать одну идею по поводу роли за другой. “Не старайся, – засмеялся я, – ты уже утвержден”.

После выхода картины все отмечали, какой получился Лобытко у Абдулова, и мало кто из моих коллег понял, кого сыграл Янковский. Только Алексей Герман сказал мне: “Олег там как муха, муравей, бабочка! Вроде постоянно на экране – и вроде его нет, он словно бы среди массовки”. Конечно, персонаж Янковского со всеми – и не со всеми, там – и не там. Фильм о редком, нежном, уязвимом человеке. А Лобытко потому и яркий, что должен оттенять Рябовича. Они в картине – как море в шторм и в штиль: один – девятый вал, другой – морская гладь».

В «Поцелуе» льются с экрана, заливая зрителя, нежность и красота. Красота невозможная, нестерпимая, которая и внутри героя, и снаружи, и которая есть любовь – к кому? к чему? не все ли равно… И человек, не в силах вынести в сияющей ткани мира малейшего надрыва, замаскировавшегося под шутку товарища над его выдуманной любовью, вызывает того на дуэль. В одноименном рассказе Чехова дуэли нет, а в фильме их две. Первая – пародийная: Лобытко, шутя, изображает рукой пистолет, но не стреляет, а вдруг «слабеет» и картинно падает в канаву. (Похожее падение, но уже всерьез, возникнет в следующей ленте Балаяна, о которой речь впереди.) Второй поединок – настоящий. Герой Абдулова отводит пистолет, попадает Рябовичу в руку и бросается на помощь, но тот неумолим и выдавливает из себя полушепотом: «К барьеру!» Стреляет – мимо, то ли нарочно, то ли из-за своей близорукости, а потом уходит и сидит в траве под деревьями и плачет.

Немного позже он еще раз посетил усадьбу, где недавно пережил нечаянный, не ему предназначавшийся поцелуй от женщины, которой даже не увидел в темноте. Заспешил в тот рай в зыбкой надежде на что-то. Побродив по саду и покинув «обитель счастья», в конце фильма Рябович навзничь лежит на постели. Он настолько зачарован, заворожен своим волнением, накрывшим его с головой, что, слыша призыв Лобытко отправиться с товарищами в усадьбу, лишь смотрит куда-то, в одному ему ведомое пространство. И слабо шевелится, корчится, мучается оттого, что эта красота мнет, лепит его по своей воле, что она так властна над ним.

Отыскать мимолетно коснувшейся его фортуны он не смог бы, даже обойдя всю усадьбу и проведя тщательное расследование на предмет того, кто подарил ему поцелуй в темной комнате. Чехов, Балаян и Янковский намекнули на то, что поиски счастья бессмысленны. Либо чувствуешь мир, живущий по своим законам и потому являющий собой вечную драму, и тогда все, что угодно, способно всколыхнуть в тебе океан любви – либо нет, и тут хоть все вечера танцуй на окрестных балах, только ноги собьешь.

Рябович – это душа, у которой нет границ. Душа и есть судьба, и Янковскому ли было не знать об этом, когда он сам если и «отвлекался», то именно что отвлекался – от чего-то главного, к чему непременно возвращаются?..

А жуир и ловелас Лобытко после дуэли, пораженный готовностью человека умереть за нечто эфемерное, тихо стоит, прислонившись к дереву, ошеломленный тем, что открылось ему в нем самом и вокруг, и лес напоминает храм с деревьями-колоннами. И какая за откровением, посетившим его, следует сцена примирения, когда недавний обидчик осторожно касается плеча обиженного, – примирения во время похода, на конях, с символическим «осушением бокалов» на брудершафт и последующей скачкой по полю под веселую музыку!.. Оба героя, казавшиеся противоположными, оказались, по сути, братьями. Потому что Лобытко не слабее Рябовича чувствует красоту – и драматизм жизни. И жаждет он, ищет впечатлений потому, что старается заглушить свою способность все обостренно воспринимать, иначе она измучает его.

Но не от нее ли, «мучительницы», и сам исполнитель роли бежал при помощи женщин, застолий, казино – и даже актерской игры?

Роман Балаян:

«Кажущееся легкомыслие Абдулова – это было то скрытое, что я иногда видел в Олеге у него дома, когда он начинал пританцовывать, хе-хе, хи-хи, выскакивало в нем такое на минуту. А “Абдула” чаще всего был насмешлив, прикалывался. Но, может, в нем глубоко-глубоко жил кто-то очень грустный, которого он не показывал…»

Раздолбайство как высокая поэзия

Ирина Алферова:

«Нет, Саша не был открытым человеком, как о нем многие думали. В ролях, в своих придумках – да, распахивался, но в жизни – нет. Взвивался, если к нему относились панибратски, мог даже затеять драку. Неприятности переживал, затаившись, никогда ничего не просил. Друзья Сашу искали, ловили, а сам он никому не звонил, ни к кому просто так не обращался, у него и не хватало на это времени. Кто хотел с ним дружить, тот звонил ему, разыскивал его. Но если Сашу о чем-то просили, он помогал. Часто забывал о том, что же обещал, поскольку его всегда ждали неотложные дела, и тогда приходилось ему напоминать. Некоторые обижались, но Сашу надо было знать, и те, кто его знал и принимал, с ним дружили. А если у него завязывались с кем-то близкие отношения, он ради друга мог бросить все».

Янковский, почитавшийся размеренным, уравновешенным, заботившийся о благоденствии семьи и собственном здоровье, сохранял в себе юношеский романтизм и «голову в облаках». В то время как Абдулов, общительный и неугомонный, был совсем не чужд практичности, даже подчеркивал ее.

Татьяна Друбич:

«Казалось, что Олег Иванович много старше Саши, более зрелый и мудрый. А Саша был как юноша, с душой нараспашку. Но советы давал неожиданно здравые, вполне прагматичные. Это очень удивляло в нем – что он вдруг мог стать старше всех и дать Янковскому сто пятьдесят верных житейских советов».

Сергей Соловьев:

«При своей “внематериальности”, неуловимости Саша бывал жесткий. Вернее, он знал, с кем надо быть жестким, а с кем мягким. За съемки в каких-то моих картинах платы не брал. Я ему: “Пойди получи деньги”. – “Ты обалдел? Я снимаюсь у тебя ради удовольствия. Что я, не найду, где заработать?” Я знал, что он найдет, и там его будут долго вспоминать. Собственные творческие планы у него рождались грандиозные, и большинство рушилось на второй-третий день, но он умел денежку заработать. Умел и промотать. Играл в азартные игры, постоянно накрывал дома столы для друзей. При этом любую хорошую компанию мог в две минуты завершить.

Саша обладал настолько мощной энергетической силой и обаянием этой энергетической силы, что не было такого “оберштурмбаннфюрера”, которого он хоть в чем-то не перевоспитал бы. Даже не надо было пытаться ему возражать, как возмутился тогда, в ресторане, Кайдановский: “Ты что, не видишь, кому коробку на голову надел?” Нет, он не видел и видеть не хотел. А видел то, что для него сию минуту представляло ценность.

Временами Олег начинал Сашке завидовать. Ему вдруг тоже хотелось чувствовать себя, как вольный птиц. Тогда он пребывал в дикой нерешительности: идти с товарищами – не идти, остаться – не остаться. И примыкал и не примыкал к нашей компании. Сашка башку бы откусил тому, у кого мнение не совпадало с его затеями по поводу отдыха, а Олег чего-то крутил-вертел…