Текст книги "Актеры советского кино"

Жора был раним, но не любил нагружать людей, поэтому плакаться не умел. Вот приходил домой, и я видела: что-то стряслось. В такие минуты он был в страшном состоянии. Перед ним будто пелена опускалась. Единственное, что способен был сделать в такой момент, – пойти в магазин, купить бутылку водки, налить и выпить. И его отпускало. Тогда мог заплакать, как ребенок, и начинал рассказывать мне, что произошло. Он ведь жил своей профессией, ни в чем, кроме нее, не понимал, все время вынашивал какие-то планы – то спектакль поставить, то студию создать, искал единомышленников, ждал главные роли… И если упирался в стену непонимания… Вот здесь и начиналось его “пьянство”, но здесь и заканчивалось».

«По-другому не поверят»

Татьяна Ухарова:

«Несмотря на то, что Жора много играл, по две главные роли в сезон, с театрами у него не прекращалась чехарда. Из родного он ушел в “Современник”, но проработал там всего сезон: причина – в спаянности коллектива, который оказался закрыт для Жоры, несмотря на то, что он дружил с Олегом Ефремовым. Вернулся в Театр им. Станиславского, там его не ждали и фактически посадили в оркестровую яму, где уже обитали другие хорошие актеры. Всегда общительный, оптимист, он перестал выходить из дому, я испугалась: все, не выскочит из депрессии. Уговорила его лечь в больницу, подлечился.

С кино тоже было сложно. Хотя первая же роль принесла славу. Это был фильм Михаила Богина “Зося”. Жора играл там смешного лысого солдата, губастого, который ел пельмени. Возник в нашем кинематографе такой чудаковатый персонаж, о Буркове сразу заговорили, стали предлагать сниматься. Но пошли почти сплошь персонажи второго плана, а то и вообще не утверждали на роли, для которых он просто был создан. Например, Максима Горького. Когда сделали грим, оказалось – одно лицо и та же мимика, но Жорину кандидатуру завернули».

И все-таки кинематограф его «подцепил». Появился у Буркова, что не всякому актеру дается, свой герой – человек умный, добрый и несчастный. Еще более чудаковатый, чем солдат с пельменями, особенно в представлении обывателя, в чью сторону стрела и запускалась. Началось все с «Зигзага удачи» Рязанова, который позвал Буркова на роль Пети, ретушера в городской фотографии, пьющего художника. Этот Петя с собачьей тоской во взгляде, который идет против всех за каждого, так полюбился режиссеру, что и в фильме «Гараж» возник вновь. Теперь уже в образе Фетисова, ушедшего в город крестьянина, который «за машину родину продал», – сутулого, в растянутом свитере и стоптанных ботинках, с горящими праведным гневом добрыми глазами.

Татьяна Ухарова:

«Почему Жора был так убедителен в своих ролях? Он хорошо знал жизнь, не столько из опыта, сколько от рождения, что ли. Чувствовал ее. В спектакле “Иван и Мадонна” играл старого солдата, который уже в мирное время едет получать награду и вспоминает войну. Я сама актриса, но, стоя за кулисами, плакала. Потом говорила ему: “Жора, так нельзя, ты хоть чуть-чуть обманывай”. А он: “Танюрочка, по-другому не поверят”. И я этот спектакль ненавидела».

И ведь рвал сердце ради игры, дела несерьезного. Что такое, в конце концов, актер, воображающий, будто он перевернет мир? Шут. Бурков в этом однажды убедился на собственной шкуре.

Татьяна Ухарова:

«Он тогда уже работал во МХАТе у Ефремова. На спектакль “Так победим!” явился Брежнев, перед этим в театре усилили охрану, все накалились до предела. Жора играл Бутузова, рабочего, Александр Калягин – Ленина. Я стояла за кулисами, смотрела, все шло нормально. И вдруг, перекрывая слова актеров и смех зрителей, на весь зал раздался голос Леонида Ильича: “А что он говорит? А почему они смеются? А я не слышу”. Я видела, как и Жора, и Калягин побледнели под гримом, они не знали, повторить часть сцены или продолжать. А Жора всегда все брал на себя и тут решил, что это он непонятно говорит – у него оставались небольшие проблемы с дикцией. Собрался, подошел к краю сцены, поближе к правительственной ложе, и начал произносить текст так, будто говорит одновременно и с “Лениным”, и с Брежневым. И опять: “А я ничего не слышу”. Все, я думала, что сейчас мужа потеряю – Жора был белый. Оказывается, у генсека сломался слуховой аппарат. Когда доиграли и Жора пришел за кулисы, у него тряслись руки, но он, перебарывая себя, по своей всегдашней привычке принялся хохмить».

Нет, не шут он был. Он, играя, казалось бы, не героических, а ставших всенародно любимыми Петю в «Зигзаге удачи» или Фетисова в «Гараже», «выводил на сцену» тех, кто безмолвствовал. Кого? Да все того же первого своего режиссера – обреченного Левина и сумасшедшего музыканта Петрова-Глинку. И, может быть, расстрелянных, контуженных, погибших на фронте, тех, кого знал. Казалось, канули многие из них бесследно, и ни звука, ни голоса от них не осталось, но нет: оказалось, что есть человек, который говорит от их имени.

«Расшифровался»

«Мне нужен друг настоящий, которому свободно, без комментариев, можно будет доверить душу свою, всю без остатка, – записал Бурков в дневнике. – Найду ли я его?»

Татьяна Ухарова:

«С Василием Шукшиным Жора тесно сошелся, когда снимался в его фильме “Печки-лавочки”. На первый взгляд ничего общего у них не было: крепкий, мужественного телосложения Шукшин – и худой интеллигент в очках, только что не в пенсне, Бурков. Молчаливый, всегда в себе Макарыч – и разговорчивый Жора. Но у них сложился особый язык, и этим они отгородили свой внутренний мир, в который не пускали посторонних. Их любимым словом было “расшифроваться”. Друг перед другом они именно расшифровались. Думаю, роднило их то, что оба были по-хорошему странные, мечтали о новом культурном движении. Но когда я читаю Жорины записи их совместных планов, думаю: ну, якобинцы! Как обидно им было бы увидеть то, что позднее происходило с нашим искусством.

Василий Макарович хотел по-особому называть своего друга, но никак не мог придумать имени. “Жора” он считал блатным, напоминающим “Жора, подержи мой макинтош”. А “Георгий”, на его взгляд, было многозначительно и высокопарно, будто речь о грузинском князе. Во время съемок картины Сергея Бондарчука “Они сражались за Родину”, где играли и Бурков, и Шукшин, жили мы два месяца всей группой на теплоходе. Макарыч все перебирал имена для Жоры: то назовет его “Жорж”, то “Джонни”. И однажды утром он постучался в нашу каюту, открыл дверь и с порога: “Джорджоне! К вам можно?” Мы упали со смеху. С тех пор Шукшин к Жоре только так и обращался, особенно при посторонних. И это прозвище прилипло».

Между прочим, так, то есть Джорджоне, звали знаменитого итальянского художника эпохи Возрождения, гармоничного по мироощущению, на картинах которого – сплошные мягкие линии, ни единого острого угла.

Татьяна Ухарова:

«Шукшин ценил в Жоре то, что ему самому не было дано. Например, отлично понимавший юмор Василий Макарович не умел рассказывать анекдоты. Передавал их по-своему Жоре, потом вел его за руку в компанию и объявлял: “Сейчас Джорджоне расскажет анекдот”. Слушал и хохотал до слез».

