Текст книги "Актеры советского кино"

Евгения Симонова:

«Когда мы с Толей снимались в картине Александра Зархи “Двадцать шесть дней из жизни Достоевского”, где я играла Анну Сниткину, я была свидетелем таких сцен. В восемь утра он должен был уже сидеть на гриме, и молодая ассистентка просила: “Толенька – его все звали ‘Толенькой’ – вы не можете завтра приехать на электричке? Шофер отказывается везти вас так рано”. У меня глаза становились квадратными: как к ним пришла мысль гонять его из Люберец, где он тогда жил, своим ходом? А Толя сразу согласился, шепнув мне украдкой: “Жень, ты только Сане об этом не говори, он рассердится”. Кайдановский однажды рассвирепел, когда во время съемок в “Телохранителе” один из статистов, который нес паланкин, подвернул ногу и помощник режиссера попросил Толю пройти пару шагов с паланкином. Толя покорно двинулся переодеваться, но разговор услышал Саша, бросился с кулаками на этого помощника и, если бы кто-то не вмешался, наверное, избил бы его здорово. А исполнитель главной роли готов был поработать статистом».

И внешне они были разительно непохожи: сутулый, худой, смущавшийся, заминавший взгляд Солоницын – и Кайдановский, с «железной» челюстью, «стальной выправкой хребта» и вызовом в глазах. И это сбивало.

Евгения Симонова:

«Многим казалось, что Саша Толе покровительствует, поддерживает его морально, но мало кто знал, что Кайдановский, казавшийся цельным, сильным, был более ранимым. Он страдал и искал душевного покоя, а Толя, наверное, оказался единственным, кто Сашу хорошо чувствовал и порой даже подыгрывал ему, от истинного великодушия и настоящей к нему любви. При всей Толиной неприспособленности к жизни и временами несомненном тремоло внутри, в нем были такое приятие всего и вся, такие поистине христианские доброта и открытость миру и людям, какие бывают только у человека с безграничной внутренней силой».

В «Сталкере» Тарковский «проделал эксперимент»: упомянутое тремоло Солоницына запрятал в цинизм модного писателя, которого тот играл, придав ему осанку и самоуверенность, а с Кайдановского сорвал маску стоика и скептика, обнажив его бескожесть и незащищенность. То есть расстановку сил, существовавшую между ними в жизни, перенес на экран – и это стало своего рода откровением. Но и в других работах Кайдановского изо всех дыр его невидимой «кольчуги» сквозят такие нежность и жар! Он во всех ролях выдавал себя и оттого постоянно искал выходы из своего актерского ремесла – в режиссуру, в музыку, в живопись.

А Солоницын разоблачения не боялся вовсе, подвергая себя самому большому испытанию художника: отдавать душу толпе. Смиренно и радостно раз и навсегда принял то, что он – шут, в самом высоком смысле слова. Божий шут.

«Бедный Йорик»

В отличие от шекспировского Гамлета Солоницын, видимо, никогда не чувствовал себя игрушкой в руках Провидения, – скорее, любимым его творением. Но и это ощущал без высокомерия, а как сплошное «я должен», потому что талант накладывал ответственность.

Светлана Солоницына, вдова актера:

«После премьерного показа картины “Двадцать шесть дней из жизни Достоевского”, когда зрители приветствовали съемочную группу, Толя вдруг извинился перед всеми за то, что, по его мнению… провалил роль».

Пострадав и посомневавшись перед новой работой, он смирялся со своей участью и шел делать дело. Так солдат, вздрагивая от свиста пуль, украдкой крестится – и в бой. Оказалось, что и умение подчиниться режиссеру Солоницын воспринимал как нечто неизбежное, признавшись в конце жизни брату: актеру надо иметь терпение и мужество, чтобы ото всех зависеть, а от некоторых терпеть презрение. Брат при этом напомнил ему, как шекспировский Гамлет приветливо встречает актеров, как жалеет шута, бедного Йорика, на что Анатолий ответил: «Гамлет – исключение». Хотя кто такой Гамлет, как не тот же актер и шут? Обладая умом и сердцем, он ничего не может изменить к лучшему, поскольку всего лишь играет роль. «Весь мир – театр» – эти слова из другого текста Шекспира кто только не помнит…

Негероическую натуру Гамлета поэт подчеркнул его телосложением. Во время поединка принца с Лаэртом королева замечает о сыне: «Он тучен и одышлив. <…> – Вот, Гамлет, мой платок; лоб оботри…» Гамлет с его комплекцией метко разит противника, а «косолапенький» и сутулый Солоницын, если дело доходило до драки, мог поразить, в прямом смысле слова, сильным мужским ударом.

Светлана Солоницына:

«Когда родила одна моя знакомая и отец ребенка повел себя нехорошо, я впервые увидела Толю в гневе: он взревел и набросился на того мужика с кулаками».

Алексей Солоницын:

«Вот эпизод Толиного заступничества за меня. Сразу после войны нашего отца, журналиста, назначили корреспондентом “Известий” в Молдавии, и мы всей семьей переехали в Кишинев. Во дворе, где мы, детвора, играли, бегал мальчик по фамилии Бразз. “Браз-мараз, рыжий папуас!” – выкрикивал я. Как-то, разозлившись, он ударил меня кирпичом в лицо, оно тут же распухло, небольшая шишка между бровей до сих пор осталась. Толя, не разбирая, кто прав, кто виноват – брата бьют! – выскочил из дому на улицу и принялся лупить Бразза. А следом выбежала наша мать и оттащила сына.

Позже Толя буквально спас мне жизнь. Из Кишинева мы уже уехали в Саратов. А там – Волга, место притяжения местных пацанов. Посреди реки находился Зеленый остров, где давали землю под огороды и куда порой плавали мальчишки. Однажды за старшими ребятами, среди которых был Толя, увязался и я. Внезапно подул ветер, пошла волна, я нахлебался и стал тонуть. Толина голова маячила далеко впереди, да и пловцом он был неважным. Как-то на островном огородике ему в ухо залетела оса, избавился он от нее только дома – бабушка залила в ушную раковину подсолнечное масло – и с тех пор боялся, как бы опять что-нибудь в ухо не попало, поэтому плавал странно, торчком. Но, услышав мои крики, повернул назад и принялся толкать к берегу, пока я не почувствовал под ногами песчаное дно. Совершенно, в отличие от меня, не спортивный, брат, однако, бросился мне на помощь».

Это, как у Гамлета, была не победа тела, а чистая победа духа, который, казалось, в Солоницыне перевешивал плоть, не зря в Киргизии, где он жил в юности, его прозвали «Джол», «ветер» – за быстротечную, широкую и свободную походку. И никто, видя, как он летит по улице, не подозревал, что одна нога у него короче другой, как не замечали этого и зрители.

Порывистость ветра, энергичность, свобода от всего лишнего… В быту – ни единой приметы гения. Любил посидеть с друзьями, выпить с ними, а окрестные жители, когда Солоницын поселился в Люберцах, относились к нему как к родственнику, и поэтому, уходя в ближайший магазин за хлебом, он мог пропасть часа на два: кто-нибудь зазывал в гости. Если же сам приглашал в ресторан компании приятелей, платил за всех, после чего иной раз неделю сидел без денег. Чиновники от искусства, не видя в Солоницыне осанки, подобающей известному актеру, словно не воспринимали его всерьез: картины с его участием объездили весь мир, а его самого долго не выпускали за границу, и поездка на съемки в Монголию стала предметом шуток для всей киношной среды. Имея репутацию бессребреника, он оказывался все время обносимым мирскими благами.

Светлана Солоницына:

«Толе предложили роль Достоевского, когда половина материала уже была отснята, а Олег Борисов, игравший писателя, разойдясь с режиссером в трактовке образа, все бросил и ушел. Достоевского Толя обожал, а история любви Федора Михайловича к Анне Сниткиной напоминала ему нашу, но он слишком уважал Борисова, чтобы сниматься вместо него. Да, он был способен на такие поступки и потому отказался от роли Распутина в “Агонии” Элема Климова, предложив режиссеру актера, который, как считал, подходил больше, – Алексея Петренко. А на роль Достоевского Толю уговорили: ему негде было жить, а тут пообещали квартиру. А квартира оказалась кооперативной».

