Текст книги "Бес, творящий мечту"

Измена

Развернув широкий «загон», татары тремя отрядами вступили в пределы Господина Великого Новгорода. Бродники, как было уговорено, шли впереди, вожами. Но – снова вернулись крепкие морозы, и настроение в татарских полках поднялось. Они были привычны к сухим холодам высоких азиатских плоскогорий, откуда пришли, но они очень боялись сырости, от которой страдали и погибали и сами, и их кони, которых на походе они берегли как зеницу ока. Анка Бешеная вздохнула облегченно: мороз избавлял ее от страшного решения. Если темник взял ее с головой в сладкий полон, то и он был точно околдован ею. Она сразу отстранила всех жен его и всех полонянок-рабынь: она хотела владеть им одна. И он, наслаждаясь многоцветной игрой ее страсти, с улыбкой смотрел на русскую колдунью своими удивительными глазами. Кондрат из того, что татары пошли вперед, в болота, заключил, что Анка ничего темнику о заговоре не сказала. И потому, если открыть им замыслы бродников, они щедро наградят его. А главное, главное, он, устранив Коловрата, даст наконец покой своему сердцу!..

Среди оживленного говора, брязга оружия, фырканья и ржанья довольных морозцем коней и неизбежного, непрерывного карканья воронья, следовавшего за ратью от стоянки до стоянки, широкие, необозримые реки нашествия непрерывно текли к Господину Великому Новгороду. Высланные впредь лазутчики каждый день доносили, что в Новгороде великое волнение и полным ходом идут приготовления к осаде, что, по-видимому, новгородцы даром города не отдадут… Но воеводы только скалили белые зубы…

Батый прошел уже озеро Селигер – на нем и следа еще не было близкой весны, – как вдруг через сутки небо затянулось тучами и с юга дохнуло теплом так, что враз все дороги раскисли, по болотам проступили желтые пятна, всюду по земле зазвенели ручьи, а в небе, низком и мягком, – жаворонки… Лошади с трудом шли по напитанному водой снегу и были мокры до ушей, а когда вечером нужно было разбить лагерь, то даже для Батыя не нашлось сухого места, и воины должны были забрасывать раскисший снег еловыми ветвями, чтобы хоть как-нибудь защитить себя от сырости. И все грознее и грознее проступали по белой до того равнине эти желтые пятна…

Встревоженный Батый приказал воеводам собраться у себя в шатре для военного совета и отрядил гонца к бродникам, чтобы Плоскиня и Коловрат прибыли скорее в его ставку: до Новгорода было еще более ста верст, а какова впереди была дорога, татары и понятия не имели…

И вдруг в татарский стан вышел из ельника-молодняка весь мокрый и бледный Кондрат. Татары с удивлением смотрели на бродника и, так как они ничего из того, что он говорил, не понимали, то его провели к темнику Темрюку, который вел сторожевой полк и шатер которого – около него стоял бунчук с конскими хвостами – виднелся неподалеку. Как всегда на стоянках, около темника была Анка Бешеная. Она видела, что беда уже близка, и изнемогала душой: сказать или не сказать? И все больше и больше укреплялась на мысли не говорить ничего, а лучше погибнуть с милым вместе. Душа ее кровоточила, и была она с темником чрезвычайно нежна…

И вдруг стража привела мокрого Кондрата. Увидев Анку, парень чрезвычайно смутился, и на щеке его что-то задрожало. Глаза его горели, однако, хмурой решимостью. Скоро привели переводчика, старого бродника, который болтался с татарами с самой Калки и по-русски говорил уже неуверенно.

– Ну, в чем дело? – нахмурился Темрюк.

Кондрат, с трудом проглотив слюни, еще более побелел.

– Передай хану, – с трудом выговорил он, – что… бродники нарочно… заманивают татар в болота. Тут большой ратью не пройдешь по весне никак… Бродники разойдутся розно, а татарам не миновать погибели… И она вот, – метнул он на Анку волчий взгляд, завидуя ее богатству, – и она вот… знала все… И она с ними заодно…

Темрюк нахмурился. Он долго смотрел на Анку своими странными глазами. Она совсем помертвела и, сжав руки на груди, с мучительным выражением смотрела на своего кумира. Он слишком любил русскую колдунью, чтобы поверить извету. И глаза его потеплели, он слегка улыбнулся и тут же сурово, с этим странным своим спокойствием, которое пугало людей больше всякой ярости, приказал взять Кондрата и вместе с переводчиком отвести его к шатру Батыя.

Ему сейчас же подали коня. Хлюпая напитанным водой снегом, Кондрат, переводчик и конвой пошли пешком. Кондрат, сделав свое дело, сразу померк и весь как-то опустился. Ноги его не шли, и в душе была ночь. Он чувствовал, что погиб, – не тем погиб, что вот сейчас с ним сделают что-то, а как-то по-другому, страшнее: точно вошел он вдруг в черную, холодную ночь, и конца этой ночи не будет. И вспомнился веселый покос в раздольных клязьменских лугах, и песни хороводные, и красавица Настенка на копне душистого сена – как далеко, далеко все это теперь было!..

В шатре Батыя были почти все военачальники. Настроение было сумрачное. Побеждать разрозненные русские рати татары привыкли: у них был могучий союзник, княжье с их нелюбьем. Но тут подымалось против них что-то большее: дикий, чуждый край с его неведомыми и грозными опасностями. И тревожило воевод, что гонец, посланный за Плоскиней и Коловратом, не возвращался. И вдруг в шатер хана шагнул Темрюк и, отдав почести высшим начальникам, попросил у Батыя позволения говорить.

– Говори… – хмуро сказал Батый.

Темрюк в немногих словах рассказал все.

Татары в бешенстве вскочили с подушек:

– Так вот что значит, что не возвращается гонец!..

– Твой полк один из лучших… – сказал Батый Темрюку. – Немедленно выбери лучших всадников на лучших конях и добудь мне русских воевод, живых или мертвых…

Темрюк только молча положил руку ко лбу и быстро вышел. Он отпустил переводчика, велел взять пока под стражу Кондрата и, разбрызгивая во все стороны талый снег, поскакал к своему туману. Анка Бешеная – не в силах сказать ему ни слова из-за языка – только жарко обняла его, и он, покрыв ее поцелуями, через несколько минут уже несся со своими татарами на вымотанных лошадях по следам бродников в болота.

Бродники – этот главный отряд их вели Плоскиня и Коловрат, в то время как левое крыло вел Самка, а правое – Упирь, – были в большой тревоге: они с утра еще заметили исчезновение Кондрата, и это возбудило их подозрение. Дело свое, в сущности, они уже сделали: татары были в ловушке, из которой, если такая погода постоит, им уже не выбраться никак, но в той же ловушке оказались и они сами. Убив гонца Батыя – его труп уже клевали вороны, – они пошли наутек, но какая-то вздувшаяся речонка заперла им дорогу. То была одна из тех гнилых речонок, которые не замерзают даже и в большие морозы. Берега ее были очень топкими и повсюду чернели страшные «окна», которые нагоняли жуть даже и не на робких людей. Бродники бросились лихорадочно ладить «лавы», но дело не спорилось из-за страшных топей, которые не давали никакой возможности ни рубить лес, ни настилать его. Потные, встревоженные, мокрые, они рвали и метали. И, ожидая татар, они порешили, что в случае нападения они должны будут разбиться на мелкие отряды и постараются увлечь за собой татар в топи…

И вдруг по раскисшей дороге выскочили на совершенно вымотанных конях татары и с визгом ненависти бросились на опешивших бродников: они не ожидали нападения так скоро. Спокойный Плоскиня со своими молодцами, отбиваясь от наседавшей татарвы, пошел вразброд вправо от дороги, а горячий Коловрат не вытерпел – его ослепило чувство мести – и, выхватив саблю, крикнул своим:

– У нас есть еще мечи и сабли, молодцы!.. Будем биться!.. За мной!..

Но только небольшая кучка смельчаков бросилась к своему воеводе. Остальные полезли топями кто куда. На берегу речки началась яростная сеча. Одним из первых пал, пораженный татарской стрелой в сердце, Ондрейка. Втаптывая в бурый мокрый снег убитых и раненых, татары в лязге сабель теснили бродников к зловеще-черным закрайкам речонки. И не один из них уже сорвался в черную ледяную воду и ушел под рыхлый лед. Высокий и стройный, Коловрат бился впереди всех. Темрюк не вытерпел и бросился к нему. У татар лицам начальствующим было строжайше запрещено принимать непосредственное участие в бою, они только издали руководили боем, у русских же повелось так, что воеводы действительно водили своих воев в бой, шли перед ними передом. Точно играя своей уже красной саблей, Темрюк все плотнее и плотнее надвигался на русского витязя. И вдруг, сраженный стрелой, Коловрат выронил саблю и, взмахнув обеими руками, упал навзничь.

Удальцы его полегли все до одного. Из бежавших многие утонули или стали добычей волков. А ночью, как на грех, ярко вызвездило, и ударил веселый мороз. Батый сейчас же отрядил по крепкому насту гонцов к двум другим ратям, шедшим по крыльям на Новгород, чтобы они немедленно шли назад, на соединение с ним, и сам решительно повернул обратно…

Перед выступлением в шатер темника явился его подручный, молодой плечистый татарин с лицом степного волка.

– А что прикажешь, воевода, сделать с русским, который донес на своих?..

Татары на войне не стесняли себя ничем: все, что для победы полезно, хорошо. Так, впрочем, думали и делали все люди с начала времен. Но Темрюку были всегда противны низменные средства. Он, думая, опустил голову: негодяя нужно уничтожить, конечно, прежде всего за то, что он негодяй. А кроме того, нужно было укрыть от его языка любимую женщину…

– Повесить! – приказал он коротко.

Чудеса новгородские

Двум другим отрядам бродников в день жестокой оттепели от татар удалось уйти, но мороз все же разрушил их планы и татар спас. Бродники, как и приказывал Плоскиня, разбились на малые отряды и разными путями потянулись на Новгород, чтобы встать в ряды его защитников. Но мороз продержался опять недолго – Марья-Зажгла-Снега подошла вплотную, – и снова наступили мягкие, радостные весенние дни… И мокли и топились они, – одни в верховьях Двины и Торопы, другие – на Ловати, третьи – на Шелони, – голодали, холодали, болели и помирали, но в конце концов уцелевшие прибились-таки кто к Пскову, кто к Старой Руссе, а кто и к Великому Новгороду…

Новгород шумел воинскими приготовлениями. Вокруг него гуляли полые воды. Волхов, разлившись, слился в одно со Метой и Ильменем и любо было новгородцам смотреть со Славна на неоглядные воды, над которыми носились с гомоном весенним бесчисленные стаи гусей, лебедей, уток всяких. Об эту пору никакой враг не был страшен новгородцам: вода накрепко защищала их. Соглядатаи Новгорода, один за другим, стали приносить радостные вести: татары повернули обратно и исчезли без следа… И, как и полагается, новгородцы начали эдак подбочениваться: «Вот-де мы какого страху нагнали!.. Нет, брат, с Новгородом разговаривать надо тоже умеючи!..» Но другие, поосновательнее, приписывали избавление от бедствия заступничеству Божию и святых угодников Его и приказывали попам служить молебны благодарственные.

И стали ладить новгородцы, как весной полагается, торговые караваны во все стороны: и за море, и на Волгу, и на Киев. Гости-прасолы снаряжали обозы за солью в Таврию; за воз соли платили они там две бумажные ткани, стоившие половину червонца цареградского. А люди вольные, те налаживали дружины повольников за добычей богатой в края неведомые, чтобы одновременно и себе богатства да славы добыть, и раздвинуть еще более широкие рубежи Господина Великого Новгорода… Шумно, весело было над Волховом мутным: эх, живи не тужи, помрешь – не убыток!..

Но среди дел торговых не забывали новгородцы и того, чего требовал от них старый строй жизни их. Люди степенные, дождавшись Радуницы светлой, шли на могилки родительские, и женщины, припав к холмикам тихим, окликали покойничков своих: «Родненькие наши батюшки, не надсажайте своего сердца ретивого, не рудите лица своего белого, не смежите очи горючей слезой… Али вам, родненьким, не стало хлеба-соли, не достало цветна платья? Али вам, родненьким, встосковалось по отцу с матерью, по милым детушкам, по ласковым невестушкам? И вы, наши родненькие, встаньте, пробудитесь, поглядите на нас, своих детушек, как мы горе мычем на сем белом свете. Без вас-то, наши родненькие, опустел высок терем, заглох широк двор, не цветно цветут в широком поле цветы лазоревые, не красно растут дубы во дубровушках… Уж вы выгляньте, наши родненькие, из своих домиков на нас, сирот, да потешьте нас словом ласковым!.. Уж ты солнце, солнце ясное, ты взойди. Взойди со полуночи, освети ты светом радостным все могилушки, чтобы нашим покойничкам не во тьме сидеть, не с бедой горевать, не с тоской вековать… Уж ты месяц, месяц ясный, ты взойди, взойди со вечера, освети ты светом радостным все могилушки, чтобы не крушить нашим покойникам во тьме своего сердца ретивого, не скорбеть во тьме по свету белому, не проливать горючих слез по милым детушкам. Уж ты, ветер, ветер буйный, ты возвей, возвей со полуночи, принеси весть радостну покойничкам, что по них ли все родные в тоске сокрушилися, что по них ли все детушки изныли во кручинушке, что по них ли все невестушки с гореваньица надсадилися…»

А молодежь в это время пела песни звонкие Ладу, светлому богу любви и жизни, и шумели по городам и селениям свадьбы веселые, свадьбы пьяные, свадьбы шумные…

Оголодавшие и вымотавшиеся бродники, готовясь к новому походу за добычей и славой, отдыхали, отъедались и шумно бражничали. Чрезмерной озабоченности разорением Суздальской земли в Новгороде не было: во-первых, потому, что князья суздальские все заедались с новгородцами, все указывать Великому Новгороду думали, а во-вторых, и вообще «ни хрена: отстроются еще лучше прежнего!.. Ну-ка, наливай давай…».

Упирь поступил в отряд повольников, который собирал Плоскиня. Негоже маленько казалось ему, что он эдак «распопился», да куды теперь с поповством-то своим денешься? Попадья его милая пропала, хозяйства поставить не с кем, Микола Мокрый, батюшка, сгорел, да и самого Володимира пока что нет… Там видно будет, как дело обернется… А пока он все ходил по славному Новгороду и то восхищался святыней его, то порицал непорядки и нестроение церковное…

Нигде на Руси не строилось в ту пору столько церквей и монастырей, как в Новгородском крае. Строили их и князья, и гости богатые, и святые отшельники, а иногда воздвигали их и непыратые горожане «пометом», то есть вскладчину. Во главе всех святынь новгородских стояла, конечно, Святая София. Еще в конце X века была построена в детинце деревянная церковь Софии Премудрости Божией о тринадцати верхах, а в XI веке в детинце же, но на другом месте была поставлена уже каменная церковь Святой Софии. Когда иконописцы писали в куполе образ Спасителя с благословляющей новгородцев рукой, случилось великое чудо: наутро рука Христова оказалась сжатой! Они опять переписали ее, как полагается, наутро чудо повторилось. Наконец, на четвертое утро они услышали глас: «Писари, писари, о писари, не пишите Меня с благословляющей рукой, но со сжатою: Я в этой руке держу Великий Новгород. А когда рука Моя разожмется, тогда будет граду сему скончание…» Был в храме и другой замечательный образ, привезенный из Греции и писанный благочестивым императором Эммануилом. Однажды царь этот захотел наказать за что-то священника. Тогда ночью явился ему Спаситель с ангелами, как Он был изображен на этой иконе. Христос сделал строгий выговор царю за то, что он мешается не в свое дело, ибо духовно вязать и решать поручено только святителям. И Он приказал ангелам побить царя. Когда царь проснулся, он почувствовал боль во всем теле от ударов ангелов и увидел, что на иконе перст Спасителя был протянут к нему. Тогда царь понял, что не следует светским властям судить духовных особ. Здесь, в Новгороде, образ этот охранял церковь от своевольства новгородцев. Но, с другой стороны, у Святой Софии хоронили владык, иногда князей и тех граждан, которые удостаивались высокой чести этой за особенные подвиги на пользу Отечества, преимущественно же на поле битвы за веру и свободу новгородскую…

И, отстояв раннюю заутреню у Святой Софии, Упирь то шел посмотреть Волотово поле, где был погребен Гостомысл, славный муж новгородский, то дивился, как, по приговору, дралась перед судьями женка с женкой, то слушал, как шумели новгородцы на вече. Раз видел он, как в крестном ходе несли попы какие-то мощи и народ со всех сторон взывал: «Керлеш, керлеш», то есть «кирие элейсон»… Что такое это «керлеш», новгородцы не знали, но таковое проявление веры и благочестия среди буйных вечевиков было, понятно, утешительно. Но тут же, в Новгороде, видел Упирь бурную «голку», когда толпы, «взъярившись, аки пьяне», напали на одного боярина на Чудинцевой улице и разграбили много домов боярских, а по пути и монастырь Святого Миколы на Поле, крича: «То житница боярская!..»

Так звал народ монастыри за то, что в случае смут бояре свозили в монастыри свои богатства под охрану святителей.

Он с большим довольствием бродил по монастырям новгородским. Их было чрезвычайно много, но все они были очень маленькие – по два, по три инока. Монастырь, в котором было восемь мнихов, почитался большим. Были и обители женские: какая-нибудь боярыня, постригшись, собирала к себе молодых девиц, «неколико обучала их писанию, також ремеслам, пению, швению и иным полезным им знаниям, да от юности навыкнуть разумети Закон Божий и трудолюбие, а любострастие в юности воздержанием да умертвять».

И так, бродя по святыне новгородской, прямой Упирь должен был не раз сознавать себе, что и тут отцы духовные жили не больно пырато…

Новгородцы при избрании владыки не глядели на его сан – у них владыкой мог быть простой мних или даже поп, – но это ничуть дела не улучшало. «Несть бо достойно наскакати на святельский чин на мзде, – разглагольствовали разные любители красноглаголания, – но его же Бог позовет и Святая Богородица, князь восхочет и людье». Но на деле «наскакивал» всегда какой-нибудь ловкач или же был святитель простым ставленником какой-нибудь партии. Если владыка плохо потрафлял Господину Великому Новгороду, то ему, как и князю, «указывали путь» из Новгорода, а иной раз могли и бока при этом намять. Владыки играли в общественной жизни известную роль только тогда, когда они были народу любы. Так как много церквей было частной собственностью, то ктиторы часто хотели, чтобы их попы только их и слушались, а не владыку. Раз князь новгородский захотел жениться не совсем законно. Епископ отказался венчать его и так приказал и попам своим, тогда князя обвенчали попы его собственной церкви.

