Текст книги "Актеры советского кино"

Вася
«Московский гость»

Я воинственно берегу свою нежность.

Василий Шукшин

Время от времени в подмосковном Домодедове, недалеко от железнодорожной станции, возле одного из неприметных домов на улице Школьной останавливалось такси – большая роскошь в 1960-е годы. Из такси выходил высокий крепкий мужчина и быстро, смущаясь, скрывался за калиткой…

«Отдохни где-нибудь, – сказал Губошлеп, наливая в два фужера. – Отдохни, дружок, – хоть к Кольке Королю, хоть к Ваньке Самыкину, у него уголок хороший». Это фрагмент из «Калины красной», совет Егору Прокудину проветриться после тюрьмы. У Вани Самыкина, совершенно реального персонажа, уголок и впрямь был хорош, и Василий Шукшин, для хозяев просто Вася, туда часто наведывался. Ивана и его жену Ларису он любил как людей простых и хороших – о таких всю жизнь писал, – и как давних друзей, почти родственников, которые знали его с тех еще пор, когда он раздумывал, кем станет.

В литературе о Шукшине нет ни слова о многолетних поездках Василия Макаровича в Домодедово, и в воспоминаниях о его армейских годах не найти Вани Самыкина, там есть только Вася Ермилов, их «третий друг» и прообраз Пашки Колокольникова из кинофильма «Живет такой парень». Я понимаю, почему домодедовская страница шукшинской жизни почти нигде не отражена, но об этом позже. Главное, что он был склонен к таким побегам. Например, однажды съемочная группа, сбившаяся с ног в поисках Шукшина, обнаружила его за тысячи километров, в родном доме в Сростках, а до того он сам себя обнаружил в городе Орджоникидзе, куда, приняв на грудь, прилетел вместо Алтая. И его выпивки являлись не чем иным, как попытками удрать из привычной реальности. Потратив на завоевание профессии и Москвы уйму сил и времени, он почему-то при первой же возможности хоть ненадолго, но бросал все это, давшееся кровавым поˊтом.

…Домодедово в те годы являло приезжему почти сплошь частные дома с редкими вкраплениями желтых двухэтажек, построенных пленными немцами, и красных кирпичных «хрущевок». Были здесь тогда и мифическая «Сварбаза», и убогие магазинчики с крупой, сахаром и мылом, и редкие тарахтящие автобусы. Мужчины в костюмах и женщины в платьях от «своих» портних шли на станцию к поезду, которым каждый день ездили на работу в Москву, по выходным – туда же в театры и магазины, а вечером при свете редких фонарей пешком возвращались на свои улицы – Советскую, Центральную, Школьную. Весной и осенью по улицам разливалась непролазная грязь, зимой снег заваливал заборы. Летом городок буйно зарастал – вываливающимися на улицы садами, глухими кустами, ивами, полынью, ромашкой, цикорием, хмелем, дурманом. Красота и дикость царили неописуемые, и глушила все настоящая трава забвения. И вообще не город был и не деревня – так, промежуток, где и человек мог с себя кое-какие условности сбросить. В деревне пальцем затычут, а тут с кого спрос? Все равно что с домодедушки, то есть домового.

Вот таким домодедушкой и появлялся в этом городе Шукшин, поначалу будучи еще никем и ничем, демобилизовавшимся морячком, посылавшим свои рассказы в московские редакции, потом известным актером, режиссером и писателем, приезжавшим инкогнито, так что о высоком госте соседи-то узнавали редко. Да и что там видно из-за разросшихся яблонь и лопухов в человеческий рост?..

«Галифе в сапогах»

«Бывает летом пора: полынь пахнет так, что сдуреть можно, – начинает Шукшин свой рассказ «Горе». – Особенно почему-то ночами. Луна светит, тихо… Неспокойно на душе, томительно. И думается в такие огромные, светлые, ядовитые ночи вольно, дерзко, сладко. Это даже – не думается, что-то другое: чудится, ждется, что ли… Сердце замирает от необъяснимой, тайной радости». Наверное, так же лежал он летними ночами в комнатке или на террасе самыкинского дома. Был тогда молод, дерзок и бездомен.

Познакомились Вася Шукшин и Ваня Самыкин в Севастополе, во время службы на флоте. Демобилизовался Шукшин раньше положенного срока из-за открывшейся язвы желудка, вернулся в родное село Сростки и, сдав наконец экзамены на аттестат зрелости, стал учительствовать и даже директорствовать в местной школе, «без специальности, образования, без быта». Мать хотела, чтобы Вася выучился на врача, ради этого продала самое ценное имущество – корову, и на вырученные деньги сын отправился в Москву поступать в институт, естественно, не в медицинский. И вот теперь, уже студентом ВГИКа, приезжал к армейскому другу Ване.

– Вася у нас отдыхал, – рассказывает Лариса Самыкина. – С порога всю меня зацелует: «Лариса, милая моя!» Ласковый очень был. Часто с нашей маленькой дочкой, Ириной, играл, потом, когда она подросла, книги ей свои дарил. В первые годы Вася жил в общежитии, и я каждый раз старалась получше его накормить, потому что он голодал.

Домодедово сельской природой и соответствующим бытом, наверное, напоминало Шукшину, деревенскому человеку, Сростки.

– Когда мы с Иваном еще не поженились, Вася, приезжая к нему, заходил в наш с мамой домик на улице Центральной, – продолжает Лариса Ивановна. – Мать иногда говорила: «Вась, принеси воды», он с радостью приносил, вообще все делал по хозяйству, что просили. А когда я выходила замуж, Вася помогал нам резать, жарить, варить к столу. Мама приготовила мне приданое – перину, подушку, одеяло, – связала все узлом и дала ему, чтобы отнес в дом к Ване, на Школьную улицу. Вася взвалил тюк на плечо, и с шутками, смеясь, мы с ним пошли через весь город.

Смеющимся и раскованным Шукшина видели редко, он был, скорее, человеком замкнутым, за что в армии даже получил прозвище «Молчальник». Не «молчун», то есть человек, избегающий болтовни, а «молчальник», давший обет молчания. Никакого обета, естественно, Шукшин не давал, но существовать отстраненно, думать, даже глубоко задумываться, вдруг выпадая из потока дня, ему было свойственно всегда. Так, однажды Василий Макарович шел к месту съемок с актером Иваном Рыжовым (тем, который играл отца Любы в «Калине красной») и за всю дорогу в несколько километров сказал попутчику всего две фразы: «Ну, пошли» и «Пришли», и Рыжов, человек чуткий, вообще не проронил ни слова. Зато когда Шукшина спросили, как прогулялись, он ответил, что замечательно, а с Иваном Петровичем подружился накрепко. Это был один из немногих его друзей, потому что в таком тонком деле, как дружба, Василий Макарович придерживался правила «малого круга». Конечно, устраивал он и шумные застолья, но все-таки общаться Шукшину больше нравилось с глазу на глаз, так же привык работать и с актерами и потому не любил снимать массовые сцены, удивляясь, как это Сергей Бондарчук толпами командует. Под стать характеру Василию Макаровичу была дана и внешность. Его странно узнавали на улицах, в стиле: «Мы с вами на лесозаготовках не работали?», а во время съемок картины «Печки-лавочки» Шукшин, игравший Ивана, ввинчивался на радость оператору в живую людскую гущу в центре Москвы, в том же ГУМе, и никто не обращал на него ни малейшего внимания. Вот что значит типаж, народный.

Шукшин еще в молодости уверовал, что станет знаменитым, но возможность оставаться неузнанным, завоевав известность, оказалась таким же убежищем, как и дом Самыкиных, и другие дружественные дома. Иначе внутреннее напряжение – вот откуда глубокие ранние морщины, часто сжимавшиеся кулаки, бугрящиеся желваками скулы и буравящий взгляд – его разорвало бы. Даже в молодые годы Шукшину приходилось держаться и оборону держать. Если представить Васю в стенах ВГИКа, то картина будет вызывающей. Вокруг в основном ребята из благополучных семейств, блещут эрудицией и в облике имеют очаровательный налет дендизма. Там было много красавцев и плейбоев, вроде Алексея Габриловича или Бориса Андроникашвили. Они ходили в хороших костюмах и задавали тон в одежде и манерах. А среди них, печатая шаг, топал кирзовыми сапогами 25-летний мужик в галифе и гимнастерке, который, как вспоминал себя Шукшин, «посмешищем на курсе числился». Никакого сознательного вызова в его облачении не было, просто другая одежда не предвиделась: мать, желая, чтобы сын учился, посылала ему деньги, а то и новое пальто, которому он ужасался – сами живут впроголодь – и откладывал до тех пор, пока шинель не сносит. Так что «галифе в сапогах», как прозвали Шукшина в общежитии, происходили от бедности, а гордость, уязвленное самолюбие и все-таки чутье художника диктовали единственный выход из смешного положения: настаивать на таком образе.

Да и пришел он в институт, по собственным словам, «глубоко сельским человеком», «сермяк сермяком», который не читал «Войны и мира», в чем признался на собеседовании Михаилу Ромму и Николаю Охлопкову, заявив, что книга «толста больно». Это откровение так поразило Охлопкова, что он решил разыграть абитуриента, спросив: «А где теперь критик Белинский?» И деревенский парень моментально включился в игру, с хитрецой и прищуром ответив: «Кажись, помер». Охлопков ухватился за эту артистическую ниточку, предложив ему несколько этюдов, и остался доволен. В общем, отстояли Шукшина, которого приняли на курс великого Ромма. И Василий остервенело взялся за образование, продолжал его за стенами вуза и только много лет спустя, глядя на одну из своих фотографий, где он был снят уже в зрелом возрасте, сказал: «Вот эту не стыдно печатать – видно, что образованный человек».

На дворе была «хрущевская оттепель», в страну хлынули фильмы со всего света, преподаватели ВГИКа ставили в пример студентам западное кино – а Шукшин защищал все родное. И не только на занятиях, где над Шукшиным, во время работы с этюдами представлявшим деревенского человека, подсмеивались, но и на институтских собраниях, когда он, в армии вступивший в партию, отстаивал позиции «руководящей и направляющей». Позднее немного стеснялся своей идеологической напористости, но бороться было в его характере. Даже на рожон поначалу лез, повадки деревенского пацана давали о себе знать: мог двинуть мужику без разговоров по физиономии, как-то спровоцировал в общежитии побоище между сибиряками и африканцами, узнав, что один «арап» пристает к его, Васиной, однокашнице. Потом подрался с поляком, заявившим, что «Суворов ваш – маленькое дерьмо», оказался в милиции, и сам директор ВГИКа хлопотал, чтобы Шукшина отпустили.

Правых и виноватых в том противостоянии «деревенщик – московская интеллигенция» было не больше, чем в драке с негром. Шукшин сам это чувствовал, поэтому за самоуверенностью, с которой он ходил, гремя сапогами, и отстаивал с вузовской кафедры преимущества сельского человека перед городским, крылись такие сомнения в своем праве на профессию, что временами он хотел вообще бросить искусство и исчезнуть со столичного горизонта.

В те годы в нем происходил мучительный процесс – осознание себя. Действительно, кем он был до той поры? Деревенским самоучкой с массой присущих такому человеку предрассудков, которыми еще не обладают простые, не проводящие ночи напролет с книжкой, крестьяне. Это был не свойственный им от рождения косой взгляд на испорченных «городских». Деревенский читарь не любил интеллигенцию той нелюбовью, причина которой в ревности – к хорошему образованию, к упорядоченному чтению. Как ненавидел Шукшин эти списки необходимых книг, которые с упорством рока вручали ему учителя, и вместе с тем мог стянуть из школьного шкафа первую попавшуюся под руки брошюру. В столичном вузе он продолжал убеждать себя, что, по сути, остается деревенским мужиком, цепляясь за эту идею из жажды ощущать себя человеком цельным, иначе ему в те годы было не выстоять. Хотя он и позднее в своих рассказах по-прежнему распределял персонажей по двум графам: деревенские и городские, соответственно положительные и отрицательные. И только под конец жизни появился у Шукшина герой, поднявшийся над этой авторской дилеммой и вставший перед выбором уже гамлетовским – «быть или не быть», – Егор Прокудин.

«Живем, как пауки в банке»

Однажды на вечеринке однокурсников сидел Шукшин мрачный, играя желваками, как всегда, когда готовился к прыжку. «Ребят, а ведь я вас всех обойду!» – заявил он вдруг. Андрей Тарковский шутя парировал: «Вась, зачем тебе нас обходить? Мы тебя любим, расступимся и пропустим – иди ради Бога!» На что Шукшин погрозил кулаком: «Нет, вы сопротивляйтесь, я не люблю, когда мне зеленый свет дают». Так вот о «сопротивлении».

Дипломную работу «Из Лебяжьего сообщают» Ромм предложил ему делать на «Мосфильме», что было большой привилегией по сравнению с работой на учебной студии ВГИКа. Но картина вышла, по всеобщему отзыву, что называется, нормальной, сделанной без жару. Шукшин писал: «Диплом сочли слабеньким – я и не рыпался. Из общежития вгиковского на Яузе гнали, кормился актерством. Снимался, где позовут, за многое теперь совестно. Михаил Ильич мог помочь мне, если б верил». Иногородний студент, не зацепившийся в столице, Шукшин должен был уехать из Москвы, что совершенно не входило в его планы. Кстати, когда Вася только поступал в институт, приключилась с ним одна история, которая вполне могла иметь благоприятные последствия. Гуляя вечером по набережной, он встретил поддатого мужичка, разговорились, и тот пригласил парня к себе домой. Открывшая дверь яркая белокурая женщина отругала мужа, а его гостя выставила. Прошло сколько-то времени, и однажды Вася узнал этого мужичка… в режиссере Иване Пырьеве, недовольной же блондинкой, конечно, была его супруга Марина Ладынина. И когда Шукшин остался не у дел, ему советовали сходить к Ивану Александровичу, к тому часто прямо домой заявлялись пылкие, видевшие себя режиссерами, юноши, жаждая благословения и более весомой поддержки, но Василию гордость не позволяла. Пришлось удовлетвориться припиской к Студии им. Горького, где Шукшин к тому времени снялся в картине «Два Федора», а потом и в «Простой истории». Актерской профессией, благо режиссеры рано заметили в нем талант, он кормился со студенческих лет, потом и в своих фильмах, злясь и чертыхаясь, становился перед камерой (вместо, например, «изменившего ему» Леонида Куравлева, когда-то отказавшегося от роли). То есть пока не снял свой первый фильм, зарабатывал в любых, даже второсортных, картинах и публикацией рассказов. Зарабатывал откровенно мало, едва на жизнь хватало. А жить было негде, ночевал у знакомых, углы какие-то снимал, пробовал прописаться у кого-то из друзей, но те отказали, спасибо, помогла редактор журнала «Октябрь», где он уже печатался, прописала у себя. Первая собственная квартира, однокомнатная, которую Шукшин наконец-то купил, находилась на краю Москвы, в «курятнике на втором этаже». И только под конец жизни Василий Макарович переехал в просторную квартиру, успев пожить там чуть больше года.

История его кино – это история таких же скитаний и сопротивления. Более-менее устойчивым положение Шукшина оказалось после первой полнометражной картины – «Живет такой парень». Но этот фильм остался едва ли не единственным среди его больших лент, которую сняли и сдали гладко худсовету. А потом началось. «Печки-лавочки» резали нещадно, чего стоили хотя бы кадры с Федей Тилилецким, певшим под балалайку; на фоне этих кадров должны были идти титры: все, кто присутствовал на съемках, хлюпали носами, слушая его, но зампредседателя Госкино, посмотрев материал, приказал «сморщенного старика полностью выбросить из фильма». Полетели и сцены с плотогоном, дразнившим эхо: «Кто украл хомуты?» – «Ты, ты, ты». – «Кому не спится в ночь глухую?» – «…». Дивное хулиганство, как бы оно украсило картину! А чтобы отстоять финальные кадры со словами своего героя «Всё, ребята, конец», которые сочли пессимистичными, Шукшин во время сдачи фильма пошел на хитрость: сам сел за пульт, зажал звук перед этой репликой, а его приятели в зале принялись громко кашлять. В общем, картину переделывали в два раза дольше, чем снимали, а заплатили Шукшину копейки, по третьей категории. Подлили горечи и земляки, обидевшись, что Василий Макарович показал их представителя отсталым, словно явившимся из вчерашних времен, пошли статьи и письма в Госкино. Тут, конечно, как всегда у Шукшина, не обошлось без анекдота: дядя его, остановившись у племянника на обратной дороге из Польши, тоже попенял ему на «неправдоподобие», и Шукшин вконец расстроился. А тем временем дядя принялся рассказывать, как перед поездкой за границу их учили правильно держать вилки с ложками и не чавкать. «А чем чавкать-то? – возмущался дядя. – Жижи какой-то в плошки наливали». Шукшин расхохотался: «Ну, скажешь, ты на моего Ивана не похож?»

Фильм «Калина красная» был задуман двухсерийным, но разрешили только одну серию. Постоянно подводили актеры. Леонид Куравлев отказался от роли Егора Прокудина, пришлось Шукшину в очередной раз и руководить процессом, и сниматься самому. Георгий Бурков пропадал на гастролях, и роль Губошлепа сжалась до эпизодической. Вера Марецкая передумала играть старуху Куделиху. На роль «приятной Люсьен» из воровской малины Шукшин во время турпоездки в Италию присмотрел Людмилу Гурченко, но его уговорили взять другую актрису, Татьяну Гаврилову, поддержать человека, а та во время съемок запила, и он вынужден был латать ткань фильма режиссерскими уловками. Кстати, от Гавриловой Шукшин не отказался до конца работы, и не только потому, что другой исполнительницы не было: все знали, что он людей своей артели не предает. Все-таки картину сняли, на одном дыхании, и сдавали худсовету летом. Это был тактический ход: почти все «паны» в отпуске, авось пронесет. Но в худсовете из «опытных орлов» заседал Сергей Бондарчук, который, говорят, высказался после просмотра фильма: «Есть правда жизни и правда искусства. Правда жизни здесь присутствует, а где правда искусства?» У Шукшина на обсуждении, как вспоминают, текли слезы, но он собрался с силами и выступил в защиту «Калины». Директор «Мосфильма» Сизов предложил показать ее на дачах членов политбюро и чтобы Шукшин выступил перед ними. Но посмотрели и без него, и сам Брежнев, говорят, всплакнул. После чего картина была принята и ее почти не порезали.

Шукшин отличался такой особенностью: неприятности его подначивали, он после них как озверевший кидался в работу. И в то же время постоянно валился в больницы «подлатать желудок». А чем объяснялись неожиданные исчезновения Шукшина, во время которых друзья не знали, что подумать? Вот закрыли картину «Степан Разин», которой он бредил много лет, а самим Стенькой – с детства, читая все, что было связано с его героем, и, как только забрезжила возможность съемки, тщательно выбрал натуру, актеров, мечтая Разина сыграть сам. И когда Василий Макарович узнал, что фильм зарезали, и уехал к матери в Сростки, режиссер Станислав Ростоцкий решил написать ему письмо о грехе… самоубийства. Боялись, что Шукшин наложит на себя руки. А причин того, почему свернули уже начатую работу над картиной, худсовет так и не назвал. Говорили, что на трехсерийный фильм с массовыми съемками, стругами и прочим разинским антуражем потребуется несколько миллионов рублей, а это, мол, оставит многих режиссеров без работы. И неизвестно еще, что выйдет из затеи Шукшина: в картине может оказаться много крови, к тому же вещь бунтовская, а это советским людям ни к чему. Попытавшись еще несколько раз пробить своего «Разина», и все безуспешно, Василий Макарович решил отложить фильм до лучших времен. А тем временем решил снять картину о любовном треугольнике: он сам – геолог, заблудившийся в тайге, приходит к домику лесника в исполнении Алексея Петренко, жену которого сыграла бы Лидия Федосеева… Но о «Разине» продолжал думать все время, чувствуя, что главный его фильм так и не сбудется.

…Я спросила у Ларисы Ивановны, чем занимался у них Шукшин, и тут же себе мысленно ответила: естественно, писал, как всю жизнь, с юности. В армии он читал приятелям рассказы, поступать хотел на сценарный факультет, узнав о режиссерском случайно, и печататься начал еще в студенческие годы. А снимаясь в своей первой картине «Два Федора», у Марлена Хуциева, Шукшин писал ему диалоги, он их лихо придумывал или подслушивал на улице, обладая способностью запоминать разговоры со всеми нюансами. Сергей Герасимов даже советовал Шукшину бросить режиссуру и посвятить себя кроме актерства сочинению диалогов в кино. Тот не внял, но писать или выстукивать свои рассказы на машинке не переставал. Работал он, за роковым неимением стола, то на подоконнике, то на положенной на колени доске, то на гостиничных тумбочках, а письменный стол появился у него только в последний год, когда переехал на новую квартиру. Писал Василий Макарович в простых ученических тетрадях, которые таскал с собой повсюду. Иван Рыжов вспоминал, как жил с Шукшиным в одной гостинице и тот, привезя с собой неподъемный чемодан, набитый теми самыми тетрадями, каждый раз вставал в четыре утра, чтобы до съемок поработать над прозой.

Поэтому я ждала воспоминаний о том, как родился у Василия Макаровича тот или иной рассказ, что интересно не меньше историй любви.

– Нет, Вася у нас никогда не писал, – говорит Лариса Ивановна.

– А что делал?

– Пил.

Вася и вправду здорово пил и быстро пьянел – из-за язвы. Однажды в пьяном виде даже потерял все документы на республиканскую премию, которую получил за фильм «Ваш сын и брат»: после официального банкета еще мотался по каким-то гостям… Побывал, наверное, и у Самыкиных в тот, последний раз, о чем дальше. Но почему у них, в таком-то уголке, где пиши – не хочу, и не притрагивался к ручке? Хотя я уже догадываюсь, почему.

«Простим себе…»

В душевных терзаниях Шукшина, его отчаянном и часто обреченном противостоянии таится разгадка одной тайны. Почему его любили красивые и талантливые женщины – от первой девчонки на деревне до известной поэтессы? Потому что женщины любят мужчин, способных бросить вызов и не боящихся страдать, в каких бы кирзачах они ни ходили.

«Наташа, Шукшин с Лидой приехали, пойдем познакомлю», – сказала как-то Лариса Ивановна, принеся моей маме сшитое платье – она работала портнихой. За столом в доме Самыкиных сидели Василий Макарович и Лидия Федосеева, на которой он еще не был женат. Шукшин попытался шутить, но чувствовалось, что он растерян. В то время Василий Макарович переживал тяжелый период, мечась между Викторией, дочерью знаменитого писателя и главного редактора «Огонька» Анатолия Софронова, родившей ему дочь Катю, и новой любовью. Несколько раз уходил в запои, чтобы только не делать сложного выбора.

С ним было трудно жить: он любил многих женщин и всех жалел, говоря приятелям, что грех – пожелать другому того, чего себе не хочешь, а «измены простим себе». При этом бурные отношения со слабым полом не должны были мешать его делу. А собственное призвание Шукшин сразу интуитивно поставил во главу угла, и оно, в конце концов, разрушило его отношения с оставшейся в Сростках возлюбленной, обаятельной девочкой из зажиточной семьи Марией Шумской, красой всей округи. Уезжая в столицу, Шукшин не знал, что это навсегда. Привезти ее было некуда, не в студенческое же общежитие, да и денег у него не водилось – ходил по вгиковским коридорам худой от недоедания, с лицом землистого цвета. Он говорил потом, что если бы привез Марию, то никогда бы не закончил учебы, но, видно, страдал из-за этого расставания, потому что однажды, во время поездки по родным местам, обронил другу: «Это женщина, которую я обманул, а она была мне верным человеком».

Он тянулся к тем женщинам, с которыми мог существовать на одной волне. Если выяснялось, что человек – не его, отдалялся, как в случае с актрисой Лидией Александровой, которая сыграла в картине «Живет такой парень» роль библиотекаря. Сохранилась фотография, на которой Александрова с Андреем Тарковским танцуют твист, а за столом сидит Шукшин и грустно на них смотрит. С Лидией он расстался во время съемок картины: собрал вещи и ушел, неделю жил у друга, писателя Василия Белова, в общежитии, скрываясь от съемочной группы. Дальше случилась история настолько анекдотичная, настолько в духе шукшинского кино, что ее невозможно не привести. Вместе с приятелем Василий Макарович весь день доставал для себя больничный, чтобы оправдать свое отсутствие на съемочной площадке, потом на радостях отправились в ресторан, где немного выпили. Поддатых мужиков задержал милицейский патруль, пришлось провести несколько часов в отделении, а когда Шукшин вышел и развернул документы, прочитал на врачебной справке поверх диагноза «стенокардия» размашистую резолюцию милицейского начальника: «Задержан в нетрезвом виде». Пришлось добывать бюллетень заново, но Шукшин все-таки получил за прогулы выговор. А к Александровой он не вернулся, сказав другу: «Знаешь, я понимал, что она мне чужой человек. Я ведь пробовал ее снимать, но она не чувствует, что мне надо».

Чувствовала Лидия Федосеева, и не только, чтоˊ Шукшину необходимо в кино, но и в жизни. А в жизни ему, наверное, требовалась крепкая женская рука. Возможно, остальные дамы, подпадая под обаяние Шукшина, все-таки не хотели связываться окончательно с человеком, постоянно уходящим в свою профессию как в омут с головой, взрывным, увлекающимся женским полом да еще пьющим. А Федосеева взвалила на себя этот воз, и ради нее Шукшин в конце концов оставил Викторию Софронову.

…Однажды, как рассказывает Лариса Самыкина, они с Иваном приехали в гости к Шукшиным. Василий Макарович хватил лишнего и попытался достать спрятанные на гардеробе деньги, пьяно куражась: «Поедем к девкам!» Лариса Ивановна утешала Лидию Николаевну: «Ведь сколько тебе терпения нужно!»… Может, та отпустила мужа, он и так часто пропадал из дому, и поселялся на недельку у кого-нибудь из друзей, с кем можно было поговорить о высоком или просто выпить. Но, скорее всего, Лидия Николаевна пресекла ту попытку Шукшина загулять, как делала это не раз. Она рассказывала, как однажды, увидев своего Васю в автобусе с кем-то из собутыльников, бросилась с коляской, где лежала грудная дочка, наперерез отъезжавшему автобусу, остановила его и увела мужа домой. В другой раз обнаружила супруга «отдыхающим» на газоне возле дома, подняла и потащила – беременная! – в квартиру. «Думала, рожу», – говорила потом… И при этом семья была для него, человека с традиционной, крестьянской закваской, ценностью необсуждаемой. Василий Макарович обожал своих дочек, они были тем якорем, который удерживал его после ссор с женой.

«Когда я впервые пришел к Шукшину домой, – вспоминал его друг, – он открыл дверь, и моему взору предстала такая картина: за ногу его держит маленькая беленькая девочка, а с другой стороны прижимается – голова только до ремня ему достает – другая. Вася говорит мне, улыбаясь: “Видишь, настрогал, попробуй теперь заняться добрым делом. Нет, если женишься, Москву не покоришь”». Хотя Шукшин и называл свою семейную жизнь «чесоткой», но глубинное его отношение к жене было все-таки трепетным, чего стоят хотя бы его слова, сказанные ей не раз: «Умру, год продержись – и выходи замуж».

Помните, как Шукшин говорил о том, что не может командовать толпами? Видимо, неурядицы во взаимоотношениях с женским полом происходили от того, что не мог он сделать окончательный выбор – хотя бы в пользу семьи, а не друга, у которого можно заночевать на раскладушке, – потому что всякий выбор в человеческих отношениях ему, художнику, претил. И он, привычно оступаясь, страдал, и никак этот узел греха и раскаяния невозможно было разрубить. Что остается в такой ситуации человеку совестливому? Только иногда махнуть на все рукой, и он махал, и исчезал из сложной ситуации, как – мы уже знаем.

«Счастье, что он не вышел»

Была в жизни Шукшина одна женщина, чьей любовью он держался всю жизнь: его мать, Мария Сергеевна. «Знаешь, почему мы с тобой талантливы? – спрашивал он Георгия Буркова. – Мы дети любви». Простая, малограмотная, она хорошо знала, что нужно ее сыну, недаром Василий Макарович хвалился, что у его матери хоть и два класса образования, «но понимает она не менее министра». Знавшие Марию Сергеевну люди говорят, что она была умной и «хитрющей», то есть умевшей вглядываться в суть вещей, как и Шукшин, и кто знает, могла бы руководить культурой не хуже Фурцевой.

Так вот, именно Мария Сергеевна, когда Вася поступил сразу в два вуза – на заочное отделение Историко-архивного и на дневное Института кинематографии, – настояла, чтобы сын учился «только очно», и это при том что сама перебивалась с хлеба на воду. Мать была постоянным собеседником Шукшина, ей он рассказывал обо всем и прислушивался к совету. Она разбиралась в людях и не раз намекала сыну, что «тот болтливый», «этот воровливый», и всегда оказывалась права. Материнский дом оставался главным убежищем Василия Макаровича, где он отлеживался после московских бурь и лечился не столько отварами сибирских трав, сколько блаженным осознанием почти детской защищенности. «На меня вдруг дохнуло ужасом и холодным смрадом, – писал он как-то Василию Белову, – если я потеряю мать, я останусь круглым сиротой. Тогда у меня что-то сдвигается со смыслом жизни». В другой раз Шукшин обронил в записках, что не вынесет, если она умрет раньше его, и вышло, как задумал. Поэтому когда говорят, что Василий Макарович недолюбливал советскую власть, то причины надо искать не только в его размышлениях. Эта власть жестоко обидела его мать.

Шукшина пугало лихое и легкое отношение социализма ко всему. Словно крутится карусель, сначала всем весело, потом весело и тошнит, в конце концов только тошнит, а слезть нельзя, да и голова уже отлетела. Так, между делом, по разнарядке, смели в одну ночь в алтайском селе Сростки тридцать мужиков, в прошлом крепких крестьян, среди которых оказался и Макар Шукшин, всего двадцати одного года от роду. «В чем обвинили отца, я так и не знаю, – писал его сын. – Одни говорят: вредительство в колхозе, другие – что будто он подговаривал мужиков поднять восстание против Советской власти». После ареста Макара Леонтьевича его молодая жена поехала в барнаульскую тюрьму, где ей посоветовали устраивать свою жизнь, а мужа не ждать: у него высшая мера. Но Шукшин-старший прожил еще девять лет и умер уже во время войны, о чем семья узнала много лет спустя (сколько лет жили бы надеждой!). А вернувшись тогда из Барнаула, Мария Сергеевна сгребла в охапку четырехлетнего Васю и двухлетнюю Наталью, забралась с детьми в натопленную печь и закрыла заслонку. Спасла их соседка, случайно зашедшая в избу.

Сестра Шукшина рассказывала, что мать все ждала прихода «тех же людей» и держала собранным мешок с пожитками, даже кастрюльку, в которой варила кашу, каждый раз, вымыв, клала обратно в мешок. Фамилию детям сменили на материнскую – «Поповы», – которую они носили до получения паспорта, и это как-то охраняло их, хотя односельчане не жаловали родственников репрессированных. Так что замкнутость Шукшина была характерной для людей, ходивших в те годы по краю. С двенадцати лет Вася начал работать: сначала возил воду, хотя мог поднять всего по «полведерочку», потом копны сена. Уставал так, что спать хотелось до обморока, и казалось, вот-вот свалится под жнейку. Однажды уговорил напарника, такого же пацана, подремать немного в сторонке, и обоих, ухнувших в блаженный сон, растолкал бригадир, устроив выволочку «контре» – как же, война, детство кончилось. Все это страшновато, а, признаемся, не особенно пугает: у каждого из нас найдется хотя бы пара-тройка таких семейных воспоминаний – и что? Такое будничное отношение к вещам страшным и есть главное наследие социализма, «привычного праздника», как писал Шукшин.