Электронная библиотека » Ирина Кравченко » » онлайн чтение - страница 15


  • Текст добавлен: 14 февраля 2023, 14:44


Автор книги: Ирина Кравченко


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Ролан
«Бегущий паровоз»

В драках, когда сходились пацаны с соседних улиц, Ролан неизменно играл роль «малышки»: щуплый, ниже всех ростом, он шел впереди своей компании, задирал неприятеля – и получал в глаз. Секунду спустя позади раздавался крик друзей: «Маленького бить?!» – и начиналось «махалово». «Маленького» валили, он вскакивал и лез в драку, его опрокидывали снова и снова, а когда сил у задиры уже не оставалось, подползал к кому-нибудь из противников и кусал того за ногу. Пацан вопил от боли, а Ролан хохотал над ним страшным голосом, празднуя победу.

Он стремился везде бежать первым, эдаким локомотивом, увлекающим за собой остальных, да и в драку тоже.

Елена Санаева, вдова Ролана Быкова:

«Его мама рассказывала, что если двухлетний еще Ролан не хотел надевать ботинки, то легче, кажется, было вывихнуть ему ногу, чем обуть его. От природы упрямым был, самолюбивым, и та довоенная жизнь ребят из московских дворов с ее довольно-таки жестокими законами наложила на него отпечаток. Ролана, скорее, можно было убить, но победить – нельзя».

А вернувшись домой после очередной стычки, он нередко уединялся и… писал стихи. «…Лет в десять, – вспоминал, – был уверен, что стану поэтом, и это вовсе не мешало мечте: скакать на лошади с развевающейся позади буркой и, совершив подвиг, умереть героем». Конь и бурка – во многом от отца, кавалериста на Первой мировой и Гражданской. Стихи – от собственной, мучительной любви к жизни.

 
Через пробоины в душе
Я вижу детство в шалаше,
Как плакал, всех любя.
Глядел на небо из дыры
И видел дальние миры
И глубину себя.
 

Нет, погибнуть на лету было нельзя. «Втайне горько плакал, когда представлял себя распростертым на земле со смертельной раной в груди, просто рыдал – и тогда чудом все-таки оставался в живых». Так поэзия – не только в виде стихов, а как тишина, созерцательность, нежная душа – и жажда героического сошлись в этом маленьком в смысле роста и возраста теле, на этом поле битвы.

Кстати, папа, огромный, широкоплечий, грудь колесом, слез не понимал и не позволял сыну плакать. Тот и не плакал, на виду.

«Хоть солоно, да только всласть!»

Как-то в детстве Ролан попросил у отца денег на билет в театр и услышал в ответ шутливое: «У тебя дома сорок три театра и одно кино». Имелись в виду количество комнат в их коммуналке у Павелецкого вокзала и общая кухня, то есть те декорации, в которых ежедневно разыгрывались мини-спектакли. В комнате, где обитали Быковы, шла своя многолетняя драма. Время от времени на пороге возникали какие-то женщины, которые предъявляли Ольге Матвеевне, матери Ролана, права на ее мужа, тот был красив и любвеобилен и постоянно заводил романы на стороне. Раз жене пришлось даже везти его на «очную ставку» с одной из дам и спрашивать, хочет ли он с ней остаться, но Антон Михайлович выразился в том духе, что, мол, пошла она, и семья Быковых опять зажила, мирно треща по швам.

Подросший Ролан видел, как страдает мать. Вспоминал: «Баб она отцу не прощала!» – притом что была человеком жалостливым, и это качество унаследовал Ролан. Папа погуливал и даже рожал внебрачных детей, а потом и вовсе оставил жену и двоих сыновей – старшего, Геронима, Геру, и младшего – и уехал в другой город. Ролан отца, которого в детстве обожал, теперь возненавидел (о, он был горяч и прям не меньше!) и, получая паспорт, даже не стал менять когда-то по ошибке записанное в метрику отчество «Анатольевич» на «Антонович». Антон Михайлович возмущался: «Хто в тебе батько?» – а сын молчал. Спустя годы он об одном известном человеке отозвался в дневнике, что тот «самодур», как и его, Быкова, отец. Правда, тогда он уже нашел общий язык с родителем, может быть, потому, что было в том нечто неотразимо привлекательное.

Работая в голодные годы начальником «Укрмуки», отец ни разу кулечка с мукой не унес. Или такой поступок: во время Великой Отечественной войны выпивал однажды с представителем Ставки, тот посоветовал ему бросить «жену-жидовку», цены, говорил, тебе не будет, – и был побит Быковым-старшим. Дерзкому грозил трибунал, но его «всего лишь» отправили с тыловой работы на фронт. И героем он был настоящим, из тех, о которых писали песни, и пройдя не одну войну, шутил-смеялся, только затыкал в такие моменты пальцем отверстие вставленной в горло, после ранения на Гражданской, трубки. Цельность натуры всегда завораживает. Например, вскоре после женитьбы Антон Михайлович, выходец из польских дворян, «белый» офицер, перешедший на сторону «красных», увидел, что жена повесила на окна шелковые занавески, и порубил их шашкой, крича, что она его «обуржуазивает». Обидный поступок, но и восхитивший Ролана: от души!

Отцовское обаяние, против которого трудно было попереть, его жажда жизни, переливавшаяся через край, достались сыну. Много лет спустя тот написал четверостишие:

 
О вкусе думать как-то грустно,
Всего важней на свете – страсть,
Хороший вкус – когда мне вкусно,
Хоть солоно, да только всласть!
 
«Или будет гениально – или нас заплюют!»

Это «всласть», бывшее у отца самодурством, то есть потоком, стихией, у сына стало обретать берега. Как ребенок, который, видя большую лужу, спешит прокопать отводные канальчики, чтобы потекли бурные веселые ручьи, а заодно освободилась площадка для игры, так Ролан еще в детстве обнаружил «канал», в который устремил всю свою энергию, точнее, сам устремился за ней. Речь об актерстве. (Потом ловко «прорыл» и другие.) Ведь и мама его не только писала стихи, но и мечтала стать актрисой, а этот талант, если не находит своего выражения, странным образом передается по наследству, пока не выплеснется в ком-то из потомков.

Елена Санаева:

«Однажды должны были записывать выступление Ролана в концертной студии “Останкино”. Он задыхался, я уговаривала: “Ролочка, отмени, ты никогда не отменял, тебе простят”. А он и слышать не хотел! По длинным коридорам “Останкина” еле шел, вызвали “скорую”, сделали ему укол, и концерт начался. Инъекция действовала только два часа, а выступать предстояло три, Ролан опять начал задыхаться, но вечер продолжал. Из того выступления мне в память врезалось, как он, вспомнив, что некий японец настолько любил свою женщину, что разрезал ее на кусочки и съел, сказал: “Вот и я так люблю свою профессию, что, будь у меня возможность, съел бы ее!” И с такой страстью это произнес!..

С девяти лет Ролан занимался в театральной студии Городского дворца пионеров, что в переулке Стопани, среди выпускников которой – немало известных актеров и режиссеров. В семнадцать, дважды провалившись на прослушиваниях в театральные вузы, он записал в дневнике слова Бенджамина Франклина: “Я побит – начну сначала!” То был девиз Ролана с детства. На третий раз он поступил, в Щукинское училище. И принялся работать над собой, как проклятый. К примеру, несмотря на детское желание Ролана стать музыкантом, слух у него был неважный. Однокурсники, забираясь куда-нибудь во время перерывов между занятиями, чтобы попеть, просили Ролана: “Только не пой”. Но со временем он развил слух так, что, когда записывали музыку к его фильму “Айболит-66”, слышал каждый инструмент в оркестре! Или еще. В юности Ролан всю учебу в Щукинском проходил в солдатской шинели, которую привез с фронта брат. Мерз, недоедал, как многие после войны, хотя здоровье у него было и так некрепкое. И тогда он решил всерьез заняться спортом и даже получил первый разряд по легкой атлетике».

Впрочем, преодолевать себя Быкову почти не приходилось – его энергии и таланта хватило бы на троих. В училище он вечно был на виду, играл в студенческих спектаклях так, что зрители вертели головами за ним одним. Он не смеялся – хохотал всем существом. Говорил много – до двух лет молчал, кто-то даже спросил, не идиот ли мальчик, с тех пор мальчик разговорился – при этом мыслил и словесно «живородил». Ролана было много, ему было тесно, а его таланту и подавно – по числу сделанных отрывков Быков легко обогнал сокурсников – и он выплескивал свое актерство на улицу. О, вытворяли они с приятелями по училищу невесть что! Как-то разыграли в метро драку, окружающие стали звать милицию, а «хулиганы» прыгнули в подошедший поезд и уехали.

Быков еще учился, а уже было известно, что его берут в Театр им. Вахтангова, главный режиссер Рубен Симонов репетировал с ним отрывок. Но Симонов уехал поработать за границу и не оставил насчет актера распоряжений, поэтому тот после получения диплома выбрал ТЮЗ. Там Быков хоть и вынужден был играть по полсотни спектаклей в месяц, но мог и сам заняться постановками в тех же стенах, а еще в созданном им вместе с единомышленниками Студенческом театре МГУ. В последнем Быков в самую «оттепель» стал главным режиссером, на его спектакль «Такая любовь» по пьесе чешского драматурга Павла Когоута, где были задействованы и молодые Ия Саввина и Алла Демидова, зрители ночами стояли за билетами. Словно открыли форточку – и ворвался воздух.

Тогда же Быкова пригласили возглавить Театр им. Ленинского комсомола в Ленинграде вместо ушедшего оттуда Георгия Товстоногова. В первый день, придя на работу, новоиспеченный главреж обнаружил, что двери театра закрыты, и, не раздумывая, влез… через окно. Секретарша директора оторопела, когда в комнату с подоконника спрыгнул молодой человек и отрекомендовался по своей новой должности. Кстати, набирая новых людей в труппу, он увидел в Школе-студии МХАТ в выпускном спектакле талантливого парня – Владимира Высоцкого, позвал его к себе, но тот решил остаться в Москве. Что не помешало обоим сохранить дружеские отношения.

Влез в окно, потом отбился от завистников – и все на лету, непринужденно, кому повезет, у того и петух снесет – даже ухватился за чужую роль. Быкова вызвали на «Ленфильм» на пробы к картине «Наш корреспондент», которую собирался снимать Анатолий Граник, – кто-то перепутал Ролана с Алексеем Быковым, которого, собственно, и ждали. Воспользовавшись ситуацией, хитрец быстро разыграл сценку: нашел подходящий костюм, попросил у кого-то маникюрные ножницы и, войдя в комнату киногруппы, представился телефонным мастером. Тут же раскрутил аппарат и, небрежно бросив, что у него обед, направился к выходу. Возмущенный режиссер стал требовать, чтобы «мастер» немедленно собрал телефон, и тут, вероятно, увидев смеющийся быковский глаз, расхохотался. Самозванца утвердили без проб, история моментально разнеслась по студии, и, не успев покинуть ее стен, Быков получил еще несколько предложений сниматься.

«Во мне играет легкий пламень», – написал он много лет спустя. На этот легкий пламень, пушкинский, моцартовский, все с радостью летели. «Пришел, увидел, победил». Правда, будучи на очередных съемках, он, идя по улице, свалился в обморок – обострилась язва, а почувствовав толчок чьего-то сапога в бок, открыл глаза, увидел милиционера и прошептал: «Скорую…» Но отлежался и помчался дальше, так было и потом: больница – досадное недоразумение, подножка на пути вперед, скорее, скорее из нее! Быков даже написал сам на себя эпиграмму (переиначив известные строки): «И жить торопится, / И чувствует: спешит». Вот, примчавшись утром на «Красной стреле» из Москвы в Ленинград, где снимался у Алексея Германа в картине «Проверка на дорогах», Быков спешил к режиссеру, чтобы выложить свои идеи по поводу роли. Герман еще спал, потом гулял с собакой, и нетерпеливый Быков взвивался от такого «барства», точнее от разности «температур».

Елена Санаева:

«Знаете, когда Ролан впервые отдохнул? Когда у него случился инфаркт. После больницы отбыл два срока в санатории, и мы с ним и с сыном Пашей поехали в Сортавалу. До той поры у него отпусков не было. А когда он успевал, как говорится, переваривать впечатления и обдумывать замыслы? На ходу. Жил словно не с температурой 36,6, а может, 37,2 – всегда повышенной. Или так скажу: напоминал суперкомпьютер, попросту говоря, быстро соображал».

Он достаточно рано «набрал скорость». Театр, кино, концерты, радио, потом телевидение… По поводу любой работы, будь то даже роль у другого режиссера, у Быкова появлялись пучки, гроздья идей, напоминая фейерверк, когда из каждого огонька вспыхивают новые, из тех – еще, и так далее. И все это почти в режиме нон-стоп.

Но время от времени нужна была возможность отстраниться, спрятаться в тот самый шалаш с дырой в небо из стиха Быкова о детстве. Семья, с актрисой Лидией Князевой и усыновленным ими Олегом, таким «шалашом» никак не становилась – видимо, и темперамент отца, Антона Михайловича, давал о себе знать, и неумение сына выстраивать жизнь вне кино: ску-учно. От собственных распиравших его мыслей и чувств и от страдания за других – а всякие дурь и пошлость не давали ему покоя – позволяли, хоть на время, отвлечься, причем «на бегу», выпивки и «барышни». Вот в перерывах между съемками Быков садился в кафе или ресторане с хорошенькой девицей, потягивал коктейль, читал подружке стихи Блока и благодушествовал напропалую, пока кто-то из группы не вторгался в эти эмпиреи. Ролан, сними парик, другого нет, и если этот испортишь… Какой парик? Тьфу, увлекся. Или во время работы в фильме «Проверка на дорогах» Быков однажды взял студийную машину и укатил с места съемок в Москву «на два дня». Когда все сроки возвращения истекли, режиссер, Алексей Герман, послал своего ассистента с наказом «привезти Ролана живым или мертвым». Ассистент, найдя его, вытащил ночью из постели и – какой позор, какая обида! – доставил обратно не машиной, а электричкой и, можно сказать, под конвоем на съемочную площадку. «Беглец» кричал потом, что уйдет с картины, а Герман бросил ему: можешь уходить, только заплати неустойку. Хитрил, сам же сказал потом: «Он был гений, тот “бог из машины”, который может все. И на съемке он был лучше всех готов к работе». В «Проверке» много идей Быкова, и не только касающихся его героя, о чем режиссер заметил: как, мол, я тебя подоил? Быков сначала обиделся, а потом сказал жене: «Может, он прав? Может, из актера и надо выжимать все?»

А куда ему было девать ту самую переполнявшую его «поэзию», лопнуть от нее, что ли?

В свою «шинель»

Елена Санаева:

«Мне рассказывала женщина, девочкой знавшая Ролана, как однажды, на дне рождения приятеля, он взял “Шинель” Гоголя, сунул под мышку и сказал: “Когда-нибудь я это сыграю”. Ему было четырнадцать лет».

Спустя полтора десятилетия – сбылось. И чтобы впитать в себя ледяной ветер невских улиц и почувствовать «мировое сиротство» Акакия Акакиевича Башмачкина, Быков вставал в четыре часа утра и шел пешком через весь Ленинград – на съемки дипломного фильма Алексея Баталова «Шинель». И так гоголевский герой «вошел» в Быкова, что с ним самим начали происходить трагикомические вещи, под стать его Башмачкину. Как-то в очередное раннее утро спустился из своего номера в «Астории» в ресторан подкрепиться перед долгой дорогой. В ресторане уже шла уборка, скатывали ковры. В запозднившемся посетителе Быков узнал поэта Михаила Светлова, в чьих пьесах играл в ТЮЗе – а дело происходило еще в ту пору. Светлов, не раз говоривший, что пропил гонорары на годы вперед, попросил Ролана купить ему выпивки. Быков взял два полных фужера – один с водкой и соком для поэта, второй, с соком, для себя, положил сверху по плюшке – и устремился к столику. Но, зацепившись ногой за предательски свернутый ковер, растянулся на полу. Светлов, оставшийся не только без плюшек, но и без выпивки, повертел в руке чудом не разбившийся фужер и утешил сконфуженного Быкова: «И то хогошо» – Михаил Аркадьевич картавил.

Да все хорошо. У Быкова появился «свой собственный» театр. Плюс квартира в центре Ленинграда, машина черная «под задницей», обкомовские дача и паек, что для бывшего дворового пацана, которого, да еще вместе с братом, мать после развода тянула практически в одиночку, имело значение. И новая волна славы накрыла этого режиссера, ворвавшегося в питерскую театральную жизнь. И назревавшая крупная неприятность в его «Ленкоме» обернулась у Быкова – кому повезет, у того и петух снесет – выигрышем. Но в двадцать девять лет встать во главе театра?! Начались интриги, письма в Министерство культуры, жалобы на «формалистский» спектакль… Однако посланный из Москвы референт Фурцевой, Александр Аскольдов (тот самый, который потом снимет «Комиссара» с Быковым в одной из главных ролей), влюбился в быковский талант и принял сторону бунтаря, добившись того, чтобы его оставили в покое. И вдруг, к удивлению многих, тот покинул «Ленком», уехал из Питера и поступил на «Мосфильм» в объединение Михаила Ромма. В театре по-прежнему существовала опасность навернуться, где не ожидал, как в той истории с выпивкой и плюшками, кино же вроде давало больше свободы – на съемочной площадке режиссер царит, а от всяких худсоветов постараемся отбиться – и позволяло создать собственный мир, то есть поглубже залезть в «шалаш» или уйти в свою «шинель».

«Я не могу смириться!»

Творчество было для Быкова спасением еще и потому, что, как он отметил, «игра – это опыт победы»: в его ремесле сходились та самая «поэзия» и героика. Оставалось пробиться к работе.

Ромм, к которому Быков пришел с заявкой на картину «Айболит-66», сказал: «Роланчик, из этого ничего не выйдет. Но сейчас такое время: то, из чего должно что-то получиться, не получается, а то, из чего не должно ничего получиться, получается». Уже за «Айболита» Быкова изрядно помучили («Почему нормальные герои всегда идут в обход?» – и тому подобное), придирались к его картине «Внимание, черепаха!»: усмотрели в сцене, где дети собираются испытать прочность черепахи под танковыми гусеницами, аллюзию на ввод танков в Чехословакию в 1968-м, с которым совпали съемки. По политической причине и Александру Митте пришлось менять концепцию своего фильма «Гори, гори, моя звезда» и убирать с роли Быкова – когда с ним сняли уже значительную часть материала, но, главное, на которого писался сценарий! (В итоге Искремасом стал Олег Табаков.) А «Комиссара» Аскольдова, где Быков сыграл Ефима Магазанника, главу большого семейства – роль по-чаплински трагикомическую, в которой смех и слезы, глубины и взлеты, роль, как сегодня сказали бы, «на отрыв башки» – «положили на полку» на двадцать лет.

И еще беда, особенная даже среди других. В спектакле Олега Ефремова «Медная бабушка» (по пьесе Леонида Зорина), который Михаил Козаков ставил во МХАТе, Быкову предстояло играть Пушкина. На фотографии, где Быков в гриме, видно, что он до странности похож: тот же цепкий взгляд, лукавость улыбки и светлое чело провидца. И темперамент, и ужимки были пушкинские, настолько, что Алексей Герман вспоминал, как на съемках его «Проверки на дорогах» актеры в шутку называли Быкова «обезьяной», а ведь это лицейское прозвище Александра Сергеевича. Быков показывал своего Пушкина друзьям и знакомым по первой просьбе, а то и сам предлагал. «Он закрыл дверь, – вспоминала очевидица, – повернулся и вдруг, перебежав пространство комнаты, прыгнул с ногами на диван… И я заплакала». Зорин, посмотрев прогон спектакля, отозвался об исполнителе роли так: «Еще он не произнес ни звука, а я уже похолодел от предчувствия, от радостной, благодарной дрожи. В каком-то чаду я смотрел на сцену, испытывая предсмертный восторг…» Пушкинисты, приглашенные на просмотр, этот восторг совершенно разделяли. Но спектакль так и не был выпущен: актера волей высокого начальства с роли сняли.

Да, Быков каждую роль видел на глубину, записывал свои находки, а потом, даже если работа складывалась, все это «излишество», в котором и таилась суть, проливалось мимо, расплескивалось. И он вскипал, как после одной картины, жалея наедине с собой, в своем дневнике, что сдерживался: «Я обязан был скандалить и бить им хари. Обязан был!»

Елена Санаева:

«Ролан принес на студию заявку на фильм под названием “Король забавляется”, а председатель Госкино возмутился: “Почему вас так волнует вопрос власти?!” А что такое написать сценарий, который потом не примут? Это все равно что, как выражался Ролан, девять месяцев носить ребенка, а он родился мертвым… Рассказал как-то о своих неприятностях отцу, тот выдвинул версию: “Ты у них пид пидызрением”. И вынес заключение: “Сынок, тут дело такое: или не высовывайся, или не ной”. Ныть Ролан не хотел, не высовываться не умел, и все пошло, как прежде».

Три четверти, если не больше, его задумок оставались нереализованными, и он учитывал сей факт, отметив в дневнике, что всякой безмерности – читай «потоку» – непременно определяются границы, иначе искусства не сотворишь. Но это когда сам художник ставит преграды.

«Еретика даже не сделают мучеником, – «жаловался» Быков в дневнике на особенность времени, в котором кого вознести, а кого замолчать, решали партийные газеты и ТВ, – он канет в лету, растворится, исчезнет, сама его жизнь станет прахом и вечным поджариванием на костре. Он будет жить в аду до своей бесславной смерти, он изойдет дымом в общем шуме и испарениях, даже не дымом, а запахом, смешавшись с запахом чеснока, лука, винного перегара и гнилых зубов». О времени придирок и «полок» Быков написал короткий стишок:

 
Я так безумно жизнь люблю,
Что смерть зову!
Я не могу смириться с тем,
Как я живу!
 
Надега

Елена Санаева:

«Итак: тысяча двести копий снятой Роланом детской картины “Телеграмма” гнили на складе, “Комиссар” и “Проверка на дорогах” лежали “на полке”, вымечтанная роль Пушкина не случилась, а сценарии не принимали».

Прибавить надо и то, что он расстался с первой женой, Князевой: за полтора десятка лет они уже несколько раз расходились и сходились, но когда «Лиля» не открыла ему, вернувшемуся домой подвыпившим, дверь, Быков ушел в метель и больше к Лидии не вернулся… Когда-то старший брат Гера писал младшему после очередного папиного выкрутаса: «И кто знает, почему мне его так жалко, и я его люблю». И добавил: «Это твоя черта – любить».

Елена Санаева:

«Ко времени нашей встречи на съемках картины “Докер”, в начале 70-х, ему исполнилось сорок два, прежняя семья пару лет как распалась. Все, кто знал Ролана, обожали его, только и слышалось: “Ролик, Ролик”. И охотниц на него было до смерти. А он, несмотря на то, что людей с их переживаниями просто вбирал в себя, оказался душевно одиноким…

Забегая вперед, скажу, что при жизни Ролана я не заглядывала в его дневники, мысли такой не возникало, но когда стала готовить их к публикации, обнаружила, что он меня ревновал, и довольно сильно. Я подумала: Ролочка, это не оттого ли, что ты сам до нашей встречи не одну женщину обманул?.. И жизнь он знал, был ею тертым и битым, это я, хоть и была уже замужем, словно явилась из страны непуганых идиотов. Он боялся отпускать меня на съемки, зная о романах, которые там закручиваются, боялся, что разрушится нашедшее его счастье. Зря: у меня и мама и папа были людьми верными, а я санаевской породы. С тех пор как мы с Роланом стали жить вместе, никакие посиделки с подружками в кафе, да и сами подружки мне были не нужны. Он стал моей подружкой, главной. К тому же мы вкалывали, а возвращаясь домой, хотели отдышаться. У Ролана было лишь одно, как он называл, “хобби”: “потрепаться”. И то, думаю, в эти моменты он проверял на собеседнике свои мысли или, из безумного интереса к человеку, слушал, как тот говорил, запоминал шутки, подмечал словечки, жесты, походку, даже чью-то неловкость, и все шло в актерско-режиссерскую топку. Нашей роскошью были книги: куда бы ни приезжали, первым делом отправлялись на книжную базу. Читали друг другу вслух и смаковали написанное. А ковров-хрусталей не покупали. Ролан был неприхотлив в быту: чистая рубаха, пять рублей на такси… Но когда в год человек снимается в девяти картинах, домой приползает раненый. И его должны принять, обиходить, помочь набраться сил и отправить с Богом на дальнейшую работу».

Об этом Быков написал стихотворение «Е. Санаевой. Стрела “Ленинград – Москва”», которое заканчивается такими строчками:

 
И вправду, ты меня пойми,
Я – паровоз.
Я весь страданьем и людьми
Набит до слез!
А ты мне дочь,
А ты мне ночь,
А ты мне мать.
И это мне ни превозмочь,
Ни рассказать!
 

Елена Санаева:

«Ролан знал, что я – надега. К примеру, у нас сломалась машина, надо было сдать ее в ремонт, в единственный тогда техцентр на Варшавском шоссе. Ролан уехал на съемки в другой город, а я снималась в Москве, у Юлия Райзмана, крупной фигуры советского кинематографа. Уговорила, отпустили до двух часов. Машину я не водила, меня вместе с ней привезли к воротам техцентра и оставили там. Жду в очереди, понимаю, что не успеваю. Когда все сделала, схватила такси, принеслась на съемку – а в павильоне уже свет погашен. Вылетаю вон, покупаю цветы и кидаюсь к Райзману домой. А он букет не взял… У меня потом глаз неделю дергался. Но Ролан успокоил: “Чудак, красивая женщина принесла ему цветы, а он дверь перед ней закрыл! Плюнь и не переживай”. Но почему я так возилась с этой машиной? Я обещала Ролану.

Он был настоящим мужчиной. От Князевой ушел в одном пальто. Считал, что должен помогать своей женщине, то есть мне, вить гнездо, и зарабатывал деньги. Решал все проблемы в нашей семье. И стал отцом моему Паше, до которого не было дела его родному папе.

До одиннадцати лет Паша рос с бабушкой и дедушкой, которые считали, что я, вместо того чтобы заниматься ребенком, много времени отдавала Ролану. Да моего сердца хватило бы на обоих! А я жила со свекровью, но без сына, представляете? Ролан хотел, чтобы мальчик был с нами, пытался побеседовать с моим отцом и письма ему писал, но родители уходили от разговора. Хорошо, что у Паши душа тонкая, нежная и он все понимал. А Ролан, умница, дипломат, посадил бы мою маму на кухне за стол, сказал бы мне: “Леночка, дай нам поговорить”, напоил бы ее чаем и уболтал. Они же потом часто разговаривали по телефону. И мама восхищалась умом Ролана. А как он отнесся к Пашиной повести “Похороните меня за плинтусом”? Сказал: “Если произведение находится на территории искусства, судить его надо по законам искусства, а не обывательской жизни”. Повесть он назвал гениальной. Но мог и негодовать: когда Пашка написал одну сценарную заявку, Ролан так ее разнес, что сын и плакал, и хохотал. Ролан умел “прописать такое лекарство”, что у тебя в голове просветлялось: вот же путь – прямой и ясный…

У бабушки, которая опекала его сверх меры, Паша расслабился. Ролану некогда было его особенно воспитывать, он и не считал нужным это делать, тем более что мы трое варились в одном соку, не разделяя жизнь на детскую и взрослую. Но Ролан сказал Паше: “Я буду с тобой воевать – за тебя”».

Павел, благодаря и быковскому воспитанию тоже, написал одну из лучших в нашей постперестроечной литературе книгу «Похороните меня за плинтусом». А что до Олега, которого Ролан Антонович когда-то усыновил вместе с Князевой, тот, уже выросши, вернулся в его жизнь, и отец помогал ему, несмотря на то – или как раз именно потому? – что там все устраивалось с трудом. Надегой, вот кем был Быков, и особенно для детей.

«Чучельник»

С большинством взрослых в поздние советские годы, казалось, разговаривать было не о чем: они скомпрометировали то лучшее, что было в революции и перешло в наследство Быкову от отца, они предали «оттепель», к которой Ролан Антонович сам был причастен, они залакировали трагическую историю Великой Отечественной войны. А ребенка, подростка волнуют важнейшие вещи. С человеком в нежном возрасте можно говорить серьезно и о серьезном. Поэтому литература и кинематограф конца 1970-х – первой половины 1980-х стали вовсю обращаться к младшим поколениям.

В 1981 году в журнале «Пионер» напечатали повесть Владимира Железникова «Всего-то несколько дней». Речь шла о девочке, которая взяла на себя чужую вину и оказалась преследуема одноклассниками. Впервые в советской литературе в произведении для подростков явственно говорилось о том, что дети, как и все люди, могут быть жестоки. Что большинство не всегда право и один способен противостоять толпе. Что высокие, казалось бы, идеи – верности, справедливости, долга – ничего не стоят, если их носители не видят живого человека. Сначала история была написана в виде сценария под названием «Чучело», но, дойдя до Госкино, ужаснула заместителя его председателя настолько, что тот заверил всех: «Эти фашиствующие дети никогда не будут на нашем экране». Тогда автор переделал свой сценарий в повесть. Никто ее брать не хотел, даже «Пионер», где Железников был членом редколлегии, но грянула школьная реформа, пошли разговоры о том, как и чему учить детей, и «пионеровцы» быстренько явили повесть миру, правда, изменив заголовок на более нейтральный «Всего-то несколько дней». В редакцию повалили письма от читателей. А спустя несколько месяцев после публикации сочинение Железникова вышло в виде книги и с первоначальным названием.

В дом Быкова – Санаевой книга попала от их соседа – режиссера Саввы Кулиша, которому автор приходился родственником.

Елена Санаева:

«Первым за нее схватился Паша. Заперся в туалете, слышу, всхлипывает там. Выходит и протягивает мне книжку: “Прочти”. Прочитала. Обрыдалась. Ролан в то время как раз думал над тем, где ему взять новый материал, и я сказала: “Рол, по-моему, это то, что ты ищешь”. Просыпаюсь на следующий день рано-рано, а в комнате свет горит – Ролан читал всю ночь. Он захлопнул книгу и как запустит ее под потолок! Я: “Что, будешь снимать?” – “А куда денешься?!”».

Подхваченный внутренней волной, Быков позвонил Железникову и решительным тоном сказал, что хочет приехать. Войдя к нему и даже не сняв пальто, объявил – намерен снимать фильм «Чучело». Он давно понял, что его зритель – дети, что с ними ему вести диалоги интереснее, чем со взрослыми. Быков оказывался для них то Бармалеем, то котом Базилио, то Шишком. Может, потому, что сам в душе оставался подростком? Во всяком случае, обдумывание им ролей в детских картинах, которое отражено в дневниках, удивляет: тот же Шишок из фильма «Деревня Утка» режиссера Бориса Бунеева – существо вроде домового, подружившееся с городской девочкой Олей – рассмотрено Быковым так, как если бы актеру предстояло играть шекспировского героя. «Шишок должен умереть, – занес в дневник Быков. – Это самоубийство. Он не смог вынести разлуки с Олей». И далее: «Нельзя написать “Ромео и Джульетту”, которых разлучили и все окончилось хорошо». Это сильно, если учитывать, что фильм «Деревня Утка» предназначался для малолеток.

И возвращаясь к «Чучелу». Откуда шло намерение Быкова во что бы то ни стало экранизировать повесть? Кроме всего прочего, от самоощущения: как говорит Санаева, «обстоятельства жизни пытались сделать из него “чучело”, но он сопротивлялся». Признался в дневнике: «Выплеснуть боль хочется, очень больно жить, очень! “Чучело” – и моя жизнь, и мое прекраснодушие, и травля меня со всей ее бессмысленностью!» Наконец: «Надо все сделать, чтобы ужас этой обыкновенной жестокости потряс зал. Именно потряс! Надо зрителю душу вывернуть. Ведь и Акакий умер, и художник, и Джульетта, и святая Анна! Что Шекспир без своих смертей?!»


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации