Текст книги "Актеры советского кино"

Мягкий был по натуре человек, не помню, чтобы он с кем-то спорил, отстаивал свои взгляды, общественные или политические. А уж образ борца за высокие идеалы Олегу совершенно не нравился. Поэтому он с таким удовольствием играл алкоголика в фильме “Влюблен по собственному желанию” (режиссер Сергей Микаэлян. – И. К.). Просто купался в ролях различного рода придурков. И обожал, когда производил впечатление раздолбая. А журналистам морочил голову, сдвигая брови на переносье и куря трубку, и журналисты по сию пору вспоминают, каким он был ровным и разумным. Нет. Он обожал все формы раздолбайства. Но не в том его пошлом виде, в каком обычно воспринимают это понятие. Раздолбайство – высокая поэзия жизни, не всем доступная».

Сергей Гармаш:

«Олег Иванович любил легкость, любил веселое, изобретательное, ироничное застолье, любил шутку. Наибольшую часть нашего общения составляла игра. Помню, мы поехали с ним на встречу со зрителями, и нам устроители вечера подарили два огромных подарка. Мой находился в вертикальной коробке, у Янковского – в горизонтальной. Он, с огоньком в глазу: “Что там такое? Посмотрим твою?” (Называл меня на “ты”, а я в отношении него так и не смог перейти эту черту.) “А если у меня, Олег Иванович, подарок лучше, чем у вас?” – “А вдруг у меня лучше? Да, это серьезный момент, это может нарушить наши взаимоотношения”. – “А слабо вам поменяться со мной, не глядя?” – “Не слабо, у тебя и коробка побольше”. Этого диалога нам хватило до конца обратного пути.

Когда “Современнику”, в котором я служу, исполнялось пятьдесят лет, Михаил Куснирович, друг Олега, организовал нашему театру праздник. Часть юбилея происходила прямо на Чистом пруду, где соорудили сцену. Действо начиналось с того, что из воды появлялись два водолаза с большими букетами сирени. Одним из водолазов был Куснирович, вторым оказался… Янковский, “звезда” “Ленкома”, таким образом поздравивший коллег.

Еще одну историю рассказал мне Филипп, она случилась, когда он был школьником. Приехал с отцом и двоюродным братом в Сочи. Утром отправились на пляж, мимо частных домов. Шли по улице, и вдруг Олег Иванович замер: из открытого окна слышалось, что по телевизору идет “Собака Баскервилей”, где, как мы помним, он сыграл одну из главных ролей. В ту минуту, когда они застыли возле незнакомого дома, оттуда звучал голос Янковского. Тогда он прокрался через палисадник и подошел сбоку к окну. Как только его текст закончился, резко откинул штору и заглянул в комнату: “Вы случайно собаку Баскервилей не видели?” Внутри раздался истошный крик людей, увидевших у себя в окне “Хьюго Баскервиля”. А Янковский бросился бежать, увлекая за собой своих мальчишек!»

Нет, недаром его Волшебник в «Обыкновенном чуде», узнав, что Медведь не поцеловал Принцессу, и, начав было его поучать, спохватился: «До чего довел… Я, весельчак и шалун, заговорил из-за тебя как проповедник». Весельчак и шалун этот персонаж Янковского, другой бы и не подумал превращать Медведя в человека и устраивать потом мистерию с появившимися в затерянной усадьбе Королем и свитой, влюбившейся в незнакомца Принцессой, снежной бурей, отрезавшей от остального мира трактир, где очутились влюбленные, и прочими фантазиями.

Сергей Гармаш:

«Олег Иванович был человеком быстрого, острого ума и притом – не лишенным непосредственности и простоты в хорошем смысле слова. Володя Машков как-то разыграл его по телефону, представившись журналистом из газеты “СПИД-инфо”: сообщил, что фотография Олега Ивановича напечатана у них на первой странице. И Янковский поверил, а потом хохотал!

Я тоже однажды позвонил ему: “Зачем вам это нужно?! Что за чепуха?!” – “А что?” – “Вы и Ярмольник – в рекламе пива!” – “Какого пива?!” – заорал Олег Иванович. “Огромный билборд висит на проспекте Мира!” – “Билборд?!!” Он уже закипел, и я раскололся. В другой раз поздравил его с новым руководителем “Ленкома”. “Кто?” – ужаснулся Олег Иванович. “Певцов”. – “С ума сошел?! Какой Певцов?!” Купился и на это!..

Не то что Янковского всегда можно было разыграть, нет, но был в нем момент потрясающей непосредственности. Детскость – и в то же время ум, и еще облик аристократа».

Люди без принципов

Сергей Гармаш:

«В трубке, которую курил Олег Иванович, в его элегантно повязанном шарфе, в нездешних манерах заключались ирония и самоирония: все эти аксессуары были для Янковского чуть-чуть забавой».

Сергей Соловьев:

«На всякие выходы в люди Олег надевал костюм, а так ходил в другой одежде. Когда уже пол-Москвы разъезжало на иномарках, купил в Токио не новую машину с рулем справа. Но красивую – у Олега был замечательный вкус. Его часто видели за рулем этой машины и говорили: “Во дает!” Не зная, что он заплатил за нее всего шестьсот долларов. А шикарный автомобиль у него появился, когда все, кто мог, стали ездить на таких».

Роман Балаян:

«Олег только делал вид, что не интересуется, смотрят ли на него. Слегка так, украдкой, поглядывал, я замечал».

Янковский разыгрывал своего рода спектакль, легкий и всем приятный: публика любит актера красивого, благополучного, словно помещая в желанный образ свои мечты, – отчего ее не порадовать? К тому же «трубка-пиджак-ироничный прищур» служили чем-то вроде отлично придуманной легенды у шпиона.

Роман Балаян:

«Олег не был скрытным человеком, но я видел, что дома он не такой, как на публике. Дома Олег так хохмил, что я не понимал, почему его не берут на комедийные роли. Он любил прикалываться, разговаривал со мной, когда я приезжал к нему в гости: “ути-мути-кути”. Или шли мы по улице, впереди – незнакомая девушка, и Олег начинал отпускать какие-то реплики в ее адрес, заигрывая с ней. Девушка оборачивалась, он принимал серьезный вид – и не мог сдержаться, смеялся.

Но хохмочки, на мой взгляд, не шли к его облику. Другое дело – его ирония. Я терпеть не могу, когда актер настолько проникается ролью, что с ним происходят метаморфозы. Иногда, говоря вроде бы серьезно, я на самом деле придуриваюсь, разыгрываю человека. И Олег это умел, и Саша тоже, и в ролях, и в жизни. Другие актеры, когда им на съемках предстоит драматическая сцена, минут за пять до начала молчат, сосредоточившись, а Олег с Сашей пихались, щипались, шутили, но надо было сыграть трагичный момент – они мгновенно входили в кадр и играли.

А откровенные хохмы Олега я как-то не принимал, и все-таки хорошо, что его почти не снимали в комедиях. Актера, который мог ничего не играть и выглядеть ох каким умным, в нашем кино больше не было. Обычно ведь ум играют, а он был умным. Хотя в каком смысле? Помню, мы с ним выступали перед зрителями, и я сказал со сцены: “Увидев меня впервые, можно подумать, что я мясник или бандит. А если посмотреть на Олега – решишь, что он академик. На самом деле, я умнее”. Ни с ним, ни с Абдуловым мы не говорили на философские темы. С Сашей Збруевым тянуло на серьезные разговоры, а с ними как-то не настраивалось: хохмили, дурачились… Я никогда не видел, чтобы Олег читал книжку. Не думаю, чтобы и так уж глубоко мыслил. Он больше чувствовал, чем понимал рационально. А чувствовал все».

Поэтому, например, Эмиль Лотяну позвал Янковского на роль Камышева в свой фильм «Мой ласковый и нежный зверь». В чеховской повести «Драма на охоте» этот герой – здорового роста, красивый несколько женственной красотой, мужчина в самом соку. Выхоленный жеребец. А герой Янковского – красавец, но худой, замкнутый, настороженный, и под его белым костюмом слышится тонкое звериное дыхание…

Ирина Алферова:

«Саша Абдулов, когда мы были вместе, книг, по-моему, вообще не открывал. А я читала много, что-то рассказывала ему о прочитанном, он запоминал и потом выдавал другим в собственной интерпретации. Чтение его не увлекало, ему было интереснее жить».

Сергей Соловьев:

«И Олег и Саша были не только актерски, но жизненно талантливые, каждый по-своему. Вот говорят: у того-то есть принципы. У них никаких принципов не было. Принципиальный человек – он же урод, он ни хрена не понимает. А у них были невидимые внутренние путеводители по жизни».

Дуэль № 2

И вновь «они сошлись» для поединка, и опять в картине Романа Балаяна – «Храни меня, мой талисман». Янковскому и Абдулову предстояло сыграть двух антиподов, двух находящихся по разные стороны барьера людей. Зачем-то режиссер, заинтересованный темой противостояния, хотел посмотреть, как ее разыграют именно эти актеры.

Роман Балаян:

«В “Талисмане” Олег показал человека, пребывающего в полном порядке. Его журналист Дмитриев любит Пушкина, приезжает в Болдино на праздник пушкинской поэзии, равняется на XIX век, на понятия тех людей о чести и достоинстве. А Сашин персонаж, Климов, появляется там – причем появляется внезапно, а ближе к концу буквально исчезает, растворяется в воздухе – чтобы разоблачить Дмитриева, обнажить его суть».

Татьяна Друбич:

«Балаяну Янковский и Абдулов явно были интересны, прежде всего, как люди, не как актеры. Все происходившее между ними он погрузил в любовь к Пушкину, в болдинскую атмосферу, в эстетику “commedia dell’arte”. Саша, с его моцартианским талантом, с его легкостью, не понимал, зачем там глубоко копать, если вся история азартна и интересна. А Олег Иванович, с абсолютным соизмерением себя и жизни, как бы находился по ту сторону от Саши – он пришел в картину из “Полетов во сне и наяву”, он был такой чеховский герой, следовавший нравственному кодексу, противостоявший социуму, отвечавший на все вызовы, которые предъявляла ему жизнь. В фильме сошлись классический чеховский человек – и персонаж нового времени, когда непонятно, что прилично, а что нет, почему так можно, а так нельзя, когда испытываются пределы допустимого. В одном пространстве совпали люди разных эпох. Или встретились Пушкин и Дантес, Моцарт и Сальери, Фауст и Мефистофель. Вечный дуэт добра и зла, тьмы и света. Разные полюса одного и того же. Чего? Жизни».

В картине Балаяна неизвестно откуда появившийся молодой человек, с наивным, открытым взглядом, вдруг убийственно точными вопросами – вроде того, мог ли Александр Сергеевич, ухаживая за замужней дамой, оказаться в роли Дантеса – сражает интеллигента, уверенного в своей правоте. И тем самым колеблет его «устои». Дуэль начата, чего благополучный журналист пока не замечает – шут какой-то, пристает со своими измышлениями, – продолжая наслаждаться миром пушкинской усадьбы и общением с приятными людьми. Но однажды, вернувшись в отведенный им с женой, которую играет Татьяна Друбич, дом, обнаруживает дверь комнаты запертой, толкается в нее – и выходит Климов. Что там произошло между женой Дмитриева и странным «пришельцем» и произошло ли, остается неизвестным, но мир человека разрушен, причем тем, кого всерьез не воспринимали. Следует вызов на дуэль. «Соблазнитель» Климов является на место безоружный, пританцовывая и под зонтиком, а когда вызвавший его на поединок наводит на обидчика двустволку, еще и кривляется (как Лобытко в «Поцелуе»). Но выстрела нет: Дмитриев от нервного напряжения валится в обморок.

Роман Балаян:

«Говорил “дуэль, вызываю, Пушкин”… А “пощупали” – и упал, сдался».

Хотя непонятно, случилась ли та дуэль или возникла в воображении засыпающего Дмитриева. Вероятнее второе: какие столкновения, если речь идет о двух полюсах, двух сторонах жизни, которые к тому же все время меняются местами? Как в «Обыкновенном чуде», где Хозяин, он же Волшебник, зависит от Медведя – своего «создания»: «художник» зависит от собственного «произведения». Как зависят один от другого Дракон и Ланцелот в фильме «Убить дракона», и постепенно уже не поймешь, кто есть кто. Вот и Пушкин в «Талисмане» не Пушкин, и Дантес – не Дантес. «Моцарт» оказывается не столь легок и трепетен, каким выглядел, а «Сальери», напротив, смятен и трогателен. Поставишь их, как зеркало, друг напротив друга так – видишь одно, повернешь «стекло» – иное. Все не столь однозначно, как выглядит поначалу.

«Коварство» и любовь

Из всегдашнего посматривания друг на друга – что он там затеял? домик? вечеринку? игру с внуками? свидание с незнакомкой? – из неудержимого желания Абдулова примерять на себя разные жизни однажды ему вроде как захотелось взять да и «поносить» судьбу Янковского. Произошло все накануне съемок Сергеем Соловьевым «Анны Карениной».

Картина, сделанная быстро, имела историю долгих подступов к ней: время не способствовало погружению в восхитительно сложную и вместе с тем невероятно простую толстовскую историю. Пока Соловьев искал деньги на фильм, Янковский и Абдулов, после стольких лет первоклассной жизни в отечественном кино да и в театре, оказались вместе с искусством в ситуации невесомости.

Сергей Соловьев:

«Когда мы переживали очередной исторический катаклизм, многие повелись на обещание грядущих перемен, спорили о будущем страны. От Олега я не слышал ни одного слова на такие темы. Как будто ему было совершенно все равно. Полная противоположность Михаилу Ульянову, которого я хорошо знал: если Михаил Александрович сыграл председателя колхоза, то считал себя ответственным за все колхозы. Олегу это было неинтересно, а сыграл бы он председателя, может, и ярче. Чем он интересовался во времена катаклизмов, так это расписанием “ленкомовских” спектаклей, в которых участвовал, и графиком своих съемок. Был такой писатель – Борис Можаев. Как-то задолго до всяких наших перестроек я пристал к нему с расспросами, что творится с журналом “Новый мир”, что же будет с его главным редактором Александром Твардовским. Так кипятился! А Можаев посмотрел на меня как на больного и сказал: “Что ты обращаешь на это внимание? Это все пена. Когда пиво наливают, сверху образуется пена. Сдуй пену и пей пиво”. Вот и Олег совершенно не велся ни на какую пену.

Двенадцать лет, пока в стране то разгоняли депутатов, то опять кого-то выбирали, то теряли сбережения, то обогащались, я занимался такой выдающейся художественной магмой, как “Анна Каренина”. Этот роман – таинственный текст. Я ковырялся-ковырялся в нем, но ничего особенного не обнаружил, никакой скрытой мысли, кроме той, что не надо изменять мужу, иначе попадешь под паровоз. История простая, даже интеллектуально-бедная, но ощущение от романа – магнетическое. Главное там – что одновременно происходят вещи взаимоисключающие. Но это не просто хаос – это трепещущая магма хаоса, которая, как мне кажется, душой Толстого владела.

Когда я позвонил Олегу, чтобы предложить роль Каренина – “Хочешь?” – он тут же ответил: “Да ты что! Больше ничего в жизни не хочу!” Съемки то начинались, то останавливались, поскольку заканчивались деньги, но во время этих многолетних перипетий Олег был несгибаем. Звонил мне: “Я прочитал в твоем интервью, что ты собираешься делать какой-то другой фильм! Ты что! Снимем ‘Анну Каренину’ и тогда подумаем, чем заниматься дальше”. Его настойчивость была одной из серьезнейших причин того, что картина состоялась.

На образе Каренина у Янковского случился пунктик личностный, и я понимаю, откуда он взялся: это та самая “мысль семейная”, которая не только Льва Николаевича волновала, но и Олега Ивановича. Любовь к семье – это был его конформизм сердечный. Я понял, до какой степени он любит своего сына, когда Олег позвал меня на премьеру картины, которую снял Филипп. По дороге я попал в жуткую пробку, позвонил и сказал, что опоздаю где-то на полчаса. Приезжаю и вижу полный зал в кинотеатре “Россия”, а показ не начинается: рядом с Олегом оставалось свободное место – для меня. Ему было важно, чтобы на премьере сына мы сидели вместе, чтобы все прошло комильфо. Тогда я и понял, что это для него не шутка – его семья».

Вновь толстовская история обманываемого, отвергаемого мужа возникла в кинобиографии Янковского, первой была «Крейцерова соната». Боязнь женской измены, «отпадения» своей половины – древний ужас человека, причем речь не обязательно об измене супружеской, но просто о появлении иной, вне мужниных страстей, жизни жены, хотя бы и в детской над испачканными пеленками или за шитьем, пока он пишет, пашет и спасает душу. Твое, из твоей плоти – ребро же! – и тебе не принадлежит. А что вообще – твое?.. О, Толстой потому и гений, что облекал в слова известное всем, но до жути невыговариваемое.

А Янковский умел это сыграть. Здесь, в области семейной, глубинной, архаичной, в сфере вещей незыблемых, поддерживающих человека, как камень – пяту, было и его скрижальное, сакральное, заветное. Подобное сердцу, к стуку которого нет-нет да и прислушиваются и за которое боятся. Любящий не может не бояться: где его сердце, там и страх. В первую очередь страх себя, возможности повредить глубинным основам своей жизни. Кто знает, какие там жертвы приносились нашим героем путем отказа – от возможности иных вариантов. Но дело в том, что Янковский, несмотря на свою внутреннюю подвижность, не был человеком иных вариантов – он был человеком одного пути. И потому, видимо, простые, от Сотворения мира существующие чувства – любовь, верность, предательство – занимали его не меньше, чем Толстого. В картине, в сцене, когда Каренин упрекает Анну: «…страдания человека, который был вашим мужем, вам неинтересны. Вам все равно, что вся жизнь его рушилась, что он пеле… педе… пелестрадал» – покинутый вызывает вовсе не жалость, как в романе. Герой Янковского весь превращается в отчаянную попытку выговорить это «перестрадал», да хоть что-то выговорить, и внутри у него словно начинается землетрясение. Его страдание в эти секунды расширяется до масштабов битвы – сражения между жизнью и смертью, вот что, оказывается, для Алексея Александровича все происходящее. У кого-то любовь и страсть, у него же – обрушение мира, не его собственного, но вселенной, грохот и гром, апокалипсис.

Татьяна Друбич:

«Янковский показал человека, который мучительно любит женщину и стремится ее спасти. Не моя Анна, а персонаж Олега Ивановича был центральным в этой истории, все выстраивалось на него, и фильм надо было назвать “Каренин”».

Сергей Соловьев:

«Когда мы еще не приступили к работе, произошло нечто невообразимое. Позвонил мне Саша Абдулов: “У меня к тебе важное дело”. Приехал. “Слушай, я хочу попробоваться на Каренина”. А к тому моменту история с картиной длилась уже какое-то время, и Олег жил ожиданием этой роли, и я не сомневался, что сниматься будет он. Поэтому обалдел от Сашиных слов: “Ты выпил? Что ты мелешь?”

Он: “Дед сыграет Каренина или очень хорошо или грандиозно. Кто бы сомневался! Ну, и что за радость? А если раздолбай, ненадежный человек, единственное, чем обладающий, так это сомнительной талантливостью, играет Каренина и играет замечательно? А я знаю, как сыграть Каренина замечательно. Разговор с Дедом я беру на себя. Ты понимаешь, что я тебе предлагаю?” – “Саш, ты предлагаешь порушить и мои отношения с Олегом и твои, причем с неизвестными целями. Что-то тебе померещилось, а я возьму и все переломаю, перекалечу?” – “Сделай пробу! Никогда тебя ни о чем не просил, а тут прошу!” – “Да я только доведу тебя до гримерной, как это станет известно всем!” – “А мы ночью!” Я попал в маразматическую ситуацию. Но Сашка был упрямый, и я видел, что он все твердо обдумал и костюм, оказывается, уже приготовил.

Чтобы отвязаться от него, я договорился с чудесным гримером, и в три часа ночи мы прокрались в гримерную на “Мосфильме”. Сделали фотопробу – превосходнейшую! Саша не унимался: “Давай сразу кинопробу”. Опять вышло восхитительно! “Убедил я тебя?” – спрашивает. “Сань, пять часов утра, поехали по домам спать. Встретимся завтра и все обсудим”. Я уже понял, что его желание – не бред пьяного матроса. А он мне: “Только Деду ничего не говори!” – “Ты сам не скажи”. – “Не-не-не-не, буду молчать!”

На следующий день печатник принес большой портрет Абдулова в образе Каренина, изумительный! Пришел Саша. Я его таким вдохновенным и счастливым раньше не видел: Ренуар, расцвет импрессионизма! Сели пить кофеек.

Саша, выпивая первый кофеек: “Учти, я Каренина играть не хочу. Дед будет играть Каренина”. – “А чего тебе было нужно?” – “Я просил только сделать мне пробы. Теперь буду жить с совершенно другим внутренним чувством. Я уже сегодня живу с абсолютно другим внутренним чувством: у меня нет ощущения, что я биологически несовершенен. А насчет Каренина даже речи идти не может”. Вижу, что не валяет дурака, что это действительно глубоко продуманное решение. Ему эти пробы оказались нужны не для самоутверждения. Это было Сашино занимательное театроведение. “Я подумал, как красиво было бы! А играть я не собирался. Ты мне настоящий товарищ, а если подаришь какую-нибудь из фотопроб, буду тебе еще больше признателен”. Мы замотали красивый портрет в десять слоев бумаги, чтобы никто по дороге не увидел, Саша взял его и, гикая от счастья, уехал. Портрет он повесил на третьем этаже дачи, куда не добирался никто из гостей. Янковский о нашей авантюре, по-моему, не узнал».

Конечно, Абдулов все понимал. И вправду невозможно, чтобы «раздолбай», «ненадежный человек» сыграл глубоко любящего и потому себе не принадлежащего. Того, в сущности, кто отворачивается от мильона заманчивых возможностей, причем совершенно все равно, по какой причине: из любви, конформизма, страха перемен – чего угодно, потому что важен результат. Есть роли, которые уже за пределами искусства, в которых «дышат почва и судьба».

Взять на себя тягостную долю Каренина мог лишь актер, для которого «мысль семейная» вспыхивала не в мечте, пусть и жадной, насущной, выстраданной, но являлась плодом целой жизни, была прожита вместе с ней. Кто особенно понимал, что судьба – не пальто, дескать, относил сезон и бросил, что есть вещи поважнее возможности выбора, что, если честно, никакого выбора нет.

Сергей Соловьев:

«Никто, кроме Олега, не мог сыграть эту роль. Его Каренин, казалось бы, совершенно не похож на то, что писал Толстой, ну совершенно! И в то же время поразительно похож!

А Саша прекрасно снялся в роли Степана Аркадьевича Облонского, и я страшно люблю сцену, когда графиня Лидия Ивановна читает собравшимся гостям о том, что все должны быть счастливы, и Стива, слушая и соглашаясь – “Да, да…” – засыпает.

И Олег и Саша в картине не мысль играли, а вот эти тончайшие характеристики, не просто подвижные – сверхподвижные. Бездну магического хаоса».

Но почему Абдулов был счастлив той удавшейся пробе? Не доказательства его актерского мастерства требовались ему. Каренин – это роль-судьба и судьбой предопределенная. И потому, если он смог, пусть всего лишь в пробе, перевоплотиться в Каренина, то есть в человека, преданного земным вещам, значит, в нем самом… Нет, не изменилось что-то, но из-за шумности, многословности, многоликости и стремления ускользнуть вышло на первый план надежное, верное, преданное. Тот человек, который бросался на помощь по первому зову, построил на участке дом для мамы и брата с женой, воспринимал театр домом, занимался восстановлением находящейся возле него церкви. И вот счастливо женился и родил долгожданного ребенка и сидел над кроваткой дочери, умиленно глядя на младенца.

Последний антипод

Долгие годы Абдулов по большому счету старался оставаться самим собой, в ролях же превращался в других, лицедействовал в полном смысле слова. А Янковский если и играл, то, напротив, в жизни, за своим образом «денди лондонского», за многозначительным молчанием скрывая нежность, озорство, грусть, впечатлительность. Скрывая свои «полеты во сне и наяву» – внутри мира, который не видим невооруженным глазом, невооруженным сердцем, который видят немногие. Но на сцене и в кино, впуская в себя вымышленного человека и отдавая ему свои черты, Янковский раскрывался – и его «полеты» становились явью для зрителя.

Сергей Соловьев:

«Достаточно посмотреть любую из работ Олега, и все про него станет ясно. В ролях он был грандиозно исповедален.

Никакого пресловутого внутреннего стержня в Олеге не было. У него были артистические убеждения, талант. А талант – это такой стержень, который ничем не перешибешь».

Не отвлекаясь, по сути, ни на что от восхитительных «полетов», то есть проявления своего дара, Янковский год за годом поднимался по этой траектории все выше и выше. Если Абдулов пытался нащупать себя самого как спасательный круг и его занятие режиссурой было именно что возвращением к себе, к созданию собственных миров, то Янковский, наоборот, не отклоняясь и не уклоняясь ни от чего, что требовала внутренняя жизнь – она же талант, то есть нечто обрушившееся на человека, как весенний ливень, – целиком подчинившись этой стихии, постепенно словно освобождался от своего «я», художнического и, шире, человеческого. И потому мог уже отдать себя любому герою, любой, самой сложной судьбе. Тогда и пришла к нему его последняя роль – человека святого, того, кто отказывается от себя ради высокого служения. В фильме Павла Лунгина «Царь» Янковский воплотил образ митрополита Филиппа, не побоявшегося противостоять накатывающемуся волной злу.

Петр Мамонов, музыкант, поэт, актер:

«Работали мы с Янковским на картине “Царь”, где я играл Ивана Грозного, и Олег Иванович меня как-то спросил: “Скажи, какая из моих ролей тебе больше нравится?” Сначала мне хотелось уйти от ответа, потому что я из альтернативной компании, мы не любили очень многое в советском искусстве. А потом на память пришло, как я участвовал в каких-то кинематографических встречах и видел там Янковского: “Олег, самое яркое впечатление у меня – от твоей улыбки, которую выдумать нельзя”. Он: “Как интересно”. Не обиделся, что я роль не назвал. А в самом начале съемок мы выпили слегка… Ну, это Павел Семенович и Олег Иванович слегка, они сдержанные, а я выпил здорово. И, поскольку тогда еще причислял Янковского к той плеяде, которую не сильно уважал, понес на него: “Ты кто такой? Святого пришел играть? Думаешь, здесь халява?” На следующее утро встречаемся. “Олег, – говорю, – прости”. – “Ничего, ничего”. И все. Он обезоруживал добротой, вниманием, изысканной манерой. “Петенька” называл меня. Нельзя быть неважным человеком и хорошим актером, не получится. Дух творит себе форму – это твердый закон.

Ванечка Охлобыстин в сцене, когда его шут Вассиан таскает осужденного Филиппа по помосту, не очень умело обращался с Янковским. Тот потом спрашивает, наклонив голову: “Петь, что у меня там?” – “Олег, у тебя вся голова в шишках”. – “Ну, – говорит, – безумный”. И все. Никогда ни одного слова неудовольствия, все мягко, умно, доброжелательно. В его присутствии я чувствовал, как играю – в каком месте превознесся, где, наоборот, поскромничал».

Сколько раз Янковский и Абдулов сходились в кино, чтобы показать вроде бы идеальные «противоположности», а на деле смотрелись друг в друга, как в зеркало, потому что их характеры перекликались и переплетались. В «Царе» же у одного из них возник настоящий, чистый, цельный антипод. Может, потому, что, как человек, Янковский, верно и покорно следовавший своей судьбе, достиг того состояния, когда неоднозначное отпало, обнажив строгость, стройность и простоту «замысла», когда все, что можно сказать о человеке, укладывается в несколько слов.

Петр Мамонов:

«Каждое утро, собираясь на съемку, я радовался, что опять увижу Олега Ивановича. И не знал о его болезни – он не показывал своего состояния. Улыбка. Спокойствие. Любовь».

Взять в гардеробе пальто…

В духе своего всегдашнего «конформизма» Янковский следил за собственным здоровьем и советовал друзьям есть побольше рукколы, пить на ночь немножко «височки» и ложиться спать в одиннадцать. С сожалением смотрел на тех, кто по неразумности рисковал лишиться вышеописанных радостей прежде времени.

Татьяна Друбич:

«Янковский виделся в будущем красивым, породистым старым человеком, патриархом. Как Шон Коннери или Роберт Де Ниро. И то, что произошло, оказалось настолько неожиданным… Это ужасно, что и Олег Иванович, и Саша ушли рано. Абдулов растрачивал себя, десятикратно по сравнению с тем, что можно выдержать. Хотя, возможно, вдохновлялся от человеческих трат своих. Очень живой был и, думаю, в старости оставался бы молодым. И как раз в последние свои годы он из привычного всем Саши серьезно превращался в Абдулова-режиссера».

Ирина Алферова:

«Он стал хорошим режиссером – я играла у него в антрепризном спектакле – говорил актерам правильные вещи. Ему столько было дано от природы – талант, силы – и многое накопилось в нем, мощно проявившись в последние годы».

Ирина Каверзина:

«Невозможно было представить Сашу жаловавшимся на что-то. Был период, когда у него страшно отекали ноги. Но вспоминала я об этом, только если у Саши в гостях случайно видела его обутым в матерчатые тапочки, разрезанные поверху у ступней. А потом забывала. Он не пытался присесть-прилечь и передвигался по-прежнему быстро, как-то втискивая ноги в обычную обувь и снимаясь или репетируя с полной самоотдачей».

Сергей Соловьев:

«Я услышал, что у Абдулова как будто онкология, и позвонил ему: “Саня, что за хреновина? Сказали, ты болеешь”. – “Ты что!” После каждого курса лечения, когда уже можно было взять в гардеробе пальто, он уверял, что здоров и проживет две тысячи лет… Потом заболел Олег, я спросил его: “Что за фиговину про тебя говорят?” И он спокойно ответил: “Ну, да, нехороший диагноз”. – “А что делать?” – “Бороться”».

Вполне возможно, что еще до всяких плохих диагнозов и «височки» с рукколой «конформистские» радости Янковского – приятельство с врачами, стремление к спокойному быту – да и бурная жизнь Абдулова существовали для отвода глаз. Чьих? Судьбы, хотя бы на время. И людей.

Роман Балаян:

«Отмечали восемь месяцев Сашиной дочери, на даче собрались гости, я тоже приехал. Саня был в ударе, правда, волосы поблекли, он похудел – но энергия из него била все та же. Рассказал о недоснятом им фильме. А через месяц его не стало…

Спустя год с чем-то, вскоре после дня рождения Олега, я приехал к нему. Люда была как-то избыточно весела – я почувствовал, что она изо всех сил пытается Олега отвлечь. Потом узнал: врачи сказали ей, что у него осталось мало времени».

Сергей Гармаш:

«Месяца за три до ухода Янковского мы с Леонидом Ярмольником приехали к нему в гости. Поначалу я боялся, что в моем взгляде будет заметно сострадание, но Олег Иванович повел себя так, что тема его болезни исчезла. Ребята, словно говорил он нам, не волнуйтесь, все будет хорошо. Мы беседовали, пили коньяк… Он был прекрасным, этот вечер, он не был грустным – вечер, срежиссированный Янковским».

Его последние месяцы были овеяны ожидавшимися премьерами «Анны Карениной» и «Царя», до них Олег Иванович так и не дожил, но результат своей работы предвидел. А у Абдулова его прощальные здешние «гастроли» прошли под знаком семьи, к которой он, будучи уже в тяжелом состоянии, все-таки отпросился из больницы встречать Новый год. Из двух друзей он покинул этот мир первым, а спустя год с небольшим не стало и второго.