Текст книги "Актеры советского кино"

Когда фильм вышел на экраны, на папу обрушилась всесоюзная слава. Отныне его воспринимали исключительно как Лойко Зобара, даже отправляли письма на это имя. Предлагали сниматься за границей, в Италии, например, но наши чиновники дальше ГДР поработать не отпустили. Звал и один болливудский режиссер, Григориу очень подходил ему по типажу – туда бы поехать разрешили, но отец в то время был занят. А кроме того, не относился серьезно к индийскому кино. Хотя интересный мог бы получиться эксперимент. Думаю, больше всего папе нравилось сниматься у Лотяну, даже во второстепенных ролях, как в картине “Мой ласковый и нежный зверь”, где он сыграл шурина графа Карнеева».

Этот персонаж время от времени маячит на заднем плане, но зачем он нужен был режиссеру? У Чехова, по повести которого «Драма на охоте» поставлен «Зверь», это поляк, и главный герой все норовит с ним поссориться, потому что тот высокомерно смотрит на их разливанное веселье. Поляк нехотя парирует. У Лотяну гость, который, скорее, румын, за весь фильм произносит одну-единственную фразу: «Неразумно душа ваша славянская устроена». И не оттого ли этот странный персонаж нужен был Лотяну, что, снимая картину, тот в который раз вглядывался своим европейским глазом в свою же «неразумную» славянскую душу?..

Октавиан Григориу:

«Фильм открывал Каннский кинофестиваль 1978 года, куда отправились Эмиль Владимирович, Светлана Тома и отец. Он, кстати, умел носить хорошие костюмы, на нем прекрасно сидел смокинг. И выглядел по-европейски, и умел сразу привлечь к себе внимание. Едва с коллегами появлялся на публике, тут же вокруг собиралась толпа».

«Не за того меня принимаете»

Октавиан Григориу:

«Новая жизнь, с бесконечными съемками, поездками на фестивали и встречами со зрителями, папе понравилась. Он обвораживал друзей и поклонниц широкой улыбкой, меткой шуткой, комплиментом. Когда возвращался с гастролей или съемочных экспедиций в родной Кишинев, его тут же зазывали на всевозможные праздники.

Он же юморной был, озорной, у него задорные огоньки в глазах светились. Когда я был маленьким и они с мамой прогуливались, везя меня в коляске, любил поддразнить свою Катю: шли под горку, а он р-раз – и отпускал коляску. Мама вздрагивала в ужасе, а отец, хитро улыбаясь, мгновенно бросался за коляской и ловил ее. Но однажды упустил несколько секунд и бежал за мной по склону, не на шутку испугавшись. А когда стал водить машину, то, везя жену, опасавшуюся быстрой езды, иногда нарочно поддавал газу, опять же чтобы пощекотать ей нервы.

У папы был друг, Симеон Гимпу, поэт, писавший стихи и к песням. Кстати, его родной брат, Михай, впоследствии возглавлял парламент Молдовы и был исполняющим обязанности президента. Симеон слыл замечательным сотрапезником, в высоком смысле слова: не забуду, как он устраивал во время застолий поэтические состязания, в которых и папа принимал участие. Любили и подурачиться. Раз, будучи в Каушанах, возвращались с какой-то пирушки, еще баянист с ними был. Ночь, мороз. С собой снедь и вино, душа просит продолжения праздника, вот и решили наведаться к папиному куму, моему крестному Гавриле. Подошли к его дому, калитка заперта. Недолго думая полезли через забор, с баяном, бутылками и калачами. Решили подшутить над кумом, подкрались к окну спальни, баянист тихо заиграл, а папа с Симеоном вполголоса запели, на ходу сочиняя песню про Гаврилу. Тот потом рассказывал, что жена, проснувшись, стала его будить, уверяя, что кто-то поет, он отмахивался, пока не убедился: поют. Продрал глаза, подошел к окну и увидел друзей. До утра выпивали, закусывали и вели беседы. А как-то у нас в квартире среди ночи раздался звонок в дверь. Папа пошел, посмотрел в глазок – приятели, к нему часто заходили без предупреждения, в любое время суток. Отец на цыпочках отошел от двери и поспешил в кухню собирать на стол. Вновь настойчивый звонок, папа быстро-быстро вынимает и ставит все, что есть вкусного. Опять звонок. Гости уже собрались уходить, когда отец распахнул дверь и пригласил их, удивленных, к столу.

Близким другом отца был, конечно, и Лотяну, неслыханный жизнелюб. Помню, как папа взял меня в гости к Эмилю Владимировичу, который сам приготовил еду и накрыл на стол. Смущаясь, что мэтр хлопочет вокруг меня в кухонном фартуке, я от скованности почти не двигался. Лотяну читал свой новый сценарий, наполнял наши бокалы, шутил. И вдруг остановил на мне пристальный взгляд: “Ты что сидишь как засватанный? Живи подобно римлянам: требуй вина, хлеба и зрелищ! Поглощай все единым залпом – и радуйся!” Он и работал, как я уже сказал, упоенно, ища единственно верного, красивого решения. Вот снимал Лотяну документальный фильм про Григоре Григориу, хотел показать его разносторонне одаренным, в том числе и спортивно, поэтому придумал, что мы с отцом исполним сцену борьбы. Я тогда занимался дзюдо, папа этого вида спорта не знал, но наш режиссер стремился, чтобы все выглядело по-настоящему. Просмотрев разные элементы в моем исполнении, он остановился на одном под названием “мельница”: противника поднимают, перекидывают через себя и бросают на татами. Папа был сильным и весил в те годы больше меня, однако для дзюдоиста важно знать определенные приемы, и вес соперника становится не важен. Начали бороться, я уловил момент, подхватил отца, перекинул – и он с высоты своего полета головой вошел прямо в татами. Я испугался, а Лотяну, воодушевленный эффектной сценой, предложил снять еще дубль. Пришедший в себя папа ответил: “Маэстро, для меня такие полеты чреваты опасностью – я после них теряю форму”. Эмиль Владимирович согласился на первый и единственный дубль.

Если Лотяну не снимал очередную картину, на одном месте больше недели не выдерживал, улетал в другой город или страну. Они с моим отцом, будучи на съемках вдали от Кишинева, обожали гулять по незнакомым улочкам, наблюдать за людьми, заходить в ресторанчики, пить вино и слушать какого-нибудь местного скрипача-виртуоза. Погружались в народную жизнь, а потом свои впечатления выплескивали в фильмы.

Дома папа отсутствовал иногда по нескольку месяцев, мы с мамой и братом часто оставались одни. Я привык, что отец где-то далеко. Все мое детство люди о нем расспрашивали, но что я мог ответить? Уроки со мной он не делал, задушевных бесед не вел, возил куда-то редко, хотя на съемки брал несколько раз. Когда я стал постарше, папа уже чаще бывал дома, но подростку нужнее сверстники, тем более весь день я проводил в спортивном интернате, куда меня, кстати, определил отец: решил, что сыну необходимо заниматься дзюдо. Он приходил на соревнования, горячо болел, и в эти редкие моменты я чувствовал нашу близость. Тренеры, заметив в зале знаменитого артиста, стремились сделать ему приятное и всячески меня поддерживали. Мне нравилось, что Григоре Григориу везде узнают, все хотят с ним пообщаться.

…Мама, которая полжизни ждала папу с гастролей и съемок, будучи женщиной гордой, никогда не жаловалась. Лишь однажды сказала нам с братом: “Вырастете – поймете”. Она ведь сама все делала для того, чтобы ее Гриша вышел в большие артисты.

Все сбылось, и теперь между родителями все чаще случались конфликты. Мама возмущалась, что отец стал кем-то вроде свадебного генерала, его постоянно куда-то зовут. Переживала, что отказался от нескольких хороших ролей. Олег Ефремов ведь приглашал на Отелло! Но у Григориу в Молдавии именно в это время вдруг образовались неотложные дела. Как в анекдоте: “Отказал Спилбергу – у меня елки”. Вот и у папы были “елки”. А мог сыграть, между прочим, кого угодно. Он обладал удивительным комедийным даром, да и самому иногда хотелось “разгуляться”. Как-то намекнул Лотяну, видевшему его исключительно в образах брутальных героев: “Вы не за того меня принимаете”. Но в своем документальном фильме о любимом артисте Эмиль Владимирович показал того в разных образах.

Мама была недовольна, что актерской аскезе папа начал предпочитать “мирские” торжества. Пыталась бороться, он реагировал на упреки нервно и не желал оправдываться. Они вообще часто спорили, в основном по поводу творчества, иногда устраивали целые “спектакли” – начинали выяснять, кто лучше сыграл свою роль. Быт папу интересовал мало – он в нем попросту не участвовал. Правда, когда не был в отъезде и дома готовили праздничный стол, любил поруководить процессом. Считал себя неплохим кулинаром и принимался поучать женщин, как надо варить-жарить. Бабушка соглашалась: “Да, Гришенька, все сделаем, как ты сказал”. Первенца (ее младший сын родился, когда папе уже исполнилось двадцать) она любила до самозабвения, оберегала даже его тень, гордилась успехами.

Артистка, кстати, была еще та! Если оказывалась среди незнакомых людей и разговор заходил о Григоре Григориу, делала заинтересованный вид, расспрашивала, а потом заявляла: “А вы знаете, что я его мать?” Но когда ее спешили представить как маму известного актера, удивлялась: “Разве я вас просила?” Такова была постоянная драматургия бабушкиной жизни, замешенная на огромной любви. Папа обращался к ней на “вы”, ласково и иронично называл по имени-отчеству. Приезжая в родной дом на черной “Волге”, сигналил и кричал: “Акулина Исаевна, открывайте ворота!”».

«Отдай оружие!»

У актера, в котором чувствуется вольная «волчья» природа, в русском репертуаре есть две коронные роли: Емельян Пугачев в «Капитанской дочке» и Парфен Рогожин в «Идиоте». К примеру, Владимир Машков счастливо сыграл обе, Григориу же не досталось ни одной. Хотя в советский фильм о Пугачеве звали на главную роль именно его. Григориу-младший ведь говорит, что в его отце ох как чувствовалась «разбойничья натура», этакая бесшабашность. Но худсовет настоял, чтобы роль отдали Евгению Матвееву. А Григориу сыграл Емелиного сподвижника Чику Зарубина.

Октавиан Григориу:

«Отец во второй половине 80-х продолжал сниматься: например, у Лотяну в “Анне Павловой” перевоплотился в балетмейстера Михаила Мордкина, принял участие в совместной работе Советского Союза и Румынии – картине “Мария, Мирабела в Транзистории”, где, кстати, у него комедийная роль. В 90-е годы молдавский кинематограф переживал глубокий кризис, с театром у папы пути давно разошлись. Но он мечтал что-то поставить сам, например “Маленькие трагедии” Пушкина, где они с моим братом Траяном, который тоже стал актером, сыграли бы Моцарта и Сальери. Не получилось.

Жизнь вокруг папы сжималась, а тут слегла мама: развился цирроз печени, и она угасла в считаные недели. Отец был подавлен, растерян. Через какое-то время начал подумывать заново устроить личную жизнь: ему, когда овдовел, не было и шестидесяти. Романы у него возникали с женщинами за сорок, папа воспринимал эти отношения серьезно. Но однажды встретился на вечеринке с Лотяну, представил ему новую подругу, и Эмиль Владимирович застыл на месте, а потом тихо спросил: “Григоре, что с тобой?” Видимо, дама отцу, не знаю почему, не подходила.

Папа ценил женскую красоту, умел делать комплименты. Но представительницы слабого пола часто перед ним робели. Вспоминаю, как он повез нас с Траяном на море, мама осталась в городе. В автобусе заприметил высокую блондинку с ослепительной улыбкой и решил с ней пообщаться. Девушке явно льстило внимание известного актера, но она, видимо, чувствовала себя неловко. Не из-за обжигающего ли огня в отцовском взгляде, который так нравился женщинам на экране, но смущал в жизни? Видимо, только мама была ему вровень своей внутренней силой. Он как-то признался, что после потери жены жизнь ему стала скучна без большой любви. И без кино.

