Текст книги "Актеры советского кино"

Татьяна Друбич:

«Каждый прошел свой путь. Два невероятных типа таланта в их совершенстве, в самой высокой точке. И никто из них не сказал другому, по-моему, ни слова серьезного – все какие-то подколки, бесконечный театр».

Сергей Соловьев:

«У обоих была такая шутка, пластически замечательно сделанная. Если один спрашивал, как он сыграл, другой отвечал что-нибудь из серии: “Что ты мучаешься? Ты артистик-то вот такусенький – показывал кончик пальца – а шуму-то, шуму!”».

Сейчас тихо. И грустно.

Женя
«Нежный хулиган»

…На привокзальной площади провинциального города крепкий, представительный мужчина принялся командовать хорошо поставленным голосом: «Так, автобусы перегоняем сюда! Граждане, не толпимся, переносим вещи!» Незнакомец говорил уверенно и выглядел начальником, поэтому люди бросились выполнять указания – не подозревая, что участвуют в спектакле режиссера-самозванца. Живи он сейчас и будь в расцвете сил, выступал бы на эстраде со скетчами – острыми, «с перцем», с гэгами, – которые сочинял бы на глазах у публики, затмив любой «камеди клаб».

Картина вторая. В комнате звучала с пластинки классическая симфония, а большой, полный человек дирижировал. Нот он не знал, «вел» невидимый оркестр как чувствовал, но вполне точно. А еще сонаты Бетховена подбирал на пианино по слуху. Повернись его судьба по-иному, стал бы профессиональным музыкантом.

Но трепетный поклонник музыки и виртуозный комик-импровизатор – а это был один и тот же человек – дождался от судьбы «лишь» того, что стал Бывалым.

К музыке «на протырку»

В Жене Моргунове, обычном вроде бы мальчишке с предвоенных московских задворок – из Сокольников, – с детства пела нежнейшая «струна Давидова сквозь сны Сауловы». В домах того времени висели «тарелки», а из них часто проливались «звуки сладостные» классической музыки. И озорной, неугомонный пацан полюбил слушать концерты и симфонии: побегает-побегает по улице – послушает музыку.

Наталья Моргунова, вдова актера:

«Растила мама Женю одна. Его старшая сестренка умерла, и, видимо, родители не перенесли потери – расстались, когда мальчик был маленький. С отцом он больше не встречался и не помнил его. Мама, простая женщина из Гродно, оказалась в Москве после того, как в Первую мировую семья бежала от наступавших немцев. Работала санитаркой в роддоме, куда потом Евгений Александрович отвозил меня рожать наших детей. Там еще помнили Ольгу Лукьяновну Малевскую и отзывались о ней как о человеке благородном и справедливом. То же говорили и ее подруги, уже пожилые, которых Женя собирал у нас каждый год в день памяти мамы. Наверное, с сохранившейся в нем привязанностью к маме связано и то, что он нежно относился к стареньким женщинам, например, к гардеробщицам в театре, приносил им гостинцы, а если видел пригорюнившуюся, спрашивал: “Что ты сегодня грустная?” И тут же старался помочь.

Обожал маму, и когда стал сниматься, брал ее, чтобы развлечь, с собой в экспедиции, на выступления перед зрителями… В его детстве никого больше с ним рядом не было. После школы приходил к ней на работу, делал там уроки, кормили его чем-нибудь. А так носился по дворам. Ольга Лукьяновна держала сына в руках, как могла, а он три школы сменил: мог что-нибудь отчебучить – смешил ребят. “Выпороть меня было некому”, – вспоминал позднее о том времени. Но когда началась война, он, четырнадцатилетний, пошел на завод, где делали снаряды. Все было, как потом описывали в книжках: ящик подставлял к станку – и работал наравне со взрослыми. А в свободное время бегал в консерваторию и в театры, пробираясь туда, как говорил, “на протырку” – без билета, денег на который не было, потом билетерши его стали узнавать и пропускали спокойно. Тогда же обнаружилось, что у Жени идеальный слух, что он легко запоминает музыкальные произведения и, слушая их по радио, узнает композитора и даже исполнителя».

Однако серьезно с музыкой ничего не вышло – не учился он ей: сначала мама думала только о том, чтобы прокормить своего единственного и ненаглядного, потом началась война. Спустя годы Моргунов будет внимать лучшим певцам и музыкантам не только в Большом театре, куда станет приходить к своей возлюбленной, балерине, но и, благодаря ей, в домашней обстановке. Однако музыкальность останется в нем и в виде обостренного чутья на жизнь, в которой он ощущал себя, можно сказать, по-свойски. Но прежде чем Моргунов проявил свой едва ли не главный, стихийный талант, он «протырился» в кино.

Одна, но роль! Роль, но одна…

Как-то в театр, где служил наш герой в молодости, пришли Молотов с Кагановичем. Никого из начальства, видимо, на месте не оказалось, но гостям встретился Женя Моргунов, который, молниеносно сориентировавшись в «мизансцене», представился худруком и завел вежливый разговор насчет повышения зарплаты его «подопечным». Театральное руководство, узнав о самодеятельности «худрука», здорово перенервничало, но оклады указом сверху увеличили.

Наталья Моргунова:

«Еще будучи подростком, Женя, любивший что-нибудь “представлять”, возмечтал о театре, но уволиться с завода не мог – продолжалась война, его не отпустили. Тогда он написал письмо Сталину – нахальный был парнишка, мол, все ему нипочем. Неожиданно пришел ответ на имя заводского директора, и юного “актера” направили в Камерный театр Таирова, во вспомогательный состав. Стройный, обаятельный, голубоглазый блондин, он выходил в массовке, в эпизодических ролях. Прослужив год, решил поступать во ВГИК. Юношей не хватало, многие воевали, а надо было кому-то играть с девочками этюды – и Сергей Герасимов взял Женю, которому едва исполнилось семнадцать. С ним учились Инна Макарова, Клара Лучко, Людмила Шагалова, курсом младше – Нонна Мордюкова и Вячеслав Тихонов. В картине Герасимова “Молодая гвардия”, где снимались студенты-вгиковцы, Женя сыграл первую заметную роль. Но больше у любимого учителя не работал, наверное, потому, что тот делал серьезные фильмы, куда бывший ученик не вписывался. Его взяли в Театр киноактера, а вскоре Женина мама попросила Ивана Любезнова помочь сыну устроиться в Малый, но молодому оболтусу делать там было нечего, и он ушел в свой предыдущий театр. Играл там мало, и хорошо, потому что кино его затянуло».

В кино у него из запомнившихся зрителям ролей, кроме Бывалого и уже упомянутого Стаховича, были Соев в «Покровских воротах» Михаила Козакова – большой толстый человек в маленькой интеллигентской беретке, мучающийся от того, что ему с трудом удается писать агитационные куплеты, – и директор итальянской школы в «Ералаше», словно явившийся из сказки Джанни Родари. Остальное – эпизоды, а то и вовсе не значащиеся в титрах появления на экране. А Бывалый – роль звездная, в нескольких картинах, настоящий подарок актеру. И – единственный за жизнь. Единственный, но… Продолжать можно долго.

Леонид Гайдай хотел снимать в фильме «Пес Барбос и необычный кросс», где впервые появилась прославившаяся затем «тройка» – Вицин, Никулин, Моргунов, – актера Ивана Любезнова. Но тот, будучи уже в возрасте и узнав, что значительную часть съемок придется бегать, объяснил: не потянет физически. По той же причине отказался и Михаил Жаров. И тогда Иван Пырьев предложил Моргунова. Заметим, что все претенденты были людьми в теле: Гайдаю требовался толстяк, поскольку для Леонида Иовича большую роль играла фактура актера, и Моргунов отвечал его требованиям.

Толстяки в искусстве почти всегда берут в первую очередь фактурой, из которой уже следуют определенные качества: или симпатичные, как у Гаргантюа в романе Рабле, или отталкивающие, как в описываемом случае. Но кто такой Бывалый?

Гайдаевская «тройка» – компания символическая. Три ее персонажа – пародии на представителей нашего общества, не только советского периода. Трус в исполнении Вицина – забитый интеллигент, с жалкими подергиваниями тела и умоляющим выражением лица, но еще старающийся соблюдать кодекс интеллигентской чести. Балбес, сыгранный Никулиным, – гопник, бывший пролетарий, докатившийся до люмпена, «не пришей кобыле хвост», в трениках, с бутылкой и блуждающей улыбкой, хотя и с проблесками благородства. А Бывалый все-таки кто?

Но прежде отметим, что в этой «тройке» прочитываются и три мушкетера Дюма (д’Артаньян здесь – Шурик из «Кавказской пленницы» или его прототип, то есть сам Гайдай), а толстяк Портос хотя и далек от Бывалого, но тоже, во многом, важен своими плотскими, телесными качествами. Бывалый – это Портос в советских реалиях, да вся «тройка» – авантюристы не романтических, какими они представлены у Дюма, а вполне прозаических времен, когда бились не за баронский титул и зáмки, а за машинку-«жучок» и стеганые бурки.

Бывалый – жлоб. Идеальный в своем роде, недаром он даже внешне круглый, лысый, обтекаемый. Гайдай метко использовал фактуру Моргунова, как, кстати, использовал фактуры Никулина и Вицина. Но не в одних комплекциях дело: если говорить про Бывалого, есть толстяки вялые, а он толстяк энергичный, упругий. Этакий шар, наполненный витальной силой, как всякий вдохновенный обыватель. Бывалый пучит глаза, напирает, из движений и тела и души преобладают направленные к себе. Все полезно, что в рот полезло, да не отсохнет рука берущего – и далее в таком же роде. По поводу собственной персоны не испытывает ни малейшего сомнения: я хорош потому, что это я.

Из трех гайдаевских персонажей один Бывалый не вызывает симпатии, она ему и не нужна, если не материализуется во что-то приносящее выгоду. Трус чувствителен, хотя и показан трагикомически, гротескно, Балбес придурковат, а Бывалый – просто-напросто прущая вперед слепая стихия. И если Трус вызывает прежде всего сострадание, Балбес – только смех, то Бывалый – отторжение. Зритель внутренне не принимает этой самодовольной пустоты.

Моргунов сыграл даже не типаж, не маску, а функцию, показав тупого обывателя, жирное мещанство, уничтожающее в радиусе своего действия живое начало. Справился со своей задачей, но ему, как актеру, негде было разгуляться.

Наталья Моргунова:

«Вне съемочной площадки Женя был живой, подвижный и обаятельный. А почему на экране у него обычно одна и та же маска? Как будто просто надели нужный костюм – и вперед? По-моему, перед камерой он не мог проявить себя в полную силу – немного зажимался. Но, главное, режиссерам требовался такой персонаж – пустоватый, напористый, энергичный».

Единственный из встретившихся на пути Моргунова мастеров, у кого означенный персонаж находился ровно на своем месте, был Гайдай. Его, видимо, совершенно не волновало, зажимается Моргунов перед камерой или нет, поскольку Гайдай был одним из немногих в послевоенном советском кино, в комедии вообще единственным, формалистом – в хорошем, тончайшем смысле слова. Сам хорошо рисуя, любя графику и особенно карикатуру с ее заостренной выразительностью, Леонид Иович ценил форму, которая в его кино не выражает содержание, но существует с ним нераздельно, а то и диктует ему свои условия. Как применить моргуновскую «форму», Гайдай знал прекрасно, и если бы не он, Моргунов так и остался бы исполнителем случайных эпизодических ролей.

Но с Леонидом Иовичем у Евгения Александровича вышла ссора, нелепая, хотя и предопределенная характером Моргунова. Актриса Наталья Варлей в своей книге вспоминает, что дело было в Крыму, во время просмотра в городском кинотеатре первоначального, рабочего варианта картины. Гайдай попросил, чтобы присутствовали только члены съемочной группы, и в этот момент в зал вошел Моргунов с какой-то дамой, оба выглядели подвыпившими. Гайдай повторил, что посторонние должны покинуть помещение, потом еще раз, наконец обратился непосредственно к спутнице Моргунова. На что тот заявил: «Это моя невеста!» (Он уже был женат, поэтому шутка прозвучала, скорее всего, как виртуозный стеб.) После обмена несколькими репликами в стиле «выйди – не выйду» Моргунов вдруг словно взмахнул шашкой: да кем бы ты был без нас?! «Вон!» – выкрикнул Гайдай, и пара, «демонстративно хлопая крышками стульев», удалилась. Актера по требованию Гайдая освободили от съемок и на оставшиеся сцены взяли дублера, кроме одной, финальной – в зале суда, но общались они уже через посредников.

Обидно и досадно, потому что Моргунов просто, как сказали бы сегодня, потроллил режиссера, особенно словами про невесту. Или переборщил, хотя на то и рассчитано было, чтобы «хватить лишку», или Леонид Иович был весь в своих думах и заботах, а тут – как озорной пацан вломился… Вероятно, мог бы сделать замечание помягче, все-таки в зале присутствовали и другие посторонние. Но и с Моргуновым желание доводить шутку до гротеска сыграло, извините за тавтологию, злую шутку. Была, наверное, и еще одна причина его «взбрыка», болезненная и скрытая ото всех глаз: человеку трудно принять то, что он зависим от чьей-то, пусть самой доброй, воли, – а помимо этой воли ему и деться некуда.

Не общались они еще четверть века, хотя Моргунов, как говорит Наталья Николаевна, «всегда ценил Леонида Иовича и не потерял к нему доброе расположение». Из гайдаевского кинематографа выпал, однако сохранил на время маску: в фильмах других режиссеров еще несколько раз сыграл, в сущности, своего Бывалого, но получились «отголоски», получились, несмотря на мощную фактуру персонажа, бледные тени. Хотя главный персонаж в жизни Моргунова еще много лет кормил его, когда актер участвовал в концертах, разъезжая по всей стране.

«Туфли для Раневской»

Наталья Моргунова:

«Однажды, когда Жени уже не было, я сидела в ресторане, и вошли “Лицедеи” с Вячеславом Полуниным. Каждый из них, идя к столику, разыгрывал мини-спектакль, и я подумала: муж прекрасно смотрелся бы в этой знаменитой компании – что на сцене, что в жизни».

Время Моргунова настало в начале нового тысячелетия – в наступившую эпоху «камеди-клабов» и прочих юмористических скетч-шоу. Дар Моргунова шутить, импровизировать и не бояться «обидеть шуткой» был бы востребован сегодня. В современном отечественном юморе сильно раздвинулись рамки дозволенного, недаром строки Карамзина: «…От сердца чистого смеется (Смеяться, право, не грешно!) Над всем, что кажется смешно…» превратились в парадокс Игоря Губермана: «Смеяться вовсе не грешно над тем, что вовсе не смешно». И правда: «обидные шутки» – своего рода оксюморон. Если они шутки, то разве могут быть обидными?

Умение Моргунова завести народ, что-то замутить, сочинить праздник, почти не пригодившись в кино, за исключением единственного его опыта режиссуры – картины «Когда казаки плачут», – воплощалось в жизни. Впрочем, Наталья Николаевна вспоминает, что муж вполне был доволен своей творческой судьбой. Он не выказывал неудовольствия, хотя бы потому, что, будучи человеком объемным, умел между тем довольствоваться малым. Понимая, однако, что Бывалый – это немало. Но жажда творчества никуда не исчезала – это не тот поток, который можно перекрыть. Ведь и с будущей женой он познакомился играючи.

Наталья Моргунова:

«Я решила позвонить на кафедру института, в котором училась, чтобы договориться о пересдаче экзамена, и нечаянно набрала не тот номер. Трубку взял мужчина, я ему все объяснила, он выслушал и сказал, когда приходить на пересдачу. Попросил мой номер телефона. В назначенный день и час никто в институте меня не ждал, зато вечером в моей квартире раздался звонок. Тот самый незнакомец признался, что пошутил, и представился своим настоящим именем. Я недоумевала: зачем ему, известному актеру, взрослому дядьке – оказалось, что он старше меня на тринадцать лет – вести себя как мальчишка. Но его “комедия” привела к свадьбе. Правда, с тех пор я Женины выдумки просекала моментально и, в силу неподходящего характера, не участвовала в них.

Вспоминаю, как подошли с ним к пешеходному переходу, около которого стояла девушка. Женя прикрыл глаза, будто он слепой, вытянул вперед руку и начал шарить ею по воздуху. Я, как всегда, сделала шаг назад, а девушка, видя, как “слепой” что-то ищет рукой, помогла ему перейти дорогу.

Или другая история. У ресторана Театра киноактера находилась стоянка такси, где всегда была очередь из желавших уехать. Как-то раз Женя подошел к очереди, поднял штангу, к которой была прикреплена табличка с надписью “Такси”, перенес ее чуть дальше и – оказался первым. Он не собирался брать машину, просто валял дурака».

Александр Левенбук, актер и режиссер:

«Однажды мы вместе с Моргуновым и другими актерами гастролировали в Татарии. Едем днем на машине и понимаем, что в город попадаем в обеденный перерыв, то есть ни в одном ресторане места не найдем и пообедать не сможем. Тогда Моргунов, увидев первую же придорожную столовую, такой покосившийся деревянный домик, велел водителю остановиться. “Посидите”, – сказал нам и ушел. Мы ждали, ждали, его все не было, наконец вылезли и направились в столовую. Зашли, никого не обнаружили, услышали из кухни голоса и, войдя туда, увидели одетого в белый халат Моргунова, вокруг которого суетились повара и готовили обед. Он указал на меня: “Это наш депутат”. Работники столовой стали кланяться, выбежали в зал, накрыли стол. Поели мы так, как не ожидали.

На другой день Моргунов будит меня: “Тебе костюм нужен?” Я ничего спросонья понять не могу: какой костюм? Где его тут купить? Протянул неуверенно: “Да не знаю…” – “Нужен! Поедем на базу, бери деньги”. База выглядела городом в городе. Появившимся перед нами работникам Моргунов торжественно объявил: “Сегодня день рождения у…” – и назвал имя-отчество первого секретаря тамошнего обкома партии. “Знаете об этом?” – строго спросил он собравшихся вокруг. Те растерянно покачали головами. А Моргунов наяривал: “Я приглашен. Нужен приличный костюм”. Служащие базы забегали в поисках костюма. Одели и меня. Потом Моргунов попросил туфли на каблуках тридцать седьмого размера. “Для Фаины Раневской, – пояснил, – она с нами”. Да не было с нами Фаины Георгиевны и быть не могло!»

Мог ли человек, хоть сколько-нибудь культурный, не расхохотаться, вообразив Раневскую, ожидающую где-то в периферийной гостинице, когда ей привезут туфли на каблуках? (Еще и тридцать седьмого размера – для такой женщины!) Даже рядовой служащий советской «легонькой промышленности» должен был наконец почувствовать – что-то не то, но дивный, витиеватый абсурд прозвучавшей фразы уже опутал его, как удав жертву, и туфли быстро принесли.

Наталья Моргунова:

«Трудно представить человека, с которым Женя не мог бы договориться. И популярность здесь ни при чем: он еще в юные годы умел заполучить желаемое, за границей мог обаять кого угодно, не зная ни одного иностранного языка. Мы с Женей были в Венгрии, и он захотел послушать концерт в Зале Листа, а билетов не было. Пошел куда-то, и что он там кому говорил, не знаю, но билеты нашлись. В Швеции отправились в “Луна-парк” и остановились перед аттракционом, где разыгрывали призы. Женя – мне: “Смотри, какой замечательный попугай” – мягкая игрушка. Я предложила: “Давай сыграем, может, он нам достанется”. Но нет: подошел к девушке, проводившей игру, что-то сказал ей на неведомо каком языке, она сняла попугая с полочки и вручила Жене».

Зрителям и участникам своих перформансов Моргунов давал почувствовать: кроме привычного хода вещей есть еще что-то, нужное человеку, как глоток морского воздуха, как безобидное дуракаваляние, как возможность хоть недолго, но побыть другим, выйти за установленные рамки. В советском обществе порицался блат и высмеивался вещизм. Актеры, конечно, пользовались популярностью ради добывания дефицита, но делали это втайне, стыдясь и про себя ругая власть, которая заставляла их унижаться. А Моргунов пользовался своей известностью открыто и вдохновенно, возвращаясь из поездок нагруженным тем, что добыл, в объятия встречавших его на вокзалах жены и сыновей. Семью обеспечивал, но и явно наслаждался игрой в безоглядного, даже циничного приобретателя, тем самым и заявляя некий художественный протест против условий жизни – а чего стесняться, если почти все надо доставать или тащить за тыщи верст? – и эпатируя обывателей. Как говорят в «Кавказской пленнице» персонажи «тройки», жить хорошо, а хорошо жить – еще лучше. Кто понимал, тот улавливал в импровизированных моргуновских репризах великолепную иронию.

Да, в них легко узнается Бывалый. Везя из колхоза, где выступал вместе с другими актерами, дары сельской местности или с юга – ящики фруктов, Моргунов играл в него, толстого мещанина-хапугу. Но, надевая свою киношную маску в реальной жизни, смеялся уже и над своей ролью, и над самим собой, вовсю «теряя лицо» и рискуя репутацией, как умеет только клоун.

Актер и обыватели

Сыграть самодовольство, умение жить так, что аж завидно становится, когда смотришь на Бывалого (вот почему этого персонажа полюбили зрители – «внушаеть!»), дано было человеку, который единственное, о чем жалел, так о том, что не проявил себя в музыке.

Наталья Моргунова:

«В молодости у Жени возникли любовные отношения с балериной Большого театра Варварой Рябцевой, которая была старше его, что совсем им не мешало. Вава, как Женя ее называл, познакомила его со многими музыкантами. Они приходили к ним в гости, играли на рояле, Женя беседовал с ними о музыке и чувствовал себя в своей стихии. Он и сам, как умел, не зная нот, исключительно для себя играл дома бетховенские сонаты. Любил, поставив пластинку с записью музыки, особенно Рахманинова или Вагнера, дирижировать. Слушая симфонию, к примеру, по радио, мог определить, кто руководит оркестром! Говорил, что имей он в молодости возможность учиться музыке, стал бы дирижером.

Куда бы мы ни приезжали – а Женя часто брал меня и наших ребят с собой на съемки или выступления перед зрителями, – он вел нас в консерваторию, в концертный зал, в музей. Помню, в Смоленске сказал нам, что километрах в ста от города есть усадьба Глинки и нужно туда поехать. Отправился к какому-то начальству, попросил машину, и мы посмотрели усадьбу, с домом, окруженным дивными пейзажами. Иногда мог объявить: “Все, устал без красоты. Едем в Питер!” И мы всей семьей ехали в Ленинград – гулять по городу, смотреть архитектуру, ходить на концерты в филармонию».

Возвращаясь к Бывалому, спросим: что еще, кроме идеального слуха и жажды красоты, требуется актеру, чтобы воплотить на экране неприятные человеческие качества, к примеру, пошлость – нечто неопределимое и трудно передаваемое?

Если Моргунов встречался с экземпляром, близким к его Бывалому, тут уж чувствовал свою тему и «гулял» вовсю. Как-то во время поездки артистов с концертами в Сочи им пришлось работать с довольно-таки неприятным администратором. Терпели. Но однажды группу позвали на свадьбу, в горы. Надо сказать, что Моргунов всегда соглашался на подобные предложения, чувствуя себя в стихии человеческого праздника как рыба в воде. В тот раз, вечером, когда надо было отчаливать назад, он сказал водителю одной машины, что администратор, тот, противный, едет с ними в другой, а тому – что в первой. Так нагловатый тип остался в горном ауле и был вынужден ночью пробираться вниз по незнакомой местности. Вернулся в гостиницу к утру, босиком – стоптал сандалии. Видимо, жлобство как экстремум мещанства Моргунов ощущал особенно и на дух не выносил.

Наталья Моргунова:

«Люди, когда видели, как он идет – уверенной походкой, живот вперед, – часто смотрели неодобрительно, мол, много на себя берет. Некоторые считали, что Моргунов незаслуженно пользуется какими-то благами, к примеру, не имея звания “народный артист”, всегда жил в хорошем номере гостиницы, – не зная, что он часто доплачивал за него из своих денег. Режиссеры нередко побаивались с ним связываться, поскольку о нем шла слава непредсказуемого. А он был великодушным, благородным человеком, терпеть не мог сплетен, никогда ни о ком плохо не отзывался и искренне поздравлял коллег с удачными ролями. Актрисы в возрасте, женщины понимающие, относились к нему тепло, называли “Женечка”.

Муж был вспыльчив, мне врачи говорили, что виной тому диабет. Громогласный был, дети в минуты отцовского гнева прижимали уши. Вскипал, когда, например, что-то не получалось, и тогда кот, обычно лежавший у него на письменном столе, летел, скинутый крепкой рукой, на диван. Но спустя минуту Женя уже гладил кота: “Кузя, прости”. У людей извинения не просил, считал свой гнев праведным, но, высказавшись, “поворачивался на каблуке” – и как ни в чем не бывало возвращался в свое всегдашнее хорошее расположение духа».

Он, «хулиган» и «грубиян», вернее, человек бесстрашный, не оглядывавшийся ни на чей оценивающий прищур, и в то же время – чувствительный к чужой боли, был способен защитить и утешить.

Как-то труженики экрана и сцены большой группой отправлялись с выступлениями по городам и весям. На вокзале одна актриса что-то нехорошее сказала другой, Наталье Варлей, и та уже готова была от расстройства вернуться домой, как увидела возле себя Моргунова. «Поедем со мной в купе», – мягко и настойчиво сказал он ей, которую по-отечески опекал еще во время съемок «Кавказской пленницы». И уже в дороге все сделал для того, чтобы у них собрались остальные актеры. Сидели, смеялись, выпивали-закусывали. Только та актриса, что едко высказалась в адрес младшей коллеги, ходила в одиночестве по коридору, не решаясь, наверное, присоединиться к компании. Тогда Моргунов, выйдя из купе, покачал головой: «Что же ты, дочка, внучку-то мою обидела?» И позвал ее к столу. «Дочка», «внучку»… Как будто папа или дедушка пожурил и пожалел.

Он по глазам человека сразу видел, в каком тот настроении. Если надо было помочь, помогал: ходил по чиновничьим кабинетам, потому что знал – ему, известному актеру, не откажут. Как-то услышал, что первая учительница его сына, к тому времени уже окончившего школу, коренная москвичка, живет с дочерью в комнате коммуналки, и добился для нее квартиры.

Наталья Моргунова:

«Женин настрой в духе “любую беду руками разведу” передавался и мне. Помню, на Сахалине мы с группой актеров полетели куда-то на маленьком самолете. Началась пурга, самолетик трясло и качало, по полу тек керосин. Я подняла ноги, чтобы не замочить их, прижалась к Жене и подумала: мне с ним ничего не страшно.

А ведь он сам нуждался в заботе, потому что лет с пятидесяти тяжело болел: диабет. Раза по три в год лежал в больницах. Небольшое расстояние от гаража до подъезда шел долго, пройдет немного – остановится, будто что-то рассматривает: страдали, как у многих диабетиков, ноги. Когда впервые зашел разговор об ампутации, профессор, к которому я поехала за советом, сказал: “Любыми путями старайтесь ее избежать”. Пятнадцать лет утром и вечером я делала Жене ножные ванны, промывала язвы отварами трав, накладывала повязки, даже в стационаре, где он лежал. Ноги у него болели настолько, что приходилось разрезать ему резинки на носках и тапочки, чтобы не давили. Ампутации удалось избежать.

Он никогда никому не жаловался на свое состояние, и мне тоже, ездил с выступлениями: раньше нужно было зарабатывать – он мало снимался, – а потом продолжал по привычке, не собирался вычеркивать себя из жизни. Иногда выходил на сцену в тапочках – не мог натянуть ботинки на больные стопы и объяснял зрителям: “Извините, бревно на ногу упало”.

…В тот день Женя должен был участвовать в сборном концерте в Театре киноактера. Я по его виду поняла, что ему плохо, но врач сказала, что десять минут выступления он выдержит. Вернулся муж какой-то растерянный. Я позвала его ужинать, поставила на стол блюдо черешни. Обычно он обо мне заботился: “Ты ешь, ешь, вот это возьми”, любил, чтобы у него была отдельная тарелка, а тут, пока я доставала ее, пододвинул блюдо к себе и начал отщипывать черешни. Выглядел странно, поэтому отвела его в спальню, он лег, а я села в другой комнате смотреть телевизор. Вдруг услышала сердитые, похожие на мычание звуки, вошла к Жене – он лежал на полу и не мог подняться. Его увезли в больницу, где поставили диагноз: инсульт. Сначала был в сознании и разговаривал, хоть и плохо, но постепенно ему становилось все хуже, наступила кома, и Жени не стало».

Эпилог

Когда Моргунов был молод, мог на улице войти в телефонную будку, снять трубку и, выглянув наружу, протянуть ее первой встречной девушке со словами: «Вас к телефону!»

Все-таки свое «кино» он снял, и сам же сыграл в нем.