Испытывая на себе, как сказал бы человек более требовательный к жизни, насмешки судьбы, Солоницын, видно, чувствовал, что для полной гармонии ему не хватает комедийных работ. Как-то он сказал брату: «Ты же знаешь, как я умею придуриваться». Отрицательных персонажей играл нередко, умея и в фильмах, и в жизни видеть в таких людях хоть крупицу добра, а комических никто не предлагал.

Алексей Солоницын:

«В молодости, не поступив в очередной раз в ГИТИС, Толя пробовал свои силы в цирковом училище, его не приняли, а он хотел стать клоуном. Умея выглядеть на премьере картины как аристократ, мог и валять дурака, изображая урку с танцплощадки. Как-то на московском фестивале стал в перерыве натурально ломать комедию, и одна из сотрудниц кинотеатра, не узнав Солоницына, попыталась вывести странного типа вон.

Режиссер Владимир Шамшурин вспоминал, как после съемок его фильма “В лазоревой степи” Толя попросил фотографию, на которой запечатлели всю группу. Володя – ни в какую: снимок ему самому нравился. Когда в метро Толя сел в свой вагон и двери закрылись, он вытащил из кармана то самое фото. Приложил его к стеклу и, приставив большой палец к носу, показал Володе “петушка”.

В другой раз он стал невольным участником случившейся в жизни комедии. У Арсения Сагальчика, который репетировал в новосибирском театре “Бориса Годунова” с Толей в главной роли, в гостиничном номере стояла пишущая машинка, и брат попросил ее на время. Нес машинку по улице и возле магазина встретился с веселой компанией. Оттуда закричали: “Гармонист! Нам тебя не хватает!” – “Да я не гармонист”. – “Как? Вон же у тебя гармонь!” – и показывают на машинку в футляре. Затащили Толю в автобус и повезли в село на свадьбу. И он два дня гулял, читал людям “Василия Теркина”, показывал сцены из “Годунова”».

Евгения Симонова:

«Во время съемок картины “Двадцать шесть дней из жизни Достоевского” я переживала тяжелый период – мы с Александром Кайдановским разводились, и если бы не Толя, не знаю, закончила бы я работу или нет. Он фантастически ко мне относился, утешал: “Жень, не переживай. Саня, конечно, классный, но такой товар, как ты, не залежится”. Мы все время смеялись, вечно треск стоял – у Толи от смеха отклеивались усы и борода».

Светлана Солоницына:

«Знаете, как снималась сцена с эпилептическим припадком Федора Михайловича? Толя лежал на полу, Женя над ним склонялась, а он начинал корчить ей рожи, и она еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться».

Его частый образ в кино – философ, человек отрешенный, одни глаза, лысый лоб да натянутые нервы – невольно переносился на него самого, но в жизни, когда не сильно била, Солоницын придерживался веселой философии эпикурейца. Философии «бедного Йорика».

«Офелия»

«Шекспир, Шекспир! Ты всегда говоришь: “Шекспир!” Шекспир в тебе – найди его». Эти слова французского драматурга Жюля Ренара Солоницын выписал в свою рабочую тетрадь и погрузился в поиски. Но собрать себя изнутри едва удавалось.

Алексей Солоницын:

«Нет, Толя оставался общительным, живым. Дружил с Сашей Кайдановским, Лешей Ваниным, Мишей Кононовым, после съемок в картине Никиты Михалкова “Свой среди чужих, чужой среди своих” – с Юрой Богатыревым. Если испытывал симпатию к человеку, открывался ему, ничего не пряча. Люди, с которыми он был откровенен, оказывались самыми разными, порой совсем неподходящими. Тарковский упрекал Толю: “Разве так можно!” – то есть душу распахивать. И слышал в ответ: “Андрей Арсеньевич, не могу я по-другому”.

И друзья были, и вообще люди вокруг него. Роли постоянно предлагали. Но отношения с Ларисой у Толи разладились, расстались они. То, что опять один, что с обожаемой дочкой, Ларочкой, которой было лет восемь, теперь виделся нечасто, стало для него катастрофой. Он по натуре был глубокий семьянин, а началась неприкаянная жизнь, в сорок лет. Пытался заглушить тоску вином.

В этот момент Тарковский и предложил ему роль Гамлета в спектакле “Ленкома”. Я спрашивал Толю, видел ли он постановку с Высоцким на сцене “Таганки”. “Нет, не хочу смотреть: Володя в ‘Гамлете’ заразителен, а мы своего ‘Гамлета’ делаем”. У Высоцкого принц датский был клокочущим от ненависти и жажды мщения, у Тарковского и Толи он тоже пребывал в ужасе от того, что происходит вокруг, что “век вывихнут”. И вправить век было положено ему, но он не мог этого сделать. Он не мог быть убийцей, но убил, поэтому погибал сам. Идею спектакля мало кто понял, и после премьеры я видел недоумение даже на лицах умных, проницательных людей.

Близких друзей, тех, кто как раз все понял, Толя собрал, чтобы отметить премьеру, в своей комнатке “ленкомовского” общежития. Я сразу заметил, что брат как будто не в себе. Выпив немного, он вдруг разрыдался, с ним началась истерика: “Я играл плохо!” Мы принялись хором уверять: “Ты играл хорошо!” – “Нет, я не успел как следует подготовиться!”

“Толенька, – обнял я его, – успокойся, все замечательно. Спектакль яркий, необычный. Я видел любимовского ‘Гамлета’, он прекрасен, но у вас все другое. Просто вы рассказали свое и рассказали очень талантливо”. Толя понемногу овладел собой, мы еще выпили, и вдруг он улыбнулся: “А все-таки Гамлета в Москве играю я”.

Но я понимал, что Толя, сорокалетний одинокий человек, оказавшийся в восьмиметровой комнатке напротив туалета, в общежитии, где бурлила молодая актерская жизнь, работал над ролью ночами, когда на несколько часов соседи затихали. Плакал он и потому, что семья разрушилась, что опять не было дома, не было своего театра и все в его жизни стало зыбким…»

Светлана Солоницына:

«Началось все с того, что, не поступив в театральное училище, я работала помощницей гримера на “Мосфильме”, и меня прикрепили к группе “Сталкера”. Войдя в первый день в гримерную, Анатолий Алексеевич бросил на меня заинтересованный взгляд. Ему накладывали грим, а он стрелял глазами в мою сторону… Стал вечерами напрашиваться ко мне в гостиничный номер, чайку попить, и тогда я просила подругу принять его, а сама залезала в шкаф и сидела там, пока он не уходил.

Известный актер – и я, никто, девчонка, на двадцать лет моложе… Я его избегала, а один случай едва не оттолкнул меня. Юная поклонница написала Солоницыну письмо, в котором рассуждала о жизни актеров, а он прочитал его перед всей группой. Меня задело, что он вынес на всеобщий суд мысли наивной девочки, на месте которой могла быть я. Увидев, что я замкнулась и не реагирую на его шутки, Анатолий Алексеевич испугался, посерел лицом. “Глупенькая! – воскликнул он, узнав, в чем дело. – Я ведь что хотел сказать? Люди думают, будто артисты живут шикарно, а я в отпуске последний раз был, когда в юности на заводе работал. Да тут не то что в Сочи, дома не отдохнешь…”»

По большому счету ему ничего не было нужно, кроме двух вещей – тишины и любви, ради третьей – возможности работать. «Только работа – спасенье, – писал в дневнике Солоницын. – Святая святых. Она оправдывает все – даже жизнь». Когда перед смертью он исповедовался, то на вопрос батюшки о грехах ответил: «Я забыл Бога». Может, потому, что как ушел в молодости с головой в собственное призвание, так больше ничему не принадлежал, и если там что-то не получалось, в воздухе пахло трагедией. Но теперь тишины и любви не было, значит, срывалось все. О его страданиях едва ли кто-то подозревал: Солоницын, пряча их на людях, производил впечатление человека легкого, а его слезы во время того послепремьерного застолья кто-то мог списать на выпитое.

Светлана Солоницына:

«Чем больше я его узнавала, тем сильнее удивлялась разладу: актер, который в кино живет как рыба в воде, должен вроде в реальности быть махиной, но… Вне съемочной площадки я видела растерянного, неприкаянного и неухоженного человека, искавшего общения, как всякий, кто по горло сыт одиночеством. Он боялся, что закончатся съемки и ему некуда станет идти, не знал, что будет с ним завтра, не хотел этого “завтра”, бросался во все тяжкие, выпивал, и ничто не удерживало его на этом свете, даже любимая работа, которой он тоже словно загонял себя. Когда-то все это должно было кончиться…»

«Каждый иногда хочет высказаться, – писал Солоницын в дневнике, – вынуть из души все и успокоиться. …Особое испытываешь желание посоветоваться, проверить себя, когда приходят, как старые знакомые, простые мысли, уже посещавшие тебя. Как тяжело тогда быть одиноким».

Светлана Солоницына:

«Когда в съемках “Сталкера” случился перерыв, группу отпустили на три дня в Москву, и в поезде Анатолий Алексеевич сказал мне: “Светлана, я хочу, чтобы ты посмотрела ‘Гамлета’ в ‘Ленкоме’”. Я пришла – и прорыдала весь спектакль: мне показалось, что Солоницын играет свою жизнь, жизнь человека, который протягивает людям руки, но мир его исторгает. Из театра я убежала, не зайдя к нему в гримерную: сама трагедия Шекспира, когда читала ее, не потрясла меня так, как этот Гамлет. Я шла зареванная, и вдруг моя тетя, которая была вместе со мной, говорит: “Послушай, не гони его. Это твой человек”.

Мы вернулись в Таллин. После поездки в Москву я взглянула на Солоницына другими глазами – глазами женщины. Однажды съемки остановили из-за проливного дождя, все сидели у открытой двери, смотрели на ливень и разговаривали. Я стала искать глазами Анатолия Алексеевича, и Николай Гринько, игравший Профессора, шепнул мне: “Ты зайди вот туда” – и показал на темный коридор. Трясясь от страха, я шагнула в эту черноту, прошла немного – и увидела Солоницына, сидевшего за столом в узеньком закутке, где вдоль стены шла полка с тюбиками красок. При огоньке свечи он расписывал деревянную доску. Не ожидая, что кто-то появится в его “келье”, обернулся: “Ты пришла?” – вскочил, сгреб меня в охапку и поцеловал. Это был наш первый поцелуй, спустя полгода после знакомства. Так получилось, что вскоре я позволила себе больше, чем собиралась, и у нас родился “сталкеренок”.

Анатолий Алексеевич уговаривал меня выйти за него замуж, но я сомневалась, что способна на такую колоссальную ответственность. Кем я была? Ветреной девчонкой двадцати двух лет, которая, однако, понимала, что, если соединять с этим человеком свою жизнь, надо вставать вокруг него со всех сторон и закрывать собой. К счастью, настоял на своем, и так мне было с ним радостно, несмотря ни на что! И к нему, когда мы стали жить вместе, пришло умиротворение, он так расплылся в жизни, распластался…»

И с Солоницыным произошли разительные перемены: бледное и худое лицо порозовело, щеки налились румянцем. Все это насторожило Тарковского, привыкшего к иному образу своего актера – человека, находящегося под ударом, невероятным напряжением сил удерживающего себя на грани.

Светлана Солоницына:

«Тарковский хотел, чтобы Солоницын целиком принадлежал его кино и театру. Поэтому, увидев его поправившимся, возмутился: “Толя, что с тобой происходит? Я тебя не узнаю. Ты мне не нужен с такими килограммами”. А потом вызвал Солоницына “на ковер” и откровенно спросил, что у него за роман. И Толя ответил: “Это не роман. Я встретил своего человека и женюсь. У меня будет семья”».

Благословенный «Эльсинор»

Свадьбу справляли в Люберцах – в комнате коммунальной квартиры, до той поры принадлежавшей бабушке Светланы и где теперь, благодаря родственному обмену, совершенному невестой, предстояло жить молодым. Кайдановский помогал другу переезжать и, увидев «хоромы», вздохнул: «Куда же ты опять попал!» Но Солоницын радовался: «Зато свое!»

Светлана Солоницына:

«Ночью, а работал Толя в основном по ночам, я украдкой наблюдала за ним. Он выкладывал на столе из спичек мизансцены, и в приглушенном свете настольной лампы было видно, как у него часто менялось выражение лица. Я боялась шелохнуться, чтобы не разбить этот воздух вокруг него, не нарушить сосредоточения его мыслей. Днем уходила с маленьким сыном к своим родителям и, хоть ненадолго, но оставляла Толю в покое. Не было у человека нормальных условий для творчества. Вот у него возникла гениальная идея, а тут то я вклинилась, то ребенок заплакал, и просто чужие глаза мешают. Конечно, родные, но в такие минуты все – чужие.

Ездила вместе с Толей в экспедиции. После съемок, вернувшись в наш гостиничный номер, он мог поплакаться, я его успокаивала, уводила гулять, а кормила так, чтобы обо всем забыл. Захотел, чтобы я работала на картине Али Хамраева “Телохранитель”, которая задумывалась как восточный вариант “Сталкера”, а с “Мосфильма” меня не отпускали. Умоляла: “Толе там плохо!” Дошло до скандала, но я выпросила командировку: если он настойчиво просил приехать, значит, ему вправду было плохо. Прилетаю в Душанбе, захожу в номер… а Толя лежит на кровати в какой-то прострации, рядом с ним – роман Чарлза Мэтьюрина “Мельмот-скиталец”, довольно-таки страшная книга. Толя поднял на меня невидящие глаза, я ему: “Манюнь, это я”. И он улыбнулся.

Да, я называла его “Манюня”, а он меня “няня”. Под окнами роддома, где появился на свет Алеша, звал “няню”, и весь младший медперсонал выглядывал наружу, а я протискивалась к окну, объясняя: “Это меня”. Сын родился в небольшом городке на Украине, там снимался наш папа, и хотя Толя не настаивал, чтобы я ехала, я видела, как ему хочется быть рядом. В день выписки нас встречала съемочная группа, прямо у роддома играл оркестр, прикатили три бочки пива, народ гулял. Видели бы вы Толино гордое отцовское лицо, его взявшуюся откуда-то стать!..

Об этой маленькой комнате я вспоминаю с тоской, настолько она была наполнена любовью, интересными разговорами, смехом. Там Толя мог и поплакать – он был легким на слезы, потому что его много били – и привести в гости, кого захочет, и тогда я выставляла на стол все, что было в холодильнике, а чего не было, находили. Я и деньги несовместимы, и Толя так же относился к материальным благам, поэтому жили мы легко.

Сколько я проиграла ему коньяка и шампанского! Спорили, что не рассмешит меня, а он просто вставал напротив – и я хохотала. Каждый раз обещала себе, что не поддамся на его розыгрыши, и каждый раз поддавалась. То они с братом Лешкой, кряхтя и матерясь, приволокли массивный письменный стол – шикарный, инкрустированный, в хорошем состоянии – и Толя, отдуваясь, заявил мне: “Представляешь, какой-то дурак на помойку выкинул!” И долго я пребывала в уверенности, что они стол с помойки притащили, пока Толя не признался, что разыграл меня.

В другой раз, будучи с концертами в Молдавии, он влетел, запыхавшись, в квартиру моей подруги, у которой мы жили, и закричал: “Скорее закрывайте дверь, меня преследует какая-то страшная баба!” Тут раздался настойчивый звонок в дверь, а Толя взмолился, чтобы мы не открывали. Мама подруги все-таки дверь приоткрыла, потом распахнула – и нашему взору предстал огромный букет цветов, из-за которого выглянула симпатичная женщина. “А мы, – говорим, – хотели милицию вызывать…” Все растерянно переглядывались, а Толя веселился! Это оказалась его старая знакомая, которую он после концерта пригласил в гости».

Что из этого следует? Врожденная интеллигентность позволяла Солоницыну оставаться человеком по-хорошему простым, старавшимся из-за безграничной жалости к людям не усложнять жизнь, и без того от века богатую шекспировскими страстями.

«Дальше – тишина»

«Мир, в который мы попали, – записал Солоницын в дневнике, – чересчур сложен для нас (я не беру на себя смелость говорить за всех и оговариваюсь – для меня). Мне тяжело нести груз Великого. Ноги подкашиваются». Этим он мог поделиться, наверное, только со Светланой, с Кайдановским да с братом, которому, приступая к репетициям «Гамлета», сказал: эх, мол, бросить бы все и пойти на весоремонтный завод, чинил бы весы торгашам и был бы в большой цене.

А что делает человек, буквально физически все чувствующий, умеющий иногда зацепить взглядом где-то с краю невидимую другим темнеющую бездну, но из милосердия страшащийся открыть людям свои прозрения?.. В своем незаконченном сценарии вестерна под названием «Сны» Солоницын заметил по поводу себя: «Сказал кто-то, что я не жил даже в этой реальной жизни, что я ее проиграл, актерски проиграл». Он исповедовал искренность, но не ту, которая обезоруживает и опустошает другого человека. При всей своей порывистости Солоницын словно утверждал, что жизнь – это не то место, где можно действовать безоглядно, потому что рискуешь причинить боль. Для прямого высказывания, ребята, есть искусство, которое – как раз пространство для жизни. Коль уж нам повезло родиться актерами, расправим грудь, ступая на те поля блаженства, где можно стать философами, художниками, поэтами, мерзавцами и святыми! Станем Гамлетом, играющим на трубе, не людям, но небу! Будем в искусстве жить, а здесь, в самой жизни, где все тонко и легко рвется, актерствовать.

Он «актерствовал», насколько мог. Вот и тогда долго никто не догадывался, что он все знает…

Светлана Солоницына:

«Толя себя расходовал, без передышки снимаясь. Однажды они с братом Алексеем должны были вернуться с какой-то встречи, и я услышала, как Толя в подъезде кашляет, ночью у него поднялась температура, он тяжело дышал».

Алексей Солоницын:

«На съемках картины “Великая победа”, в Монголии, Толя упал с лошади и ударился, начал кашлять, дома поднялась температура, его положили в больницу. Друг, врач, позвал нас в ресторан и сказал, что обнаружили рак легкого: после того падения дала о себе знать болезнь, развивавшаяся подспудно. Здоровье у Толи было слабое, ребенком он перенес все возможные детские хвори, взрослым много курил. Не жалел себя, когда-то давно, снимаясь в одном фильме, заболел воспалением легких и продолжал работать, не долечившись. Жил нервно. Все, видимо, сплелось в клубок, который и привел к недугу. Толе удачно сделали операцию, удалили легкое, но уже пошли метастазы».

Светлана Солоницына:

«Мы пытались его вытянуть, не верили, что он уйдет, обращались к любым врачам. Друг, врач, попросил скрывать от Толи правду о его состоянии, мне пришлось себя ломать, поддакивать Толе, когда он уверял, что у него остеохондроз».

Евгения Симонова:

«Однажды Саша, придя к нему, стал, как всегда, говорить, что он скоро поправится. И вдруг Толя так на него посмотрел, что Саша понял: он догадался о своей болезни, но ото всех это скрывал».

Алексей Солоницын:

«Как-то, когда я сидел у постели Толи, он вдруг сказал: “Эх, сейчас бы комедийную рольку рвануть! Вот было бы счастье!”».

В те последние месяцы он со Светланой, сыном и приехавшим к нему братом жил в собственной квартире, куда жена, добившись разрешения на вселение («Я сказала чиновникам: не позволю, чтобы он вернулся в коммуналку»), привезла мужа из больницы. Была весна, они потихоньку гуляли вокруг дома, а когда силы его таяли, он садился на табуретку и, жмурясь, подставлял лицо весеннему солнцу. Солоницын надеялся, что, может, ему станет немного лучше и тогда он поедет в Италию – сниматься в новой картине Тарковского «Ностальгия», главная роль в которой задумывалась для него.

Алексей Солоницын:

«В один из дней брата навестил Тарковский, собиравшийся за границу на съемки “Ностальгии”, в которой теперь должен был играть Олег Янковский. Помню, что говорили о чем-то незначительном, почему-то о шампанском “Мадам Клико”. Шутили. У Толи стоял большой письменный стол, наш фамильный, который потом перекочевал ко мне. Тарковский выдвинул один из ящиков и заметил: “Сюда хорошо класть взятки”. Посмеялись. Толя подарил Тарковскому “Воспоминания Аполлона Григорьева” – в одной из поездок купил два экземпляра, для себя и для любимого режиссера. Тот попросил: “Надпиши, пожалуйста”. И Толя надписал: “Андрею Арсеньевичу Тарковскому с почтением Анатолий Солоницын”.

Провожать гостя пошел я. У двери он достал из сумки и протянул мне банку: “Это от Сергея Параджанова, горный мед. Говорят, помогает”. Я понял: Андрей Арсеньевич приехал попрощаться с Толей. Он прощался и со своим актером, и с Россией, в которую больше не вернулся. Войдя в комнату, я увидел в глазах брата слезы: Толя тоже понял, что это последняя встреча с Тарковским, последнее свидание».

Николай Бурляев:

«Для меня оставалось тайной, почему Тарковский когда-то поверил в Анатолия, пока они оба не ушли из жизни и я не прочитал в дневнике Андрея Арсеньевича: “Умираю от той же болезни, что и Толя Солоницын”. Это важно – от чего люди умирают. Получается, что Тарковский интуитивно выбрал родственную душу».

…Так совпало, что «Гамлет» с Солоницыным был снят с репертуара вскоре после того, как закончился «гамлетовский» период в «мирской» жизни актера. Говорят, что эта роль была не лучшей у Солоницына. На репетициях Тарковский все прикладывал к глазу руку так, словно глядел на сцену в видоискатель камеры – с одной стороны, обнаруживая взгляд на действо кинорежиссера, с другой – будто высматривая настоящего Гамлета. Где он, где?..

Но играть Гамлета, как всякую большую роль, будучи самому в его состоянии или относясь к данному персонажу исключительно с придыханием, невозможно. У Иннокентия Смоктуновского в комедии Эльдара Рязанова «Берегись автомобиля» эпизодический Гамлет вышел поживее, убедительнее, нежели в картине Григория Козинцева, – видимо, Смоктуновский не воспринимал самодеятельного Гамлета в исполнении своего Деточкина серьезно. А Гамлет Владимира Высоцкого в спектакле Юрия Любимова оттого и поразил всех, видевших постановку, что Высоцкий умел подняться над характером своего персонажа, а не погрузиться в него. У Тарковского же не столько Солоницын пытался играть Гамлета, сколько, как ни парадоксально, Гамлет – его.

Тот спектакль, на который Анатолий пригласил Светлану, оказался последним. В реальности Солоницын тоже расстался со страданиями своего героя. Если вообще ощущал к нему близость: принц датский с его жестокостью обреченного был ему по-человечески чужд. Там, где нет выхода – а участь Гамлета, чувствующего себя загнанным жизнью, такова – остается одно-единственное средство, из тех «банальных» средств, в которые Солоницын верил всю жизнь. Им он себя и спас, выйдя из замкнутого круга.

Раз после концерта Анатолий где-то задержался, и Светлана, выйдя на улицу, стала бродить в ожидании его. Появился он внезапно, она даже не заметила откуда, потому что он уже бежал к ней, радостно крича на всю окрестность: «Няня, нянечка!..»

То был крик человека, любовью победившего Гамлетову судьбу.