Текст книги "Актеры советского кино"
Автор книги: Ирина Кравченко
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
Рома
«Переодетый милиционер»
«Мы вас так любим! – подлетела какая-то девушка к Роману Филиппову за автографом. – Только я забыла вашу фамилию…» Актер, приняв суровый вид, пробасил: «Вспомнишь – подойдешь».
Шутил, дурачился, понимая, что большинство зрителей и вправду не помнили, как его зовут, но обожали благодаря эпизодам в кино. Вот в «Бриллиантовой руке» мужик-глыба, кудлатый, смотрит на Семен Семеныча осоловело-сосредоточенно: «Ты зачем, дурик, усы сбрил?» И дальше, из той же сцены: «Будете у нас на Колыме…» Или «Джентльмены удачи» и роль Николы Питерского: «Деточка, а вам не кажется, что ваше место возле параши?»
Фактура не просто так дается, и классическая культура об этом знала, не разделяя форму и содержание. Могучее, объемное тело в живописи, театре, литературе часто становилось вместилищем сильного духа и сопутствующей ему доброты. Примеры – Гаргантюа и Пантагрюэль, Портос, Пьер Безухов. Великаны порой отчебучивают разные нелепости, но исключительно потому, что не всегда могут пристально разглядеть детали – с высоты птичьего полета их не видно, а обильная фигура способна по нечаянности кого-то задеть, уж простите.
Но чаще великаны, вынужденные следить за своими движениями, деликатны и тонки. Они видят то, что недоступно прочим. Благодаря Гаргантюа, описанному в романе Рабле, создается Телемская обитель, населенная прекрасными людьми, и девиз этого аббатства – «каждый вправе сочетаться законным браком, быть богатым и пользоваться полной свободой» – один из лучших среди предложенных кем-либо любому обществу. Гаргантюа у Рабле или Портос у Дюма и сами умеют получать удовольствие от жизни, и помнят, что никто не может никому запретить быть счастливым. Эти герои смелы, поскольку доверяют жизни, добры и великодушны, а следовательно – умны, как умен увалень Пьер Безухов, огромное чувствилище, в котором много от самого Толстого. Именно Пьеру достается главный приз – Наташа Ростова, потому что женщины любят в мужчине все большое. В первую очередь – душу.
А поскольку основа мироздания – гармония, то большая душа часто помещается во внушительную оболочку. Но гармонию-то еще надо отыскать в самом себе, чем Филиппов, о котором у нас речь, по-видимому, и занимался всю жизнь.
«Только зарядка, Роман»
В поисках гармонии ему помогли сцена и съемочная площадка, то есть возможность прожить десятки жизней за свою одну. Актерский быт Роман «познал» с младенчества: его родители служили в провинциальных театрах, он и родился во время их гастролей. К несчастью, в родах умерла мама, и мальчик остался на руках у отца. Друг Филиппова-старшего, впоследствии игравший в Малом театре, Владимир Кенигсон, вспоминал: «Мы сидели вечером за столом – Сергей и я, а на столе в пеленках лежал Рома». Отец женился во второй раз, и та женщина заменила ребенку мать.
Валентина Светлова, актриса:
«Малый театр отправился на гастроли в Нижний Новгород, и Роман пригласил нас к своим родным. Показал вход в дом, весь в небольших вмятинах: в революцию к ним пришли “красные” и стучали, чтобы открыли – стучали дулами револьверов. Мы посмотрели дом, и Роман устроил нам мини-спектакль. “Теть Мань, – обратился он к маленькой старушке, своей тетушке, – расскажи, как к вам ‘красные’ приходили”. И та начала взволнованным голоском: “Я этому комиссару в ноги ка-ак брошусь: ‘Отпусти-ите его-о!’ – то есть мужа, белого офицера, которого арестовали. – И отпустили!” Рассказывала тетушка свою историю складно, видно, часто повторяя ее перед гостями по просьбе племянника.
Он смешно показывал одного из своих приятелей юности. Тот носил кожаное пальто с ремнем, курил и Романа научил. Дымили в подворотнях. Не выпуская папиросы изо рта, друг начинал медленно разводить руки в стороны и сгибать ноги в коленях, как будто занимался физкультурой. “Роман, – говорил он прокуренным голосом, – надо каждое утро делать зарядку”. Продолжая совершать плавные движения руками и ногами, перекатывал папиросу в другой угол рта: “Только зарядка, запомни, Роман, только зарядка”. И, вынув папиросу и сделав губы колечком, выпускал длинную струю табачного дыма».
В Горьком Филиппова увидела сама Вера Пашенная, набиравшая курс в Щепкинском училище, и позвала на прослушивание. А когда Роман получил диплом и поступил в Малый, у него вышел конфликт с педагогом: на одном из собраний заявил Пашенной, что платят ему копейки, а есть он хочет не меньше народных артистов. Пришлось ему, дерзкому, оставить знаменитые стены и в конце концов уехать в Минск, где он играл в театре, быстро освоив белорусский язык. Снимался в кино, на съемках влюбился. Вечерами съемочная группа отдыхала на одном берегу реки, а на противоположном сидела Катя с отцом-режиссером. Девушка слышала голос что-то рассказывавшего Романа и смех его слушателей, но папа дочь к возлюбленному не отпускал. И все-таки они поженились, родилась дочь Аня. Как ни хорошо жилось Филиппову, но во сне он, по собственному признанию, часто видел свою гримерную в Малом, окнами выходившую на гостиницу «Метрополь». В некий момент опять неосторожно высказался, теперь насчет политики, и ему пришлось оставить Минск. Позвали снова в Малый театр, где тогда работали «великие могикане», такие как Борис Бабочкин, Игорь Ильинский, Михаил Жаров, Виталий Доронин, а главным режиссером был Михаил Царев.
Валентина Светлова:
«Будучи студенткой театрального училища, я участвовала в спектакле “Власть тьмы” по пьесе Льва Толстого, поставленном Борисом Равенских в Малом театре. Заняты там были все актеры. Михаил Жаров в какой-то момент вынужден был отказаться играть Митрича, тогда Равенских ввел Романа. Борис Иванович пришел на спектакль, сел в “царскую” ложу. Относился к актерам строго, лучшей похвалой из его уст считали, когда на репетиции, продув микрофон, бормотал недовольно: “Нет, он ничего не может”. Человек радовался: хотя бы отметил!
И вот спектакль подходит к концу, финал, на сцене – масса народу. Виталий Доронин произносит: “Каяться хочу!” Величественная пауза, после которой обычно идут долгие аплодисменты, но в ту секунду, когда они еще не раздались, из центральной ложи, поверх зрительного зала громко прозвучал голос Равенских: “Роман, браво!”».
Высота и низость
Валентина Светлова:
«Актерам нравилось, если Роман присутствовал в зале на прогоне чьего-то спектакля. Огромный, он сидел с краю, выставив ноги в проход. Все ждали его реакции. И либо раздавался басовитый хохот на весь театр, либо слышалось раздраженное: “Какая гадость, когда это кончится?” А то перед следующим действием тянул недовольно: “Опя-ать иду-ут!”
Он все время брал кого-то под крыло, заступался, если человека обижали. Меня по-дружески опекал. Гастролировали мы по Северному Кавказу, лето, жара под пятьдесят градусов. Занавесок в номере, где я жила с одной актрисой, не было, а под окном находился козырек над входом, залитый битумом. Духота и вонь стояли в комнате! Чтобы выжить, я решила загородить оконный проем трюмо. Передвинули его с моей напарницей, оно почти закрыло “дыру”, но уголок зеркала треснул. Когда мы покидали гостиницу, администрация потребовала оплатить ущерб. Роман уже сидел в автобусе, но заметил, что мы с соседкой долго не идем. Вышел и спас нас от гостиничных служащих.
Свое мнение он высказывал открыто. Ходил в театре на политзанятия, садился в середину первого ряда и комментировал».
Владимир Дубровский, актер:
«Театр ездил на гастроли в Свердловскую область. Выступали в Нижнем Тагиле, и дама в строгом костюме, с депутатским значком, показывала нам город. Приехали на центральную площадь. Дама всю дорогу обращалась к Роману, вероятно, решив, что этот крупный мужчина – начальник. У памятника Ленину она, вперившись в Романа, стоявшего прямо перед ней, торжественным голосом объявила: “Сейчас мы возложим цветы к памятнику вождю мирового пролетариата”. А Роман, глядя ей в глаза, ответил: “Ничего я этому паразиту возлагать не буду”. Партийные руководители Малого театра его поскорее оттеснили».
Валентина Светлова:
«Играли мы спектакль “Маленькая эта земля” по пьесе болгарского драматурга. Роль самого главного и самого плохого начальника исполнял Роман. Пьеса шла по понедельникам в филиале МХАТа, наше театральное руководство находилось далеко. Роман, отличный рисовальщик, к спектаклю делал себе грим… под Брежнева. С густыми бровями, с сочными губами. Кто-то на него донес, и Царев вызвал Филиппова: “Роман Сергеевич, грим, пожалуйста, поскромнее”.
Давали концерт в военном училище. Гримировались в классе, где висела огромная доска. На ней Роман нарисовал мишень и написал: “Наша цель – коммунизм”».
Виталий Коняев, актер:
«За словом в карман он не лез. Летели мы на гастроли, и когда самолет вяло стал набирать высоту, мокрый от духоты и жары Роман заметил: “Так долго набирать высоту – это низость!”».
Источники наслаждения
Владимир Дубровский:
«Раблезианец он был, эпикуреец, обжора. Как-то утром, после празднования моего дня рождения, позвонил мне: “А дояды?” Оказалось, “дояды” по-белорусски – это поедание на следующий день того, что осталось после застолья».
Валентина Светлова:
«Роман сам хорошо готовил и других учил. Его коронным номером были “макароны по-шаляпински”. “Варим макароны, – рассказывал он вдохновенно, – жарим лук, помидоры, кладем туда грибы и ветчину…” Его жена Катя удивлялась: “Да он их никогда не ел! Он просто где-то прочитал рецепт”. Но как красиво звучало из уст Романа: “Макароны по-шаляпински”!
Он ценил плотские радости – и в то же время интеллектуальные удовольствия. Возмутился по поводу меня: “Она не знает Игоря Северянина!” – в советские годы, когда Северянина мало кто читал! Я попыталась оправдаться: “Не могу же я знать всю поэзию…” Роман изобразил презрение: “Не может она знать!” – и начал читать стихи Северянина наизусть. Говорил на нескольких языках и мне советовал в придачу к моему французскому выучить немецкий. Я возражала: “Французский – красивый, изысканный, а немецкий? Грубый, топорный”. Роман, читавший Шиллера в подлиннике, спросил: “А ты знаешь, как по-немецки будет ‘колокольчик’? Это же имитирует звук колокольчика!” И прочел какое-то стихотворение на немецком, где несколько раз повторялось это слово».
Владимир Дубровский:
«У меня дома случайно оказался детектив на польском языке. Роман увидел книгу и попросил почитать, я удивился: “А ты по-польски понимаешь?” – “Соображу”. За ночь прочел весь детектив и вознегодовал: в книжке не оказалось трех последних страниц».
Валентина Светлова:
«Шел прогон “Холопов”, в который позднее ввелся Роман, но тогда он еще в спектакле не участвовал и смотрел его из зрительного зала. Евгения Глушенко играла княгиню, дружившую с поэтами и художниками, и произносила реплику: “Я так Гавриле Романовичу и сказала…” Вдруг из зала раздалось: “Ха-ха-ха!” Смеялся Роман: ну, кто из зрителей знал, что Гаврила Романович – это Державин? А Филиппов прекрасно разбирался в поэзии, живописи, музыке. Я окончила музыкальное училище и в нашем кругу могла разговаривать на своем уровне о музыке только с ним».
Любовь к хорошей кухне, тонкий к музыке слух, гурманство в поэзии – как будто внутри человека живет и дышит большое облако. Его, которому много дано, распирает, ему необходимо выразить себя, и если он актер, а сцена такой возможности не дает – все-таки Филиппов в театре играл немного, в кино больше, но роли все шли эпизодические – начинается игра в обычной жизни.
«Прирожденный каскадер»
Валентина Светлова:
«Однажды в гостинице мы ждали лифт, и вдруг Роман, который при своей комплекции легко двигался, стал бить чечетку, по-настоящему. Человек ростом под два метра и весом в сто пятьдесят килограммов виртуозно бил чечетку! Посторонние люди обалдели. “Да, – сказал Роман, – я прирожденный каскадер”. Почему каскадер, не знаю, но догадаться можно. В другой раз я шла с нашими актерами по гостиничному коридору, Роман, выйдя из своего номера, двинулся нам навстречу, но как! Через весь коридор протанцевал мазурку, настоящую – я дочка балерины и разбираюсь в этом.
Поехали мы с концертами в Тулу, на электричке. “Представление” началось еще на вокзале: по перрону шел Роман в синем пальто, явно из реквизита, и в резиновых сапогах. Подойдя к нам, изумленным его видом, заговорщически шепнул: “Я – переодетый милиционер”. Войдя в вагон, встал в тамбуре, раздвинул двери и начал выступление: читал стихи, шутил, курил, гася сигареты о подошвы резиновых сапог. Пассажиры, случайно попавшие на “спектакль”, не хотели выходить на своих остановках. Когда подъезжали к конечной станции, Роман произнес стихотворный экспромт с хулиганскими словами.
Его закадычного друга, Виктора Борцова (актер, известный широкому зрителю по роли Саввы Игнатьевича в «Покровских воротах». – И. К.), утвердили в советско-итальянскую картину. В театре его на съемки в Италию не отпустили, и Борцов исчез прямо после спектакля. Роман приехал к нему в аэропорт с двумя сумками. В одной лежали продукты, купленные им для друга – советские артисты за границей берегли суточные, – в другой были свиные ножки, студень варить, которые Роман собирался отвезти домой. И он нечаянно дал Борцову сумку со свиными ножками. Тот потом ругался, выбросил их где-то. Но дело в другом.
Роман был хорошим поэтом. (Кстати, одна из известных ролей Филиппова – поэт Ляпис-Трубецкой в «Двенадцати стульях» Леонида Гайдая. – И. К.) Его “Масленицу” дочка Борцова читала на прослушивании в театральном училище: “Из кухни слышен звон посуды, / В кругу закусок всех мастей / Там огнедышащие груды / Блинов готовят для гостей”. Так вот, Борцову, отъезжавшему в Италию, Роман посвятил стихотворение “Итальянец”. Эпиграфом к нему поставил строки Михаила Светлова: “Молодой уроженец Неаполя, / Что оставил в России ты на поле?” Стих Романа начинался так: “Молодой уроженец Чкалова, / Что ж бежал из театра ты Малого? / И тебя, значит, ветры заразные / Потянули в края буржуазные”. Далее он в нескольких четверостишиях предостерегал друга от соблазнов Запада и заклинал: “Так сожми же могучие челюсти, / Вспоминая про землю отцов, / Гордо плюй на заморские прелести, / Наш до боли советский Борцов”. Потому что тот действительно был человеком советским и спорил с Романом по поводу тогдашнего строя.
Когда я собиралась во Францию на съемки картины “Ленин в Париже”, в которой играла Надежду Крупскую, Роман шутил: “Продалась коммунякам”. После моего возвращения он сочинил мне коротенький стишок: “Не трогали: было не велено. / Знали товарищи по борьбе – / Она была девушкой Ленина. Во всем отказывали себе”. И еще написал мне стих побольше – “Парижанка”. Там были такие строчки: “Природный свой сексуализм / Пришлось упрятать сразу. / Демократизм, социализм / Переполняют разум!”
Гастроли театра в Монголии мне вспоминаются еще одним подарком Романа. Мы долго не могли улететь оттуда: самолет ждал разрешения на взлет, часа два сидели в салоне. На клочке туалетной бумаги Роман сразу, набело написал мне стихотворение “Монголия”. Там, нанюхавшись в поездке, причем буквально, всякого, герой по-иному смотрит на родную страну: “И если даже в нос нам / Порой несет дерьмом, / То в смысле переносном, / А вовсе не в прямом”».
Еще у Филиппова есть трилогия «Дедушка», «Бабушка» и «Братан» – про семью борцов с большевиками. «Бабушка» – о том, как старушка помогала петлюровцам, за что поплатилась, когда в село пришли большевики. Заканчивалось стихотворение так: «Повесили. А тучи плыли, / Я выл от горя, рухнув в грязь. / Какую бабушку убили, / Какая жизнь оборвалась!»
Слезы горы
Валентина Светлова:
«Читая свои стихи, он в кульминационный момент объявлял: “А сейчас – патетическая часть”.
Итак: патетическая часть. Роман уже в зрелом возрасте влюбился. Ксюша, очаровательная женщина, была намного моложе его. Она приехала к возлюбленному на гастроли, он так радовался! Купили цветы, потащили к памятнику солдатам… С женой Романа Катей я общалась, но, конечно, не могла рассказать ей о той встрече. А она сама обо всем догадывалась. Из-за этой любви дома у Филиппова сложилась тяжеловатая обстановка.
Помню, мы с ним и другими актерами сидели в ресторане, он рассказывал о Ксюше. И вдруг закрыл лицо своей большой рукой, и я увидела, что между пальцев у него текут слезы. “Что мне делать? – повторял он. – Что мне делать?” Талантище, хулиган, анархист, матерщинник, этот гора-человек плакал…
Катя рассказывала мне: она однажды закрыла мужа в комнате – он, скорее всего, собирался к той, другой. Ради него оставившей супруга, известного боксера. Запертый Роман Сергеевич стал биться и кричать. Катя сказала, чтобы прекратил, потому что она сама сейчас позовет Ксюшу к ним. Позвонила ей, и та пришла. “Мы сели, – говорила мне Катя, – я предложила сыграть в карты. Время от времени я выходила из комнаты и шла на кухню, думая по дороге: только бы не упасть и не умереть”. Каким надо обладать мужеством, чтобы выдержать такое! Роман остался в семье, с обожавшей его Катей, хотя это решение ему трудно далось. Вот такие женщины любили его».
Тому, кто, будучи уже не мальчиком, влюбляется до слез, жизнь, чем бы ни приходилось платить за внутреннюю драму, – сестра или возлюбленная. И ей хочется отдать как можно больше, и подольше держать ее нежную руку в своей руке…
Владимир Дубровский:
«Мы собирались на гастроли, пришел Роман, с чемоданом, но был красный, по лицу у него тек пот. Наш опытный бригадир сказал: “Ты не едешь, срочно вызываем врача”. Отвезли к академику Чазову, оказалось – обширный инфаркт. Лечился Роман старательно, бросил курить. Но потом опять начал, мог выпить рюмочку, съесть то, что нельзя. Здоровье быстро сдавало. Мы сидели в одной гримерке, я видел, что у Романа ноги синие».
Валентина Светлова:
«Как-то, разъезжая с гастролями по Мурманской области, мы смотрели на лежавший за окном автобуса пустынный пейзаж. Пусто – и камни. Роман произнес задумчиво: “Привезу в Москву камень, поставлю на кладбище. На камне попрошу написать: ‘Дорогому Роману Сергеевичу Филиппову. Мало жил, но много сделал’ ”».
Он умер в 1992-м, в пятьдесят шесть лет. Гаргантюа из романа Рабле прожил пять с лишним столетий, но то – искусство, утопия, идеальный мир, в котором щедро одаренному природой отпущен мафусаилов век. В реальности же избыточности почти всегда тесно, но она долго ищет себе выхода, оставляя много притягательных образов и жестов – ролей, стихов, любви, игры, – а если ей становится невмоготу, уходит.
Впрочем, в книге о Гаргантюа ничего не сказано, когда покинул мир ее герой, добрый великан, и покинул ли вообще, поэтому можно предположить, что он живет до сих пор и принимает разные обличья.
Олег и Саша
«Отъявленные дуэлянты»
В первый день нового, 1979 года на телевидении состоялась премьера картины «Обыкновенное чудо» Марка Захарова. За полтора десятка лет до того пьесу Евгения Шварца экранизировал Эраст Гарин. Но вторая по времени, захаровская, работа первую затмила, чему немало способствовал выбор исполнителей. Обладающий безошибочным художническим чутьем, а еще везением, которое выпадает только волшебникам, Захаров когда-то позвал в свой театр сначала Олега Янковского, уже заявившего о себе и как театральный, и как киноактер, а через пару лет – Александра Абдулова, вчерашнего выпускника театрального училища. И недолгое время спустя снял их в «Обыкновенном чуде». С тех пор они не раз образовывали своего рода дуэт в захаровских же лентах: «Тот самый Мюнхгаузен», «Дом, который построил Свифт», «Убить дракона», а также в «Поцелуе» и «Храни меня, мой талисман» Романа Балаяна…
Подружились, вспоминал Янковский, на репетициях второго для него и первого для Абдулова «ленкомовского» спектакля «В списках не значился». Старший в одном из интервью задавался вопросом, почему возникла дружба, но ответа не нашел, только определил «Сашу» как человека, ему «необходимого». Ирина Алферова, когда-то актриса «Ленкома» и жена Абдулова, говорит, что в их театре дружили группами и эти двое «сошлись на таланте, их полностью устраивали таланты друг друга, они в одну сторону смотрели».
Сергей Соловьев, режиссер:
«Они же близнецы. Хотя совершенно разные, во всем. Жизнь, с помощью Захарова, свела их, а жизнь умнее нас».
Мальчики из Джезказгана и Ферганы
«Бывают странные сближенья», как писал Пушкин. И Олег, и Саша появились на свет младшими из троих сыновей, причем моложе первенцев на четырнадцать и тринадцать лет (даже имена у старших начинались одинаково – Ростислав и Роберт, в общем, судьба что-то уже сплетала-завязывала ей одной ведомое). В семьях ожидали дочек, для разнообразия, и Сашу в роддоме врач даже предлагала поменять на девочку, а маленькому Олегу мама не стригла волос и однажды, когда собрались фотографироваться, повязала ему на голову бант – так мальчика и запечатлели в окружении близких. Лицом оба потом имели большее сходство с матерями, красавицами, и в детстве жались, льнули к ним, Абдулов же и в зрелом возрасте, как вспоминает режиссер Роман Балаян, «все время лез к маме, они всё тискали друг друга». Притом Олег в детстве, по свидетельству старшего брата, имел характер хулиганистый, «более дерзкий и неуправляемый, чем у нас со средним», и Саша в школе по части озорства мог дать фору любому.
Детство, обычное дворовое, оба провели в Средней Азии и позже на встречах со зрителями рассказывали про «мальчика из Джезказгана» и «мальчика из Ферганы». Но у Янковских, бывших дворян, после революции пострадавших от репрессий, сохранялись отзвуки прежнего быта, а бабушка учила внуков французскому и обращалась ко всем «господа». У Абдуловых тоже жили нетривиально – театром, где служили главным режиссером отец и гримером мать, а дети маленькими уже выходили на сцену в небольших ролях.
И Олег еще школьником впервые сыграл эпизод – в постановке, где участвовал его брат Ростислав, к тому времени ставший актером. Однако в нежном возрасте заявил, что «профессия дурацкая, придурков изображать», и увлеченно играл в футбол, но и юный Саша тоже гонял все свободное время мяч и даже поступил в пединститут на факультет физвоспитания. Как ни пытались оба «увильнуть» от своего предназначения, их актерские таланты давали о себе знать. И в результате один стал студентом театрального училища в своем Саратове – случайно попал на место уже зачисленного брата, уступившего право учебы младшему, – а второй отправился в Москву и взял с ходу все театральные вузы, которые штурмовал, выбрав ГИТИС. Янковский, после нескольких лет в Саратовском театре драмы, снялся в картине Владимира Басова «Щит и меч». Сразу стал известен и был приглашен в Театр им. Ленинского комсомола худруком Марком Захаровым – в его первый тамошний спектакль «Автоград-XXI». Абдулов оказался в кино студентом и опять же, еще не окончив учебы, получил главную роль в «ленкомовском» спектакле Захарова «В списках не значился», а потом – в его постановке «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты».
Так оба наших героя появились в театре, отмеченном энергичным общим замыслом и правильной атмосферой, впрочем, во многом именно они эту атмосферу и создавали.
Сергей Соловьев:
«Когда Захаров брал какой-то спектакль, первым делом выяснялось, что будет играть Янковский и что – Абдулов. Они были чрезвычайно полигамны в смысле ролей, много снимались, но театр, Захаров – это была особая часть их жизни».
Ирина Алферова, актриса:
«В “Ленкоме” все вращалось вокруг них. Сашу с Олегом там любили – режиссер, другие актеры, зрители, и это дарило обоим неслыханную свободу. Если Сашину роль отдавали кому-то из-за его разгильдяйства, он только радовался за коллегу, но тот не мог долго играть – не достигал прежнего, абдуловского, накала, и публике становилось неинтересно. Захаров все ему прощал: замены-то не было. Как не было замены Олегу. Они были баловни, заслуженные баловни театра».
Внешне оба воплощали собой один мужской тип – классический: стройные, гибкие, высокого роста, с чертами, словно выписанными кистью. Только Янковский был ближе к «византийцам» с их аскетичными ликами и невесомыми телами, а Абдулов напоминал святого Себастьяна с полотен ренессансных мастеров. Или, если перенестись во времени вперед, один являл собой худого, поджарого интеллигента, в котором духа больше, чем плоти, другой походил на веселого бродягу, подставляющего тело солнцу и ветру. Но в обоих слились красота с энергией, «физика» с «лирикой», то есть амплуа их было – герои в разных воплощениях.
«К чему слова?», или Коллекция фриков
Сергей Соловьев:
«Есть вещи, которые невозможно выразить впрямую. Только ощупью, намеками. Янковский это здорово понимал».
У него, несмотря на актерскую «полигамность», был типичный персонаж – тот, который говорит мало, отделываясь короткими репликами. В одной из первых картин Янковского, «Служили два товарища», у его красноармейца Некрасова оказалось полстранички текста. Сценаристы Юлий Дунский и Валерий Фрид на просьбу режиссера Евгения Карелова добавить слов красноармейцу ответили, что пускай говорит второй, его друг, в исполнении Ролана Быкова, а этот больше молчит – у него же здорово получается молчать. С тех пор Янковский стал восприниматься экранным «немым», а его способность к бессловесной выразительности довел до апогея Захаров в картине «Дом, который построил Свифт». Там главный герой девять десятых всего действия плавает, как рыба в аквариуме, в своем безмолвии.
Правда, именно Янковский произносит едва ли не самый длинный монолог в отечественном кино – мужа-убийцы Позднышева в двухсерийном фильме «Крейцерова соната» Михаила Швейцера и Софии Милькиной по одноименной повести Льва Толстого.
Роман Балаян, режиссер:
«Когда Олег снимался в этой картине, я как раз гостил у него. Уже наступала ночь, а он сидел на кухне и бормотал слова своего героя. “Хочешь, – говорю, – я за полчаса все выучу?” Олег большой текст запоминал с трудом: для него было неорганичным долго говорить».
В любой роли, даже Позднышева, Янковскому, вероятно, было легче выразить чувство не словами, а передернуть плечом, потереть большим пальцем лоб – типичный для него жест – отхлебнуть чаю из стакана. Или просто смотреть…
Сергей Гармаш, актер:
«Наши собратья по ремеслу уровня Олега Ивановича, Алексея Петренко, Аль Пачино способны держать кадр – молчанием, прикрыванием век, застывшим взглядом, как у того же Аль Пачино, будто ему укол в лицо сделали. Человек неподвижен, а из этой неподвижности идет невероятное количество “текста” и энергии! Янковский и в жизни производил впечатление другого измерения, и каждый невольно в это измерение втягивался».
Роман Балаян:
«Для картины “Поцелуй” по мотивам чеховского рассказа я, чтобы скрыть глаза Янковского – его Рябович невзрачен, неуверен в себе, – придумал пенсне со стеклами минус шесть. Взгляд, кроме пары сцен, оставался спрятанным, но Олег передавал малейшие душевные движения своего героя. Он и в жизни умел молчать там, где другой бы говорил».
Так, как «немотствовал» на экране Янковский, мало кто умел, у нас ближе всего к нему в этой способности подошли Дворжецкий, Солоницын, Кайдановский, то есть актеры позднесоветского времени, когда, в сущности, говорить стало не о чем. Лучшее из отечественного кинематографа второй половины 1970-х – начала 1980-х – сплошные недоговоренности, намеки, то, что называли двойным дном или чтением между строк. Но все невысказанное прекрасно понималось, оттого что и в реальности ощущение чего-то разлитого в воздухе было сильнее слов и действий. Исполненное смысла молчание и виртуозное иносказание – вот две приметы тогдашнего искусства, почему одним из его лучших выразителей стал Андрей Тарковский, дважды снявший Янковского в главных ролях…
Невыразимое словами или высказанное аллегорически, притчево, как в фильмах-сказках Захарова, с их принцессами и волшебниками, драконами и рыцарями, и действовало на зрителя в игре Янковского. Словно он приобщился к чему-то, что недоступно большинству, был носителем, говоря словами поэта, «тайного учения о тайном». Какова суть этого учения – неважно, поскольку оно не раскрываемо. Внушает трепет, и достаточно.
Ощущение чьего-то избранничества воздействует само по себе, так было и с Абдуловым, которого считали баловнем судьбы, ее возлюбленным. Романтический образ капитана Грея и Робин Гуда сквозил в нем, и за его спиной виднелись «алые паруса» или стрелы, в том числе любовные. Абдулов захватывал публику победной красотой, обаянием, задором и азартом, бившими фонтаном даже в ролях холодноватых и – чтобы уж забирало дам целиком – нарочито, надменно молчаливых красавцев. А когда играл разнообразных обалдуев и охламонов, не давал зрителю дух перевести. Несть предела человеческой странности, и Абдулов отыскивал в ней массу ходов и вспышек. О, изображая циников, пройдох, жуликов, он, видимо, получал неслыханное удовольствие!
И небольшую, но впечатляющую коллекцию фриков после себя оставил, достаточно вспомнить Менахема-Мендла из спектакля «Поминальная молитва» Захарова или Жакоба в захаровской же картине «Формула любви». Но Менахем-Мендл, в рваной шляпе, с дергающимся от тика лицом и смешными попытками заработать копейку, трогателен в своей наивности, почти детской. Недалек, нахален, никчемен даже – а человек. Хотя именно потому, что никчемен – интересен, ведь просто живет, как может, и жизнь течет сквозь него подобно пронизанной солнцем воде. «Принимая» на себя характер какого-нибудь недотепы или даже идиота, Абдулов тут же начинал его оправдывать. Спешил его любить, не докапываясь до сути. И глупость или откровенный порок обезоруживались: во тьме нелепого, недалекого, вроде бы неприятного персонажа лился, как в щель приоткрытой двери, свет.
Янковский же шел противоположным путем, находя даже в симпатичном человеке, которого играл, запертые комнаты, существующие в каждом, и куда, как правило, заглядывать не любят. В его «игре» сквозит не желание оправдать, но желание доискаться правды. По-человечески доброжелательный и великодушный, он мог быть, если того требовала роль, едким и жестким, и становилось понятным: все видит и подмечает. Как Чехов, на которого Олег Иванович был похож по своему типу, недаром в молодости думал о профессии врача, а потом не раз обращался в кино к персонажам Антона Павловича. За каждым движением Янковского на экране стоит та откровенность, которая очаровывает не меньше любви, та правда, знать которую утешительно.
Впечатление такое, что Янковский был в курсе главных, потаенных жизненных вещей. Абдулов же воспринимался вдохновенно счастливым здесь и сейчас, заряженным энергией подобно солнечной батарее. Два рода знания будто бы транслировали они. Один – о мире внутреннем, в который можно углубляться до бесконечности, совершая самостоятельное, пусть радостное, но усилие. Другой – о мире, который вокруг и в котором можно жить на полную катушку.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.