Текст книги "Диалоги с собой"

Медицина

Любовью это не назовёшь, а вот интересом – вполне. К медицине он во мне пробудился в четырнадцать лет. Первая полостная операция, переливания крови, плазмы, длительное лечение. Красивые латинские названия: анамнез, резекция, апоплексия, перитонит. Как тут не влюбиться? Апофеоз какой-то! Вот тут на передний край выдвигается фигура врача, который спас тебе жизнь. И, конечно, появляются мысли, что если бы не он, то… Врачи в твоих глазах приобретают вид если не небожителей, то людей необычных, знающих и умелых. Конечно, я стану врачом!

Но как только покидаешь больничные стены, мысль заветривается и потихонечку откладывается в сторону. Интерес к медицине и выздоровлению подогревается рассказами других, которым повезло встретить настоящего чудесного исцелителя. В маминых рассказах много раз упоминался греческий доктор Калогномус. Я запомнила его исключительно в силу редкости этой фамилии и ещё потому, что он предложил очень необычный рецепт для исцеления моей маме.

Мама в студенчестве заболела ревматизмом. Как она его смогла подхватить, я в то время не догадывалась. Ходить сама она не могла, страшно болели ноги. На каникулах она непонятно как, но всё же добралась погостить к своей маме на юга. И тут пошли абрикосы как основное питание и примочки доктора Диомида Калогномуса. Был он звездой и неизменным мариупольским целителем для многих в близлежащих греческих сёлах. Надо только добраться до него. Доктор поможет. Ревматизм она с Калогномусом одолела, остался только как напоминание о страшной обездвиженности порок сердца.

Библию и христианство нам тогда не предлагали изучать, о пороках я поэтому знала мало, решила на слух, по аналогии, что у моей мамы «порог сердца». Межкомнатные пороги тогда приподнимались над полом, как ступенечки, и ты регулярно о них спотыкался. Вот воображение мне любезно рисовало маму со ступенькой в сердце. Спотыкач в самом сердце. Маму было жаль. Я ей сочувствовала.

Теперь-то она ходила и очень даже бодро, можно сказать, порой бегала. В те времена, когда я была школьницей, по весне, когда вскрывались муравейники, ехали в подмосковный лес. Там искали большой муравейник. Папа с мамой набирали живых муравьёв в бутылки – для этого их вставляли в самое сердце муравейника и ждали, когда интересанты набегут. Может, на дно бутылки всё-таки что-то выкладывалось, какой-нибудь муравьиный афродизиак. Бутылки наполнялись скоро, сидельцы были злыми и крупными. Что с ними становилось потом и как моя мама из них извлекала спирт, описывать не стану. Ставились примочки на колени, кожа желтела, лопалась и облезала. Бедная мама с обновлёнными коленками испытывала временное облегчение, и жизнь налаживалась. Юбки носились длинные, ниже колен, а на отдыхе и даче мама предпочитала брюки, и я следом за ней обезьянкой тоже. Спирт использовался и сберегался, а по следующей весне вылазка за муравьями повторялась.

Это были последние муравейники с такими блестящими, почти шоколадными гигантами. У нас на участке сейчас тоже есть немного, бегают только мелкие и бледно окрашенные. Может, это из разряда «когда деревья были большими»? Эти выглядят совсем как малоспиртосодержащие. Но те, толстенькие, шоколадные, маме очень помогали!

Затем в медицину пришла эра массового использования антибиотиков. Снимались фильмы, где «люди в белых халатах» под тревожащую музыку ставили опыты и многого добивались. Ия Саввина в главной роли, с бледным, измученным лицом, была очень убедительна. Учёные наконец-то поняли, что между бактериями идут своеобразные «петушиные бои», причём уже очень давно. Это надо использовать во благо здоровью. Одни бактерии защищались от других. Учёные всё глубже влезали в секретную жизнь бактерий. А мы, люди, стали своеобразным полигоном, «чашкой Петри»! То, что выделяли одни бактерии против других, стали у них забирать, называть антибиотиком и использовать по назначению.

Дальше пошли другие напасти: массовые волны заболеваний, эпидемии, которые вызывали вирусы. Для них нашлась другая часть учёных – вирусологи! Тут тоже, казалось, несомненный прогресс. Болезнь неизбежна, если ты не на необитаемом острове. Значит, логика такая: болей, раз не можешь избежать, только в лёгкой форме, прививайся. Медицина – наука, брак по расчёту. Одна продвигает другую, значит, не брак, неловкое сравнение, а протекция. Простейших много, они уже давно эволюционно с нами, сидят, дремлют преспокойненько в нашем геноме, ждут благоприятного момента, чтобы активироваться. Эти «обломки прежних цивилизаций», непонятно почему хранимые в нашей ДНК, регулярно и успешно воспроизводятся, в природе ничего не забывается. Длинная-предлинная, свёрнутая змеёй наша ДНК – своеобразная поваренная книга, воспроизводит этих «паразитов» согласно рецепту. Вдруг понадобятся? Печатает она их тоже, как и всю остальную длинную цепочку, ну, может, промахнётся пару раз, не ту букву поставит, типа как пересолит или недосолит готовое новое блюдо, свою полную аналогию. По сути, можно сказать, мы из них и состоим отчасти. Они были раньше нас, мы их приспособили или они нас – вопрос.

Интерес к науке не ослабевает. Скоро нас будут лечить не муравьиным спиртом, а индивидуально произведённым лекарством, если доживём и у науки хватит грантов и умов.

Женское

Мама была рукодельницей от природы. Всё у неё спорилось в руках, и многое удавалось отлично. Как ни странно, металловедение и сопротивление материалов – тот предмет, которому она учила в техникуме, находил применение и в обыденной жизни. То есть маме материалы не сопротивлялись! Любой материал, который она держала в своих руках, будь то кусок ткани или тесто для пирожков, чувствовал её чуткое индивидуальное прикосновение.

Начну с пирожков. Она как-то рассказывала, как печёт пирожки соседка: мнёт тесто с усилиями, вот и пирожки получаются невкусными и жёсткими. Как не понимает: тесто-то живое, к нему нужно прикасаться нежно, с любовью! Это я один раз услышала и запомнила навсегда.

Теперь о шитье. Мама брала кусочек ткани, вставляла в машинку и в шпульку подходящие по цвету и толщине нитки и делала пробные строчки, как ведёт себя материал, что ему нравится и наиболее выгодно смотрится на нём. И только после этого, прощупав и порастягивав кусочек в разные стороны, приступала к расчётам и раскрою. Я неразлучной спутницей была рядом. Мама разрезала ткань на детали и при этом проговаривала вслух, что она делает и почему. А потом – вуаля: стрёкот машинки, горячий утюг… и всё готово, можно мерить, а потом уже и носить. Замечая наши шитейные старания, иногда встревал папа, спрашивал: «Ну что, смерть Серову готова?» Я покрывалась густой красной краской. О Серове я, конечно же, думала иногда, но вот как догадался папа?

Мне самой шитьё, это чудо превращения, очень нравилось. Вот кусок ткани, он вмещает все виды моих фантазий и может стать почти что чем угодно. Но вот «по моему хотению, по моему велению» становится формой законченной. И сотворил это или иногда вытворил… именно ты. Школьные опыты на уроках домоведения с пошивом безразмерных шаровар и простеньких фартуков тоже шли в зачёт. Вот только моё настоящее самостоятельное шитьё началось значительно позже и совпало с появлением журнала «Бурда» (Búrda moden) с ударением на первом слоге. Он славился по-настоящему выверенными выкройками. Немецкое качество и практицизм.

Первые влюблённости

Классная или групповая жизнь – это всегда выстроенная иерархия, группы, подгруппы, зоны влияния. Нарушался этот порядок редко, только когда что-то вносило в систему сбой. Таким провоцирующим моментом стало появление новичков в классе. Их было немного.

Вот новая девочка пришла, но она быстро адаптировалась и ушла под крыло в пару к другой школьнице. Там осела и перестала кого бы то ни было волновать. Но вот пришли к нам в класс три взрослых мальчика. На нашем мелководье они сразу выделились своим ростом и способностями. Дети военных, они заметно отличались от остальных, были уже подростками. Девочки заволновались, классная жизнь пришла в движение, они стали главным фокусом женского внимания, в том числе и моего. Видимо, пришло уже это время! С одним из них у меня вышел конфликт. У нас в классе знаки внимания были архаичными: дёрнул за косичку – значит, нравится. Догнал на перемене, прижал… Как-то так! Этот же, проходя мимо, задел меня за грудь. Ну как же так, такой обиды я не могла стерпеть! Дуэль и только дуэль!

После уроков на волейбольной площадке за школой мы мутузили друг друга кулаками. Я била, он отвечал, было это больно и через некоторое время совсем остудило наш пыл! Драка сошла на нет, закончилась. Моя честь была восстановлена. Пусть только кто-то сунется ко мне со всякими приставаниями! Сразу попадётся на мой кулак. Больше поползновений не было. Смотрели и «обожали» друг друга издалека.

В другого же влюбилась моя «соперница» с пробором. Уж она-то это совсем не скрывала, «застолбила» его публично, умела закручивать вокруг себя волну внимания, делала это все годы, накапливая опыт. Была в центре внимания класса и чувствовала свою исключительность. Мы же все становились зрителями этих знаков, взглядов-переглядываний, покраснений.

То, что в начальных классах было неразличимо, с ростом, взрослением и развитием становилось заметнее и заметнее. Её красивый изначально проект в лучшем своём виде остался в прошлом. Родители, особенно её мама, были невысокого роста. Моя соперница не очень выросла и не очень похорошела. Но внутри себя она думала, что она пантера и потому красавица. Все повадки и кокетливые сигналы шли от этого внутреннего «Я красавица!». А мы все верили до поры до времени. Коллективный гипноз. Каждый её выход к доске был обставлен так: она грациозно вставала, оглядывалась назад на него, глаза в глаза, следом краснел он, потом учительница литературы, наш классный руководитель. Пантера шла медленной походкой к доске, всем видом привлекая к себе внимание: вот я, любуйтесь мной. Женские образы искусительницы оттачивались на переменах в её кружке, особенно после просмотров киноновинок. Только что вышла на экраны «Анна Каренина». Так вот, взгляд на нас, зрители все во внимании. Опять взгляд на него: гром и молнии! Воздух электризовался. Ответы её уже не интересовали, она получала свою четвёрку-пятёрку и потом медленно дефилировала назад. Глаза – в угол, на нос, на предмет. Все думали, он будет её. Эти намёки на взрослые отношения были разлиты в воздухе.

Но время расставило всё по своим местам. Со мной за партой с девятого класса сидела новенькая, вроде как немного отстающая. Я не мешала ей у себя списывать, что-то объясняла, иногда помогала, но, видимо, учиться хотелось не всем. Внешность у неё была спортивная, верхний треугольник – торс – был почти мужской. Внизу сильные стройные ноги, она вроде занималась спортивной гимнастикой. Тёмная кожа, на ладонях белые прожилки гадательных линий, непривычно длинно отращённые сильные ногти. Явно там была намешана всякая разная кровь. Красивыми были, на мой взгляд, только большие, широко посаженные зелёные глаза. Была она скрытная, не тихоня, но скрытная: школа – и домой. Как-то раз, не припомню почему, то ли она болела, а телефона у них дома не было, то ли ещё что, но я впервые по поручению учительницы пошла к ней домой. Она открыла мне дверь, неузнаваемая вне школьной формы. В прозрачной блузке, настоящая женщина. Из-за неё выглядывал он, наш объект притяжения женских сердец, краснеющий герой с последней парты. Взрослые отношения уже тихо, без лишних глаз состоялись. Я это поняла, нет, скорее, почувствовала сразу, достаточно было одного взгляда на них. Они пара. У меня тоже всё будет когда-то, но не сейчас. Наверное, потом.

После школы они вместе поступили, вроде в Плехановский, и поженились.

Прошёл школьный выпускной, мне он ничем особо не запомнился. Мои мысли уже были в будущем. Впереди была новая жизнь. Детские обиды, разочарования, сомнения – всё оставалось в прошлом. Ещё одна страница была перевёрнута. Мы получили новую квартиру на Юго-Западе. Предстоял переезд и подготовка к вступительным экзаменам в МГУ.

Мои университеты

Вступительные экзамены

Окончила школу я с одной четвёркой по нелюбимому русскому языку. Золотую медаль не получила. В этот год её не получил никто! Не нравился мне русский язык нашей классной руководительницы: был он для меня скрипучим, натужным и формальным, а по содержанию – скучным. Ещё к этому добавилась «плохая» генетика мамы: она тоже испытывала затруднения с русским. Тянулась эта её история из детства. Сначала она училась в школе на греческом, потом его заменили украинским, она смешно вспоминала, как назывались отметки («Дюже погано!»). Потом уже перешли на русский. Эти перемены как-то нарушили её грамотность. Но её козырем стали формулы.

Писала я с ошибками, абсолютной грамотности не было. Хотя я много читала, но скользила взглядом по тексту, представляла в картинках, а на написание внимания не особо обращала. А потом я же часто слышала по аналогии и выделяла в словах совсем другое, свои собственные «корни». Папа, наоборот, писал отменно и даже прошёл вступительные в Литературный институт, куда на пробу подал документы, оказавшись в Москве (это была его тайная слабость), но пришлось выбирать в пользу Академии внешней торговли. Это я к тому, что заниматься перед вступительными следовало бы именно русским. Но мама напирала на математику.

Я перерешала все задачки для вступительных на мехмат. Результат не замедлил последовать. Сдала математику на пять. Это был первый экзамен. Отсеялось сразу очень много претендентов. Подвело меня сочинение. Тема была по «Тихому Дону». Тема хорошая, вот только крестьянин-середняк звался в сочинении почему-то «серидняком». В результате у меня четвёрка. Остальные экзамены прошли без помех. Пятёрки. Волнение ожидания. Я набрала девятнадцать проходных баллов на четырёх экзаменах и нашла свою фамилию в списках зачисленных.

Стекляшка-новостройка гуманитарных факультетов МГУ – теперь моё место притяжения. Станция метро «Юго-Западная», потом «Проспект Вернадского» и третья – «МГУ», перехожу дорогу и вдоль яблочной аллеи спешу к новому зданию. Я студентка.

Вполне предсказуемое будущее на пять лет. Тысяча девятьсот семьдесят первый год. В экономике тогда отсчитывали тоже пятилетками.

Подруга

Скоро мы все перезнакомились или уже визуально могли отличить студентов нашего потока. И тут вдруг я вижу незнакомку: стоит в коридоре, прижавшись к стене. Что-то во всём её облике страдательное. Лицо азиатского типа, чёрный-пречёрный хвост на затылке, тёмно-синий трикотажный костюм с плиссированной юбкой и гольфы в крупный ромбик на очень тонких ногах. Очень несуразное, как мне показалось, обличье, и при всём при этом очень наивный, неуверенный взгляд. Я подхожу к ней и говорю абсолютно несусветное: «Ты эскимос?» Тогда люди такой экзотической внешности мне не попадались. Она отвечает: «Нет, я из Улан-Удэ, это Бурятия! Меня зовут Марина Иванова. Я жду пару, буду учиться в вашей группе».

Так началось наше знакомство, а потом и дружба на много лет. Фамилия, такая русская, такая небурятская, происходила от факта крещения. Была Марина очень подготовленной. Именно она окончила школу с золотой медалью и была зачислена, не проходя всех испытаний. Но её медаль стоила того. Папа у неё был известный квантовый физик. Дядя – профессор-тюрколог, тётка преподавала в Институте нефти и газа имени Губкина. А ещё одна родственница скоро начала у нас на курсе вести политэкономию. Училась Марина с удовольствием, привыкла с детства к регулярным занятиям. И её обманчиво наивный вид тут же отходил на второй план, когда она начинала отвечать у доски на семинарах. Ни у кого из знакомых я не встречала такой феноменальной памяти, особенно к языкам.

Позже она мне призналась, как ей тяжело: «Я не могу ничего забыть!» Это было спустя много лет, когда она работала в Вашингтоне, в МВФ, в отделе синхронного перевода, выучив к тому времени в совершенстве пять европейских языков…

Выбор

Я училась на кафедре экономики зарубежных стран. Там было всего две группы: специализация по капиталистическим странам и странам социалистическим. Со второго года нам полагалось взять для изучения второй язык. В нашей группе предлагали на выбор китайский, немецкий, чешский, сербскохорватский и, наконец, венгерский.

Ну конечно же, последний! Тогда вовсю звучала из уст Пьехи с хрипотцой: «Вышла мадьярка на берег Дуная, бросила в воду цветы… Дунай, Дунай, а ну, узнай, где чей подарок. К цветку цветок, сплетай венок, пусть будет красив он и ярок…» Больше я о Венгрии к тому времени ничего не знала. Наша группа разбилась по интересам, подгруппы получились по пять-шесть человек. После первого урока обменивались впечатлениями. У китайцев один иероглиф, звучавший как «ма», пропетый на разный тон, означал четыре разных слова, начиная с главного для человека слова «мать». У других было мало гласных, зато перебор с согласными, и, чтобы что-то выговорить, надо было сердито поднапрячься. Из запомнившегося… «мртвецки сундук» – догадайтесь по аналогии. Вообще с языками всегда бывает много курьёзного и забавного. Веселились над произношением других от души. Себя-то мы сами не слышали, очевидно, в этот момент веселились другие.

Венгерский был тоже необычным и плохо выговариваемым. Он был похож на сороконожку, всё прирастал в конце каждого слова добавками-прилепами. Трудности были и с произношением. Появились и свои «носотрócы», очень неблагозвучно звучали из уст некоторых. Простое словосочетание на русском «твой карандаш» по-венгерски звучало как «церузáд». Учебники были послевоенные, с небывалой архаикой. Там обозначалось такое… Если бы мы встретили в то время живого венгра, он бы ошалел, это точно. Вместо простого «привет» нам предлагалось в дословном переводе из старорежимных времён Второй мировой сказать «свобода, товарищ», вместо «еда» – слово «харч». Получалось в итоге: «Свобода, товарищ, ты просишь этот харч?»

Ой, вспомнила ещё пару «нужных» понятий: «береговой устой моста» и «сельскохозяйственный производственный кооператив». Дело с произношением заладилось только тогда, когда нам на урок временно добыли настоящую венгерку. Русский у неё был, думаю, куда лучше нашего венгерского. Она нам тут же заявила: «Рожа – это не морда». Но мы-то уже были подготовлены и знали, что «рожа» по звучанию на венгерском – роза, благороднейший цветок!

А к концу года появилась замечательная Антонина Гуськова, филолог и аспирант с опытом проживания в Венгрии около четырёх лет. Она только вернулась после стажировки. Вот она-то нас с Маринкой Ивановой, которая тоже выбрала, как и я, венгерский, косвенно и подтолкнула к поездке в Венгрию, и, конечно, мои личные семейные обстоятельства. Родителям предстояла командировка в Алжир на пять лет. Их отъезд и мой в Венгрию совпали. Нам предложили поехать по линии обмена студентами. Антонина Гуськова нам расписывала, как это интересно. Вот мы с Маринкой и решили рискнуть. После окончания нас на работу всё равно бы распределял наш МГУ. Маринка уже оторвалась от родного гнезда, теперь это предстояло и мне. Взрослая жизнь совпала с охотой к перемене мест.

Нас вызвали на консультацию в Министерство высшего образования и там вежливо так наставляли, как мы должны себя вести и соответствовать высокому статусу советского студента. Чувство было такое, что на тебя наложили бетонную плиту, ноги дрожали. Но деваться было некуда. Бюрократический механизм пришёл в движение, заявка была подана, куплены билеты. Этот железнодорожный маршрут поезда Москва – Будапешт, Будапешт – Москва стал привычным для поездок дважды в году! Больше было не положено. На старших курсах перешли на перелёты. Тогда время в пути было два часа двадцать минут, и из-за двухчасовой разницы во времени получалось очень удобно.

В Венгрию

На общем собрании в Министерстве высшего образования мы познакомились со всеми, кто вместе с нами отправлялся в Венгрию. Группа оказалась небольшой: мы с Мариной, два будущих модельера из Москвы и трое будущих экономистов из Ленинграда. Вроде всё. А, забыла, были ещё эстонцы и литовцы, но они держались особняком. Поместились в вагон, в купе по четыре человека. С нами два модельера. Я тогда была девушка жгучая, выглядела старше и опытнее своих лет, с длинными чёрными волосами. К тому же я прихватила с собой кусочек дома, а точнее, мамин новый пеньюар – очень, как мне казалось, нужная вещь. Надела его и свешивалась уже с верхней полки во вполне подобающем виде. Это вызвало у «нижних полок» чувство тревоги… Во мне они почувствовали серьёзную конкурентку в борьбе за будущее мужское внимание. Маринку в расчёт не брали! Пеньюар был хорош, с качественным кружевом, и привезён папой из Германии. Дальнейшее более детальное общение со мной их успокоило: угрозы нет.

Приехали и разместились в общежитии для иностранцев. Год нам предстояло жить здесь и учить специальный профессиональный венгерский язык, а не просто бытовой, и только потом идти в университет. Ну, мы-то уже с Маринкой в этом деле были не новички и знали такие нужные слова, как «роза» и «муравей»!

Это был самый кошмарный год в моей жизни. Тут, под крышей общежития, собрались мы из СССР, немцы из ГДР, поляки, вьетнамцы, студенты из латинских стран, болгары, африканцы и даже один заброшенный непонятно как мадагаскарец. Венгерский здесь не звучал по определению, все общались как могли, на международных языках, в дело шёл в основном английский, а с вьетнамцами, бывало, и на языке жестов. Общеобразовательный разрыв был колоссальный. Культурный тем паче. Я не раз пожалела о своём выборе.