Видал Упирь пышных епископов и в Суздальской земле. Ростовский Кирилл в пышностях хотел превзойти самого великого князя. Владыки новгородские тоже жили широко, ели сладко, пили допьяна. У владыки был целый двор: свои бояре. Бесчисленное множество слуг и даже свой собственный полк. Его приближенные и дворня так и назывались – софиане. Хор владыки был удивлению подобен. Еще двести лет перед этим переселились в Киев из Царя-града три греческих певца с семействами, и от этих-то певцов и началось на Руси «ангелоподобное пение, то есть изрядное осмогласие, трисоставное сладкогласование и самое красное домественное пение» хором, под управлением доместиков. И хор новгородского владыки был подобран на диво…

Но смута великая шла в церкви православной тут, как и везде. Несмотря на то что вера греческая была принята уже около трехсот лет, в крае было еще очень много упорных язычников, и батюшки с великим напором и великим же проклинательством крестили их. Когда возникало сомнение, крещен язычник или нет, запрашивали свидетелей, а если свидетелей не было, то полагалось крестить его, хотя бы и вторично. Если же являлся к попу крещенный католиками, то он должен был ходить семь дней в церковь, а затем священник нарекал ему имя и читал над ним четыре молитвы, по десять раз каждую, а он должен был воздерживаться от мяса и молока. На восьмой день, вымывшись в избе мовной4646
  Мовная изба – место для мытья, баня.


[Закрыть], он должен был прийти к священнику, который, помолившись, одевал его в чистые одежды и, надев на себя ризы крестные, возлагал на главу ему венец, мазал миром и на литургии причащал Святой Тайне. Народ плохо еще разбирался в различиях вероисповедных, и бабы часто носили крестить детей к «варяжскому попу», а в случае болезни ребят они предпочитали кудесника старого. И потому попы были преисполнены великой ненависти как к «варяжскому попу», так и к волхвам…

Да и между собой было у отцов духовных немало смуты и свар. Новгородские святители хулили святителей псковских, а те – новгородских. И ежели какой-нибудь святитель выступал с сочинением хитрословесным о том, например, откуда в человеке доброе и недоброе, и доказывал, что душа человеческая состоит из трех частей: словесной, яростной и желанной, то сейчас же находился другой святитель, который обличал его тщеславие: «Славя себя и творя с философом, он написал послание высокой философией от Омира, Аристотеля и Платона», тогда как надо было смиренно опираться на отеческие писания. Обвиненный защищался: он и не думал об Омире и Аристотеле!.. Частенько у владык бывали и домашние неприятности: так, раз «бысть клевета на епископа Луку от его же холопа Дудики и осуди его митрополит киевский Ефрем по Дудикиным речам и злых его другов Димиана и Козьмы клеветам и оставил его в Киев. Но через три года Лука снова присвой стол в Новгороде и свою волость. И Дудике холопу урезал он носа, и обе руце, и тот бежа в немцы, сице же и лукавым советникам его Козьме и Димиану достойно воздаша злодеянию их»…

И, глядя на все нестроение сие, народ научился «коряти Писания Божественные и на торжищах, и в домах о вере любопрение творяху». Попов он слушал мало и говорил про них: «Что это за учители? Пьют с пьяницами, взимают с них золото и сребро, и порты от живых и мертвых…» Да и не один народ: часто и сами отцы духовные не выдерживали и бежали прочь в пустыни, и селились в чащах лесных, в келийке маленькой, в землянке, а то и в дуплине. Но это не спасало их: сейчас же следом за пустынножителем шли его почитатели, селились круг него, и, глядь, через некоторое время возникала в зеленой глуши обитель, а при ней – большое хозяйство. Настоятелями ее становились уже не пустыннолюбцы, а «большаки», хозяева, устроители. И так пустыни, бывшие прежде жилищами бесовскими, источниками всякого для верных страхования, наполнялись городами и селами. Духовные витии называли грады сии богоподобными и душеполезными вертоградами, но все это было в большинстве случаев только красноглаголанием, которое для уха русского было усладительно и в те далекие времена…

Упирь был великий любитель бань душевных, и он неустанно ходил по храмам новгородским, дабы вкусить от красноглаголания духовного. Оно было на все вкусы. В одной церкви проповедник, прекрасно разводя руками, витийствовал о том, что обозначает «праздник сей»: в день этот было, как гласит Писание Священное, то-то и то-то, но духовно это значит то-то и то-то – «днесь тварь веселится, освобождаема от работы вражиа, днесь горы и холмы, точат сладость, удолия плоды Господевы приносят, горниа воспевают и преисподнии рыдают, дьявол в унынии, а вместе с ним и старейшины иудейские…».

Упирь, одобряя священные вопли сии, потряхивал от удовольствия своей кудлатой головой, на которой уже заросло его поповское гуменце, и шел в другую церковь. Там другой вития гремел:

– Те богатый на земи живяши, и в багре хожаше, кони его тучны беша, иноходи златом и тварьми украшена, седла его позлащена, раби ему предтекуше смнози, в брачине и в гривнях златых, а другие позади в обручих и в монистах и отину реши в велице славе излазя… На обеде же его служба много бе, сосуди златом сковани и сребром, брашно многое: тетеря, гуси, жеравие и ряби, голуби, кури, заяци и елени, вепреви печени, потькы, множество сокачии (поваров) работающе и делающе с потом и на перстях блюда носяще. Ини же махающе с боязнию, ини же сребреные умывальца держаще, ини же укропьница дьмуще, ини стекляница с вином носяше, кубцы и котли серебряны великие позлащены… Готовяще ему орд с претыканными понявами, настлан перин паволочитых. Возлежащу ему и немогущу уснути, друзии нове ему гладят, ини по ледвиям тешат его, ини по плечема чишут, ини бают ему и кощюнят, ини гудут ему…

И проповедник строжайше предостерегал свою паству, судовых рабочих с Волхова в лапотках липовых, отнюдь не вступать на такой погибельный путь: все это бесчинство. Не одевался ли сам Господь в нищету, не от нищих ли избрал Он учеников Себе, не блажит ли Он убогих?..

Одобрив, Упирь шел в третью.

– Иже усты точию моляся, – говорил проповедник, – воздуху молится, а не Богу: Бог бо уму внимает, а не беседе, яко же человецы… И аще бо кто не пьет пития и мяс не ест, а всяку злобу держит, то не хуже ли есть скота? Всякий бо скот ни яст мяса, ни пития пиет, аще ли кто на голе земли лежит, а зло мыслит на друга, то ни тако хвалися, скот бо постели не требует, ни постеляющего имать… Кый успех убо человеку алкати плотию и делы разоряюще? Кая убо полза немыющемуся, а наголо не одежающе? Кая полза есть плоть свою иссушающему, а не кормящему алчного? Кый успех есть суды скрушити, а вдовиц не миловати? Кый успех есть самому томитися, а сирот томимых не избавляти?..

Казалось бы, гоже? Да, но Упирь видел, что, отгремев, что полагается, витии шли по домам своим, самодовольные, и принимались за съестное и питное, а народ, сумный, сбирался кучками, и снова начинались эти опасные любопрения…

Тем не менее волхвы все же в числе уменьшались, а батюшки, исполняя заповедь Господню, плодились и множились настолько, что уже много было среди них попов невкупных.

В ту пору при каждой приходской церкви был свой поп, а кроме того, были церкви соборные, в которых ежедневная служба – ее в других городских церквах не бывало – отправлялась артелями священников по очереди. Мало ли что может случиться: заздравный молебен какому-нибудь имениннику отпевать, а то сорокоуст нужен, который поется для богачей сразу сорока устами, упокойник случится… Священники, которые в такую артель не попадали, и назывались невкупными. Когда их набиралось много, они учреждали новый собор.

Упирь видел, что в церкви православной великое нестроение творится, и часто ретивое сердце его загоралось огнем божественным: «Эх, будь я тут владыкой, я бы указал им по загривкам, как жить надо!..»