Нет, папа находил себе занятия и дома бывал редко, а жили мы по-прежнему вместе. Переночует, позавтракает и исчезает. Купил ружье и ездил с друзьями на охоту, раньше времени не находилось. Возвращался измотанный, натоптав за день километров двадцать, но радостный. Добычу скрупулезно разделывал в проеме кухонной двери. Смотреть на то, как он освежевывает косулю, я, человек впечатлительный, не мог, а уж если варил кабанье мясо, впору было всей семьей сбегать из дому. Но ему нравились и запах дичи, и голый осенний лес, по которому бродил с ружьем.

Если коротал вечер дома, то смотрел спортивные передачи и громко их комментировал. Натыкаясь на фильм со своим участием, тоже начинал диалог – с самим собой, подмечая неровности актерской игры: “Что же ты делаешь, бедненький!” Или: “Милый ты мой, ну как это?!” Бывало, брал с полки сборник стихов и принимался декламировать. Читал час или два, ни для кого, просто давая волю голосу. Он не сдавался.

Лотяну собирался делать картину под названием “Яр” – о знаменитом московском ресторане, где выступали цыгане. Нашел исполнительницу главной роли – дочери цыганки и князя Голицына – пятнадцатилетнюю словачку Петру Фильчакову. Григоре он предложил сыграть трубача, и отец начал осваивать инструмент. Уходил в парк и часами дул в трубу, говорят, получалось неплохо… Увы, Лотяну, считавший, что хвори и возраст не про него писаны, заболел и весной 2003-го умер. Папа тяжело переживал потерю близкого друга. Кроме того, понимал: никто не будет снимать его так, как Эмиль Владимирович».

Сын говорит, что хотя потери и опустошали отца, в душе он всегда был человеком одиноким. Тем самым волком, ходящим своей тропой. На встречах со зрителями он любил читать монолог из пьесы Иона Друце «Возвращение на круги своя»: «И волк наконец решился глубокой ночью…» В последнем фильме, где снимался Григориу, так и не законченном, его герой должен был встретиться с фантомом, всю жизнь преследовавшим актера…

Но любую опасность он умел остановить иронией и спокойствием, и это использовали режиссеры. Светлана Тома вспоминает его роль в спектакле по Жану Полю Сартру. Там герой Григориу шел грудью против наставленного пистолета и говорил героине Тома: «Разве ты посмеешь меня убить, деточка? На меня рассчитывает Америка. Отдай оружие». И как обаятельно говорил! Октавиан заметил, что в этой сцене – весь отец. И его отношение к смерти.

Октавиан Григориу:

«Как-то зимой я проснулся часа в четыре утра от того, что отец собирался на охоту и заряжал ружье. “Не можешь потише?” – проворчал я спросонья. Не знал тогда, что в последний раз слышу его шорохи… Они с приятелем остановили на обочине шоссе машину и, сидя в ней, ждали, когда пролетит стая гусей. Туман еще не рассеялся, и в них врезался ехавший по встречной полосе автомобиль. Удар пришелся отцу под сердце. Восьмидесятилетняя бабушка, оглушенная смертью сына, простояла у гроба часов двенадцать, не отрывая глаз от своего Гришеньки.

Брат тяжело перенес случившееся. Они с отцом были очень близки, строили совместные планы. Траян много играл, в сезон по пять-шесть ролей. И вдруг признался мне, что устал, страшно стало перевоплощаться, слишком близко к сердцу принимает судьбы своих героев. “Боюсь, – говорил, – и не хочу больше выходить на сцену”. Приехал в Кишинев и… погиб в автокатастрофе, от удара в сердце.

Что до меня, то я, еще когда отец был жив, несколько лет выпускал телепередачи, привлекая его к участию в них, снимал документальные фильмы о нем и о Лотяну. Сейчас преподаю в Кишиневском университете на факультете журналистики. Хорошо, если я перенял от отца то, что люди непосвященные в нем не видели: ироничность и легкую усмешку в глазах. Когда идет фильм с его участием, мне кажется, что папа с экрана смотрит хитрым взглядом на зрителя, поверившего в сумрачную страстность Григоре, и словно предлагает не относиться ко всему так уж серьезно».

Крепкий поцелуй

Октавиан Григориу:

«У моей бабушки был виноградник, а отец любил делать вино. Поздней осенью ехал в родные края, собирал виноград и механическим прессом выжимал из него сок. Вино моего отца было особым: поверите ли, но, сделав глоток, каждый чувствовал, как губы сами собой собираются в поцелуй – настолько оно было крепким».

Никита
«Летающий тростник»

Есть люди, которым «счастье от века положено», оно дается сразу и полной ложкой. Так было и с Никитой Михайловским. Интеллигентная питерская семья, творческие люди, в гости приходили режиссеры, актеры, художники, музыканты, в домашней библиотеке стояли книги с дарственными надписями авторов. Отчим, которого мальчик все детство и отрочество считал отцом, режиссер Виктор Сергеев, рано разглядел в ребенке актерские способности и привел на «Ленфильм». А с мамой сын уже лет с пяти выходил на подиум, воспринимая дефиле как работу.

Борис Юхананов, театральный режиссер, друг Никиты:

«Его маму нельзя представлять как манекенщицу. Она воплощала собой странное ответвление вечной женственности, удивляющее в Петербурге. Я ее не застал, но чувствовал незримое присутствие в судьбе сына, никогда о матери не говорившего, во всяком случае со мной».

Ирина Каверзина, художник по костюмам, вдова режиссера Виктора Сергеева:

«Алевтина Михайловская была очень красива и, к сожалению, с тяжелым пороком сердца. Ей требовалась операция, но, вероятно, из-за того, что начались проблемы с нервами, она отказалась. Никита ухаживал за мамой, помогали друзья семьи. Виктор Анатольевич, несмотря на то, что развелся с Алевтиной Ивановной, из-за ее болезни продолжал жить с ней.

Мама умерла, когда Никита учился в десятом классе. Незадолго до того он узнал, что тот, чью фамилию он носил столько лет, Сергеев, – не его родной отец. После всего пережитого подросток находился в состоянии крушения мира вокруг себя. Но хорохорился».

Обстоятельства жизни из благоприятных превратились в едва переносимые для шестнадцатилетнего подростка. Нарушение привычного хода вещей, самым тягостным в котором стало сиротство – так принц превращается в нищего, – надо было как-то преодолеть. Что там сказано у Пастернака? «Как крылья отрастали беды / И отделяли от земли». Наверное, Никите не оставалось иного выхода, кроме как надо всем, что невозможно было собрать, склеить, привести к некоему знаменателю, – взлететь.

…Его дедушка и до революции, и при советской власти служил в цирке шпрехшталмейстером. Выходил на манеж, высокий, красивый, и громко объявлял очередной номер. Но перед появлением воздушных гимнастов язык у деда превращался в «валенок»: он до ужаса боялся высоты и представлял, что это ему надо идти по проволоке. Зрители его страха не замечали – дедушка умел совладать с собой, но сам он своей впечатлительности стыдился. И однажды ночью взобрался на площадку, с которой гимнасты ступают на канат. Там ему стало плохо с сердцем, несчастный лежал наверху, на маленьком пятачке тверди, и кричал. Прибежал пьяница-клоун, которого на ночь запирали в цирке, позвал кого-то на помощь, и шпрехшталмейстера с верхотуры сняли. Но попытку подняться над своим страхом высоты тот все-таки совершил.

