Текст книги "К пирамидам. «…внидоша воды до души моея»"

Часть пятая: ДРУГАЯ ЖИЗНЬ
Сон, видение

Время от времени она видела один и тот же сон, хотя снился он ей в разных вариантах. Сначала это был и не сон, а ощущение-видение, потаённая и невыполнимая мечта-фантазия. Идя по улице, ей вдруг представлялось, что она ведет за руку маленького мальчика. Она ощущала в своей руке его ладошку, и её сердце наполнялось мягкой радостью. Да, это всегда был мальчик. И хотя, она осознавала, что это всего лишь игра её воображения, ей было приятно вести самой с собой эту игру. Иногда она разговаривала с мальчиком. Как правило, что-то говорила она, а он всегда смотрел на неё с серьезным пониманием или улыбался чуть-чуть губами, но больше улыбался глазами, совсем как Глеб. И походка у него была совсем как у Глеба.

Потом мальчик стал ей только сниться. И он был уже как будто не малыш, а маленький школьник. Он ничего не рассказывал ей о себе, но она знала, что у него всё в порядке в школе. Она никогда не видела его дневника, но ей и в голову не приходило, что там могут замечания или двойки. Он был дисциплинирован. Он всегда был опрятен и вежлив. И очки у него были как у Глеба, и светлые торчащие волосы тоже как у Глеба. Но все-таки это был не Глеб, а совсем другой мальчик. И принадлежал он только ей, хотя она всегда лишь держала его за руку, но никогда не обнимала. Они обычно гуляли в каком-то саду, погода всегда была хорошая. Сон заканчивался тем, что, играя с ней, он начинал убегать. Она, играя, догоняла его, и в тот момент, когда уже могла бы схватить его, она просыпалась.

И когда он ей снился, во сне она знала о нём многое. Она знала и его имя, хотя никогда не обращалась к нему по имени, а проснувшись, не сумела бы его назвать.

В этот раз они, не спеша, шли вдвоём по опушке леса. Рядом с ней был уже самостоятельный подросток, но ещё не юноша. В нем присутствовала осознанность опыта собственных событий. Вдали в конце опушки виднелись заросли камыша. Она осталась стоять, а он пошел один к этим зарослям. Было совсем тихо, зеленые листья камыша и его коричневые шишки беззвучно слегка шевелились. Мальчик довольно отдалился от неё, совсем близко подошел к камышам. Она не окликала его, не останавливала, стояла на месте и, молча, смотрела ему в след. Подойдя к камышам, он оглянулся и поглядел на неё, затем раздвинул стебли и шагнул в них. Камышовые заросли сомкнулись.

Она поняла, что больше не увидит его никогда. Почему же не окликнула его? Не позвала? Не догнала? В этом не было смысла. На сердце было спокойно, не было ни печали, ни тоски. Словно после долгого чтения интересной книги, дочитана последняя страница. И теперь следует закрыть её обложку.

Ах, вернисаж…

В ветках берёзы ранним утром расчирикались воробьи. Они и разбудили Элю. Она встала и пошла к лоджии, чтобы прикрыть окно, задвинуть штору и больше не слышать их щебета. Она обнаружила, что голова у неё слегка кружится и что её покачивает. Ей захотелось выйти на свежий воздух. Открыв дверь лоджии, и переступив через комнатный порог, она шагнула в июньский день, наполненный светом и теплом уже взошедшего солнца и отчаянно радостным птичьим щебетом. За перилами лоджии она увидела знакомую картину: березу, доросшую за несколько лет до их шестого этажа, высокую траву под ней, набирающий цвет разросшийся куст сирени, посаженный соседом с первого этажа у себя под окном. На березе висела белая тряпица, оброненная кем-то с лоджии или унесенная ветром ещё прошлым летом. Тряпица скучно и безнадежно застряла в ветках, пережив прошедшую осень, зиму и весну, лишь приподнялась над землей вместе с подросшей за год берёзой.

Голова всё ещё немного кружилась, совсем лёгкий ветерок освежал лицо. В привычном течении внешней жизни за истекшие сутки не появилось нечего нового. Но у неё самой, у Эльвиры, произошел неожиданный поворот, и она ещё не знала, как к этому отнестись. Природа и привычный пейзаж ничего ей не подсказывали.

Она вздрогнула от неожиданности, на плечи ей легла рука. Она повернула голову и встретилась глазами с улыбающимся Никитой.

– Какое утро хорошее! – радостно сказал он. – Жаль, что мне нужно бежать, торопиться на летучку. Главный не терпит, когда кто-то опаздывает.

Никита моментально собрался, отказался от завтрака или даже чашки кофе (и так проспал!) и через десять минут стоял в дверях. Обеими руками он взял в свои ладони её лицо, поцеловал спокойным нежным поцелуем, близко и пристально поглядел в глаза.

– Всё будет хорошо! Вот увидишь. Какой у тебя необычный цвет глаз! Иногда он лишь слегка зеленоватый, а иногда становится таким зеленым, как густой изумруд. Это возможно? Наверно, потому, что взор твой бывает необычно грустен и мягок. Всё будет хорошо, – ещё раз повторил он.

Она заперла за ним дверь, пошла на кухню, сварила себе кофе, но переливать из турки в чашку не стала, поняла, пить его сейчас не будет. Она открыла дверцу бара, отыскала бутылку с остатками мартини. Налила сначала на донышко широкого прозрачного стакана, а потом вдруг вылила туда всё, что оставалось в бутылке. Устроившись в кресле, неторопливо сделала глоток, другой. Рука со стаканом лежала на подлокотнике кресла. Мысли текли медленно. Она раздумывала, встать ли ей и отправиться на кухню, чтобы положить в стакан насколько кубиков льда или, не делая никаких усилий, пить как есть, маленькими, терпко-теплыми, охватывающими сознание и волю глотками.

Взгляд упал на стул, стоявший чуть поодаль у лоджии. Широкий поток солнечного света, уверенно проникающий в комнату между не задвинутых гардин, высвечивал брошенное на стул и почти сползшее на пол платье. «Как улика, найденная на месте преступления», – усмехнулась она сама себе. Алкогольная волна ещё не начала забирать её и ещё не догнала вчерашний хмель. Эля без особой резвости встала с кресла, не спеша, подошла к стулу, намереваясь поднять платье.

Платье следовало отнести в спальню, поместить в специальный чехол и повесить в шкаф. Но заторможенность и парализующая лень не отпускали Элю. Одна рука у неё так и была занята стаканом, в другой она держала платье. Перед зеркалом она приложила платье к себе, попытавшись этой же рукой расправить его на себе. Красивое платье, что и говорить! Не обычное, и одно на всю Москву, а может и на всю страну! Обновила, надела по-настоящему только вчера, хотя купила его давно.

Как-то в разговоре с Альбиной Власовой Эля сказала, что ей хочется подобрать себе красивое, но не слишком вычурное платье. С Власовыми они виделись не так уж часто. «Хочешь, я позвоню тебе, когда к нам придет Ева?» – предложила Альбина. Она работала в парикмахерской, там нередко случалось, что клиенты приносили что-то, что хотели продать. Но событием было, когда в парикмахерскую приходила с большим саквояжем женщина по имени Ева. С её появлением работа в парикмахерской на время замирала, мастера бросали своих клиентов и бежали в подсобку, где Ева показывала свой товар. Следовало торопиться, чтобы успеть схватить вперед других модную кофточку или подходящие сапоги, которые Ева извлекала поочередно из своего почти факирского саквояжа. Рыться в нём она не разрешала никому. Не разрешала и примерять всё подряд, безошибочно определяя, кому что-то подойдет или нет. Ева не рассказывала, откуда она брала вещи, да у неё никто и не спрашивал. Было и так ясно, что всё привезено из-за границы, что всё новое и качественное. Цены были не маленькие, но можно было поторговаться, и Ева иногда уступала. Она знала примерную платежеспособность своих клиенток, поэтому иногда говорила фамильярно, но вполне дружески: «Не хватай ты, Люся, эту юбку. Она дорого идет. Подберём тебе что-то другое. Эту пускай Альбинка берет».

Не прошло и недели, как Альбина позвонила Эле:

– Приезжай, тут платье как будто специально для тебя!

Платье было упаковано в узкий плотный пластиковый чехол в виде трубы. У трубы имелась застежка и специальный крючок, чтобы его можно было повесить в шкаф. Платье извлекли из чехла. А-ах! – выдохнули присутствующие. Ева раздвинула упругое гофре, из которого, собственно, состояло всё платье от горловины до колен. Плотный упругий, но не жесткий черный шелк был собран в гофре-солнце, руки и плечи получались открытыми, а к самой горловине несколькими стежками был прикреплен невесомый, прозрачный, тоже черный шарф.

– Можно завязать бантом, а можно и как шарф устроить, – сообщила Ева.

Под гофре имелся узкий чехол из тонкого трикотажа.

– Чехол будет облегать фигуру. Бельё под это платье не надевают, – поясняла Ева, – только трусы и колготки, если кому они нужны, – хихикнула она.

– А как же лифчик? – поинтересовалась довольно плотная Даша.

– Это не для твоих сисек, дорогая моя. Платье «от кутюр», ручная работа. Посмотрите, как прошиты швы и как край отделан атласной тесьмой.

Эле не хотелось при всех примерять и демонстрировать платье, слушать обсуждение. Да и цена показалась весьма высокой.

– Берите, не пожалеете! – уверила её Ева. – Платье – не автомобиль «Волга», на него можно заработать. А если муж нервный, скажи ему цену на треть меньше. Вон Даша всегда сообщает своему стоимость только одной туфли, чтобы его не расстраивать. Забирайте платье, если раздумаете, привезете назад Альбине. Я деньги верну.

Свой телефон Ева не давала никому.

Когда дома Эля продемонстрировала платье Глебу, он похвалил очень сдержанно.

– Да, красиво, тебе идёт.

Чехол с платьем занял в шкафу почетное место.

Как-то к ним в гости пришли Петровы, и уже после нескольких традиционных тостов за встречу Эля решила продемонстрировать необычное платье. У неё имелись и туфли к нему – черные лаковые лодочки на высокой серебряной шпильке.

– Ты как из журнала! – воскликнула всегда доброжелательно радостно настроенная Татьяна.

– Глебу не очень нравится моя обнова, хотя он и не высказывает этого.

– Почему, Глеб? Не узнаёшь свою жену в этом наряде?

– Моя жена в этом платье становится другой. Непривычный образ.

– Эльвира, ты, действительно, показываешься другими гранями! Платье, хоть и не совсем стиль ар-деко, но являет нам даму с флером загадки прошлого. Так ты ведь у нас особа благородных дворянских кровей! А у твоей бабушки был титул? Вот так платье! В нём сразу видно, что ты внучка царской фрейлины.

– Дочка её сына, – как всегда с шутливой интонацией сказал Глеб.

Возникла небольшая пауза или заминка. Все тут же осознали, что эту тему продолжать не стоит и заговорили о другом. Эля переоделась в свой прежний наряд.

Глеб накануне уехал в командировку в город Киев. Он позвонил утром и сообщил, что добрался благополучно, разместился в гостинице.

А днем ей неожиданно позвонил Никита, бывший коллега Глеба по «Неделе», и пригласил отправиться с ним на вернисаж.

– Имеем возможность поглядеть на картины Бубеля, которые, скорее всего, больше никто нигде открыто не увидит.

– Отчего же? Неужели некий музей скупает его произведения для своих вечно закрытых запасников?

– Появились частные лица, желающие приобрести его картины. Подробности при встрече. Будь готова к восемнадцати часам. Наш водитель Леша обещал подвезти нас на нашей реакционной «Волге».

Никита уже как-то приглашал её и Глеба на вернисаж Бубеля, так звали друзья и коллеги по творческому цеху Ваську Бублина, художника и приятеля Никиты Косова. Глеб отказался идти, сославшись на то, что ему нужно сделать к завтрашнему дню срочный материал.

– Бубель совсем не Врубель, – заявил он в своей ироничной манере. – Я могу спокойно пропустить ознакомление с его шедеврами, но ты, если хочешь, сходи с Никитой. Развлекись, погляди на этот чуждый советскому искусству абстрактный андеграунд! – сказал тогда Глеб.

Эля отправилась вдвоем с Никитой на выставку, устроенную в чьей-то новой пустой, ещё не обставленной квартире. Картины произвели на неё странное впечатление. То, что было изображено на них, ей показалось символами или условными знаками, ключом к расшифровке которых она не владела.

– Трудно понять, что нарисовано. И, кажется, что он очень экономит на красках, – заметила она.

– Тут свет не тот, – пояснил Никита. – На картины Бублина нужно уметь настроиться, их нужно почувствовать. К ним хорошо подходит музыка.

Никита появился ровно в восемнадцать часов, как и обещал. Увидев Элю в черном платье-гофре, с множеством цепочек и браслетов из белого и желтого золота, и в туфлях на высоких серебряных шпильках, он восторженно замер.

– Ты как с японской гравюры! Изящно выписана тонкой кисточкой! Наряд вполне подходит для светского мероприятия, каким обещает быть прием в квартире немецкого дипломата, советника по вопросам культуры, г-на фон Вартоу.

Дверь квартиры в доме на набережной им. Шевченко им открыл мужчина в темном костюме с черным галстуком. «Не сам хозяин, – сразу поняла Эля, – обслуживающий персонал».

Они прошли в гостиную, часть помещения которой занимал огромный рояль, наполовину открытый или скорее наполовину укрытый грубым льняным полотном, падающим фалдами до самого пола. На крышке рояля на полотне стояла большущая ваза-шар, наполненная розами. Верхняя часть букета, его вершина, была собрана из светлых совсем бледных цветов. Один край букета опускался, словно стекал цветочной лавиной по стенке вазы до самого льняного покрывала. И эти розы, почти лежащие на рояле, были уже густонасыщенного розового цвета, переходящего в красный.

– Всё вместе: и наполовину укрытый рояль, и падающие, вернее, изливающиеся розы называется инсталляция, – шепнул Эле Никита.

– Что это такое? Вид декорирования?

– Нет. Это относят к сравнительно новому художественному способу самовыражения художника при помощи нетрадиционных художественных средств. Художник оперирует не красками на полотне, а предметами в пространстве. Очевидно, эта инсталляция на рояле изображает музыкальную фразу: аккорд, рассыпающийся затем на арпеджио.

Картины Бубеля висели на трех стенах на одном уровне, всего их было десять. Они были заключены в простые одинаковые рамки и имели примерно одинаковый формат. У картин не было индивидуальных названий, они были снабжены номерами от одного до десяти. В качестве общего названия висела табличка, на которой значилось:

Художник В. Бублин

Цикл «Творчество»:

«Замысел» – 1,2,3;

«Воплощение» – 4,5,6,7;

«Отклики» – 8,9,10.

Картины были выполнены в довольно однообразной цветовой гамме, и представляли собой стремительные завихрения, мазки, штрихи. Странным образом, картины, собранные вместе, воспринимались как некая целостность. Эля обратила внимание, что на «Замысле» у картин была не очень плотная грунтовка, а в «Воплощении» и «Откликах» бело серый фон становился всё плотнее, а завихрения и мазки решительнее и гуще.

Гостиная быстро наполнялась людьми. Гости рассматривали картины, прохаживались вдоль стен. В 19.10 позади рояля распахнулась дверь, которую Эля, очевидно, не заметила из-за инсталляции, и в помещение вошел высокий холеный господин со светлыми немного вьющимися волосами, в сером пиджаке с галстуком-бабочкой в горошек. С ним вместе появился и Бубель. На нем был не растянутый свитер, в котором он расхаживал во время своей прошлой квартирной выставки, а американские голубые джинсы и такая же светло-голубая рубашка. Его невысокая фигура с несколько шарообразным туловищем, упакованная в качественную джинсу, выглядела вполне презентабельно. Хозяин радушно представил присутствующим художника, сказав несколько обобщенно лестных слов. Затем назвал программу вечера: вернисаж с сообщением искусствоведа, фуршет, небольшой концерт из вокальных произведений композитора Эдисона Денисова.

Эля не вслушивалась, что сообщала собравшимся о творчестве художника Бублина искусствовед, ей было любопытно рассматривать гостей немецкого дипломата. Никита, оказалось, был здесь уже не первый раз. С кем-то он бегло здоровался. Он негромко рассказывал Эле о присутствующих. Дама-искусствовед намеревается со статьей о Бублине опубликоваться в международном журнале «ART», издающимся в Западной Германии. Темноволосая женщина в нарядной блузке и в заношенных джинсах приехала из города Клин, она продвигает своего маленького сына, скрипача-виртуоза, старается устраивать его концерты в различных посольствах. Вечером она поедет на поезде домой в Клин, где сама занимается исследованием творчества композитора Генделя. Подающий надежды тенор разговаривает с бывшим профессором Московской консерватории, у которого в своё время учились и Эдисон Денисов, и Губайдулина, и Альфред Шнитке. Профессор в свои 84 года уже не преподает, а пишет трактат о значении для немецкой культуры легенды о Фаусте.

– Если я не ошибаюсь, – совсем тихо шептал ей Никита, – Шнитке именно ему первому показывал свою партитуру оратории «Фауст». Как видишь, г-н фон Вартоу, наш гостеприимный хозяин, умеет найти интересных и талантливых людей. Особенно тех, которые не могут пробиться через официальные препоны или негласный сговор преуспевающих конкурентов. Таким образом, он располагает информацией обо всех уровнях и течениях нашей культурной жизни. Знала бы ты, сколько он скупил картин пока мало известных художников! Практичное меценатство!

– Я думаю, художники не против такого меценатства. Для них это признание и оценка их творчества.

Две официантки в кружевных фартучках и наколках в стиле пятидесятых годов стали выносить подносы с напитками. Эля выбрала кампари. Через некоторое время взяла ещё бокал. Поймала на себе неприветливо завистливый взгляд официантки.

– Почему она смотрит на всех чуть ли не свысока?

– Ей нужно всех запомнить и затем, очевидно, доложить куда нужно. Сотрудники иностранных посольств в Москве не имеют права самостоятельно нанимать персонал. Людей для найма: от переводчиков до горничных им предлагает московское УПДК. Так что смело можно предположить, что кто-то из рекомендуемого персонала имеет ещё и дополнительные обязательства перед третьими организациями.

В качестве фуршета были предложены не только напитки, но и крошечные тартинки. Угощением являлись и американские сигареты. Во время фуршета хозяин обходил гостей, здоровался со знакомыми и знакомился с теми, кто оказался в его доме в первый раз.

– Эльвира Куулкинен, – Эля почему-то решила представиться по своей девичьей фамилии.

Г-н фон Вартоу задержал на ней многозначительный взгляд, слегка прикоснулся губами к её руке. Его взгляд на несколько секунд, сколько позволяли приличия, остановился на её кольце с огромным темным топазом. Когда г-н фон Вартоу отошел от них, Никита взял руку Эли и довольно бесцеремонно осмотрел кольцо на её пальце.

– Великолепная работа! Жесткая оправа прочно держит огромный багет, но при этом дает ему полное художественное самовыражение, – восхитился он, – и камень – класс! На первый взгляд совсем темный, даже черный, а всмотришься, оказывается, он бездонно прозрачный. Но главное, как кольцо подходит тебе! Крупное, даже огромное, а на контрасте подчеркивает твою изящность.

После третьего кампари Эле стало весело, и необычная обстановка начала казаться слегка комичной. «Настоящая белокурая бестия», – пришло ей в голову, когда она нечаянно встретилась глазами с умным проницательным взглядом немецкого дипломата.

«Практичное меценатство из-за рубежа. Почему нет? Это лучше, чем прозябать в неизвестности и вечно брюзжать по поводу официального маразма», – подумала Эля.

Она явно выделялась из общего фона гостей своим платьем и независимым видом. К тому же она была лишь зрителем, и у неё не было никакой практической цели от присутствия на этом приеме.

– Желаете ещё кампари? – за вежливой интонацией скрывалась непонятная ненависть.

– Пожалуй, пора перейти к виски, – совершенно невозмутимо и слегка капризно произнесла Эля.

– Ну, ты даёшь! – восхищенно шепнул ей Никита. – С тобой классно куда-нибудь ходить, не соскучишься.

Порция замечательного обжигающего виски и ещё один его повтор помогли настроиться на благожелательное восприятие произведений вокального цикла композитора Эдисона Денисова на слова поэтов итальянского Возрождения. Голос тенора звучал напряженно в странно камерной обстановке.

Эля видела, что некоторые гости записывались в книге для посетителей, лежавшей на элегантном столике в прихожей. Около книги также стоял замысловатый букет, но составленный не из роз, а из гербер и крупных темно зеленых длинных листьев. Перед уходом Эля решительно подошла к книге, взяла лежащую рядом ручку и записала: «Эльвира Куулкинен, внучка фрейлины Её Величества императрицы Александры Федоровны». Никита ошарашено прочел запись:

– Ну, ты даешь! – снова сказал он. Сам записываться не стал.

Хозяин лично провожал всех гостей. Он снова слегка пожал Эле руку и легкой одобрительной улыбкой с легким наклоном головы дал понять, что оценил её озорство и непринужденность.

– Буду рад снова видеть Вас у себя, госпожа Эльвира Куулкинен! – произнес он.

На улице Никита сразу поймал такси. Когда они поднялись к ней, было уже 12 часов ночи. Пока она варила на кухне кофе и делала бутерброды, он включил негромкую музыку и открыл бутылку мартини. Эля вспомнила, что Глеб за целый день так и не позвонил ей из Киева. Возможно, днем он был занят, а вечером её не было дома. Она несколько раз поглядывала на телефон и даже прислушивалась, не пропустит ли она звонок, но звонка не было. Мартини пилось замечательно легко.

И вот утро. Фантастическое платье найдено лежащим почти на полу, и сейчас она допивала вчерашнюю бутылку мартини. Так что же, собственно, произошло? Событие, катастрофа, происшествие? Да ничего трагического. Она стала женой, изменившей своему мужу. Своему любимому мужу, который являлся центром её жизни. И центром, и окраинами, и всеми отдаленными уголками. Очевидно, сейчас ей следовало мучиться угрызеньями совести. Но нет. Этого не было. Никаких угрызений! Напротив, в глубине своей души она обнаружила небольшое торжество. Торжество не над Глебом, он был вообще не причем. (А ведь он так и не позвонил!). Странное торжество от того, что позволила себе неслыханную смелость, кураж. Торжество-удовлетворение от того, что сумела разорвать обыденность сковывающей её рутины, что вышла в неведомое доселе пространство. Наверное, так чувствует себя тот, кто первый раз прыгнет с парашютом.

Нет, парашютный прыжок не подходил. С парашютом нужно низвергнуться в бездну, чтобы после ощущения полета снова стукнуться о землю, вспомнив её твердь. Конечно, не прыжок, а скорее стремительно захватывающее внезапное вознесение на вздыбившейся волне. Волна подхватила её, и Эля понеслась вместе с ней.

Как пляжник, вдруг ставший на доску виндсерфинга, поймавший движение и сразу ощутивший в стремительном скольжении простор и ветер. Как серфингист, уловивший, что главная захватывающая радость на доске – это мощь несущей волны, меняющая привычное чувство равновесия и заставляющая забыть обо всём. Да, мгновенно забыть обо всех и сиюминутных, и отдаленных жизненных реалиях.

Её стакан был почти пуст.

Серфингист шел по берегу, неся под мышкой свою доску. Волна ушла в море, но он всё еще покачивался от теснившегося в нем чувства познанной невиданной власти мощной волны и её полёта. А также от захватывающего чувства освобождения от всего, что было вне волны.

Вечером снова явился Никита. Он вручил ей розы, выставил на стол бутылку шампанского, дорогой коньяк, икру и коробку конфет «Лесной орех».

– Давай пировать на мой гонорар! – провозгласил он.

Он остался у неё до утра. (Глеб так и не позвонил!) Утром, снова спешно убегая на свою летучку, он сказал ей:

– Я хочу быть с тобой всегда. Я всё скажу Глебу.

– С Глебом я буду разговаривать сама, – ответила Эля.

Она снова задумчиво сидела в кресле, на этот раз в её фужере были остатки шампанского. Затем она механически привычно навела порядок в квартире, и, совсем не вникая в происходящее на экране, смотрела телевизор.

Она почти не думала ни о Глебе (он не звонил!), ни о Никите, ни о деталях произошедшего.

Волна вынесла серфингиста на берег, она ослабла, растаяла и убралась вдаль, чтобы набрать мощи за линией горизонта. А серфингист всё ещё не освободился от наполнявшего его движения. Он осознавал, что зависел от стихии волны, от того, что её мощь делала его свободным от всего на свете. И ему нравилось это чувство внезапной, и, как ему казалось, абсолютной свободы-зависимости. И он не собирался от него отказываться.

Новый календарь

Эля пыталась укрепить на гвоздике календарь наступившего года. Красочный календарь был выпущен Агентством печати Новости. Каждый месяц-страница был украшен букетом цветов. Жаль, что Эля поздно получила его в подарок. Январь уже прошел, и лист с январским букетом придется перелистнуть. Следующий, февральский букет был составлен из разных мелких цветов. Через неделю у Глеба день рождения. «Нужно не забыть поздравить прямо с утра, а то вечером уж точно забудется какое сегодня число». Картинка занимала весь матовый лист, а числа месяца располагались в одну мелкую строку внизу под букетом. Это было не совсем удобно для различения дней и недель, поэтому Эля обвела нужную ей дату зеленым фломастером.

«Жизнь по новому календарю», – усмехнулась Эля. Когда она началась у неё? Сейчас в феврале, ещё в январе? Или гораздо раньше? Подумать только, они с Глебом уже почти четыре года живут врозь. У каждого своя жизнь, свои будни и свои праздники. Своя семья. Эля без всяких обид или попреков сразу же дала ему развод. Он объяснил, что хочет жениться, что он уже сейчас живет у своей будущей жены, что она на 25 лет моложе его, и что ему, конечно, нельзя, будучи формально женатым на другой, жить в квартире вместе с её родителями. Собственно, никакие объяснения для Эли не требовались. Ведь и она была не одна. И её друг Никита был моложе Эли на 14 лет. Или даже на 16? Это не было существенным в их отношениях. Что касалось замужества, то никакое новое замужество пока не входило в планы Эльвиры. Её жизнь и без того полностью поменялась.

Раньше всё в её жизни сосредотачивалось в Глебе. Их семейный бытовой уклад зависел от его работы, его режима, его успехов и настроения. Хотя настроение его было, как правило, ровным, он ничем не обижал Элю. Напротив, именно она затевала иногда семейные ссоры (если это можно было назвать ссорами), словно ей хотелось подсыпать соли и перца в будничное течение жизни. Иногда её раздражили его друзья и коллеги, зацикленные, как ей казалось, на своих статьях, гонорарах, главных темах, редакционных взаимоотношениях. Она была далека от этого или просто ревновала Глеба к той части его жизни, которая была вне её самой.

С Никитой всё было по-другому. Он тащил её в свою жизнь, распахивал её перед ней. Ему хотелось, чтобы она проживала вместе с ним все события, которые были интересны ему. Они не пропускали киноновинок, он раздобывал билеты на фестивали и закрытые просмотры. Он любил живопись, поэтому посещение вернисажей было самой собой разумеющимся. Он имел массу знакомых художников и артистов. Часто после какого-нибудь мероприятия кто-то из его участников приезжал к ним отметить событие, обсудить его и просто шумно поспорить. В пылу дискуссии Никита любил обратиться к Эле: «Эльвира! Скажи ты! Ведь, правда, правда, что…».

При этом совсем не обязательно мнение Эли должно было совпадать с его мнением, от неё требовалось лишь показать, что это мнение у неё есть, что она не сторонний наблюдатель. Сам Никита бывал шумным, горячим, противоречивым. Эля давно поняла, что рядом с ней снова мужчина-ребёнок. Но если Глебу требовалась заботливая мать, ограждающая его жизнь от житейских и бытовых хлопот, то для Никиты была нужна соратница, старшая подруга, подтверждающая своей поддержкой правильность его поступков и берущая на себя его неуверенность.

Он сказал ей, после того, как совсем переехал к ней:

– Ты не терзайся никакими угрызениями совести из-за моей жены и не считай себя разлучницей. Мы с Наташкой уже полгода живем каждый своей жизнью, слегка портя друг другу кровь, но, не вмешиваясь в дела друг друга. Дети сейчас у её матери в Воронеже, а она сама уже месяц на съёмках в Крыму. (Жена Никиты работала гримером на Мосфильме.)

Эля усмехнулась, вот уж что не приходило ей в голову, так это мысли о жене Никиты. Какие там угрызения совести! Она вовсе не думала о её существовании. Да и у какой женщины бывают угрызения совести из-за чьей-то жены! Существующая где-то жена может вызывать ревность или чувство превосходства, зависть или раздражение, но никогда никаких угрызений совести! Пускай она, та жена, сама решает: выгнать, отпустить поводья, устроить скандал, пригрозить или безразлично не заметить.

Эля и о Глебе-то не думала, хотя и не забывала о нём. Многое в жизни переменчиво. Что-то теряется и уходит, а что-то обретается. Течение её жизни, когда-то казавшееся ей будничным и однообразным, теперь превратилось в дни, заполненные событиями, встречами, бурными вечеринками. Свободного времени хватало только на то, чтобы приводить в порядок квартиру и как-то следить за собой.

Новые ощущения, которые ей дала мощная упругая волна, заглушали всё прочее и заставляли забыть обо всём.

Серфингист вполне освоил свою доску. Он знал, что ушедшая в море волна, всегда возвращается. И он не пропускал её. Он умел сохранять равновесие на самом гребне, умел мчаться вместе со стихией, отключаясь от всего, что осталось в этот момент на берегу. У него совсем не было чувства опасности, он избавился от него. Чувство опасности утратилось или вовсе потерялось, но эта утрата собственного страха или хотя бы разумной бдительности ещё не начали настораживать его.

Васька и Баська

Эля открыла входную дверь и увидела на пороге Никиту с двумя маленькими копиями его самого.

– Это Василий, Васька, ему шесть лет, – Никита представил старшего, – а это Борис, Баська, ему четыре, – он подтолкнул вперёд младшего. – Наташу срочно вызвали на «Мосфильм», там сегодня ночные съемки. Ты не против, если мальчики заночуют здесь и завтра побудут с тобой до вечера? Завтра вечером приезжает теща… Вернее, их бабушка из Воронежа, и я отвезу их домой.

Мальчиков Эля устроила спать на диване, и весь следующий день они провели с ней. Они играли, носились по квартире, устраивали прятки. Эля водила их на прогулку, читала им книжку. Она делала пирог, и мальчишки были счастливы, что она разрешила им месить тесто и сыпать муку. Васька охотно показывал ей известные ему буквы, а Баська ходил за ней по пятам по всей квартире, играл на полу на кухне, пока она готовила. Он всё время за чем-нибудь обращался к ней, звал: «Тетеля! Тетеля!», так для него слилось «тётя Эля». Он старался сесть к ней поближе, когда они смотрели телевизор и читали книжку. Эля поняла, что ребёнку не хватает индивидуального материнского внимания. Вечером, когда Никита собрался увозить их домой, Баська попросил, чтобы их пока не забирали. К нему присоединился и Васька. Прочитав в глазах Никиты молчаливый вопрос: а может быть, оставить их здесь ещё на день, Эля сказала детям: