Электронная библиотека » Ирина Кравченко » » онлайн чтение - страница 16


  • Текст добавлен: 14 февраля 2023, 14:44


Автор книги: Ирина Кравченко


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Позднее при обсуждении книги и фильма нет-нет да и звучала мысль: что вы пристали к советским школьникам? Жестокость, мол, явление повсеместное, и немало книг в мировой литературе и фильмов в мировом кинематографе посвящено насилию и его преодолению. К сожалению, правда: бьют везде. Но самое тяжелое – когда бьют и плакать не дают, когда о страдании нельзя поведать во всеуслышание. Хотя страдают и праведник, и плохиш, тем более что в простом смертном много всего намешано и может вылезти то одно, то другое. Железников взял и рассказал про невидимые миру слезы, слезы сильных и слезы слабых. Оставалось найти подростков, которые всю эту сложность передали бы на экране.

К тому времени Быков уже достаточно поработал с детьми и нечто такое умел сказать ребенку и подростку, чтобы те раскрылись и сыграли, как взрослые редко сыграют. Только единственный раз он вышел из себя: на съемках «Автомобиля, скрипки и собаки Кляксы» мальчик-актер, пока режиссер занимался с осветителями, позвал ровесников в машину и решил их покатать. Взрослым удалось остановить автомобиль с веселой компанией, когда он едва не покатился вниз по склону, «водитель» получил от Быкова пощечину. Ни до, ни после он детей пальцем не трогал, но тогда «дитя» все поняло и не обиделось. Быков понимал юные создания, как мало кто. Поэтому и выбрал Кристину Орбакайте на роль Лены Бессольцевой, угадав ее возможности, ничем еще не доказанные.

Кристину сначала не утвердили, потом вроде бы заинтересовались ею, затем, во время встречи с Быковым, девочка, увидев его усталый взгляд и приняв его за выражение равнодушия к ней, отказалась сниматься. Интересно, что мама, Алла Пугачева, книжку сразу оценила и вздохнула: «Почему мне не одиннадцать лет?..» Да, роль, на которую после еще одних проб Кристину взяли, была не хуже Гамлета, но и девочка оказалась – ого-го.

«Помню, снимали сцену, – рассказывал Владимир Железников. – Герой фильма, мальчик Дима, пришел в полуразрушенную церковь, где гужевалась вся “ватага”, чтобы признаться одноклассникам в обмане. А главная героиня Ленка – Кристина – стояла снаружи у маленького окошка и слышала, как он признается, потом пугается и вновь предает ее. Ролан говорит Кристине: “Ты обернешься к камере, улыбнешься – ты же рада, что Дима оказался храбрецом. Потом поймешь, что он струсил, улыбка сползет с твоего лица, и ты заплачешь. Снимаем одним планом”. Кристина стояла, отвернувшись от нас. Худенькая спина, лопатки торчат… Камера работала, а Кристина не оборачивалась. Смотрю на Ролана – он молчит, не хочет ей подсказывать. Но вот она медленно поворачивается, на губах мелькает едва заметная, смущенная улыбка, затем улыбка исчезает… Наступает пауза: Кристина должна заплакать. И вдруг в самом уголке глаза у нее появляется слеза и катится по щеке. Ролан подлетает ко мне и кричит: “Одним планом! Ты видел ее слезу? Я думал, только я так могу, а оказывается, она тоже может!»

Дети в картине многое могли: Быков нечто такое им нашептывал, после чего они играли так, как, вероятно, сами от себя не ожидали. По воспоминаниям Кристины видно, что для нее работа с этим режиссером напоминала своего рода борьбу: кто кого? Она то слушалась беспрекословно, то начинала упрямиться и дерзить, потому что, как сама признавалась, ей не только надо было вжиться в роль, но и отстоять себя: свое, в том числе и под натиском мощного материала. Позже Орбакайте говорила, что за полгода съемок сильно повзрослела. Когда все закончилось, Быков, знавший – не закончилось ничего, сказал ей, что пройдет десять лет и он станет для нее лучшим детским воспоминанием. На что Кристина крикнула: «Нет!» И это было, наверное, самым сильным подтверждением быковских слов, потому что, как известно, силе действия равна только сила противодействия.

Но и слеза Лены, и костер, на котором словно сжигают ее, да сам серьезный разговор со старыми и малыми взбудоражили чиновников от кино: чтобы наши дети были так жестоки?! Что же – мы сами таковы? Да, братцы, отвечает Быков, мы и гонители, и жертвы. (И в повести Павла Санаева мальчик, подавляемый и даже мучимый, едва вырвавшись на какую-никакую свободу, сам не без некоторого удовольствия наблюдает, как дразнят другого мальчишку.)

Чиновники от кино намекнули Железникову, что у режиссера будут большие неприятности. Требовали правок, требовали сокращения. Как вспоминает Санаева в книге дневников Быкова: «Н. Т. Сизов угрожал Быкову, что он как директор студии запретит пускать его на “Мосфильм” и, если он сам не хочет сократить картину (что будет лучше), это сделают за него другие. На это Быков сказал: “Вас, очевидно, Николай Трофимович, дезориентирует мое скромное звание заслуженного артиста. Вы меня поставили куда-то в конец очереди. Но я там не стою. И картину защитить сумею. А в монтажную никто ко мне не войдет. Приказ ваш о моем недопущении стоит недорого, десятка. Я заплачу. А если кто-то войдет в монтажную – убью. И говорю заранее – чем. Монтажным прессом”».

Картину Быков не сократил, ни одной из двухсотпятидесяти правок не принял. Более того: ночами, за свой счет, печатал копию с собственной, авторской версии, и отснятый материал уже не мог кануть в небытие.

С одной стороны, были дети с их улыбкой и слезой, снятыми единым дублем, с мгновенно леденеющими глазами Железной Кнопки, нервно подрагивающим красивым лицом Димки. На том же «берегу» стоял и режиссер, разговаривающий с каждым о чем-то таком, о чем мама с папой никогда не поговорят. С другой стороны, на эти сложность и чудо самого важного диалога на свете накатывала тягостная дурь взрослых. Быков, работавший по шестнадцать часов в сутки – и как работавший! – еще и отстаивавший свой фильм, за время съемок дважды попадал в больницу с сердцем. Интересно, что учителя, которым, дабы услышать их мнение, устроили просмотр картины, высказались за то, чтобы ее увидели все. Затем судьбу фильма решали аж на уровне политбюро, и отчасти «пробивали» его первые помощники тех двух генсеков, один из которых в то время умер, второй же только заступил на свой пост (Ю. В. Андропов и К. У. Черненко).

В эти смутные месяцы Быков отводил душу в собственных стихах. Когда-то он имел неосторожность прочитать свои вирши Светлову и говорил потом, что «сдуру выбрал заумь, чтобы произвести впечатление, забыв, что тот знал и слушал Велимира Хлебникова». Светлов вздохнул: «Стагик, это плохо. Это так плохо, это надо запить. Это, минимум, литг». Нет, позднее стихи Быкова «выросли» и заумь из них испарилась, наоборот – превалировала четкая форма, державшая чувственную мысль или мысленное чувство, как хотите. Часто его поэзия являлась продолжением дневниковых записей в тех же тетрадках: рассуждение – и, бах, стихотворение. В том числе и злое, если «посвящалось» врагам, в данном случае врагам его выношенной и с таким трудом осуществленной картины.

 
Жены пусть от них уходят
К проходимцам и ворам,
Пусть их леший скопом водит
По лесам и по горам.
Их беда – счастливый случай,
Бог мой добрый, помоги,
Ты их отвлеки, помучай,
Ты возьми с них за долги.
 

Нет, по-пушкински призывая «милость к падшим», Быков был готов и к дуэлям, пусть словесным. На вопрос, жалел ли он по-прежнему людей – все-таки знание человеческой природы способствует мизантропии, – Санаева ответила: да. Но, поясним, жалел не сентиментально, а тем… что не жалел. Быков и раньше не избегал того, чтобы своей ролью или картиной сказать ребенку любого возраста, хоть сорокалетнему, вещь трудную, даже горькую, а теперь у него и тема была соответствующая, и возраст такой, когда не до утешения себя и зрителей. Может быть, именно во время «Чучела» он целиком пережил ту истину, до поры задевающую всякого художника лишь по касательной, – что его ремесло не менее опасно, чем пуля на поле сражения, о которой он думал, боясь ее, в детстве. Что поэзия, лирика, она же верность себе – это и есть героизм. Когда картина уже вышла на экраны, в 1984-м, у Быкова случился инфаркт.

…До той поры он, по собственным словам, ловил себя на мысли: как Пушкин писал стихи лежа? Размышления о Пушкине не отпускали Быкова никогда. Собирал его сочинения, постоянно перечитывал, а впервые приехав с женой в Михайловское и представив одиночество поэта, сказал, что понимает, каково это – когда снег до горизонта и ни огонечка, ни душе привета… До того, вынужденного, лежания Быков писал не только дома за столом, а и в поезде, на почтамте – везде, если выдавалась свободная минута и можно было где-то примоститься. Теперь, потихоньку выздоравливая в больничной палате, он, как Пушкин, вел записи лежа, зато понял, кто в этот момент водил его рукой: «А кто же, как не Ты, Великий Боже?!» И это открытие придавало сил.

«Как высланный»

В двух шагах от Ленинградского проспекта – частные дома, густые сады. Впечатление, что находишься в дачном пригороде, но это Москва, «Поселок художников» на Соколе, названный так потому, что улицы в нем носят имена живописцев. Когда-то Быков с Санаевой обменяли свою квартиру на дом здесь, отремонтировали его, получился хороший коттедж. Внутри одна из комнат, бывшая в незапамятные времена складом угля, превращена в уютный кабинет. На двери туалета висит табличка «Дамская уборная – Pour Dames», которая в незапамятные времена украшала дверь отхожего места в той коммуналке, где Быков провел детство. Уезжая оттуда, он табличку снял и возил с собой по всем жилищам, пока не осел в этом, последнем…

Опять вроде бы все наладилось. Быков радовался, что и в обществе наконец-то повеяло свободой, и теперь он поставит и снимет все задуманное – «Записки сумасшедшего», «Мифы Древней Греции», «Приключения Васи Куролесова», еще много-много фильмов. И сам сколько сыграет!

Елена Санаева:

«Последняя роль у Ролана была во второй половине 90-х, в картине Мурада Алиева “Ночь желтого быка”: пожилой дядька, директор детского дома. Многие актеры, старея, теряют потенциал, но с Роланом ничего подобного не произошло: в той роли у него была такая мощь, столько доброты, печали… Сохранен был как актер до последнего. Но ему уже было не очень интересно сниматься: его манил письменный стол. Ролан хотел поработать с дневниками, может, сделать из них отдельную книгу, думал написать “Феноменологию детства” – объемный труд о психологии ребенка, а детскую душу он знал. Но времени на литературную работу не оставалось. И это при том, что своего не снимал и все полученные от тогдашнего министра Павлова деньги на картины отдал другим режиссерам. А сам устраивал международные фестивали детского и юношеского кино, начал разрабатывать для правительства программу “Дети. Экран. Культура”. Кинематограф разваливался, и Ролан с этой затеей выглядел нелепо, что ли. Но оставить все и уйти в свободное плавание?.. После просмотра “Чучела” один мальчишка написал ему: “Не бросайте нас, дураков” – Ролан и не бросал.

А что он переживал в те годы? Я до конца поняла это во время нашей с ним поездки в Германию в девяностые. Там показывали “Чучело”. После одного просмотра, как всегда в последнее время, открыв перед сном ноутбук, Ролан что-то напечатал и сказал мне: “Стихотворение написал. Хочешь, прочту?” Завершалось оно так:

 
В собственной жизни живу как высланный.
Силы нужны для жизни бессмысленной.
 

И это – после свидания со своей картиной?!

…Задуман природой он был, видимо, надолго, несмотря на язву и инфаркты. Его мама прожила до 92 лет, папа до 94. Ролан как-то подписал мне письмо: “Твой Рол-мул” – он и вправду был десятижильным мулом. Но не дожил даже до семидесяти… Последний месяц, самый тяжелый, находясь на кислороде и понимая, что уходит, он однажды сказал мне: “Из-за этого человека я погибаю”. Не буду называть имени, но Ролан имел в виду одного московского начальника, который не дал ему закончить работы в кинотеатре “Бармалей на Пресне”. Это был бы первый детский электронный кинотеатр в Москве. Сердце мое готово было разорваться от того, что в такие дни Ролан думал о кинотеатре. Я могла ответить только: “Что ты говоришь, Ролочка!..” Уходил он мужественно, был ласков с медсестрами. Но, видя, как он переживал, что не успел чего-то сделать, я принесла ему диктофон и попросила наговорить мне, что он хотел сказать в своем последнем, фактически снятом – девяносто часов материала, – но оставшемся неоконченным фильме “Портрет неизвестного солдата”. Слова Ролана были завещанием, сквозь хрипы и задыхания. На смертном одре он, много думавший о Боге, крестился и умер с именем “Роман”».

Но отчего он ушел? Просто явилось и встало на пороге время, когда ни поэзия, ни героизм оказались не нужны.

«Будут жить»

«Меня несколько удивило, – вспоминала Елена Санаева о «Чучеле», – что при обсуждении картины всегда в основном затрагивалась общественная, социальная, нравственная, наконец, ее сторона. …Отчего никто не заметил, а в этом, на мой взгляд, главный нерв картины, что это в первую очередь – история большой любви?» А и правда, Быков ведь, еще вынашивая замысел, писал: «Отчего же фильм моей мечты не взрослый? А оттого, что меня не будет интересовать: так разводиться или нет, страдать или нет? Терпеть или давать сдачу? Меня будет интересовать вопрос стартовой ориентации: любить или нет, есть она или нет? Есть!!! Прекрасная! Всесильная! Но горькая. Ищите свою счастливую. Что делать? Во-первых, любить!»

…Давным-давно, когда Быков был молод, в коммунальную квартиру, где он жил, позвонили, затем еще раз, потом раздался громкий стук в дверь. Ролан кинулся открывать. В прихожую вбежала женщина, кричавшая сквозь слезы: «Помогите, он там заперся!» Быков бросился за ней, следом еще двое, один из которых был здоровенным военным. Кто-то притащил топор, взломали дверь… Висевший под потолком мужик был еще теплым. И тут Быков увидел, что двое его помощников исчезли, и принялся в одиночку вытаскивать бедолагу из петли. Хочется думать, что выжил. Когда потом невольного спасателя спрашивали, как же он так освободил его, Быков отвечал: «Я оказался крайним, пришлось все делать самому».

Так по сей день и продолжает спасать, своими фильмами, что-то творя даже с теми, кто, кажется, в человеческом смысле безнадежен. И, наверное, улыбается Быков там, наверху: ничего, теплые, будут жить.

Гришуце
«Влюбленный волк»

В тот день совсем молодой Григоре Григориу предстал перед Эмилем Лотяну, искавшим актеров в свою картину «Красные поляны». «И вот стоит передо мной, – вспоминал режиссер, – живая античная статуя, занесенная судьбой в славный периферийный театр города Бельцы». Но что-то в облике юноши смущало, и Лотяну понял: буйно разметавшиеся и падавшие на лоб черные пряди напоминали нелепый водевильный парик, украшавший голову «древнеримского воина». Сказал этому Григориу: «Рискните подстричься, под рекрута. Но ничего не обещаю». Расстаться с кудрями, которым все завидовали, ради призрачной возможности сыграть в кино? Однако молодой актер не раздумывал и назавтра, войдя в режиссерский кабинет, смущаясь, провел ладонью по остриженной голове. Стоял и молчал, только глаза-угли горели.

Два огонька в темноте

Когда Григоре появился на свет, гадалка объявила его родителям, что сын будет конокрадом. Ни одного коня он так и не украл, но пророчество сбылось: Григориу сыграл цыгана Зобара в фильме «Табор уходит в небо», который не только коней уводил, но и сердце Рады похитил. Обратный процесс Раде не дался, потому что Зобар, по сути, волк, приручить которого невозможно. Но и в жизни Григориу образ волка играл мистическую роль.

Октавиан Григориу, сын актера:

«Отчим моего будущего папы, часто ходивший на охоту, обнаружил, что у него пропал порох. А папа играл в любительских спектаклях межколхозного театра и пел в хоре, возвращался из Дома культуры поздно. Как-то раз увидел в темноте сбоку от тропинки два огонька – волк! У парня ничего в руках не оказалось, даже палки. Замер, зверь тоже остановился, они смотрели друг на друга минуту, две, три. Первым дрогнул хищник. И убежал. Волки в их краях не были редкостью, поэтому, вернувшись домой, папа тайком взял у отчима пороху и с тех пор, идя в сумерках из Дома культуры, посыпал свои следы».

Волк исчез – чтобы возникнуть в судьбе Григориу много лет спустя.

«Я все могу!»

Детство Гриши прошло на юге Молдавии, в селе Каушаны, среди холмов, на которых чабаны пасли отары овец. Предки нашего героя были людьми, что называется, отличной выделки, достаточно упомянуть его деда Анисима, незаурядный поступок которого вошел в местные предания.

Октавиан Григориу:

«Своего отца папа не помнил, тот ушел на фронт, когда сыну было несколько месяцев, и погиб в 44-м в Польше. Его отчасти заменил дед. Раз поехал Анисим в дальнее село купить жеребенка и на обратной дороге взял в сани попутчика. Закрутила метель, седок начал замерзать, и тогда дед накинул ему на плечи свой тулуп, оставшись в одной рубахе. Дома свалился в жестокой простуде, и через три дня его не стало.

Внук однажды тоже поразил воображение односельчан. Он рос крепким: из бочечных досок делал лыжи и катался с самых высоких холмов, скакал на лошади, занимался боксом, а если затевал борьбу с кем-то из сверстников, непременно выходил победителем. Хвастался родным: “Я все могу”. В шестнадцать лет устроился на железную дорогу, в ремонтную бригаду к отчиму. Как-то вместе с работниками погрузили на вагонетку старые рельсы и повезли на станцию. Двигались немного в гору, вдруг из-за поворота появился мчащийся навстречу по тому же пути, под уклон, поезд. Мужики – врассыпную, только Григоре да еще один остались и, поднапрягшись, скинули тяжеленную вагонетку с рельсов. Когда опасность миновала, всей бригадой еле вернули эту махину обратно».

Юный боксер, играючи таскавший рельсы, не только силу уважал. От природы был музыкальный и артистичный, к тому же родился в краю, где свадьбы в деревнях справляли дня по три, превращая их в своего рода зрелища, как, впрочем, всякий праздник. В крестьянской семье Григориу, трудившейся до седьмого пота, любили и в будни привнести немного игры.

Октавиан Григориу:

«Дед обожал устраивать мини-спектакли. Например, вернувшись вместе с внуком домой после работы на винограднике, прищуривался и просил мальчика: “Принеси-ка мне вина”. Гришуце делал вид, что идет в погреб, “доставал кувшин” и “наливал” из него в стакан. Анисим опрокидывал в себя “вино”, довольно кряхтел и протягивал парнишке щепоть – воображаемую монету в несколько лей: “Заслужил”.

После того как самодеятельный театр в Каушанах закрыли, семнадцатилетний Григоре собрался в город Бельцы – там драматический театр объявил конкурс. Намерение сына стать актером вызвало переполох в семье – отчим видел его, ни много ни мало, начальником железнодорожной станции – но тот хотел на сцену. Его, не имевшего актерского образования, но наделенного природным сценическим даром, красивого, музыкального, неплохо двигавшегося, приняли на должность “артист драмы”. Вскоре он уже играл Незнамова в пьесе Островского “Без вины виноватые”.

На тогдашних фотографиях видно, что в образе Незнамова папа выглядел немного смешно: крепкий, мускулистый, руки натруженные, неловок в позах. Поначалу он чувствовал себя скованно, как всякий начинающий актер, к тому же непрофессиональный, да еще попавший из полудеревенского быта в круговорот большого города. Но брал внутренним жаром и нежностью. Угрюмый атлет с огнем в глазах. Сама природа “говорила” через него.

Кстати, насколько отец, даже по-настоящему не оформившись еще в мужчину, мог нравиться женщинам, я понял, когда снимал телевизионные передачи. У меня в группе работал осветителем парень – неразговорчивый, замкнутый, но с безумной внутренней энергией. Помню, приехали делать сюжет в женскую колонию, и ее обитательницы, долго не общавшиеся с противоположным полом, не оставляли моего осветителя в покое. Другие мужчины из группы их не интересовали. Этот же обладал неким магнетизмом. Таким был и папа. По словам тех, кто знал его в молодости, девушки от него не отлипали. Но отец положил глаз на ту, которая на него не “посягала” – свою партнершу по спектаклю “Без вины виноватые”, красавицу Екатерину Ботнарюк.

Будучи из простой, крестьянской, семьи, она тем не менее еще девочкой притягивала к себе самых разных людей. Однажды, лет в двенадцать, после выступления в Доме культуры, возвращалась на свое место в зале, и десятки рук тянулись к ней, стараясь дотронуться. На селе не хватало учителей, и Катя, учившаяся на “отлично”, с четырнадцати лет преподавала в младших классах. В шестнадцать ее выдали замуж, родился ребенок. Но он прожил лишь четыре года. Оставаться в семье мужа, где все напоминало о трагедии, Катя не хотела и уехала в Кишинев. Прошла конкурс в знаменитый танцевальный ансамбль “Жок”, потом поступила на актерский факультет института искусств и после окончания получила направление в тот самый театр в Бельцах, где вскоре стала ведущей актрисой.

Талантливая, видная – за ней много кто ухаживал, в том числе и Петр Лучинский, тогда, скорее всего, еще студент университета, а много позже президент Молдовы. Но Катя всех отвергла – выбрала отца. Ему – девятнадцать, ей – двадцать четыре. Поженились, появился я, спустя четыре года – брат Траян. Когда я был совсем маленьким, жизнь папы сделала крутой вираж».

«За семью печатями»

Эмиля Лотяну все вспоминают как режиссера дико талантливого – и властного, который, творя на экране собственный мир, предпочитал иметь дело с чистым материалом: либо с непрофессионалами, какими были его юные актрисы Светлана Тома и Галина Беляева, либо с неизвестными широкой публике актерами, на игре которых не лежал еще отпечаток ничьей руки.

Октавиан Григориу:

«Впервые Лотяну увидел моего отца в том самом межколхозном театре в Каушанах, куда однажды наведался: приехал из Бухареста, где жил, в Советский Союз учиться на актера, а потом и на режиссера. Мой отец в ту первую, мимолетную, встречу незнакомца запомнил и вспоминал потом: “Какой-то молодой румын – хотя румыном Эмиль Владимирович не был – в модном сером костюме с галстуком, с глазами как сливы”».

Через несколько лет он пришел на тот самый спектакль «Без вины виноватые» – и на протяжении всего действия не смог оторвать глаз от Григориу. Который, как мы помним, еще мало что умел – в его игре не было ярких, способных поразить акцентов, но Лотяну все рассматривал актера, понимая, что за его длинными паузами, за долгими, весомыми взглядами кроется еще что-то, кроме обычного мастерства. Позднее на кинофестивале в Каннах взгляд Григориу настолько поразил актрису Роми Шнайдер, что она спросила его через переводчика: «Почему вы на меня так смотрите?» После чего Григориу провел в ее компании весь вечер. Но так гипнотически он смотрел на всех. Режиссеры любили снимать Григориу крупным планом: он прекрасно чувствовал кадр, его экранное молчание стоило иных монологов, недаром его сравнивали с Жаном Габеном…

Октавиан Григориу:

«Теперь, в Бельцах, еще раз убедившись в хороших актерских данных папы, Лотяну пригласил его на пробы к своей картине “Красные поляны”. Так отец впервые попал в кино. Играл он деревенского парня Савву, отвергнутого чабанкой Иоанной. На женскую роль утвердили юную Свету Фомичеву, взявшую псевдоним “Тома”.

Обоим актерам съемки давались сначала тяжело. Лотяну и себя не щадил, о чем многие не подозревали: он производил впечатление человека, уверенного в себе, даже безапелляционного. Но, ища точное художественное решение, не спал ночами. Сам писал сценарий, вмешивался в работу всех, вплоть до бутафоров. На площадке показывал, как надо играть, и актеры должны были повторять за ним».

Но оказалось, что новичок – вещь в себе, а Лотяну снимал кино живое, ткань которого трепещет, и стремился каждого актера вытащить на грань его актерских возможностей. «Когда Григориу впервые ступил на съемочную площадку, – рассказывал потом режиссер, – он был таким же, как и сегодня – молчаливым и сосредоточенным. В нем таилось глубокое, упрямое молчание, отделявшее его от шума и суеты. Он пугал своей немотой. Обезоруживал. Со временем многие узнали, что за этим каменным пластом молчания, как за семью печатями, живет мир подлинных чувств, вулканическая смесь, способная прорваться наружу и обжечь».

Октавиан Григориу:

«Папе не давалась тяжелая походка персонажа, и Лотяну сказал, чтобы в свободное время привязывал к ногам гири и так ходил. “На ринге было легче”, – вздыхал позднее отец, сравнивая свои юношеские занятия боксом с работой у Лотяну. Иногда, если режиссер негодовал, папа обижался, переставал с ним разговаривать, пока Эмиль Владимирович не предлагал помириться. Но все тяготы и размолвки отходили на второй план перед главным: никто так хорошо не знал, что делать с талантом Григориу, как этот “вулканический” режиссер.

Привыкнув к выносливости на съемках Лотяну, папа и позднее соглашался на все, что придумывали создатели фильмов ради убедительных экранных сцен. На съемках одной из картин его героя, избитого, измученного, должны были вести конвоиры. Отцу сделали грим, но режиссеру показалось этого мало, и он попросил своих помощников… наловить пчел. Ассистенты носились по берегу Днестра за пчелами, поймали несколько штук и, как было велено, поднесли к папиному колену. Пчелы принялись кусаться, отец терпел жуткую боль, но, главное, нога распухла, появилось впечатление, что по ней действительно сильно ударили, а папа начал прихрамывать. Зато эпизод вышел достоверным. В общем, отец понимал, что значат слова Лотяну: “Кино – это адская, шахтерская работа”.

Вскоре после премьеры “Красных полян” мы переехали в Кишинев. Мама играла в телеспектаклях, потом стала режиссером детских передач. Девичьей фамилии Ботнарюк не поменяла – хотела добиться известности самостоятельно, а не благодаря славе мужа. Папа играл на сцене и снимался в кино, у Лотяну после “Красных полян” – в “Лаутарах”, а в 1975 году приступил к работе в его фильме “Табор уходит в небо” по рассказам Максима Горького».

«День Зобара»

«Пришел однажды день, который мы назовем днем Зобара», – писал Лотяну о том, как начинался «Табор». Сочиняя сценарий, он видел в главной мужской роли только Григориу, но худсовет «Мосфильма» настаивал на другой кандидатуре. Лотяну уже отстоял Светлану Тома, заявив, что без нее снимать не будет, и теперь пробивал еще одного своего актера, которым Григориу стал к тому времени. Что не мешало режиссеру по-прежнему «бороться» с ним. «Я назвал бы Григориу спринтером на крутых подъемах, – отмечал Лотяну. – Это его коронная дистанция, к концу которой он приходит взмыленный и счастливый. Не предлагайте ему пологих путей – он бегун по кручам. В крайнем случае предложите ему лабиринт, чтобы он, стиснув зубы, пробивался к выходу, чтобы ломал стены, чтобы, зигзагами блуждая, отыскал на последнем дыхании выход! Иначе он замкнется в собственную немоту». Лотяну добивался правды, оттого и стремился «вытолкнуть» своего актера из ставшей привычной «оболочки».

Октавиан Григориу:

«Чтобы папа вжился в национальный характер, Лотяну поселил его в цыганской семье. Правда, не повезло: вечера в доме начинались песнями, а заканчивались драками, иногда до крови. Отец терпел, зато, общаясь с цыганами, он узнал, что такое вольный человек.

Дублеров на фильм не позвали: папа еще в детстве научился управляться с конем и теперь учился сам выполнять трюки. В Виноградове, где проходили съемки, вставал на рассвете, надевал цыганский костюм и шел через весь город на конюшню. Умело чистил своего скакуна, Рамзеса, которого снимали в картине, седлал его и начинал осваивать новые уроки. Правда, как-то раз едва не расстался с жизнью. В одно из утр собрался прокатиться верхом и позвал с собой Нелли Волшанинову, игравшую в фильме сестру Зобара. Нелли было лет пятнадцать, ее отец, актер Николай Волшанинов, тоже снимавшийся в “Таборе”, уезжал на несколько дней в Москву и попросил Григоре оберегать дочку: множество молодых актеров вокруг, девочка хорошенькая… “Только тебе, Гриша, могу ее доверить. Не позволяй никому из парней близко к ней подходить”. И вот мой папа задумал развлечь свою подопечную. Пришел на конюшню, а человек, который смотрел за лошадьми и должен был обучать Григориу езде, и так всегда бродил пьяненький, а тут вовсе куда-то делся. Привыкнув, что он справляется сам, папа оседлал своего Рамзеса, а для Нелли выбрал хорошего, сильного рысака по кличке Слон. Выехали на поляну, кони шли рысью. И вдруг скакун под Нелли, рванув, понесся галопом. Он уносил бедняжку все дальше, она звала на помощь, отец, в холодном поту, пришпоривал Рамзеса и пытался догнать их. Уже выскочили из открытых полей к шоссе, вдоль которого шли столбы, а безумная скачка продолжалась. Наконец, поравнявшись со взмыленным конем, папа схватил его под уздцы и остановил.

Снял Нелли, бледную, на землю, дал ей в руки поводья Рамзеса, а сам – вот упрямый характер! – решил все-таки дознаться, что же случилось со Слоном. Сел на него, тот вел себя спокойно, отец выполнил одно упражнение, другое – но неожиданно конь замотал головой и стремительно помчался вперед, напролом. Изо всех сил папа тянул на себя поводья, голова коня уже лежала у него груди, но животное не сдавалось. Впереди замаячил обрыв. И тут взмыленный наездник неосознанно дернул поводья вправо, влево – с конем что-то произошло, он замедлил бег и застыл на месте. Потом тот малый, что отвечал за лошадей, удивлялся: “Вы без моего разрешения взяли этого рысака?! Убедились, что он может стать неуправляемым? Хотя все сделали правильно, поэтому Слон и остановился”.

Во время своих занятий отец получил множество синяков и ссадин, но научился и седлать коня на ходу, и держаться на нем, скачущем галопом, и висеть в седле, вцепившись за гриву. И все-таки, кроме овладения искусством верховой езды, отец, по собственному почину, занялся еще и метанием молота. Говорил, что раскручиваясь с тяжелым снарядом вокруг своей оси, будто превращается в центрифугу, а метнув молот, чувствовал выброс огромного заряда энергии. Видимо, эти ощущения помогали в создании образа.

Для танца Рады и Зобара Лотяну приказал постелить… горячий металлический лист, на котором папа со Светланой танцевали босиком. По-настоящему папа испугался, когда репетировали финальную сцену, где Зобар убивает Раду. На грудь Светлане прикрепили пластину, но нож вошел в нее подозрительно мягко. На папином лице отразился неподдельный ужас, который запечатлела кинопленка.

Наконец, сцену, где Рада отталкивает Зобара и они летят в реку, снимали на крутом берегу Тисы глубокой осенью. Сначала оба катились по усеянному острыми камнями откосу, потом падали в холодную воду. Река, бурная, в том месте неожиданно для всех оказалась еще и глубокой. Почувствовав, что дна нет, и не выпуская Светланы, папа пытался выкарабкаться на берег, но их уносило течением. Из группы кричали, нужна ли помощь, но отец выкрикивал им из последних сил: “Нет!” – чтобы не прерывали съемку. Нечеловеческим усилием поборов стихию, папа поднял Светлану на руки, выбрался из воды и, сияя улыбкой, понес свою Раду наверх.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации