Текст книги "Актеры советского кино"

А он этот контрапункт принял и не хватался за жизнь: он же любил ее, а любимых, если они хотят уйти, возле себя не держат.

…То, до понимания чего многие так и не дорастают – что жизнь надо ценить и с радостью подставлять ладони ее дарам, – было для Крамарова естественным. Отсюда и его неприятие драматической позы, которая есть неблагодарность по отношению к миру. Отсюда и крамаровская религиозность как высокая наивность, как желание говорить с тем единственным, кто – он явно был в этом уверен – его услышит. Только таким людям и открывается нечто настоящее.

Виктория Токарева:

«Чтобы увидеть правду и донести ее до людей, надо иметь ум, но ум добрый. Юмор – это и есть ум, пропущенный через шутку, доброту. Крамаров оставил нам улыбку, капельку счастья, этот маленький бриллиант».

Савелий, по воспоминаниям друга, любил во время застолья встать и, хитро прищурив глаз, сказать: «Хочу произнести тост за человека широкой души, доброго, отзывчивого, можно сказать, идеального – за Савелия Крамарова!»

И, согласимся, это была не шутка.

Толя
«Смеющийся Гамлет»

Накануне события, о котором мечтает каждый актер, Анатолий Солоницын получил письмо. Вот оно, с небольшими сокращениями: «Привет, Толя! Как ты? Роль не забыл? Скоро начнем репетиции, чтобы за две недели кончить. Мне кажется, ты не совсем понимаешь, что с тобой происходит, что у тебя Гамлет. <…> Будь посерьезней, Толя, бросай все, кроме роли, учти, это твой шанс в жизни, видимо, последний. Андрей Тарковский».

В последние советские десятилетия едва ли не больше других персонажей в нашем кинематографе оказался востребован человек думающий, рефлексирующий, одинокий, которого на сцене и экране воплощали Иннокентий Смоктуновский, Олег Янковский, Анатолий Солоницын. Все они в разное время сыграли любимого героя тогдашней интеллигенции, которая явно видела в нем себя, – Гамлета, принца датского. Его трагедия – это трагедия сомневающегося и, казалось бы, не способного к решительному действию человека, но который загнан так, что готов разрушить прогнивший Эльсинор. Всеобщий распад во времена, когда извечные человеческие проблемы обостряются, увлекает за собой и принца датского, потому что схватиться со злом на его поле – значит играть по его правилам и тем самым обречь себя. Гамлет боится не собственной гибели, а того, что всё вокруг полетит в тартарары, и пытается отстраниться.

Как-то Солоницын, разговаривая с братом Алексеем, привел ему свои любимые слова Фрэнсиса Бэкона: «Я всего лишь трубач и не участвую в битве». Словно боясь одним неловким движением опрокинуть мир – где ему по-человечески как будто не было места, мир, который обрекал его на бездомность, безденежье и тоску по любви, – он опрокидывал себя. В период работы над ролью Гамлета в спектакле, поставленном Тарковским на сцене московского «Ленкома», Солоницын переживал то состояние, о котором когда-то записал в дневнике: «Часто, разговаривая сам с собой, удивляюсь складности мыслей об избавлении от всех тягот и забот, дум. Смерть – успокоительное, это – награда за всю твою жизнь, за кровь и пот, это – отдых, бездумный и прекрасный». Он пил и, говорили, пытался уйти из жизни… То есть во время наибольшей успешности Солоницына в театре и кино перед ним встала гамлетовская дилемма «Быть или не быть».

Но вместо того чтобы раствориться в роли принца датского, в этом «сне золотом» любого актера ухватиться за образ, от имени которого говорило время и который что-то «говорил» за него самого, Солоницын вдруг принялся ходить дальними кругами – он, одержимый своей профессией…

Юность «принца датского»

Алексей Солоницын, журналист и писатель, брат актера:

«Тягу Толи к актерству поддерживала наша мама. Она в молодости мечтала попасть на сцену или в кино, а родители не разрешили, сказав, что хватит одного артиста на семью – ее брата. Николай Ивакин и два его друга, Борис Андреев и Виталий Доронин, стали известными актерами, но первым прославился старший из них – дядя Коля, который уже в конце 20-х начал сниматься в кино.

Нина Кузьминична Ивакина после того, как в артистки ее не пустили, работала диктором на радио в Богородске Горьковской области. Алексей Федорович Солоницын – редактором местной газеты. Между ними вспыхнула любовь, мама ушла от первого мужа, инженера, и наши будущие родители поженились. Я с детства знал, что, как отец, свяжу жизнь с журналистикой, может, стану писателем. А Толин путь оказался сложным.

Его способности к актерству ярко проявились, когда учительница литературы дала ему выучить для школьного вечера отрывок из “Войны и мира” – тот, где Наполеон ждет депутацию с ключами от Москвы. С тех пор в школе были уверены, что Толе прямая дорога на сцену. Но, окончив седьмой класс, он объявил, что пойдет в строительный техникум. Тогда же, отправляясь во взрослую жизнь, поменял имя Отто, данное ему при рождении. Папа наш был романтиком и, воодушевленный экспедицией ледокола “Челюскин”, которой руководил Отто Шмидт, назвал сына в честь этого ученого. Однако после войны брат решил вместо немецкого имени выбрать себе другое, созвучное – Толя, Анатолий, и “Отто” постепенно ушел, оставшись лишь в документах.

Прошло месяца два с начала Толиной учебы, и к нам домой явилась женщина из техникума, сообщившая родителям, что парень уже месяц не посещает занятия. Но Толя каждое утро куда-то отправлялся. Стали спрашивать его, в чем дело. “Ходил в кино и в оперетту”. – “А деньги где брал?” Признался, что втихаря взял из дому две простыни и толкнул их на рыночке. Бабушка воскликнула: “А я-то этих простыней обыскалась!” Отец, никогда пальцем нас не тронувший, побелел как мел. “Я исправлюсь, – брат тоже был бледен, – деньги отдам. Пойду работать”.

В центре Саратова, где мы с некоторых пор жили, находился весоремонтный завод, и, проезжая мимо него на трамвае, мы слышали доносившийся из цехов скрежет и лязг металла. Там Толя стал слесарем, рабочая профессия ему потом пригодилась: он много что умел делать руками. Когда отцу предложили стать собкором “Известий” в Киргизии, Толя поехал туда вместе с нами. Образование было семь классов, пойти в восьмой вместе с младшим братом стеснялся, поэтому решил одолеть программу экстерном. Сдал экзамены и поступил сразу в десятый.

К окончанию школы мама перешила ему отцовский костюм, и Толя поехал в Москву – в театральный институт. Началась эпопея с поступлением. Почему-то он стремился только в ГИТИС. Провалился. Вернуться домой неудачником не пожелал и завербовался в геологическую партию на Иссык-Куль. Там молодежь обсчитали, и во Фрунзе Толя возвращался пешком. Когда, еле живой от усталости, переступил порог квартиры и рассказал, каким путем шел, отец воспринял это с юмором: “Сынок, да ты проделал путь Пржевальского!” На следующий год он опять потерпел неудачу в ГИТИСе и отправился корчевать пни в Ивановской области. Из-за гнилой, болотной, воды, которой они там умывались и мыли головы, у Толи начали вылезать волосы, и он рано полысел.

Когда Толя в третий раз провалился, поступая в театральный, я, уже учившийся на журналиста в Уральском университете, узнал, что у нас в Свердловске при драмтеатре открывается студия. Дал брату телеграмму, чтобы ехал ко мне. Поступая в студию, Толя дошел до третьего тура, и решался вопрос, брать его или не брать. Способности были хорошие, но внешность не актерская: лысоватый, сутулился, глаза, как показалось кому-то в комиссии, запавшие…

После третьего тура в свердловской театральной студии, когда решалась судьба Толи, сидел я в маленькой комнатке частного дома, которую мы снимали на двоих, и с нетерпением ждал его. Заходит он грустный, ставит на стол бутылку дешевого вина и говорит: “Давай, Лешенька, выпьем – меня не приняли”. Разливаем по граненым стаканам вино, меня душат слезы – не могу понять, почему такого одаренного человека не берут в актеры. Значит, опять расставание – ему надо куда-то ехать, искать работу, но где? Опрокидываем молча свои стаканы, Толя видит, что я готов разрыдаться, и вдруг как засмеется: “Да приняли! Приняли!” Я чуть ли не с кулаками на него! И хохочу, и плачу от радости!

Оказывается, два ведущих актера, Адольф Ильин, отец известного ныне Владимира Ильина, и Константин Максимов, отдали за Солоницына свои голоса, и брата со скрипом, но взяли. Учеба захватила его настолько, что он не обращал внимания на трудности.

Как-то под Новый год я, оставшись без копейки в кармане и заняв у кого-то на банку килек в томате и буханку черного хлеба, поехал с нехитрым угощением отмечать праздник к Толе, оказавшемуся тоже на мели. В нетопленой комнате театрального общежития стояли восемь коек, семь были застланы, поскольку хозяева разъехались, а одна – совершенно пустая. Возле батареи, на снятом с кровати матрасе, завернувшись в одеяло, сидел Толя и читал книгу. Я открыл банку с кильками, нарезал хлеб, налили в стаканы принесенный с кухни в чайнике кипяток и стали “пировать”. Брат почему-то ел лишь хлебный мякиш и жевал не как обычно, а мял губами, словно старик. И вдруг, когда он в очередной раз осторожно откусил хлеб, я заметил на кусочке в его руке кровь и застыл в испуге. “Да, маленький”, – вздохнул Толя и открыл рот, показывая десны. На них, воспаленных, виднелись красные точки. Цинга.

И это накануне выпуска, после стольких попыток утвердиться в профессии!.. Просить у родителей помощи мы не могли. После разоблачения “культа личности” отец, веривший в коммунистические идеалы, вместе с коллегами по работе вечерами шел куда-нибудь посидеть, и они слишком смело спорили о происходившем. Кто-то на них донес, и, несмотря на “оттепель”, редакцию разогнали, папу исключили из партии. Никуда его на работу не брали, и они с мамой жили на ее маленькую зарплату машинистки-стенографистки. Я решил самостоятельно выручать Толю и продать какую-нибудь из оставшихся мне от деда, старосты собора в Саратове, старинных церковных книг. Выбрал красивую, тяжелую, рукописную – Четьи-Минеи, жития святых. Помню, в нашем детстве бабушка доставала ее из большого кованого ларя и читала нам с Толей, вызывая в ребячьих душах ощущение сказки.

Книгу я понес не в букинистический магазин – в церковь, сообразив, что так лучше. Верующим тогда не был, запомнил только, что храм находится возле стадиона, куда мы бегали смотреть хоккей. Священник, которому я честно все рассказал, дал мне немалые деньги. Я смог купить и мяса, и овощей, и две трехлитровые банки сока, и бутылку дешевого болгарского вина. Все это вместе с оставшимися деньгами отнес Толе. Заветная дедова книга спасла внуку здоровье, и теперь он мог в полную силу готовиться к выпускным экзаменам, после которых его, лучшего выпускника, оставили работать в театре.

А там молодым актерам предлагали либо героев, “комсомольцев-добровольцев”, либо деревенских простаков, но на эти роли Толя, хотя и играл их, не подходил. Он был гораздо сложнее».

«Природа наделила меня чертами аристократизма, – писал о себе иронически Солоницын, – я был нервен, вспыльчив, замкнут, впечатлителен». И при этом пни на болотах корчевал, не чурался никакой физической работы, закваска-то у него была рабочая. В нем уживались разные стихии: мог быть и порывист – и задумчив, и решителен – и не уверен в себе, и легок на слезы – и остроумен.

Алексей Солоницын:

«Когда брат пришел в театр, время таких актеров, как он, как Олег Борисов или Иннокентий Смоктуновский, умевших передавать сложнейшие движения внутренней жизни, только-только начиналось. Единственной достойной ролью Толи в свердловской “драме” был Ваня в спектакле по “Униженным и оскорбленным” Федора Достоевского. С тех пор Толя почитал Достоевского одним из самых близких себе писателей и даже женился впервые в стиле героев Федора Михайловича – на девушке, которую возмечтал “спасти”. Но вскоре понял, что ничего не получится, и они с Людмилой разбежались.

Кроме роли Вани все, что Толе предлагали в те годы на сцене, было ужасным. В одном спектакле он бегал, размахивал руками и призывал бороться “за коммунистический труд”. Постановки шли либо о рабочем классе, либо помпезные, вроде “Антония и Клеопатры”. И поэтому Толя томился и ждал чего-то…»

«Тень отца Гамлета»

Алексей Солоницын:

«В начале 60-х годов в двух номерах журнала “Искусство кино” опубликовали сценарий фильма “Андрей Рублев”, написанный двумя Андреями – Кончаловским и Тарковским. Мы с братом прочитали сценарий – и он обжег наши души. Совершенно новый мир открылся нам, и в нем жила тайна.

Тогда же начинающий режиссер Глеб Панфилов приступил на Свердловском телевидении к съемкам своего первого фильма, короткометражного, “Дело Курта Клаузевица”. Панфилов искал актера на главную роль – немца, который попадает в плен к русским. Увидел в театре Толю, подошел и спросил: “Хочешь сниматься в кино?” – “Конечно”. Брат сыграл блестяще. Когда Панфилов собирался в Москву, Толя попросил его узнать, закончились ли пробы на Андрея Рублева. “Сценарий мне так нравится! Кажется, это моя роль”. Глеб, вернувшись, рассказал, что было множество претендентов, предлагали Смоктуновскому, но Григорий Козинцев позвал того на Гамлета, и актер выбрал Шекспира. Даже Алена Делона хотели пригласить. В итоге остановились на Станиславе Любшине.

Ни с кем не посоветовавшись, Толя наскреб денег и поехал в Москву. Пришел на “Мосфильм” в группу “Андрея Рублева” и объяснил, что хотел бы сниматься. Тарковский спросил, есть ли у него опыт работы в кино, брат ответил, что в короткометражке. Сделали фотопробу, режиссер задумался…»

Николай Бурляев, актер и режиссер:

«Вдруг появился невзрачный, лысый, зажатый и робкий человек, больше напоминавший инженера или учителя. Позднее я понял, что у Тарковского снимались именно те, кто не похож на актеров, – Кайдановский, Гринько, Фрейндлих. А тогда, сам не зная, утвердит ли меня Андрей Арсеньевич, думал, что и Солоницын здесь временно – мало ли кто пробуется…»

Алексей Солоницын:

«Брат вернулся в Свердловск, к опостылевшим ролькам в театре и неожиданно получил телеграмму: “Вызываетесь на кинопробы”. По их окончании состоялось заседание худсовета, и Михаил Ромм, учитель Тарковского, покачал головой: “Андрей, этот человек тебе фильм загубит. У тебя же есть прекрасные кандидатуры! Даже зарубежного актера можно вызвать. Зачем тебе этот? Он же театрален, он ничего не понимает в кино!” И весь худсовет выступил против.

Тогда Андрей Арсеньевич обратился к лучшим знатокам древнерусского искусства, среди которых был и Савелий Ямщиков, молодой, но уже известный в художественных кругах. Тарковский разложил перед ними фотопробы разных актеров и спросил, где здесь настоящий Рублев. Никто не знает, как выглядел иконописец, но специалисты, окинув взглядом все карточки, указали на Толину. Тарковский объявил начальству, что или берет Солоницына, или снимать картину отказывается».

Николай Бурляев:

«Анатолий, я уверен, сразу, как я в свои четырнадцать лет, когда впервые снимался у Тарковского, почувствовал в нем человека необыкновенного. Андрей Арсеньевич будто жил больше в горнем мире, нежели в земном, – взгляд его часто отсутствовал в реальности. Помню, как нам, актерам Тарковского, завидовали коллеги, как смотрели на нас другие режиссеры, приглашая в свои фильмы: они прикоснулись к тайне…»

Вскоре после начала съемок Солоницын прислал брату письмо: «Вот уже десять дней в Москве. Брожу по музеям, Кремлю, соборам, читаю интересную литературу, встречаюсь с любопытными талантливыми людьми. Подготовка. Съемки начнутся 24–26 апреля во Владимире, сцена с Бориской, финал картины. Как все будет, не знаю. Сейчас мне кажется, что ничего не умею, ничего не смогу, я в растерянности. Меня так долго ломали в театре, так долго гнули, видимо, я уже треснул. Отвык от настоящей работы, а в кино, ко всему, еще особая манера. Слишком много сразу свалилось на мои хилые плечи. Я не привык носить столько счастья, носил всегда кое-что другое. Ну, посмотрим. Тарковский относится ко мне хорошо. Мы как-то притираемся друг к другу, находим общее. Парень он, конечно, очень талантливый, дано Богом. Мне с ним очень интересно».

Снимать начали с самой трудной сцены – из последней новеллы фильма, «Колокол». Бориска, колокольных дел мастер, которого играл Николай Бурляев, падает в грязь, рыдает, что отец не передал ему секрета мастерства, и его подхватывают крепкие руки Рублева, который утешает парня. Тарковский с Солоницыным договорились, что если сцена выйдет хорошо, он будет сниматься дальше.

«Дела мои похожи на… – писал Анатолий брату. – Да ни на что они не похожи. Что трудно безумно: все надо начинать сначала, всему учиться заново. Меня учили добиваться смысла, смысла во всем, а киноигра – это высшая, идеальная бессмыслица, чем живее, тем лучше. Надо жить, а не играть, это и легче и труднее. Вчера посмотрел весь отснятый материал, сидел в просмотровом зале и был похож на комок нервов и жил. Посмотрел и понял: идет внутренняя ломка. Есть уже первые приемлемые, терпимые кусочки, но еще идут они неуверенно, зыбко. Надо продолжать работать. Тарковский с Юсовым (оператор. – И. К.) – выдающиеся люди, какой-то сгусток поисков и таланта… Если весь фильм отснимут так же, как снимают сейчас, да и я им еще если не подпорчу, фильм будет необыкновенным, сильным, гениальным. Порой завидую сам себе: судьба забросила меня в мир такого искусства, о котором даже не мечтал».

И еще: «Чуть освоился. Работать все равно трудно. Многому научился. Недавно посмотрели отснятый материал – финальную сцену с Бориской, это моя первая удача. Выдал я, наконец, сразу вздохнул свободнее, сразу стал работать увереннее. Но трудности еще впереди… Какой будет фильм, как сыграю роль в целом, никто не знает, полный мрак».

Воплощая в фильмах свой необычный, сложный, временами причудливый внутренний мир, Тарковский искал актеров понимающих. Более того: он искал со-чувствовавших – чувствовавших, как он.

Алексей Солоницын:

«Толя рассказывал, как его позвал на новоселье Алексей Ванин, любимый актер Василия Шукшина: “Сидим, выпиваем. Леша вдруг: ‘Толя, ты совсем не такой, каким мы тебя представляли’. – ‘А почему Макарыч ни разу не пригласил меня в свои фильмы?’ – ‘Он тебя боялся. Говорил: ‘Этот актер слишком умный’”. Брат был умным, но не умствующим. Иногда перед каким-нибудь выступлением просил: “Лешенька, напиши” – и я формулировал его мысль. Шорох листьев или солнечный луч давали Толе, по его признанию, больше для понимания жизни, чем философские рассуждения».

Солоницын и фактурой оказался наделен подходящей. Сухой огонь в глазах, что притягивает не хуже шаровой молнии. И форма головы такая, о которой задолго до его рождения сказал художник Василий Суриков, найдя наконец юродивого для своей «Боярыни Морозовой»: «Такой вот череп у таких людей бывает». Голова высоким куполом, с большим выпуклым лбом и глубоко посаженными глазами – примета юродивых, философов, святых и монахов. Подобно монаху, Солоницын знал свою схиму – творчество, любил «черную», послушническую работу и говорил, что «актер – всего лишь функция», с детской доверчивостью подчиняясь режиссеру.

Алексей Солоницын:

«К работе в кино Толя относился как к монашескому послушанию. В картине у Рублева, дающего обет молчания, голос потом должен звучать надтреснуто. Толя замолчал и даже перемотал себе горло шарфом, ходил так две недели. Андрей Арсеньевич пришел в ужас, на что Толя спокойно ответил: “Нет, я должен сделать это”».

Николай Бурляев:

«Несколько месяцев Анатолий не разговаривал, объяснялся жестами. Мы в группе относились к его молчанию с иронией, недоумевали: разве нельзя все сыграть голосом? И вот фильм смонтировали, и первой озвучивали ту сцену, в которой Рублев опять заговорил. Анатолий и я встали к микрофону. Когда он произнес первые слова, я чуть не поднял руки – сдаюсь! Это был голос человека, который сам будто впервые услышал его».

Алексей Солоницын:

«Позднее, на озвучивании картины Тарковского “Сталкер”, где Толя снялся в роли писателя, Андрей Арсеньевич однажды часа четыре гонял его, заставляя, как нужно, произнести фразу. Мне, присутствовавшему там, хотелось встать и высказать ему все, что я о нем думал, а Толя раз за разом повторял слова, пока не добились нужного звучания. Тарковский хотел экранизировать “Идиота”, где Толя играл бы Достоевского, рассказывающего эту историю. Брат говорил, что внешне он не похож на Федора Михайловича – не было у него выраженных скул. “Но я, – пообещал, – сделаю пластическую операцию”. – “А как же потом другие роли?” – удивился Тарковский. “Если сыграю Достоевского, зачем мне играть кого-то еще?”

Тарковский считал Толю идеальным актером. Объяснить что-то этот режиссер мог не всегда, а Толя все невыразимое понимал. Будучи всего на два года моложе, он и потом называл Тарковского по имени-отчеству. Тот возмущался: “Какой я тебе Андрей Арсеньевич! Зови просто Андреем”. – “Хорошо, Андрей Арсеньевич”. Не мог он переступить эту грань – между учителем и учеником, каковым себя воспринимал по отношению к Тарковскому, да вообще между режиссером, создающим кино, и актером, который должен его замыслам соответствовать».

Евгения Симонова, актриса:

«Андрею Арсеньевичу не нравилось, когда другие проявляли инициативу, интеллектуально внедрялись в его работу. Ему требовался живой, подвижный, гениальный исполнитель, каким и был Толя, его любимый актер».

Исполнитель, но – подвижный, живой. Тарковский вглядывался в то, что находилось в Солоницыне глубже его профессиональных приемов: откуда брать нужную интонацию? И раз навсегда положился на Анатолия душевно, что вкупе с солоницынскими преданностью, фактурой и аскезой решило когда-то судьбу провинциального актера, возмечтавшего сыграть самого Рублева. Сыграть художника, о котором известна самая малость, чей образ если и вырисовывался, то не столько в сценарии, сколько в наитиях режиссера. Как в сказке: пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. И Солоницын принес.

Не испугался заступить, подобно Тарковскому, за грань привычной реальности. Оказался сталкером, путешествующим в зону неведомого.

А Тарковский содрал с него, как старую кожу, те штампы, которые насаждали в театре, и вернул Солоницыну уверенность в себе.

«Что он Гекубе? Что ему Гекуба?»

Алексей Солоницын:

«Роль в “Андрее Рублеве” стала для Толи выходом из провинциальной рутины и заброшенности. Но картину, по сути, положили “на полку”».

В трагедии Шекспира Гамлет рассуждает о том, что актер так вживается в выдуманный образ, «что сходит кровь со щек его, глаза туманят слезы, замирает голос…». А все из-за чего? Какой-то Гекубы? Но без этой «реальности» Солоницын невыносимо тосковал. «Все реже и реже меня что-то заставляет радоваться, – делился он с братом в одном из писем, – все чаще грусть, навязчивые и неспокойные мысли. Иногда очень сильно чувствую, что мои силы задавлены грузом быта, обстоятельствами. Не могу пожаловаться на отсутствие воли, даже составляю программы своих занятий, своих перспектив, но выполнить их почти невозможно, мешающих центров гораздо больше, чем помогающих».

Алексей Солоницын:

«Толя вернулся в Свердловск, в свою комнатку, которую ему дали от театра. Я приехал к нему из Риги, где работал в молодежной газете, и был поражен его жилищем: пол выкрашен черной краской, стены расписаны ромбами и линиями – все это придумал и исполнил Толя, хорошо рисовавший (на досуге и в перерывах между съемками он расписывал деревянные доски необычными орнаментами). Шторка отделяла небольшую “спальню” от “зала”, в котором стоял стол – оказалось, списанный из театра, отремонтированный Толей и выкрашенный в белый цвет, как и кресло. Адольф Ильин удивлялся: “Где ты взял такую мебель?” А брат покупал старую и приводил ее в порядок, сам делал при своих постоянных переездах ремонты. Он любил дом, обожал детей, у Тарковского мог часами играть с его сыном. Режиссер Арсений Сагальчик рассказывал, как Толя, придя к нему в гости на Новый год, развлекал его ребенка: стоял и “вытаскивал” изо рта серпантин перед изумленным малышом.

Отношения с Ларисой, которая стала второй женой брата, начались, когда он вел в Свердловске театральные кружки, один из них – в техникуме, где девушка училась. Если у Толи возникала привязанность, женщина не могла оставаться его любовницей – только женой. И никаких увлечений на стороне, это шло от отца.

Жизнь потихоньку устраивалась. Но Толе хотелось серьезной актерской работы, которой в Свердловске для него не было. Когда Сагальчик позвал его сыграть главную роль в “Борисе Годунове” в новосибирском театре “Красный факел”, брат, не раздумывая, сорвался в другой город, прихватив беременную Ларису. Поселились в гостинице. В Новосибирске родилась Лариса-маленькая. Квартиру получили, обустроились, а тут Сагальчик добился постановки пьесы полузапретного тогда Леонида Андреева “Тот, кто получает пощечины” в таллинском Русском театре и предложил Толе: “Едем!” Толя, конечно, за ним. Вошел я к нему в номер гостиницы – сушатся на веревках пеленки, распашонки. Лариса нянчит ребенка. Общежитская, коммунальная обстановка. Но я отправился в театр на спектакль – и был поражен!

Играл Толя, как всегда, необыкновенно, к тому же выделывал на сцене кульбиты. Если работа требовала, откуда что бралось? Научился скакать на лошади, а когда Тарковский, приступая к съемкам “Сталкера”, предупредил, что Толе предстоит сесть за руль, сдал на права (а режиссер вместо машины придумал дрезину). В Таллине же, играя в упомянутом спектакле Тота, раскачивался на качелях и прыгал с них. Сагальчик во время репетиции придумал прыжок “винтом”, брат посмотрел вниз, увидел, что высоко, – и прыгнул с трехметровых антресолей. Повторял полет в спектаклях, пока не подвернул ногу.

Труппа и публика хорошо приняли Толю, театр собирался дать ему квартиру. Но неугомонный Сагальчик предложил поработать в Ленинграде, а брат очень любил этот город, мечтал в нем обосноваться и согласился. В Театре имени Ленсовета сыграл несколько ролей, в том числе в “Варшавской мелодии” с Алисой Фрейндлих. Поселился в общежитии, необычно обставил комнату. Придя к нему на новоселье, Алиса Бруновна с мужем Игорем Владимировым изумились – какая мебель! Толя раскрыл секрет: купил вольтеровские кресла в комиссионке за смешные деньги и отреставрировал. Везде умел обустроиться, а кочевал он много – ради того, чтобы играть.

Несмотря на то, что “Андрея Рублева” в те годы мало кто видел, Толю уже знали режиссеры и приглашали работать. А после успеха на Каннском кинофестивале в 1969 году, где эта картина Тарковского, которую показывали вне конкурса, получила приз, ее выпустили в прокат, хоть и ограниченный. И пошли предложения Толе сниматься от самых известных мастеров».

Евгения Симонова:

«С некоторых пор Толина актерская биография складывалась фантастически, и сыгранные роли придавали ему внутренней силы».

«Друг Горацио»

Со съемок у Тарковского началась дружба Солоницына с Александром Кайдановским – необычная, напоминающая встречу двух персонажей в пьесе, когда присутствие одного высвечивает что-то в другом.

Евгения Симонова:

«Толя был одним из тех людей, которых Саша любил глубоко и верно, а он мало кого любил».

У двух больших актеров была сходная манера игры: минимум средств, несколько красок, которые, как на картинах Рембрандта, смешивались так, что ткань роли начинала мерцать и дышать. При этом, хоть Солоницын и утверждал, что «киноигра – это высшая, идеальная бессмыслица», он, как и Кайдановский, не выключал «головной регистр», по привычке – у обоих этот «регистр» был слишком хорошо развит, недаром они слыли философами, книжниками.

Николай Бурляев:

«На съемках в “Андрее Рублеве”, а проходили они во Владимире и Суздале, Анатолий иногда брал чемоданчик и уходил один. Возвращался с книгами, они громоздились горами в его номере».

Алексей Солоницын:

«Заядлый книгочей, Толя в молодости каждый вечер выучивал по стихотворению и, во время работы в свердловском театре, когда не было ролей, выступал с концертами перед студентами. Спрашивал, что ребята хотят услышать, из зала выкрикивали название, и Толя читал наизусть, поражая воображение собравшихся».

Сергей Соловьев, режиссер:

«Мы с Кайдановским пошли в консерваторию, а там внизу есть киоск, где продают разную литературу. Пока я сдавал одежду в гардероб, он отправился к киоску, подхожу – стоит и читает книжку, от киоска не отходя. Смотрю – учебник по психиатрии. Оторвать Сашу от учебника по психиатрии было невозможно, мы не пошли на первое отделение концерта. Причем он все стоял и читал».

Обладая способностью видеть мир под особым углом зрения, каждый из них оказался помечен странной меткой: у Кайдановского, когда он смотрел в сторону, на белке глаза виднелось красное пятно, у Солоницына же один глаз мог бегать, в то время как другой оставался неподвижным. Роднило их даже то, что оба сыграли Гамлета, только один в начале своего театрального пути, а другой в конце.

Но на этом сходство заканчивалось. Кайдановский как актер был уверен в себе, а отстаивая свою точку зрения, мог подраться с режиссером или уехать со съемок. Солоницын же, когда ему не нравилось что-то в трактовке роли, максимум, на что был способен, так это махнуть рукой, побродить немного в одиночестве, а потом все равно отдать себя на волю режиссерскую.

Алексей Солоницын:

«Герасимов пригласил его на роль, не похожую на другие в Толиной биографии. Сергей Аполлинариевич говорил, что, как его фильма “У озера” не было бы без Наталии Белохвостиковой и Василия Шукшина, так и “Любить человека” не состоялся бы без Солоницына. Толе предстояло показать личность одухотворенную, интеллектуальную, архитектора, который проектирует совершенно новые дома. Но брат думал, соглашаться или нет. Андрей Арсеньевич говорил ему: “Будь моя воля, я бы тебе ни у кого больше не разрешил сниматься – только у меня”. И был прав, хотя Толя работал с замечательными режиссерами, большинство из которых были близки по духу Тарковскому. И Герасимова уважал, любил его кино, но оно было далеко от него из-за прямолинейности, что ли, отличавшей эти фильмы. Все решил приход в гости к Сергею Аполлинариевичу. Он показал фотографию некоего мужчины. “Это вы в какой-то роли?” – спросил Толя. “Нет, это мой отец”. Брата поразило, насколько этот человек, бывший, как и главный герой фильма, инженером, похож на него, Анатолия. Значит, Герасимов доверял ему сыграть важный для него характер.

И все-таки во время съемок Толя почувствовал, что у него ничего не получается: в фильме не создавался конфликт, а он не мог без этого внутреннего “двигателя”. Поэтому назревал конфликт на съемочной площадке. “Мне хотелось как-то оживить роль, – признавался мне, – вдохнуть в нее жизнь”. И выложил свои соображения Герасимову. Тот согласился: “Играйте, как считаете нужным”. Сняли эпизод – и Толя увидел, что он выполнил все, чего ждал режиссер».