Шукшин оставил ему духовное завещание: писать театральные рассказы. То есть вещи невеликие, но меткие. Он знал, о чем говорил. Много лет Бурков вынашивал проект: создать «Хронику», цикл книг о России и мире, где хотел – попробуем передать близко к его словам – осмыслить опыт человечества и свою жизнь в его контексте. Громко звучит. Затея была явно несбыточной и отдавала таким пафосом, что читать его записи на эту тему порой неловко. С трудом верится, что ироничный Бурков мог записать такое, пусть только для себя: «Эти идеи целые века дожидались меня». Все наброски остались в мешках, которые так и стоят у его вдовы. Его призванием были малые формы: второстепенные роли в кино, литературные зарисовки, статьи, байки. Такие черточки одной пунктирной линии. А линию эту он гнул всю жизнь, и обозначить ее можно даже не мыслью, а чувством, которое ценнее всех бурковских проектов. Чувством горьким, коим буквально пропитаны страницы его дневника: в нашей стране человек думающий зажат между невозможностью смириться с действительностью и нежеланием ее радикального переустройства, потому что жалко людей. Наверное, мучился этим еще только «Макарыч», вся проза, весь кинематограф да и вся жизнь которого балансировали на том же разломе.

Поэтому смерть Василия Макаровича Шукшина стала для Буркова страшной потерей, рядом с ним словно образовалась воронка, остался один в поле воин. Воронка ждет, но и поле ждет, и чтобы не ухнуть в черную пустоту, а наоборот, выстоять и дело свое сделать, он принялся реализовывать все задуманное ими, создал культурный центр, которому дал имя Шукшина. Но, как сказала о муже Татьяна Ухарова, «поселившаяся в нем тоска не покидала его больше никогда».

Четыре копейки

Он был человеком, отрешенным от «земных примет». Мог учить роль даже в полном гостей доме – ему никто не мешал. Писал все свободное время, где придется, как и Шукшин. Не замечал, во что одет (ладные бурковские костюмы и стильные кожаные пиджаки – заслуга жены). Когда купили дачу и вся семья принялась сажать на участке сад, Георгий Иванович решил принять в этом участие. Яблоню домочадцам пришлось втихаря пересадить, чтобы выжила, но «своим» деревом Бурков гордился.

Мария Буркова:

«Устраивать быт папа совершенно не умел. Всех, кого полагалось, театр жильем обеспечил, не давали квартиру только моему отцу, а он просить не мог. Даже когда труппа на собрании решала, кому увеличить зарплату – Ухаровой, которую занимали в спектаклях в хвост и в гриву, или одному актеру, гораздо меньше игравшему – проголосовал… за того актера. Голос Буркова тогда решил исход дела. А отцу неудобно было голосовать за жену, как и хлопотать о квартире.

Но потом мы обрели свое, просторное жилье, где с нами жила бабушка, Мария Сергеевна. С какого-то времени папа всех нас содержал, а хозяйство вела мама, потому что отец был, как мы его называли, “бытовая катастрофа” – кроме как приготовить яичницу и кофе в турке, он ничего из домашних дел не умел».

Татьяна Ухарова:

«Вспоминаю случай, когда окончательно убедилась – к быту муж не приспособлен. Дочка Маша младенцем все время плакала. Я попросила Жору сходить в аптеку и купить укропной воды, которую дают детям, чтобы у них не болел живот. Муж возвращается и протягивает мне пакетик. Открываю – и начинаю смеяться. “Что ты принес-то?” – спрашиваю. А в аптеке ему сказали: “Выбейте четыре копейки”. Вернулся к прилавку, там уже другая фармацевт, она взяла у него чек и протянула пакетик. А что мужчины тогда молча покупали за четыре копейки? В общем, он принес презерватив. Только Жора мог не понять, что ему завернули не бутылку с укропной водой».

Мария Буркова:

«Но когда я болела, папа, хоть и был уставшим после вечернего спектакля – а с утра его ждала репетиция в театре, потом съемки, вечером опять спектакль – полночи носил меня на руках, чтобы мама, которой тоже предстояло назавтра быть в театре, хоть немного поспала.

Как-то, в моем детстве, приехав в Пермь навестить родителей и маленькую меня, он нарисовал мне цыгана, страшного, и сказал: “Веди себя хорошо, за тобой цыганский глаз теперь наблюдает”. Я поверила, потому что верила всему, что папа говорил. Со временем я стала ему, наверное, самым близким другом, он доверял мне тайны, которыми не мог поделиться ни со своей матерью, ни с моей. Говорил мне: “Машка, я иногда путаюсь, где ты, а где я”».

Татьяна Ухарова:

«У Жоры сложились замечательные отношения с дочерью. Потому что он совершенно не занимался Машиным воспитанием, в классическом понимании. Никогда не контролировал, к школе, памятуя свое отрочество, относился плохо и Машку этим развратил. Зато подсовывал ей нужные книги, а если они вместе куда-то ходили, дочь возвращалась домой как на крыльях».

Мария Буркова:

«При всей своей сентиментальности, папа был озорным. Мы могли в мороз купить мороженого – он любил крем-брюле, а я сливочно-шоколадное – потом пойти на горку и кататься кучей-малой, руки-ноги-голова. Накатавшись вместе со мной, сам весь в снегу, папа меня отряхивал, чтобы я выглядела девочкой, гулявшей с отцом.

А один раз мы ловили мышь. Отец что-то писал в кабинете, я у себя, скорее всего, сочиняла продолжение сказки Василия Шукшина “До третьих петухов”. Вдруг отец позвал меня и показал глазами вниз: по ковру в комнате шел откуда-то просочившийся к нам маленький серенький зверек. Тут же папа бросился снимать с полок и со стола все книги, которые попались ему под руку, и мы, ползая по полу, начали ставить загон для мыши. “Тащи плед!” – кричал мне отец. Накинули на мышку огромный плед и так веселились!

Помню, приближался год Петуха, мама сказала, чтобы к новогоднему вечеру мы нарядились в одежду соответствующих цветов. Вот уже все сели за стол, не хватало только папы, он что-то застрял в кабинете. Время шло к двенадцати, и мама стала звать его. Отец: “Сейчас, сейчас!” Спустя несколько минут опять позвала: “Жора!” – “Иду-у!” Под бой курантов папа вышел походкой, как у военных во время парада на Красной площади, только немного приблатненной. На отце красовалось теплое нижнее белье – кофта с длинными рукавами и кальсоны ярко-малинового цвета, а на шее был намотан зеленый мохеровый шарф. Я упала головой на стол! Мама нервно сказала папе: “Ну, садись уже!” И бабушка: “Жора, чо уж ты так?” Но сцена была его! Выход удался!»

Татьяна Ухарова:

«Мне никогда не было с ним скучно, он закруглял все углы. Жору за легкий и веселый характер все любили, и женщины, и мужчины. Я в первые годы совместной жизни страшно его ревновала: он обнимет какую-нибудь даму, а у меня сердце заходится, настолько не хотелось делиться им ни с кем. Но виду не показывала. А уже после смерти Жоры прочитала в его дневнике, что и он меня ревновал, хотя поводов я никогда не давала».

То было нежелание отдавать миру свое, кровное, когда человек знает за собой право на обладание. Когда женщина понимает и любит мужчину так, как не поймет и не полюбит его никто. Поэтому Татьяна Сергеевна никогда не соглашалась с теми, кто говорил ей, что, переходя вслед за мужем из театра в театр, она принесла свою карьеру в жертву. Для нее не было ничего важнее того, чтобы муж, по своему человеческому складу открытый всем громам и молниям, чувствовал на себе ее взгляд, который помогал чуть распрямить сутулые плечи.

«Вперед вырваться не могу…»

Мария Буркова:

«Иногда папа, по натуре мягкий, застенчивый, говорил маме: “Танюрочка, мне хочется, чтобы тебя кто-нибудь обидел, а я его прямо убил бы!”».

Приходилось же порой заслонять его самого. Однажды с Бурковым произошла история, до странности похожая на ту, которую Шукшин описал в автобиографическом рассказе «Кляуза», – о том, как к нему в больницу не пускали родственников. Но Василию Макаровичу пришлось самому отстаивать себя, а за Буркова вступилась дочь.

Мария Буркова:

«Папа лежал в кардиологическом отделении больницы. Его перевели в реанимацию, мы с мамой пришли к нему. На входе сидела пожилая вахтерша, которая предупредила нас: “Вам пять минут”. Поднялись мы наверх, вышел из палаты папа, в штанах, а сверху голый и весь в присосках с проводами. Я еле устояла на ногах, увидев, как он слаб и бледен. А врачи, только мы вошли в отделение, предупредили нас: ничего неприятного больному не говорите, не беспокойте его. Мы втроем остались в коридоре, сидели и тихо разговаривали, как вдруг вбежала та вахтерша и принялась кричать: что это, мол, такое, находитесь здесь дольше положенного времени! И папе заявила, что больше к нему родственников не пустят. Он стал еще бледнее и произнес слабым голосом: “А почему? Почему?” И такой был в эту минуту растерянный и несчастный, что я еле сдерживалась, чтобы не ответить вахтерше.

Мы с мамой успокоили его, он вернулся в палату, и мы ушли. Стали спускаться по лестнице, передо мной – вахтерша, впереди мама. Бабка продолжала возмущаться. Слушала я, слушала – и вдруг схватила ее за халат, прижала к стенке и начала душить. Мать сумки бросила, стала оттаскивать меня от нее с криком: “Отпусти!” Но я была не в себе, перед глазами дрожала пелена. Наконец выпустила нахальную старуху, та побежала наверх, крича мне: “Дура! Сумасшедшая!”

В машине я рыдала. И дома все просила мать: “Позвони папе, позвони!” Не знаю, звонила она или нет, но сказала мне, что у него все нормально. Когда мы в следующий раз пришли к отцу, его лечащий врач, пригласив нас в кабинет, попросил, чтобы я извинилась перед работником больницы. Я ответила: “К сожалению, сорвалась. Но извиняться не буду”».

Конечно, тогда Бурков был болен и не мог защититься, но и в другое время из нашего Георгия не выходило «победоносца».

Мария Буркова:

«В перестроечные годы отца пригласили раз на частную квартиру некие люди, молодежь в галстуках, вроде комсомольцев, подавшихся тогда в бизнес. Они обещали папе, что помогут реализовать его планы, касавшиеся театра и кино. Пошел… Уже наступила ночь, он все не возвращался домой, а такого в жизни не было, чтобы папа не ночевал дома, если не уезжал на гастроли или съемки. Не пришел и на следующее утро, и днем. К вечеру мы, обзвонив знакомых, уже не отходили от телефона, мама психовала – “Не в тайге ведь живем! Дал бы знать, где он!” – я бегала каждый раз к окну, если слышала, что к дому подъехала машина и хлопнула дверца. Наконец увидела, что внизу остановилось такси, из него вышел отец и шатающейся походкой направился к подъезду.

Мама открыла дверь в квартиру, он вошел и слабым голосом произнес: “Танюрочка, я не пьяный”. Я бросилась к нему: “Пап, что с тобой?” Он мне: “Маш, посмотри, у меня что-то с головой”. Я отвела отца в ванную, посадила на скамеечку, смотрю – у него на затылке большая запекшаяся бляшка крови. Cтала отмачивать кровь перекисью водорода. “Тут, – сказала, – швы придется накладывать”. – “Нет, – ответил папа, – не надо никакой больницы”. Обработала ему рану, заклеила, попросила его: “Только не трогай”. Пришла мама, чуть не упала в обморок от того, что увидела. Отец спросил у нас, есть ли выпить. Какое-то малиновое вино оставалось на столе в кухне, мы его понемножку пили, пока ждали папу, чтобы успокоиться. “Тебе плохо от вина будет, – отговаривала я его, – и сосуды расширятся, кровь опять пойдет…” Взяла у мамы Маруси элениум, папа принял таблетку и лег спать. Утром все рассказал нам.

Оказывается, придя на ту квартиру, он быстро понял, что попал в компанию махровых “патриотов”. Они “взяли его в кольцо”: “Вы с нами, Георгий Иванович, или против нас?” Отец опрокинул в себя рюмку, встал и послал их. Тут один из них вскочил: “Никуда ты не пойдешь!” – и толкнул папу. Он упал, ударился головой об косяк двери и потерял сознание. Его оттащили в дальнюю комнату, где отец и лежал, пока компания гуляла, как вдруг вошла какая-то женщина, помогла ему подняться, потихоньку вывела из квартиры и посадила в такси, заплатив водителю».

Свое неумение воевать, что-то доказывать Бурков объяснил в дневнике шуткой: «Вперед вырваться не могу: мешают юмор и водка». Насчет водки все понятно. Что же до иронии, то она его спасала, без иронии, то есть острого ума, он был бы просто сентиментальным, слезливым страдателем за всех и вся. А Бурков настойчиво повторял в своих записях, что трагедию можно выразить только через комедию. И призывал художников именно так смотреть на жизнь.

Однажды он задумал написать всемирную историю с точки зрения… клопа. Вернее, Клопа (он и человека писал – Человек. Тоже вообще-то клоп с большой буквы). Кто, как не клоп, способен глубоко и объективно судить обо всем на свете, особенно о людях? Он их прекрасно знает, любит, к тому же лишен расовых предрассудков – для него всякая кровь хороша. Бурков подсмеивался над громко заявляемым человеколюбием, понимая, что исходит оно чаще всего от тех, кто любит кровь.

Татьяна Ухарова:

«Жора никогда ничего не провозглашал. Оставался по сути своей тихим, скромным и этим напоминал отца. Иван Григорьевич умер, когда они с Марией Сергеевной собрались переезжать в Москву, поближе к единственному сыну. Оказывается, отцу тяжело было покидать Пермь, прощаться с прожитой там жизнью. Но он ни слова не сказал, так и простился с жизнью, со всей».

Мария Буркова:

«В дневнике папа писал, что многого стесняется, например, останавливать на улице такси или заказывать еду в ресторане. И действительно, это за него делала, если они были вместе, мама. Не мог есть в гостях, потому что смущался, зато когда возвращались домой, пусть даже ночью, просил: “Танюрочка, ты мне яишенки не сделаешь?” Только в родных стенах расслаблялся. Но и с близкими не делился своими проблемами – жалел.

Если отцу было нехорошо, он просто шел прилечь на диван. Мама спрашивала, что с ним, папа отвечал, мол, ничего, сейчас он полежит, потом встанет, пообедает и немного поспит. Он, хоть временами и проводил, быстро так, рукой по грудной клетке (Я: “Пап, что с тобой?” – “Ничего, как-то неуютно”), и сосуды у него были плохие, все равно много работал».

Татьяна Ухарова:

«У Жоры побаливало сердце, а он об этом молчал. Я как-то стала замечать: ни с того ни с сего ложится и начинает особенно много разговаривать – как он это назвал, “прибалтывать свое плохое состояние”. Заставила его пойти к врачу. Выяснилось, что Жора на ногах перенес несколько микроинфарктов, и его сразу забрали в институт кардиологии».

Мария Буркова:

«Когда папу выписали, мама обратилась к известному травнику, достала все травы, которые он ей назвал. Делала отвары, давала их отцу пить, втирала ему в ноги. Папа говорил ей: “Ты продлеваешь мне жизнь”. Ему когда-то цыганка нагадала, что он проживет пятьдесят пять лет, и на тот момент, о котором речь, срок уже прошел…»

«У них за пазухой греются плачущие»

Татьяна Ухарова:

«Тем летним днем мы с дочерью были на даче. Приехал зять и сказал, что у Георгия Ивановича все замечательно, он ждет нас завтра, к нему заезжал директор центра имени Шукшина, а Эльдар Рязанов прислал сценарий картины “Небеса обетованные”, которую собирается снимать. И там специально для Жоры была написана главная роль, о которой он мечтал столько лет! Вечером по телевизору показывали фильм “Из жизни отдыхающих”, я смотрела на экран, видела Жору и чувствовала такую к нему любовь – взрослую, спокойную, я была счастлива оттого, что он есть у меня, что все будет хорошо. Такое состояние было у меня последний раз…

На следующий день мы вернулись домой и увидели заплаканную Марию Сергеевну: “Жорочку увезли в больницу”. Я спросила: “Что, сердце?” И когда она сказала, что он сломал ногу, я облегченно вздохнула. Именно в то время, когда мы с Машкой на даче смотрели телевизор, он в нашей московской квартире потянулся, сидя на стуле, за книгой, упал и сломал бедро».

Мария Буркова:

«В больнице папа старался говорить как ни в чем не бывало, но глаза его выдавали. Мама потом тоже вспоминала его взгляд в те дни – пронзительный взгляд все понимавшего и знавшего про себя человека. Мне бы оставаться тогда с отцом подольше, он так этого хотел, но я думала, что у нас с ним все еще впереди.

Состояние у папы оказалось сложным. Врачи предлагали либо полгода лежать с подвешенной ногой, либо делать операцию. Никто не знал, как лучше, в итоге его оперировали. А через два дня он умер.

Мягкий и ранимый, папа тем не менее был центром нашей семьи, потому что был нашей любовью, и вот его не стало, и мы – бабушка, мама и я – боялись тогда друг за друга…»

Татьяна Ухарова:

«Мария Сергеевна пережила сына на семь лет. Она так хотела видеть его “настоящим народным артистом”, все возмущалась: “Ты должен ходить, как мхатовские актеры: в шляпе, руки за спину, грудь колесом, взгляд вперед!” А он был худой, нервный, сутулый. Одинокий. И, по-моему, остался не понят…»

Здесь невозможно удержаться, чтобы не разбавить печаль любимым приемом Буркова – байкой, рассказанной Татьяной Сергеевной. Снимался Георгий Иванович в картине «Семейное счастье» по рассказам Чехова, в одной из четырех составляющих его новелл – «Предложение» режиссера Сергея Соловьева. В один из вечеров ждала жена мужа со съемочной площадки, наступила ночь, его не было, думала: убью, когда заявится, – явно ведь отмечают конец рабочего дня. Под утро звонок в дверь. На пороге – «…Жора, подшофе, в одежде своего героя: белом костюме, белых ботинках и белом канотье. Облокотился на трость и заявляет: “Ну, что я говорил? Я весь в белом, а вы в дерьме”».

Бурков, не уверенный в себе и стеснительный, тем не менее не боялся ни в жизни, ни на экране выглядеть совсем не геройски, а даже нелепо и смешно, словно иллюстрируя ту строчку из песни, где какого-то Жору просят подержать макинтош. Но именно человек, который «подставляется», и оказывается «весь в белом».

…Не было в нем победительного начала, настойчивого желания изменить мир, и хорошо. Ведь какое впечатление остается от каждого появления Буркова на экране? Нежность. Редкая, которую и в женщинах не часто встретишь. Что бы ни играл, ощущение такое, будто несет перед собой нечто хрупкое, боясь уронить. Он как бы мимоходом, неназойливо, щурясь, переминаясь, смущаясь, усмехаясь, напоминал нам, что нет другого способа противостоять злу, кроме как оставаться человеком. То есть существом слабым и уязвимым. Поэт и бард Вероника Долина сказала однажды: «Я за хрупкость во всем. В ней – высшая сила. Она дана тонким людям. А тонкие люди – это высшая раса. За ними мир, и у них за пазухой греются все плачущие – толстокожие, толстомясые, саблезубые. Тонкие люди гладят по голове толстокожих».

И в этом смысле мир неизменен.