Текст книги "Диалоги с собой"

Декрет

Наша милая учительница – объект для любования – с нами долго не пробыла. Покинула нас и ушла в декрет! «Недолго музыка играла». Сразу стало ясно, что таким хорошеньким здесь не место.

Она была светлым образом, светлым пятном. Больше за всё время десятилетнего обучения таких хорошеньких и не попадалось. Зато слово «декрет» запало мне в мозг не прояснённым в своей двусмысленности. Дома я мылась в ванне, натиралась мочалкой и напевала: «Я ушла в декрет!»

Родители были в замешательстве.

Мечты и логопед

Разучиться мечтать – это что, а вот даже не начать мечтать – грустно. Ну вот, совсем забылись собственные сказочные мечты и персонажи из этих ребяческих полугрёз. А как оказалось по жизни, не самое бесполезное занятие – мечтать. Из бесформенной тягучей массы вытянуть, почти как стеклодув, осязаемую форму, возможно, шедевр…

Так о чём же мечталось мне, школьнице начальных классов, в далёкие шестидесятые прошлого века? Мечты были простенькие, но глобального охвата: с помощью волшебной палочки оживить Ленина, да-да, вы не ослышались, дедушку Ленина, ведь он такой замечательный, почти что волшебник, и мир с ним станет ярче и счастливей. Он ведь друг всех детей! Но дальше волшебная лента мечты стопорилась, больше ничего не придумывалось, кроме глобального счастья и мира на всей земле. Ах нет, как же, была и моя личная удача – косвенно тень этого чуда (слово «воскрешение» я узнала намного позже) ложилась и на меня. Вот… это она, она, эта исключительная девочка, она это сделала (осчастливила мир)…

Боже ж ты мой, ни много ни мало, а я влезала в роль Бога! Прости и сохрани!

Бог в те времена совсем не приходил мне на ум и места никакого во мне не занимал. Церквей рядом не было, в школе его не упоминали, а была дома мама, которая твёрдо знала таблицу Менделеева и жила, исходя из этой материальной целесообразности. Воскрешение скорей всего, было навеяно посещением Мавзолея.

Трудно мне давались разные звуки. Язык как-то не дотягивался до нужных бугорков на нёбе, и всё смягчалось. Лампа звучала как «льампа», ландыши – как «льандыши». Добравшись до небольших особнячков Арбата, мама однажды повела меня к логопеду. Тётечка в белом халате быстро мне объяснила механику правильного произношения, и слова с «л» зазвучали достойно.

Мы с мамой обрадовались, и она, недолго думая, в качестве награды повела меня на Красную площадь, выстаивать в длинной очереди к Мавзолею.

Через какое-то время мы прошли внутрь, в душное пространство. Несколько ступеней вниз, потом ровный пол, оцепенелые люди. Два взгляда – налево и направо. Два саркофага за стеклом, по обе стороны я увидела две лежащие фигуры – Ленин и Сталин. Это были первые неживые люди в моей жизни. Очередь текла плавной лентой. Стоял почётный караул… Домой возвращались в молчании, ни словом не обмолвились. Вот такое по тем временам правильное детское поощрение.

Следующее посещение логопеда пришлось на букву «р». Она у меня тоже хромала. «На траве дрова, на дворе трава!» – мои раскатистые многократные повторения и страдания. Успех был так себе, малоубедительный! На этот раз мама повела меня пить чай с пирожными в ближайшее кафе, или даже не в кафе, а в кафетерий арбатского гастронома. Там отчаянно пахло свежей смолотой «Арабикой», но это я узнала позже.

Секреты дома

Вот решила припомнить атмосферу нашего дома времён моего младшего школьного возраста. Ко мне пришло это ощущение чего-то почти тайного, как тогда, когда (нечасто) к маме приходили жившие в Москве дальние родственники (обычно днём, когда папы не было). Такими они мне казались тогда, а ведь тётка – это совсем и не дальние. Звали её Фаина.

Я вполуха подслушивала, как перебирались незнакомые мне имена родственников: мать Фаины, дожившей до ста пяти лет (это врезалось как нереальное), и далёкие – из Ростова, Харькова и Мангуша (Мариуполя, азовского поселения греков). Говорилось почти что шёпотом, словно чётка за чёткой, перебирались старые истории. Позже на горизонте появилась дальняя родственница Мария (Мура), она очень даже потом пригодилась мне и косвенно моему мужу. Была она эдакая женщина, облечённая властными полномочиями и партийным билетом, сделала карьеру от директора меховой фабрики до начальницы в Виалегпроме – Мекке тогдашней моды. С её подачи потом в нашей семье появился Олег, закройщик и портной мужской моды (Лёвины костюмы на заказ – это его рук творенье).

Мамины родственники у папы не котировались, отношения с ними не приветствовались. Пожалуй, только счастливым исключением стал живший в Москве, но рано погибший от разряда электрического тока мамин младший и любимый брат Валерий, почти что точная весёлая и бесшабашная мамина чёрно-кучерявая копия. Женат он был на племяннице Есенина Людмиле, что, видимо, у папы вызывало дополнительный, освещённый романтикой трепет. Была она чудо как хороша, крашеная блондинка с ярким маникюром, этот ухоженный вид почти совсем не портил неизвестно как потерянный от несчастного случая глаз, заменённый на стеклянный. Любил Валерий её самозабвенно – это чувствовалось даже мною, маленькой девочкой. Работала она где-то секретаршей и была очень начитанна.

Помню разговор, когда они гостили у нас в квартире и остались ночевать (так бывало обоюдно не раз, жили они на другом краю Москвы, где-то в Измайлово). Так вот, она первая, кто рассказывал мне на ночь притчи и спрашивал, как я поняла. Конечно, я понимала совсем буквально, и она мне раскрывала другой, скрытый за аллегориями смысл. Я точно помню, что это вызывало во мне странное чувство оцепенения (и какого-то несоответствия её ожиданиям), как будто я прикоснулась к совсем новому, непонятному мне миру внутренних образов. Эти образы жили у меня внутри, но они были сами по себе и не были связаны между собой. Маму же особенно не интересовало, что и как я там внутри себя понимаю. Со мною ещё никто так не говорил, и этот первый опыт чётко врезался в память.

После гибели Валерия общение и связь прервались, стали только иногда доходить сведения об осиротевшем Алике, единственном сыне Валерия и Людмилы, но всё с папиной «обёрткой», что он пошёл не по тому пути… Этот Алик остался в памяти как человек, который первым обрезал мне ногти острыми пирамидками, концами вверх, сильно заузив с боков и выдав за эталон тогдашней маникюрной моды (было немножко больно и запомнилось). Был он весь такой современный и напижоненный, в противовес нашему сонному царству. Уже из взрослой жизни дошли сведения, что ничего хорошего из Алика не получилось, большой хвастун стал всего лишь «богатеньким» директором гаража времён перестройки, а его единственная дочь, красивая зеленоглазая девица, – манекенщицей в Париже.

Вспомнилась ещё одна история. Мамины родители ушли очень рано, отец – от крупозного воспаления лёгких, после того как тайно уходил из дома (его предупредили, что утром за ним придут). А вот мать, моя бабушка Екатерина, в 1954 году гостила у своей дочери и маминой сестры Виктории в Ростове, которая удачно вышла замуж за подававшего надежды дядю Серёжу Пузикова. Моя мама как раз вынашивала меня, когда из Ростова папе пришла телеграмма, что бабушку госпитализировали с инсультом. Чуть позже она умерла. Со слов папы, он скрыл эту информацию от моей беременной мамы. Только сказал, что она болеет. Так ли это было на самом деле и как она всё узнала и пережила это, я не знаю.

Жила ли она с чувством тревоги, а затем и вины, что не похоронила свою маму? Как это было точно по датам, не знаю, только факт, как-то позже осознанный и совмещённый в воображении, что я родилась, а моей бабушки не стало в один год, меня накрыл и ошарашил на время, но не обсуждался из-за отсутствия близких отношений с мамой и практики вообще что-то обсуждать вслух (секретничала она с другими, доверенными фаинами). Дату смерти бабушки я так и не знаю, как и то, где она похоронена.

Почти член семьи

В 1961 году мои родители стали автомобилистами. Под бал коном одиноко стояла она, новенькая голубая «Волга». Нужно было срочно что-то делать. Надо было научиться ею управлять, да и справить ей домик-гараж, чтобы не вздрагивать по ночам. Мама первая сдала все экзамены, техническую часть и вождение на Подкопаевской (к ней там придирались и подкапывались – мои детские ассоциации), но мама выстояла и сдала – небывалый случай – и вождение, и техническую часть с первого раза. Очередь была за папой. Я слышала разные слова: «коленвал» напоминало мне «Калевалу» – эпос, мамино чтение для нас, – людей со странными финскими именами и ещё более удивительными поступками. Ещё звучало: двигатель внутреннего сгорания, свечи (видела только восковые) и зажигание. Двигатель был с внутренним сгоранием. Нравилось мне красивое по звуку: карбюратор, кар-кар-кар. Папа на этой дистанции пришёл вторым.

И началось: покатилась наша машинная жизнь. Выезды в лес, на Московский канал, к Оке. В выходные дома им не сиделось, велосипедные прогулки детства превратились в автомобильные. Главное было найти правильный съезд в лес и не застрять. Кто помнит старую «Волгу» первого образца с хромированной статуэткой оленя, скажет, что это была машина хоть куда. Толстое железо, большой салон, вместительный багажник и вечные канистры для бензина.

Дальше – больше: первая дальняя поездка на Азовское море, а затем в Крым, к маме на родину. К папе на родину мы уже съездили после возвращения из Германии, познакомились со всеми его братьями, их детьми, двоюродными братьями и сёстрами и с единственной оставшейся в живых из старшего поколения бабушкой, папиной мамой. Но ездили туда поездом, а возвращались назад в Москву по Волге, а потом и по каналу со шлюзами и приключениями.

Теперь с машиной мои родители летом собирались на мамины юга, к морю. Делалось всё основательно, планировали они по вечерам, сидя за круглым столом. Закупались палатки, спальные мешки, котелки, тушёнка, сгущёнка, прочее. Ах, вобла же тоже, как без неё? Любимый перекус. По картам на столе считались километры, намечались стоянки, прокладывались маршруты… Жили всегда по собственным планам! А иначе ведь ничего и не успеть.

Я учусь водить

На просёлочной дороге вдоль поля я впервые села за руль «Волги». Помню, что это была не та первая модель с оленем на капоте и с переключателем скоростей на руле, а другая, с палкой переключения скоростей уже между сиденьями. Вообще всё началось с военного фильма по телевизору, их тогда много показывали. Я точно помню как! Хата, в которой разместилась немецкая комендатура, наш офицер или солдат выскочил из двери и ловко дал по газам стоявшего рядом мотоцикла. Его не догнали! Мысль: вот ведь будет и меня когда-нибудь такая ситуация, когда надо будет дать по газам и спасти свою жизнь или близкого… Это засело. Да и мамин пример.

Плавно нажимаю на педаль сцепления, убираю ногу с тормоза, первая скорость. Машина дёргается в конвульсиях, неестественно прыгает вперёд и глохнет. Пробую ещё раз, мне подложили подушку, чтобы было удобнее обозревать окрестности. Обозревать-то особенно нечего: слева колосья, две колеи дороги, справа худой ряд деревьев. Удаётся проехать несколько метров, руль дубовый, без гидравлики. Я красная и потная, папа более сдержан, но пока мною недоволен. Хорошо, ждём следующего раза. Когда ноги уже дорастают до педалей, становится чуть легче, прошу чаще: «Папа, дай руль!»

Конфуз

В школе многое из того, о чём говорилось, я уже знала, и мне хотелось, чтобы всё было чуть быстрее. Но нас в классе было человек двадцать восемь – тридцать. А чуть позже появилась соревновательность, и всё оттого, что начали выставлять оценки.

Основной упор делался на русский язык, сначала писали в строчку буквы. Одни и те же, и не дай бог поставить фиолетовую кляксу… Писали перьями и макали их в чернильницы. Потом писали цифры, тоже строчками. Потом читали по слогам вслух, кто как умел, и кто и с какой скоростью переходил на плавное чтение, было индивидуально.

Дошли до обучения разными преподавателями. Появился первый мужчина, учитель математики Константин Сергеевич (вроде бы так?). Наше с ним первое знакомство закончилось моим конфузом.

Я тяну руку. Иду к доске. Быстро рисую отрезок, ставлю латинские m и n, решаю задачку быстро и тут – как не сгореть со стыда! – произношу: «Делим отрезок Мэ-Нэ». Он поправляет: «Отрезок Эм-Эн!» Я краснею, но решаю всё до конца быстро и правильно…

Потом я стала чуть ли не самой его любимой ученицей, или, скажу даже так, удивляющей его. Только что-то напишет на доске, а я уже решила в голове, тяну руку. Он иронично так спрашивает: «И сколько?» Я отвечаю правильно, и он тут же: «Иди к доске!» Ясное дело, хочет меня приопустить на землю, поставить на место, не верит, что я могу так быстро решить задачку. Но всё верно, я последовательно излагаю все произведенные действия.

Сейчас думаю: была я просто неудобно, слишком скорострельной, быстро всё делала и мешала ему объяснять более медленным. Но это моё блеющее «Мэ-Нэ» при первом знакомстве!..

Живое и неживое

Стало понятно, что есть живое, оно отличается (обменивается белковыми телами) от неживого, которое ничем не обменивается, а только разрушается механически при разных обстоятельствах. Отделили его, неживое, от живого, рассматривали уже более пристально и сложно в старших классах. Например, в астрономии и географии. Вспомнился пример: река – канал, чем отличаются друг от друга? Ясное дело, тяну руку: «Одно природное, другое рукотворное». Всё познаётся в сравнении и часто на противопоставлении, парами, так сказать. Словом, в природном есть не только планеты и звёзды, а и обычные уличные булыжники, которые просто торчат под ногами на поверхности дороги. Ждут своей очереди и разрушаются эрозией.

Но есть и другие науки. Поговорим о наших сугубо человеческих производных, о языке. Это то, что истинно наше, человеческое, речь и отличает нас от других животных, обменивающихся, как и мы, белками и прочими химическими элементами. Вот она, русская речь, а следом в паре и литература. Чувства, эмоции, внутренний мир… та самая «колбаса» Козьмы Пруткова, наша внутренняя нашпигованность чужими словами, идеями, ценностями, разбором чужой жизни главных и второстепенных героев. Тут мне совсем не везло. То ли разбирали не тех, совсем неинтересных мне, то ли мешало ощущение обязаловки и «чего-то из-под палки».

Помнится классный руководитель, Полина Сергеевна, формальная, с немосковским акцентом, ни шагу в сторону! Программа. Словом, нелюбовь. Одни страдания – эти школьные сочинения. Выписывала в столбец слова: олицетворяет, вдохновляет, проявляет, красной строкой, главный герой… – и почти механически, как робот, вставляла в предложения. А вот теперь пишу! Удивительно! Созрело и просится наружу.

Русский язык

Первое бранное слово, «дурак», я узнала в шесть или семь лет. Мне настоятельно говорили, дурно подхихикивая, когда я попросила объяснить смысл слова: «Пойди спроси у родителей!» А может, было это и не «дурак», а что ещё похуже, с матерком. Наверное, так! Ну я и спросила… расширила словарный запас. Тогда ругательные слова были другие, старомодные: дурак, идиот, дубина, да вот ещё… гад и его подруга – гадина или гнида, а также сволочь (волокли их куда-то и зачем-то, и они, сволочённые, становились сволочами). Обсценная лексика тогда была редкостью, во всяком случае, возле меня.

Каждое новое слово я встречала как драгоценность. Обкатывала во рту, пробовала на вкус, привыкала. Папа научил: если что-то длинное и сложное, разбивай на простые составляющие. От этого мне сразу же становилось легче и спокойней. Ду-рак («Ма-ма мы-ла ра-му с мы-лом»…). Что-то выделишь в слове не то, но кажущееся знакомым, – и пошло-поехало… до смешного совсем… пошли другие смыслы или, наоборот, потеря смысла.

Девчонские дружбы

Опыта общения с другими детьми у меня не было. Пришлось и тут набить шишки. В сентябре на первый урок полагалось явиться в парадной форме. Для девочек эт о было форменное коричневое платье в разных вариациях: выпушки, защипы, плиссировка, бантовые складки. Сверху белый фартук, белые банты в волосах. Так вот, среди этого «парада разнообразных фартуков» я сразу же отметила для себя одну безукоризненную девочку. Всё у неё было аккуратным и особенным: фартук ручной работы с крепдешиновыми крылышками, над ними на голове прямой пробор, ровный-преровный, и по бокам две длинные косы. Я же сама была обычная, в форме из магазина, не такая продуманно-аккуратная и совершенная, только что с «конским хвостом», моей привычной причёской. Высокий хвост на затылке качается туда-сюда из стороны в сторону при движении, как метроном.

Вот с этой девочкой, Аллой, и только с ней я захотела дружить! Жила она недалеко от моего пятиэтажного кирпичного дома в отдельном деревянном домике, её калитка была видна с моего балкона. Мне это тогда показалось очень романтичным. То, что там, в этом домике, не было горячей (а может, и холодной) воды, значения для меня тогда никакого не имело. Мыли они тарелки в тазике, подогревая воду на… что тогда было в обиходе… керосиновой горелке. Очень романтично. Главное, что была она вся из себя. Хотели с ней дружить и другие девочки, что и стало впоследствии причиной конфликта, в центре которого оказалась я.

Пока же всё шло гладко. Мы начали общаться. Её посадили в первом ряду у окна, рядом с ней, но уже в среднем ряду, нашу первую красавицу, тоже с палиндромным именем и такой же симметричной фамилией. Моим местом стал третий ряд, вторая или третья парта, всё-таки я была близорукой, но очки не носила никогда, очкариком прослыть не хотела, гордо щурилась на классную доску без очков.

Алла была способной, училась на пять, пока её в старших классах не настигла гормональная буря, попридержав продвижение в образовательной науке. Так вот, она у нас в классе связывалась с понятием моды. Её мама работала в ателье по пошиву одежды. Это было хорошо! С другой стороны, Алла начинала всем рассказывать, как мама ей готовит замечательное платье на школьный вечер, вызывала этим неподдельный интерес и… жуткую зависть у других и одновременно обожание. Это оставалось долгой темой в девчоночьей компании. Рассказывала она с придыханием, с оттяжечкой, во всех подробностях, сколько будет заготовлено обтяжных пуговичек и навесных петелек (почти китайский труд). Девочки – в кружок и с вопросами. Восхищение. Охи-ахи! Ни тени сомнения, что она лучшая. Вот так создавалось общественное мнение.

Да она и так была лучшая для меня, даже без этих пуговичек. А вот правильно поддакивать и восхищаться я так и не научилась и поэтому была на отшибе этой борьбы за внимание. Как я ни старалась, ну никак не вписывалась. Была я какая-то другая. Стать своей в этом кругу у меня не получалось. Что-то со мной было не так. Я выбираю… меня выбирают. Я выбираю… меня не выбирают. Боль, обида и тоска. Ага, «Грусть, тоска её снедает…» – всё уже написано, но это же про других, не про тебя.

Не сотвори себе кумира. Тут к нашему общению подключилась «первая красавица». Треугольные отношения, как известно, самые тяжёлые. «Ты со мной или с ней?» Вот в чём вопрос! Я то с той, то с другой, втроём не получалось. И ещё секретные разговоры между собой, казалось, такие важные. Рассказываешь как единственной подруге, а узнаёт другая. Секреты, наверное, были совсем дурацкие, но в то время казались самыми секретными и оттого важными. Первые шаги доверия к другому. Дружба – это вам не нефтепровод, ремонту не подлежит.

Девчонки ворковали по-девичьи, я же дичилась, вроде бы и мне интересно такое сплетничество по интересам, только вот всё равно где-то внутри я это не принимала. Говорить надо о важном или по существу, так было у нас в семье. Не давался мне совсем этот лёгкий и светский трёп ни о чём. Это вам не физика с математикой, а Человеческие отношения. Или потом как из школьного сочинения в знаменитом фильме: «Любовь – это когда тебя понимают!» В общем, акции мои падали. И как такое можно принять и объяснить, и как такое маме расскажешь? Маме не рассказывала. Страдала я сильно, молча и внутри.

Мальчики

С мальчиками всё было намного проще. Я их просто не замечала. Все они были какими-то маленькими, говорили медленно и плохо соображали. Вот такой мой вердикт для первого класса. Всё в них было поперёк, в перемену носились оголтело по школьному, натёртому жёлтой мастикой паркету, едва не сбивая горшки с фикусами в человеческий рост первоклассника. Фикусов было предостаточно. Каждый звонок и перемену фикусы ждали с ужасом. «Опять будут эти скользить, задевая нас на космических скоростях!»

Мальчики приходили в класс красные, разогретые бегом. Концентрации никакой.