Текст книги "Актеры советского кино"

Сережа
«Отважный умник»

Про таких говорят: «книжные дети». Но именно он, Сергей Бодров, всю сознательную жизнь читавший умные книжки, рискнул заглянуть в тот хаос, в который почти никто старался не смотреть.

…Холодные города, сырые задворки, пустота. Иногда пустота сгущается и становится бандитом, ментом, «чеченом», ларечником, драным помоечником, собакой, шлепающей по грязному асфальту. Чувство такое, какое бывает, когда электронные часы показывают «00:00». Пора диковатого человека, растерянного, но и, даже неосознанно, готового к действию, как всегда в начале времен. Такое остается впечатление от того, что успел написать и снять Бодров, верно? Отчего-то он интересовался хаосом, который только-только обретает форму, и потому всматривался во всякую стихию, пока однажды она не взглянула на него.

«Он что-то знает»

Бодров учился в университете – тогда, в поздние советские и первые последовавшие за ними годы все понимали, о каком учебном заведении речь. Учился на искусствоведа и историка искусства.

«Сережа, может, возьметесь писать диплом об изображении архитектуры в венецианской живописи Возрождения?» – спросил на своем семинаре профессор и завкафедрой Виктор Николаевич Гращенков. Сергей улыбчиво-отстраненно кивнул. Предложили – согласился.

Однажды, цепляет в своей памяти Кети Соткилава, дочь замечательного нашего тенора и сокурсница Бодрова, ехали в Питер на практику, ее провожали папа с мамой. Когда вошли в вагон, оказавшийся плацкартным, Кети оторопела: думала, такие поезда остались только в довоенных фильмах. А Сергей стал над ней, домашней девочкой, подшучивать, и ей самой сделалось смешно.

– У меня настолько светлое чувство осталось от Сережи! Я это чувство храню в себе и оберегаю. Но в студенческие годы я не понимала, что он из себя представляет. Теперь я часто мысленно обращаюсь к нему. Помню его голос, интонации, манеру говорить и пытаюсь внутренним слухом восстановить… нет, конечно, представить его ответы. Он меня все время сопровождает. Не знаю, почему это происходит, я ведь почти ничего не могу вспомнить из нашего реального общения.

Многие из тех, кто знал Бодрова, рассказывают о нем так, что их чувства летят впереди фактов. Что-то неуловимое и в то же время непреложное исходило от него, подобное веселым огонькам, за которыми ни взрослые, ни уж тем более его однокашники, в те годы сами еще дети, не угадывали силуэта.

– Но меня не отпускало ощущение, – заключила Кети, – что Сережа знает нечто другое, нежели мы. У него явно был свой интерес в жизни.

«Нетривиальные мысли»

Мама, Валентина Николаевна Бодрова, преподающая на искусствоведческом отделении МГУ, рассказывает, что та же Венеция стала первым городом, куда они впервые вдвоем поехали за границу, к друзьям. С тех пор сын не раз туда наезжал – смотрел архитектуру, живопись, одно лето попутно работал на пляже спасателем.

И история искусства возникла не случайно. Сергей отправился в Америку, успешно сдал экзамены в Университет Беркли, но жить в другой стране не захотел и вернулся домой. Думал поступать во ВГИК, на режиссерский факультет. Отец, тоже Сергей Бодров, которого зовут «старшим», желание сына не приветствовал, хотя сам, сценарист по образованию, занимался еще и режиссурой. Папа был прав: в семнадцать лет конструирование миров еще не под силу. Сын подумывал, не поступить ли на художественный факультет того же ВГИКа, поскольку с детства хорошо рисовал.

– Но моя проблема, – говорит Валентина Николаевна, – заключалась в том, что тогда, в 1988-м, еще шла война в Афганистане, а во ВГИКе не было военной кафедры. Я попросила Сережу, чтобы он все-таки пошел учиться туда, где такая кафедра есть, и он выбрал МГУ. Сам. Чтобы я даже в детстве сидела наседкой над ним – такого не было. Я работала, одновременно получала второе высшее образование, и мне не хватало времени особенно заниматься ребенком. Сережа в круг «золотой молодежи» не входил, дружил, с кем хотел. Он рос внутренне свободным.

Как люди умные, и мать, и отец (с которым Валентина Николаевна развелась, когда Сереже было пять лет, но который всегда присутствовал в жизни сына) за руку мальчика не таскали. Вот тебе книжки, хочешь – читай (читал, но не запоем, однако прочитал все, что нужно), вот тебе французская спецшкола, учись, как сможешь (отличником не был). Вот тебе атмосфера в доме, в которой жизненные ценности усваиваются сами собой. А вот тебе весь мир – смотри, впитывай.

– Если бы даже родители поставили себе сознательную цель висеть над сыном, как две груши, – рассказывает журналист и друг семьи Юрий Данилин, – ничего бы у них не получилось: он все делал сам. И сам быстро научился рассматривать любую цепочку жизненных событий от начала до конца, потому что ему уже в раннем возрасте было важно исчерпать вопрос. Валя, Сережа большой и Сережа маленький несколько сезонов подряд жили на моей даче, и всегда день заканчивался большим походом с философскими беседами. У нас были одинаковые пледы, мы в них заворачивались и шли перед сном по окрестным лесам и болотам, обсуждая, кто что думает и пишет. Затевали литературные игры, например, Сережа большой работал над сценарием и не мог прописать сцену, и тогда каждый из нас сочинял свой вариант. Так же, если у меня не получалось завершить статью, придумывали концовку или писали на мой текст пародии – что угодно. Сережа маленький всегда поражал нетривиальностью мысли. Было понятно, что это совершенно взрослый человек.

– Валентина Николаевна говорит, что сына не хвалила, наоборот, ругала, – вспомнила я.

– У Сережки случались зигзаги, когда он, ни с кем не советуясь, принимался осуществлять какую-то свою идею, что вызывало напряженность в его отношениях с родителями. Но он был неконфликтным и всегда умел объяснить, зачем что-то делает. А вообще, много вы видели подростков, которые к окончанию школы знали бы французский, английский и немецкий на приличном уровне? Которые по собственному почину ездили бы заниматься в Ленинскую библиотеку? И диссертация его была не казенной: он все, что написал, прочувствовал. Я уже сколько лет преподаю во ВГИКе, но никогда не встречал студента, настолько готового к долгой и счастливой творческой жизни. И среди художников, в широком понимании слова, не встречал.

– Сережа признался как-то в интервью, что в школе дрался, в шестнадцать лет сломал однокласснику нос. Был даже вызван к следователю, но обошлось.

– Да, он мог дать по морде, если речь шла о справедливости, причем не раздумывал. Поскольку был открытым, прямым и с сильным рыцарским уклоном, что, кстати, нравилось девушкам. Развитые благородные инстинкты в человеке диктуют рыцарское поведение.

«Будешь?» – «Да»

Работать по специальности Сергей не стал, хотя после университета поступил в аспирантуру и даже спустя несколько лет защитил кандидатскую. «Его интерес» заключался в ином.

Изучающие итальянский Ренессанс знают о бытовавшем в те века разделении «труда» на две равные по значимости части – «жизнь деятельную» и «жизнь созерцательную». Сергей не раз рассказывал зрителям и журналистам об этой философии. Честно говоря, многим советским гуманитариям, юным и не очень, импонировала ее вторая составляющая. Наблюдение за жизнью, рефлексия и соображения по поводу ставились выше активного действия. Правда, подобную роскошь интеллектуалы могут себе позволить либо в высокоразвитом, либо в закрытом обществе, но в последнем случае – ненадолго. Одно общество мы до сих пор не построили, из другого, предыдущего, к началу 1990-х вышли, и тогда профессия искусствоведа из элитарных при советском строе переместилась в маргинальные.

Оставалось брать под мышку свою рефлексию – и вперед. Способов соединить созерцание и действие всегда мало, но Сергею «подвернулось» кино, которое на этих двух столпах и возвышается.

– Когда сын учился в аспирантуре, – рассказывает мать, – Бодров (так или «старший» она называет бывшего мужа. – И. К.) приступал к съемкам «Кавказского пленника» и не мог найти актера на роль Ивана Жилина. Тогда продюсер Борис Гиллер буквально за три дня до начала съемок сказал: «Давай попробуем Сережу». Старший был против, считая, что Сережа и Олег Меньшиков вместе будут смотреться «детским садом» – и тот и другой были обаятельны, симпатичны, даже смазливы. А Бодрову нужен был кто-то погрубее внешне, он хотел снимать Алексея Кравченко. Я тоже была против того, чтобы Сережа снимался, но Гиллер настоял. И Сережа пошел туда. Когда сделали пробы, стало ясно: их с Меньшиковым дуэт – то, что надо.

– А сомнения, – спрашиваю, – у Сергея были?

– Может, и были, но я не лезла к нему, а он, как человек сдержанный, переживаниями не делился. Впрочем, все произошло стремительно. Бодров спросил: «Будешь?», а сын ответил: «Да».

Прежде он серьезно не помышлял об актерстве, хотя с детства ездил с отцом в съемочные экспедиции и даже мелькал в эпизодах его фильмов. И вот – «да». «На авантюру, – говорил, – я соглашаюсь легко, потому что это здорово, ярко. Все остальное – так… Не стоит усилий».

То, что актерским ремеслом он профессионально не владеет, Сергея не смущало. Татьяна Догилева рассказывает, как во время съемок картины «Восток – Запад», где она работала вместе с Сергеем, он сказал ей: сейчас ему предстоит сцена, в которой надо заплакать. Она стала объяснять, как лучше сыграть слезы, но тут подошел Меньшиков, тоже там снимавшийся. «Вы что, обалдели? Как Режис (Варнье, режиссер фильма. – И. К.) скажет, так и сделаешь». «Вот так он нас, Тань, – вздохнул Сергей, – влет! А я тут хотел постичь систему Станиславского». Вряд ли он действительно пытался ее постичь, если только ухватить некоторые приемы, которые не помешают: наверное, щекотала нервы возможность явиться в эту профессию, как говорится, «с мороза».

– В «Кавказском пленнике» Сергей переиграл Меньшикова вчистую, – подвел итог режиссер Алексей Балабанов. – Меньшиков – актер, лицедей, а все внимание было приковано к Бодрову. Увидев эту картину, я решил снимать его, и хорошо, что Сергей согласился работать даром: я тогда не мог платить – не было денег.

Балабанов написал сценарий, позвал Сергея в Питер и поселил в пустовавшей квартире тестя. Так начался фильм «Брат».

«Пустота»

– Когда фильм только вышел на экраны, – рассказывает Валентина Николаевна, – мы с Сережей пошли в Большой театр, и всю дорогу вокруг нас крутились какие-то молодые люди. «Сереж, – говорю, – почему они вокруг нас крутятся? Может, жулики?» В тот раз он мне ничего не сказал, а потом намекнул, что это на него так реагируют.

Слава нагрянула сразу и со всех сторон. О «Брате» писали критики и писали разное – каждый высматривал свое, благо материал давал возможность. Девчонки по городам и весям, куда приезжал Бодров, с визгом неслись за своим «Данилой Багровым», и Сергею приходилось, натянув кепку поглубже, убегать от поклонниц. Появился такой герой – то ли Бодров, то ли Багров, наделенный сразу и застенчивой улыбкой Сережи, и прямолинейностью Данилы, и интеллектуальностью соведущего «Взгляда». Телевидение – отдельная история в жизни Сергея. На «Взгляд» его уговорил Сергей Кушнерев, давно знавший «старшего» и его сына. Младшему звонили домой, он не брал трубку, уговаривали маму позвать его к телефону… В конце концов он появился перед страной, не нюхавший того, что называется журналистским цинизмом, то есть способности скакать по верхам и судить наотмашь.

– Чем был хорош Сережа? – задается вопросом Данилин. – Умный человек очень привлекателен, в русской среде это особенно понимают даже те, кто университетов не оканчивал.

А Бодров сидел в студии, смущенный непривычным амплуа ведущего, и от его эфиров осталась хитовая фраза: «Все только начинается», а еще размышления вслух, в режиме онлайн. Но рассуждал, похоже, сквозь растерянность, еле скрываемое непонимание того, что он там делает. Это отмечали задним числом и некоторые из тех, кто с Сергеем работал. Ехал он в очередной раз в гости к беспризорникам, тащил им елку к Новому году, влезал с ней в окно их почти звериного убежища и задушевно говорил с этими гаврошами о жизни. А дальше что? Их мир так и оставался для большинства зрителей, смотревших на это «дно», параллельным, а параллельности Бодров не любил: ему как минимум становилось скучно.

Он мог подолгу сидеть в кафе, рассматривая прохожих, общаться с любым встречным-поперечным – бомжом, проституткой, беспризорником – читать подвернувшуюся под руку книжку, даже из Марининой что-то выуживал, пристрастив к чтению ее детективов съемочную группу «Брата». Но одно лишь возбуждение зрительского интереса его не привлекало. Просто посмотреть на жизнь несчастных созданий и явить ее миру для журналиста – в самый раз, но для художника – мало. Надо было брать за руку и выводить на свет Божий, как Оксану Акиньшину, не слишком благополучную, но очень талантливую девочку, которую Бодров привел в свой фильм «Сестры».

В перерывах между собственными съемками он и будет писать сценарии «Сестер» и «Связного», где на первом и единственном плане возникнут помойки, пустыри, бандиты, попрошайки, любовь простецов. И все это – без капли умиления, без взгляда сверху. «Мы с тобой – одной крови».

– В нашей семье как-то не было этого… – мать Сергея подбирает слово, – высокомерия, брезгливости. У нас одно время жил мальчик, который снимался в фильме «СЭР», по-моему, старший его в колонии нашел. Мы его к себе взяли, просто вытащили из этой колонии, в которой он потом опять очутился и плохо кончил, но это уже другая история. Бодров стал снимать этого мальчика, он жил у нас с Сережей, с ним в комнате, они прекрасно ладили. Сережа отдавал ему свои вещи. И это не казалось нам чем-то таким… Обычное дело. Не думаю, что мир делится на людей разных сортов, и если кто-то кого-то сторонится, это глупо. Мир я принимаю таким, каков он есть, и, думаю, Сережа смотрел на вещи так же.

То есть как всегда: предложили – принимает. И оказывается за то вознагражден. Мальчишки из приличных семей, которым даже многое и позволяют, все равно отчаянно мечтают сбежать куда-нибудь в Африку или на войну. А тут время наступает такое, что все разрешено – бегите, сражайтесь. Снимайте, что хотите. Как в дальнем путешествии (а «Брат» был «хождением за три моря» и для режиссера, и для актеров, и для зрителя), когда, «отрываясь» от самого себя, устремленный вдаль летит и вдруг чувствует, что внутри его живет и дышит… пустота.

О, этой пустотой укоряли всех «братьев» – от режиссера до актеров! Бодров после выхода картины на экраны сказал, что сложно относится к Даниле Багрову. Но дикий человек, живущий в каждом, человек при начале истории, которое наступило у нас более четверти века назад, захватил Сергея. «…У меня на его счет в мозгу возникает некая метафора, – говорил он о Багрове, – мне представляются люди в первобытном хаосе, которые сидят у костра в своей пещере и ничего еще в жизни не понимают… И вдруг один из них встает и произносит очень простые слова о том, что надо защищать своих, надо уважать женщин, надо защищать брата…»

Немудреная философия, но двадцать с лишним лет назад мы все так же «сидели у костра» и ничего не понимали, потому что принципы, вынесенные из прошлой жизни, далеко не всегда годились для новой. Надо было вырабатывать другие, и оказалось, что эта пустота – не такая уж пустота, если она в отсутствие правил толкает к действию, за которое придется платить по полной, а не забалтывать в случае неудачи. Может, на такую пустоту в людях смотрел Бог, еще не дав им заповедей: достойны ли эти или других создать?..

А кто, как не университетский мальчик, в книжках начитанный, в искусстве насмотренный, о жизни надумавшийся, отважился бы заглянуть в эту бездну?

«Книги и женщин – чистыми руками!»

Съемки в знаковых картинах 1990-х, за которые уже могли платить, Бодрова не озолотили: не те были гонорары, что сегодня. Тут, сказал он, надо выбирать, и я, добавил, выбираю дело. Лишь ради денег ничем не занимался. Впрочем, и потребностей у него, пока жил холостяком, было минимум – хватило бы на еду, сигареты, бензин, а собственную квартиру купил, когда женился. Квартиру хорошую и не больше: роскошь и прочие понты Сергей не воспринимал, да и поездил немало по Европе, знал комфорт и в восторг от него не приходил. В Питере из шикарной гостиницы, которую ему заказывали, рвался к Балабанову – посидеть, как вспоминала жена режиссера, на кухне, попридумывать «будущую счастливую жизнь». На вручение премии мог прийти в джинсах и мятом пиджаке, поскольку свой глаженый отдал отцу, прилетевшему из Америки в таких же «непрезентабельных» штанах. Кстати, пиджак, в котором явился на торжество Бодров, был «с историей» – Сергей выиграл его у Меньшикова в «кости». И когда потом, освещая мероприятие, пресса намекала на стильность и элегантную небрежность Бодрова, он смеялся: знали бы, до какого фонаря ему все это.

Ему многое было до фонаря, в том числе и то, что о нем писали: если спрашивали – а давать интервью, признавался, для него мука – отвечал мягко, но, по сути, кратко и жестко. Рассуждать любил, с подходящим собеседником мог начать философствовать вслух. Но нередко в ответ на журналистский вопрос бросал: «Как-то не думал об этом» – скорее отмахивался. Всплывала его отстраненность, почти восточная. Жена Балабанова, Надежда Васильева, рассказывала, как она, попав в автомобильную катастрофу и повредив лицо, пришла в отчаяние от увиденного в зеркале. На что Сергей, придя к ним в гости, заметил, что за такие модные шрамы девчонки деньги платят, и она успокоилась, а потом даже поменяла имидж на более молодежный.

Как говорил Конфуций: «Благородный муж безмятежен и свободен, а низкий человек разочарован и скорбен». Бодров, конечно, отшутился бы, назови его кто-нибудь благородным мужем, но ни высокомерного отношения к жизни, ни принижения самого себя никто в нем не упомнит.

– Помню, они, Сережа с женой, жили на даче, – выуживает из памяти Данилин, – а я в то время снимал дачу по той же дороге, поэтому мы часто друг друга подвозили. Сереже, пока мы ехали, могла позвонить Катрин Денев, и другие известные иностранцы звонили. И он без запальчивости, с чувством собственного достоинства с ними разговаривал.

Была у Бодрова своя этика. Профессор Виктор Николаевич Гращенков повторял, что книгу берут чистыми руками. Как и женщину, прибавил профессор однажды, уже, видимо, в мужской аудитории, где был Сережа, потом вспоминавший эти слова. Отличный кодекс мужчины: люби книгу и женщину и грязными руками их не трогай.

Спросила я у Кети Соткилава, нравился ли Сергей девочкам из их группы, и услышала:

– Сережа не мог не нравиться.

Ко всему прочему, он выглядел домашним: такой капитан Грей, у которого есть не только моря, но и четыре уютные стены. В Бодрове чувствовался дамский угодник, даже подкаблучник, в хорошем смысле слова.

– Он вырос в семье с укладом, – отмечает Данилин, – который шел от бабушек и дедушек. Сережа большой хоть и не жил с ними, но, по существу, присутствовал и оказывал серьезное влияние на Сережку маленького. Папа как будто никуда не уходил. Бабушка, которая внука очень любила, не щадила его, если надо было помочь кому-то из родных: когда человек ждет или, паче чаяния, страдает, неважно, что у тебя по расписанию, – иди и делай. Сережа не спорил, он родственно воспринимал все, что происходило в семье.

Женился он на Светлане, встретив ее в телекомпании «ВИД», выпускавшей и «Взгляд»: девушка работала редактором программы «Жди меня». Сергей говорил, что как только увидел ее, понял: моя – а предчувствие того, какой будет жена, посетило его еще в детстве. Красавицей Светой он гордился, хвалился даже, и это когда в отношении не то что его самого – его работ, уже признанных, никто от Сергея слова хвастливого не слышал. Родилась дочь, а спустя четыре года на свет появится сын. Бодров справедливости ради замечал, что небеса ему благоволят. И правда – у него все складывалось, и в кино тоже, причем тогда, когда отечественный кинематограф едва начал выкарабкиваться из кризиса.

Какое-то особое призвание было у Сергея. Уже в те годы стало понятно, что он выражает свое время. Бодров на глазах становился даже не символом, поскольку символ – нечто однозначное, а мифом, то есть явлением более сложным. Но миф творится историей и людьми, и быть живым мифом – значит зависеть от какой-то коллективной воли, неосознанных действий странного организма под названием «социум». Ни шагу влево, ни шагу вправо.

Сергей как-то признался, что не понимает фразы «наше время пришло». «Чье, – спросил, – время?» Во-первых, время, не только как категория, но и в историческом смысле, тогда было ничье. Во-вторых, все главное совершается помимо человеческой воли и втайне, когда никого не спрашивают, хочет он быть выразителем чего-то или нет. Но быть заложником времени – совсем иное, нежели быть заложником вечности, который пашет свою ниву, ни на кого не оглядываясь. А тут себе не принадлежишь. Поэтому складывается впечатление, что к своим тридцати годам Бодров искал, как ему от «высокого предназначения» отделаться. Его мама рассказывает, что в их последнем разговоре, когда Сергей провожал ее в Италию, а сам собирался лететь на Кавказ, он признался, как ему тяжело быть лишенным частной жизни. В одном интервью сказал, что хотел бы уехать в Сергиев Посад, где находится их со Светланой дача, и там писать сценарии, рассказы. И верно: творчество – как раз возможность освободиться от плена времени.

Время – это стихия. Но именно стихия вызывала в Бодрове немалый интерес, и, вероятно, даже больший, чем культура. Культура была его обжитым домом, к этому он уже привык. Человек интеллектуального склада движется в своем познании вперед, а познавать можно только неведомое. И если вокруг хаос, еле-еле принимающий внятные очертания, значит, умник будет разбираться с хаосом. Пытливый ум – это рыцарь, отправляющийся в дальний поход, это воин, исследователь и испытатель вместе взятые. В новые времена все в нашей жизни сбрасывало свой истлевший флер, поэтому интеллектуал получил огромное поле деятельности и возможность проявить себя. (Другое дело, кто как сей подарок использовал…) К тому же Бодров был не только выпускником университета – он был еще и художником, которому без открытий никуда.

Словом, его манило то, что лежало за пределами классической культуры, на которой он был воспитан. Притягивала война как та же стихия – и Бодров снялся в одноименном фильме. Интересовали даже наркотики, ему чуждые, но о которых тем не менее он написал сценарий под названием «Морфий» по Михаилу Булгакову. Его любопытство будоражили и все оказавшиеся на обочине жизни, выпавшие из привычного хода вещей люди, и места, где время течет по-иному.

Так дворовый пацан зовет в путешествие домашнего мальчика: брось ты книжки хотя бы на время, покажи, на что ты, умник, способен в жизни. Вон еще один не открытый остров, где ты будешь первым и последним героем! (Как до удивительного говорящи названия всего, с чем Бодров сталкивался: «Кавказский пленник», телевизионный проект «Последний герой», на котором он был ведущим…) Но еще древние знали: там, где правят стихии, «игра» идет по крупному счету.

Необъяснимый мир

– Любовь к Кавказу, – говорит Юрий Данилин, – шла у Сережи от съемок в «Кавказском пленнике», раньше, по-моему, ничего подобного у него в голове не возникало – совершенно столичный мальчик, хоть и поездивший по разным краям, опять же в экспедиции с отцом. И вот Сережа большой взял его в Дербент, они вместе выбирали натуру для папиного фильма, и Сережа маленький влюбился в те места.

Он, видимо, не мог не полюбить этот новый для нас Кавказ, который после распада Союза стал походить на Кавказ Лермонтова и Толстого – война, любовь, кровь… Место для настоящих мужчин. Точка притяжения русского вольного духа. Заповедник для художника. Там Бодров собирался снимать одну из сцен своей картины «Связной». В августе у него родился сын, а в сентябре Сергей уехал в Северную Осетию.

– Перед отъездом Сережи в командировку, – вспоминает Данилин, – мы разговаривали с ним по телефону. Я не знал особенностей той местности, куда он отправлялся, но у меня возникло тревожное чувство, и я стал настойчиво советовать Сереже поехать куда-нибудь в Сочи и отыскать там похожие пейзажи. Он не мог объяснить почему, но хотел ехать только туда, куда задумал. «Да ладно, – сказал мне, – речь идет о трех днях». И улетел, и всё…

Однажды Сергей по просьбе журналиста Алексея Косульникова написал эссе под названием «Восемь событий, которые оказали на меня влияние, или Как я вырос хорошим человеком». Там есть строки: «Когда я был маленьким, я считал себя очень умным. По крайней мере, мне сложно было представить человека умнее меня, кроме разве что нескольких взрослых. Это ощущение прошло, когда я прочитал книгу Толстого “Детство. Отрочество. Юность”. Меня поразило, что то же самое и теми же словами вспоминает о себе писатель. Примерно в то же время я узнал о бесконечности Вселенной.

Тогда я понял, как много существует маленьких внутренних миров и какой необъяснимый большой мир они образуют…»

Для кого-то все только начинается.