«Я помню, как он нас с бабушкой веселил, – писал Никита. – Дед уже последние годы не вставал с постели, и вот как-нибудь мы уговорим его. Он на подушке подберется, сядет поудобнее, весь выпрямится и выдаст: “Всемирно известный американский иллюзионист, великий Лафайет, автор, изобретатель и постановщик сенсационных иллюзий Корона Божественный Кришна имеет честь представить благосклонному вниманию высокопочтеннейшей публики свой новый номер: переселение душ!”». «Публика», состоявшая из Никиты и бабушки, ликовала. Но самым важным уроком из дедовых коротких реприз, думается, было понимание одной заковыристой штуки: то, что выглядит нелепым в реальной жизни, если вдруг посмотреть отстраненно, да хоть смешно изобразить, часто обретает совсем иную окраску.

К этому «переселению душ» – возможности примерить на себя вымышленные образы – Никиту Михайловского и стали время от времени привлекать. И очень рано, даже по двум работам в кино (хотя их за Никитины школьные годы было чуть больше) – четырнадцатилетнего Филиппка из «Объяснения в любви» Ильи Авербаха и Димы из фильма Аян Шахмалиевой «Дети как дети» – стало понятно, что мальчик может сыграть все, что угодно, не играя. Убедительный он был на экране, естественный. Потому, видимо, и возник в жизни подросшего Никиты фильм «Вам и не снилось», в котором надо было сделать вещь трудную – рассказать о любви двух подростков. Возник случайно, но только на первый взгляд, потому что это был смутный для Никиты период – болезнь матери, ее смерть, разлад с отцом, оказавшимся отчимом… Надо было искать самые действенные способы спасения, брать тоном выше того, что предлагала жизнь.

На ветру

Татьяна Аксюта, актриса:

«Меня уже утвердили на роль Кати, а того, кто сыграл бы Ромку, найти не могли. Пробовались и молодые профессиональные актеры, и студенты театральных вузов. Уже вышли все сроки, когда ассистентка режиссера фильма Ильи Фрэза, опытная, имевшая свою большую актерскую картотеку, вспомнила про Никиту: мол, снимался чудесный мальчик, теперь он вырос, давайте на него посмотрим. Срочно вызвали его из Питера. Никита приехал, пообщался с режиссером и с автором повести, Галиной Щербаковой, и сразу стало ясно, что это Ромка.

На следующий день начались съемки, причем с финала: в последней трети картины на экране должна стоять зима, а уже был февраль, снег уходил. Мы с Никитой еще не успели толком познакомиться, а предстояла эмоционально сложная сцена: Ромка, выпав из окна, сидит в снегу, Катя бежит к нему. Посадили нас в сугроб, стали фантазировать, что нам делать…

Мне тогда исполнилось двадцать три, Никита учился в девятом классе. Я уже знала, что такое сцена, но в кино снималась впервые. Глядя на моего партнера, подумала: как он играет! Знает, что такое камера, как существовать в кадре. На него можно было положиться. Причем Никита, как и моя однокурсница Лена Майорова, тоже снимавшаяся в нашем фильме, мог все сделать сразу. До меня же только на втором-третьем дубле доходило. В этом мы с Никитой не совпадали, и, по-моему, Щербакова пошутила: “От дубля к дублю Аксюта каждую сцену играет лучше, а Михайловский хуже”. Потому что ему становилось скучно, неинтересно. И все равно играл замечательно.

Те моменты, когда режиссер говорил “стоп”, а оператор продолжал снимать, были классными! Потому что мы оказывались предоставленными сами себе. Вспоминается сцена, в которой Ромка с Катей приносят учительнице котенка. В конце мы вышли из квартиры, Фрэз дал отмашку: “Ну, делайте, что хотите” – и Никита подхватил меня, закружил, и это вошло в фильм.

Ничего режиссер с нами особенно не обсуждал, хотел только, чтобы сохраняли в кадре естественность. Поэтому Ромка и Катя – это, по сути, мы и есть.

А каким был для меня Никита? Настоящим питерцем. Есть московские ребята, которые запросто могут позвать куда-то, проявить панибратство, а Никита был более сдержанным. А когда начал прикалываться, я поняла, что с юмором у него все нормально. Он мог сказать что-то с унылым видом, но ты так смеялся! Никита чем-то напоминал Татьяну Пельтцер. Помню, стояли морозы и он ходил в дубленке, по-моему, не своей, потому что она была ему великовата. И так он шел в этой большой дубленке, ссутулившись и как бы поигрывая, ну прямо Татьяна Ивановна! Правильно, что ее в картине бабушкой Ромки сделали, они с Никитой одного поля ягоды. Оба юморные, и в то же время, чтобы завоевать их дружбу, нужно было постараться. Потому что внутри каждого из них существовал мир, которым они не спешили делиться со всеми подряд.

После окончания съемок Никита вернулся в Питер, поступил в институт, у него шла своя жизнь. Мы встретились пару раз, когда он бывал в Москве. Как-то случайно увиделись на улице, он рассказал мне, что снимается в “Зонтике для новобрачных” Родиона Нахапетова. А еще раньше однажды позвонил мне, мы с мужем позвали его в гости. Никита приехал – с пятью или шестью девочками, по-моему, ребят больше с ними не было, или я их не запомнила. Девчонки – длинноногие красотки, модельного вида. Через всю нашу небольшую комнату коммуналки тянулись девичьи ноги, ноги, ноги… Как кордебалет. Женщины любят мужчин, в которых есть загадка. В Никите она была».

Так он и сыграл: не поймешь, как это сделано. Но только с помощью вещей неуловимых можно было передать в картине настроение позднего советского времени: дети, показанные там, словно бы старше своих лет. Книжные дети, но живущие чувствами. Им было трудно. Никита точно отражал суть таких персонажей, играя их с детства: им надо было сохранить себя, устоять там, где сохраниться и устоять сложно, потому что все уже выдувалось, сдвигалось, плыло в потоках иного воздуха.

Татьяна Аксюта:

«Никита напоминал тростник, который тонок и внешне хрупок, качается, летает на ветру из стороны в сторону, но не ломается».

Распахнутая квартира

Он удержался на этом ветру во многом благодаря игре – делу невесомому, и все-таки, как оказалось, надежному. Но то ли внутренних возможностей у Михайловского было больше, чем использовало кино, то ли возобладала его подвижная натура, а скорее всё вместе, но и жизнь свою он начал расцвечивать. К тем, кто расправлял в ней радужные крыла, время благоволило.

Борис Юхананов:

«В начале 80-х Питер жил тесной культурной средой, все творческие люди друг друга знали. Как-то мои московские однокурсники – я тогда учился режиссуре у Эфроса и Васильева – сказали мне, что там, в Питере, есть человек, “который невероятно тебе близок”. В очередной приезд Никиты в Москву мы с ним познакомились. Он практически мгновенно понимал все, что волновало меня, и стало ясно, что наша общая судьба – свободный театр. В начале лета 86-го, еще работая над спектаклем в одном из столичных театров, я уехал в Ленинград, направившись прямиком к Никите.

А он обладал невероятной способностью пропускать сквозь себя самые разные человеческие связи и участвовать в них. Он был центром притяжения, этот “великий питерский сирота”, как его называли. В Никите предельно красиво выражалось то, что объединяло всех нас: отсутствие иерархического восприятия мира. Он отдавал свое душевное тепло и самым простым людям, и самым сложным.

И вот я поселился у Никиты в его чудесной квартире в старинном доме эпохи модерна. В квартире открытой, распахнутой на весь город, жившей утром, днем и ночью независимо от ритмов существования самого хозяина и его тогдашней жены Насти. В большой проходной комнате и огромной спальне постоянно обитал кто-то из Никитиных друзей, периодически ночевали даже в ванной. Иногда оставались наши рок-музыканты, которые могли уснуть где угодно в любое время суток, а когда просыпались, превращали все вокруг себя в студию звукозаписи. На кухне хозяйничали разные девушки, соответственной была и еда, впрочем, ели, что придется. В квартиру вел черный ход, использовавшийся как парадный, а парадный – как черный. Все было чудесно, очень неустроенно и прекрасно этой неустроенностью. Конечно, Никита зарабатывал – он же снимался в кино, и родственники помогали ему материально, в первую очередь отчим. Никитин дом был клубом, местом бесконечной тусовки, но, главное, в нем творилась тайнопись художественного труда.

Участницей всех наших начинаний была и Настя с ее жаркой, открытой миру душой. У Никиты было немало увлечений, а она стала его женой. Когда я жил у них, Настя как раз вынашивала ребенка, сладко ей не пришлось, но она по мере сил делила погружение в нашу творческую жизнь со своей беременностью. Настя была еще более бесхозяйственной, чем Никита, и это давало им дополнительную возможность сосуществовать. Вообще эти андеграундные девы, питерские и московские, – такие оторвы, успевавшие и все девичье, женское свое соблюдать – внешность, любовные отношения, материнство, – и участвовать в радикальных художественных метаморфозах того времени. Рождение у Насти и Никиты дочери Сони, думаю, не сильно изменило образ жизни ее родителей.

Никита был наделен упоением подлинного поэта, а еще ему была дана свобода властителя линии, проявившаяся в его сказках и срамных рисунках. Нас с Никитой, кроме всего прочего, объединяла любовь к изощренным текстам, мы предпочитали холодные, но изысканно-совершенные стихи Владимира Набокова. Всячески избегали попсы, избирая разного рода тропинки, не очевидные для многих. Упоены мы были тем, что в “серебряном веке” именовали “жизнетворческим началом”».

Полет над отключкой

Вот он, двигатель их молодости: желание превращать обыденность в театр. Никиту природа одарила ярким и гибким воображением. В фантазиях, которыми наполнен его «Американский дневник», сплелось грустное и смешное, гротескное и лирическое. И в то же время это не бурный поток, но умело выстроенные сценки. Никита писал: «Может быть, из меня вышел бы преотличный режиссер навроде Вима Вендерса или Вуди Аллена». Большинство виртуозных Никитиных «видений» напоминают кинематограф, европейский и американский, которым, вероятно, они и были навеяны. Свою жизнь в Америке, куда Никита ненадолго уехал уже после расставания с Настей, он описывает так, будто снимает кино, жанр которого определить невозможно. Здесь и фантастика, и психодрама, и экшн, что хотите. Если ночью он невыносимо хочет свою американскую подружку, поселившись у которой, спит пока на матрасе в другой комнате, то фиксирует в «дневнике» это вожделение совершенно натуралистически и в то же время с интересом наблюдая собственное подсознание. То есть воспринимает себя одновременно и изнутри, и снаружи, он и объект изображения, и художник.

Реальность в его записках органично перетекает в выдумку, а из нее автор ловко выныривает в привычное измерение. Найденный в спальне Ляли пистолет мгновенно заставляет вспыхивать внутренний «экран» Никиты: и вот уже он якобы заходит в ванную, где она моется, и, наведя на нее дуло, закатывает истерику, мол, обманула его с «камешками» (они оба будто бы подпольно торгуют бриллиантами), а потом стреляет. Кровь, в ванне лежит нежное тело, которое целует убийца… Или еще череда сцен. Никите плохо, то ли на самом деле, то ли в его воображении. Он представляет себе, что выползает на улицу, слышит над собой голос незнакомой девицы, та ведет его за шкирку к себе, ложится перед ним на кровать и раздвигает ноги. И только что больной Никита ныряет в раскрывшийся перед ним «красный цветок», уходит в женское лоно – и начинаются воздушной красоты видения. Страх смерти, сексуальное вожделение и символ спасительной материнской утробы, то есть Эрос и Танатос – вот что слилось в этой фантазии. Фантазии начитанного и насмотренного человека. Для которого шекспировские слова про мир-театр – естественны.

Борис Юхананов:

«Мы с Никитой начали воплощать свои театральные импульсы: делали квартирные спектакли, разыгрывали всякие ужастики в неожиданных местах, например, в трамваях или автобусах. Заходили в салон как обычные пассажиры, и неожиданно наши лица искажались, тела схватывала судорога, из горла вылетали вопли. Люди вокруг понимали: с этими двумя что-то происходит, их взорам предстают страшные видения. Мы много волхвовали, а к середине лета сделали спектакль.