Текст книги "Бес, творящий мечту"

На Византию…

 
О, земля Руськая! Ты уже за шеломянем еси!
 

Слово о полку Игореве

Прошел еще год и еще. Русь неудержимо выходила на большую дорогу. Киев поддерживал правильные сношения со всеми большими дворами Европы. Два нерушимых столпа старины языческой отошли – Блуд сложил свою голову за землю Русскую, а Добрыня твердо правил в дальнем Новгороде, – и в дружине все более и более было заметно шатание. Часто подымались споры о вере, и было уже заметно, как противление новому ослабевало. Не то что византийская вера очень уж влекла суровых воинов, нет, а просто не хотелось быть обсевком в поле, хотелось быть как все. Такое же брожение шло об эту пору и у урманов, и у свеев, и всюду. В Киеве чувствовалась уже глухая борьба между Римом и Византией, хотя разделения церквей еще не было. Крестившись от папы, Володимир мог бы получить от него королевский венец – это было очень лестно, – но, с другой стороны, в сонме государей, зависевших от папы, он был младшим и последним. Напротив, крестившись от греков, он сохранял всю свою свободу и не подвергал себя риску быть в мальчиках… Да и среди киян все более и более прибавлялось православных…

Володимир по-прежнему грелся душой около своей Оленушки, и его простому, нелюбопытному, ленивому уму смутно открывались из вечерних бесед с ней какие-то новые возможности, которые ждали его на том светлом пути, на который увлекала его Оленушка… И все было как-то неясно вокруг – точно утром ранним, перед зорькой… Ясно было только одно: Русь растет. И это пьянило и окрыляло.

Володимир уже посватался тайно к греческой царевне Анне и получил тайно отказ. Дружина, переполненная молодой силой, которая искала выхода, стуча кулаками по столам, порешила: поход на Царьград! И сразу закипела вся Русская земля воинскими приготовлениями: комони ржут за Сулою, звенит слава в Киеве, трубы трубят в Новеграде… Отовсюду – из-за седого Днепра, из далекого Новгорода, от кривичей, от древлян, из земли Ростовской – потянулись к Киеву полки. Впереди воинственно трубили трубы и гремели бубны, а сзади по непролазным дорогам колыхались, скрипя, «товары», то есть обоз. И к Купалью Подол превратился в весело возбужденный муравейник, а Днепр весь заставлен был однодеревками, не только войсковыми, но и купеческими; гости были чрезвычайно довольны, что пойдут они на этот раз под сильной охраной. Особенно многочислен и богат был караван Садке, именитого гостя новгородского и собинного дружка великого князя. Богатства Садке росли не по дням, а по часам, и о славе его гусляры слагали уже песни… А по берегу раскинулся табор, стан воинский – глазом не окинешь!.. Там в челны всякую готовизну грузили, там ладили орудия осадные, тараны, пороки, пращи, а там, отдыхая, пели, пили и плясали: в самом воздухе было что-то, что веселило и подмывало всех… О возможности неудачи и думушки ни у кого не было: гордость была не только на всех лицах, но и во всех сердцах – сторонись, народы, Русь пошла!.. И никто и не думал ударить, как в старину, по Царьграду изгоном, изъездом, то есть внезапно – пусть знают!..

Бранным духом опалило и Ядрея, который все на реке трудился. Замкнувшись в себе, он стоял в стороне от веяний новой жизни, но, когда узнал он, что рать собирают против ехидных эллинов, он бросил свой челнок и сети и поступил простым воем в полк великокняжеский: на этот раз бока им, чертям, уж настратилатят как полагается!..

Наступил наконец и заветный день похода. Пешие вои по челнам расселись, а конные за городом на поле построились. В блистательных доспехах воинских, в сопровождении старших дружинников Володимир вышел на кручу над берегом и оглянул полки свои: экая силушка поднялась!.. Володимир махнул рукой. На Подоле зазвенели трубы, и, тесня одна другую, от берега пошли на стрежень ладьи. Остро блистало на солнце оружие, и мокрые весла бросали молнии. Веселый луговой ветер доносил дружное пение: первые челны были заняты Бояном с его гуслярами и певцами. И закипела река…

Володимир, стараясь скрыть свое волнение, обернулся. Отроки подали ему богато разубранного коня. Уздечка наборная огнем горела, под лебединой шеей коня был пышный по старой скифской моде науз, черно-бархатный подклад был весь вышит золотом. Князь вскочил в седло. Он чувствовал за плечами крылья. И с черным свернутым стягом во главе – его «взволачивали» только перед началом боя – дружина, лязгая оружием, выровнялась за князем. Ударили в бубны, песнь удалая вспыхнула – Русь пошла в поход…

Весело прошли Вятичевы холмы, прошли селение Стайки, где обычно купеческие караваны ради бережения в стайку собирались, и вдруг с головной ладьи послышался строго-суровый покрик старого вожатого лоцмана:

– Не спи-и-и-и-и!..

То начинались жуткие пороги. Первый из них так и назывался – «Неспи». Днепр тут был узок, и три скалы – звавшиеся Троянами – безмолвно, но сурово предостерегали пловцов о близкой опасности. Караван жался к левому берегу. У Троянов вода, крутясь страшными воронками, низвергалась по острым камням с оглушительным шумом вниз. Одни из гребцов, раздевшись донага, спустились в воду, чтобы ногами нащупывать среди каменных гряд русло, а другие, на ладьях, из всех сил боролись с быстриной.

Благополучно прошли первую лаву и весело пошли дальше: целых семь верст можно было плыть спокойно. И достигли второго порога, носившего старинное название «Островуни праг», ибо тут перед порогом был большой остров, весь заросший тальником, камышом и высокой травой. Прошли третий, «Геландри», что по-древнеславянски значит – шум, звон, сумятица, и подошли к самому страшному – «Неясытцу». Над ладьями испуганно закружились грузные розовые пеликаны, которые гнездились тут по камням тысячами. Князь с дружиной и конными полками первый подошел берегом к страшному месту – много русской крови тут пролито было! – и вдруг дозорные подметили впереди печенегов… Сознание, что степняки, данники, дерзнули теперь загородить путь руси, гневной молнией опалило всех.

И вдруг от степняков отделились несколько всадников и шагом поехали навстречу русским полкам. Все насторожились и недоумевали: в чем дело? Но вскоре все разъяснилось: то сын Кури, когда-то ворога Святославова, с дарами выехал приветствовать великого князя… И поднес бородатый, рослый печенег, повелитель степей, русскому князю превосходную шкуру леопарда – князья очень любили дарить один другого этим – и невольниц, и желтый череп, оправленный в золото. Володимир немножко нахмурился на последний подарок: это было не в обычае.

– То череп отца твоего, Святослава, княже… – почтительно сказал степняк.

Володимир все же был в нерешительности: что это, намек, предостережение или уже полная покорность? Смутилась и дружина. Но достаточно было посмотреть на эти суровые, бородатые лица, чтобы почувствовать, что сила печенежская уже сломана… И в то время как князь с дружинниками дружелюбно беседовали с печенежскими князьями, вои и кощеи выгрузили ладьи и берегом понесли товары в обход порогов, а за товарами с шумом великим понесли и потащили мокрые, тяжелые ладьи. Волок был около двух верст. А там снова началась погрузка.

Печенеги, пыля, ушли в свои степи, а русская рать бодро прошла и «Вулнипраг» с его широким, всегда волнующимся разливом, и порог «Гадючий», и «Стравун», и, пройдя прежде опасное место у перевоза Кичкас, остановилась на Хортице. Князь с дружинниками, переправившись в ладьях на остров, принес у векового дуба, в кругу из воткнутых стрел, благодарственную жертву богам за счастливое плавание… Радостно-воинственное настроение в рати нарастало…

От Хортицы начиналось уже привольное плавание. Днепр был здесь во всей своей красе и силе и разбивался на многие рукава. Это было уже Олешье непроходное. Русь через четверо суток вышла на морской берег, конные и пешие соединились, но, вместо того чтобы поворотить на запад, к «царским землям», по старинному пути, рать повернула вдруг по приказанию князя на восток, к Тавриде светлой: грека и отсюда можно было потеснить так, что в Царьграде завопят…

Вдали на обожженных утесах, как марево, встало над лазурным морем видение большого и богатого города: то была заветная Корсунь, а по-эллински Херсонес. Отсюда недавний робичич хотел начать разговор с гордым Царьградом уже не как почтительный и робкий проситель, а как глава молодой Руси… Это в рати чувствовали и одобряли все до последнего обозного. Ядрей сумрачно раздувал ноздри: теперь засыплют этим стратилатам за ворот!.. И в этой надежде смягчалась его тоска по своим лесам и по далекой, но не забытой Дубравке милой.

В Корсуни

 
Грозы от его престола по земле текут.
 

Слово о полку Игореве

И – «нача Володимир доспевати, яко взяти город». О том, чтобы взять его «копьем», приступом, и речи быть не могло: засада129129
  Засада – гарнизон.


[Закрыть] его была значительна и за высокими заборалами крепости жители могли спать спокойно до тех пор, пока из Византии не подоспеет подмога. Володимир обложил город со всех сторон, уставил тараны, пороки и пращи и, по обычаю Руси, стал возводить вкруг стен насыпной вал. Было очень жарко, дружина раскисала, работа подвигалась довольно вяло. Поэтому был пущен – больше от нечего делать – слух, что корсунцы уносят по ночам землю тайными ходам в город. Стали искать тайных ходов – их не оказалось. Почесываясь и позевывая, стали продолжать насыпку вала. Пороки били в стены. Пращи посылали в город тяжелые камни. Князь с дружиной в шатре разубранном пировал, истребляя по случаю жары всякой «вологи» неисчислимое количество, и квасу, и меду, и вина, и олуя – светлого норманнского пива, который элем прозывается. Муромец от бездействия очень скучал и, притулившись где-нибудь в холодке, храпел целыми часами. Он даже толстеть стал, и это беспокоило его: кольчуга-то и так едва сходится!

А в Корсуни попы все молебны пели, чтобы Господь пришел к ним поскорее на помощь, и смотрели в лазурную даль моря: не бегут ли от горизонта ветрила красные? Но ветрил не было. Тогда начальство снова заставляло попов молебны петь. Среди корсунцев было, конечно, немало людей предприимчивых, которые уже подумывали втихомолочку о том, как бы, несмотря на молебны, руси город предать и тем покончить неудобства осады, и получить награду свою. Особенно думал о том Анастас, который занимался поставкой молодых красавиц на царьградское торжище и повсюду…

И вот раз, когда попы, по обыкновению, взывали с городской площади к Господу о помощи, со стены полетела в русский стан стрела с грамотицей малою, в которой на очень плохом русском языке неизвестный друг извещал сиятельнейшего русского князя, что стоит только перекопать воду, которая шла в город под землей трубами с восточной стороны, и Корсунь сдастся. Володимир так и сделал, и стали люди в городе изнемогать «жажею водною».

И – сдали город. Князь Володимир с дружиной своей чубатою и воями при звуках труб и бубнов торжественно въехал в богатую Корсунь. В тот же вечер Анастас – высохший кривой грек, липкий, как осенняя муха, – добился, чтобы его допустили пред светлые очи князя.

– Это я пустил к тебе стрелу, княже… – заюлил, закланялся и заулыбался грек. – Ах, глупый народ: разве можно сопротивляться и гневить такого блистательного князя?!

С первой же ночи он снабдил и князя, и всю дружину красивыми девицами и чрезвычайно скоро сделал себя совершенно необходимым при дворе завоевателя. А попы грецкие тем временем пели молебны, благодаря Господа за прекращение брани.

И в Царьград было снаряжено пышное посольство: великий князь киевский Володимир желает взять за себя царевну Анну, а не то и Царьграду будет то же, что и Корсуни. На ушко говорили, что Анне было уже под тридцать, что это был подсохший уже перестарок, но она была дочь и сестра императоров византийских, и этого было достаточно… Муромец, провожая посольство, просил привезти ему из Царьграда лук какой поспособнее…

В свите посольства ехал, между прочим, и Ядрей, как человек бывалый и по-эллински борзо говорить гораздый. Он был смущен еще больше прежнего: по рати ходили темные слухи, что князь задумал будто креститься!.. Неужели и его обольстили окаянные прелестями своими? Отец его погиб благодаря козням их Стратилата, а он, ни на что не глядя, лезет в расставленную ему ловушку!.. Но когда ладьи посольские ткнулись вострыми, отбеленными морской волной носами в песок морской, в глубине Рога, неподалеку от церкви Святой Мамы, и увидел он опять пышные картины великого города, в нем поднялись сомнения с другой стороны: уж не бесы ли лесные, темные, прельстили его, заставив усомниться и почти отказаться от веры крещеных? Гляди-ка, какое тут богатство, какая сила всего!..

В богатом и угрюмом дворце сразу сведали о причинах посольства, но, согласно византийскому обычаю, принимать его не торопились. И в кругу близких к императорам шли бесконечные совещания. Они не приводили ни к чему. Были позваны на совещание знатоки диких стран русских. Знатоки установили, что россы чтили и лобызали веру евреев как величайшу и древнейшу, но были среди них и такие, которые ублажали веру персов и к ней прилеплялись, а третьи припадали к вере сирийцев и агарян, но что вообще было в них величайшее смешение и любопрение об их учении и вере. Это засвидетельствовал в особенности философ, Столпом именуемый, который ходил на Русь посольством. Но в конце концов, как там ни крути, язычники, поганцы. Это было очень нехорошо, конечно. Но, с другой стороны, прогневать их теперь, после занятия ими Херсонеса, повторным отказом было бы неосторожно: князь Володимир с ордами своими мог обрушиться и на Царьград. А империя и без того была потрясена новым мятежом неутомимого баламута Варбы Фоки. Разные придворные анастасы вынюхивали, что можно заработать на всех этих затруднениях. Да, было над чем подумать!..

Между тем послам Руси было всемилостивейше разрешено подивиться богатствам и чудесам царьградским. Сперва провожать их повсюду взялся было Ядрей – он все более и более чувствовал себя здесь опять Федорком, – но душевная смута очень мешала ему в деле, а проводники от дворца очень уж жадны были и все подарков себе всяких просили. Да и, кроме того, какое же к ним доверие иметь можно было? Известно, что всякий свое выхвалять будет. И вдруг, на радость всем, неизвестно откуда вынырнул Берында, свещегас с Подола, весь опаленный, точно арап какой заморский.

– Ты откуда взялся?!

– А я в Иерусалиме-граде побывать сподобился и только что кораблем прибыл оттуда, – весело осклабился Берында всеми своими изъеденными зубами.

– Ба-атюшки, куды тебя занесло! Ну и Берында! Чего же тебе там повидать привелось?

Этого только и нужно было Берынде. Он распорядился, чтобы поставили ему винца какого поспособнее, и все, сев в кружок у ладей своих на песочке, приготовились слушать.

– Да, пришлось-таки всего повидать! – начал, промочив горлышко, степенно Берында. – Прежде всего, как побежал корапь по морю, острова нам всякие стали попадаться: Хиос там, Пилос и всякие другие – и все на «ос». На них эллины вино себе добывают, серу, мастику. Ну, мне все это, известно дело, без надобности. А вот в граде Эфесе находится гроб Иоанна Богослова, из которого исходит персь для исцелений, а неподалеку от Эфеса ходил я глядеть пещеру семи отроков, которые триста семьдесят два года подряд спали…

– Да что ты?! – удивились мужи киевские. – Триста семьдесят два года подряд! А мы все на Муромца нашего смеемся, что дрыхнуть здоров… Ну, валяй дальше… К чему же они столько время спали-то?..

И, прихлебывая винцо темное, духовитое, Берында залился соловьем. И рассказал он, как на остров Кипр заходил: здесь, на горе, поставлен был царицей Еленой крест, от которого бывают всякие знамения и чудеса, и родится ладан, темян, который падает с неба на деревья, как роса… И чисто огнем каким запылал Берында, когда наконец добрался в рассказе своем до Иерусалима. Господи, и чего-чего тут только не было!.. Берында видел там и ужахался на плоской горе, которая расселась во время распятия Иисусова, и теперь прозывается трещина та ад. А где крест стоял, расселась земля, и там в эту трещину пролилась кровь Христова – прямо на главу Адама. Дивился он и тому месту, где Авраам-старец жертвоприношение свое совершал, и на столп Давида, где тот Псалтырь составил, и на все места, где Христос исцеления свои совершал. На Иордане показывали Берынде место, где Мертвое море оттекло назад на четыре версты, чтобы Христос мог удобнее креститься. На Иордане же показывали ему то место, где по воде, аки посуху, прошла Мария Египетская к Зосиме, чтобы приобщиться. Во время водоосвящения на Иордани достойные люди видят, как нисходит Святой Дух на воды Иорданские…

– А ты видел его? – недоверчиво спросил Федорок.

Берында скромно потупил ернические глазки свои.

– Приходилось… одним глазком… – сказал он и, снова воодушевившись, продолжал: – В Иерихоне видел я одиннадцать камней, которые взяты были со дна иорданского, когда расступились воды его для перехода евреев…

И он рассказывал безмолвно на него глядевшей руси о дубе мамврийском, под которым закусывала Святая Троица, и про колодец самарянки, и про гору Фаворскую, где есть пещера, куда и теперь приходит Мельхиседек совершать богослужение… Он видел у Гроба Господня нисхождение небесного света, возжигающего свечи и паникадила. Свет этот совсем не похож на настоящий, но светится как-то чудно и цветом киноварь напоминает. А загораются от него лучше всего кадила цареградские, а латинские горят иным светом, похуже…

Русь индо рты вся поразевала: ну и диковины!..

Берында знал Царьград как свои пять пальцев и взялся показать город чубатым землякам своим.

– Без хорошего проводника тут все одно как в дубраве… – назидательно говорил он. – И бедный который или скупой не может ни видеть, ни целовать какую-либо святыню – разве только в праздник какой. Тут плати за все…

И пока во дворце продолжали ломать голову над тем, как достойно и без порухи выйти из того положения, в которое поставил императоров Володимир, Берында водил русь по Царьграду.

Они долго стояли около потешной площадки и издали смотрели, как царь с боярами вышними на конях играли в мяч, дивились, как на ипподроме – он был тут же, около дворца, – колесницы четверками летали, но Берында увлекал их скорее к чудесам более значительным. И он показывал им трапезу, за которой праотец наш Авраам ел хлеб с посетившей его Святой Троицей, и крест из той лозы, которую посадил Ной после потопа, и масличный сучок, принесенный голубицей в ковчег, и палицу Моисееву, которою тот разделил Чермное море для израильтян, и скрижали Моисеева закона…

– Да ведь он, сказывают, разбил их, когда увидел жидов за непотребством их? – недоверчиво заметил Федорок.

– Мало чего… Разбил!.. – не колеблясь, отозвался Берында. – Он разбил, а Господь в назидание людям своим вновь воздвиг их, как были…

И показал он руси кивот, в котором манна сохранялась, и медную трубу иерихонского взятия. «Это в нее вострубит ангел при втором пришествии», – пояснил он. – И часть милоти пророка Илии и его пояса. И были тут пелены Христовы, и золотые сосуды, принесенные Ему волхвами в дар, и сверла и пилы, которыми был сделан крест Христов, и сам крест, и венец терновый, и гвозди, и копие, и повой Пресвятой Богородицы, и калиги Господа, и мраморная лохань, в которой Он мыл ноги своим ученикам… Мощей всяких было множество – начиная с мощей Ивана Крестителя. Чудотворных икон была тьма: была икона Богородицы с Христом на руках – жидовин один ударил ножом в гортань Христа, и из нее истекла кровь. Была икона Спасова, которую святой Герман послал без корабля посольством в Рим. Была икона, из очес которой текли слезы. И заставлял он русь за небольшое вознаграждение служителю дивиться на икону кира Леона, то есть императора Льва Мудрого, и у него камень дорогой на челе и ночью светит по всей Святой Софии. Тут же, у Святой Софии, Премудрости Божией, показывали им – все за ту же цену – и чудесный ковер святителя Николая: один ремесленник в Царьграде, дошед до старости и убожества и не имея на что купить к празднику святого Николая вина, просфор и свеч, решился продать последнее достояние свое, ковер. Святой Николай, тронутый, явился к нему под видом мужа честна и ковер этот у него купил, а когда тот удалился, чтобы купить свеч, вина и просфор, святой воротился и возвратил ковер жене ремесленника за ненадобностию… Да всего и не перескажешь!..

И не успевали послы за ночь передохнуть от всех этих диковин, как неутомимый Берында вел их глядеть мусийный образ Спасителя, на котором из ран гвоздиных на ногах идет святая вода: за некоторое вознаграждение русь могла тут помазаться святым маслом и испить этой воды. В Колонне Константина он показывал им секиру Ноя, которою тот строил ковчег, а в церкви Святых Апостолов он обращал их внимание на два столпа: к одному из них был привязан Христос, а у другого плакал святой Петр после отречения. В монастыре Спаса русь видела чашу из белого камня, в которой Иисус претворил воду в вино… А затем шел камень, из которого Моисей извлек воду, остатки хлеба, который вкушал Христос на последней вечере, а в монастыре Продрома – волосы Богородицы. И видела русь камни, на которых беседовал Христос с Моисеем, и другие камни, которые возопили бы, если Христос заставил замолчать учеников. А в Ормлянском монастыре показали им – очень недорого – огонь, у которого грелся апостол Петр в страшную ночь130130
  Историческая параллель: и теперь в монастыре в окрестностях Венеции показывают волосы Мадонны, в Брюгге – кровь Христа, а в Киеве продают, и совсем недорого, в пузырьках египетскую тьму. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Раз после такого дня хождения по всяким чудесам лунным и теплым вечером Ядрей-Федорок сидел на бережку около ладей с притомившимся Берындой. Чрез воду шумел пригород торговый Сике, а за протоком в розовой мгле виднелся Хризополис. И Федорок решил поведать смысленному старику о своих сомнениях, главным образом о Стратилате: как мог он, ежели он святой правильный, поднять руку на Русь?! Разве можно молить ему после такой с его стороны пакости?..

– Экой недотепа!.. Экой телепень!.. – с негодованием покачал на него своей головенкой Берында. – А еще, дурака, крестили!.. И, может, не один еще раз… – бросил он на двоевера боковой взгляд.

– Ну, ну, ну… – примирительно уронил Федорок. – Лаяться нечего – ты дело говори…

– Да что он, от себя, что ли, действовал, Стратилат-то твой? – сердито спросил его Берында. – Ну? Значит, такова была воля Божия!.. Значит, прогневался Господь на жестоковыйность Руси и восхотел испытаниями обратить ее на путь истинный. В том, что византийцы вам рыло тогда набили, надо видеть особую милость Божию. А что было бы, если бы Святослав, язычник, одолел тогда царя православного?! Страшуся и помыслить!.. Пришла бы Русь на Царьград, храмы все пограбила бы начисто, богов ниспровергла бы… А теперь вот пришли вы по чести по совести, как полагается, как Ольга-княгиня приходила. Она была предтечею на Руси, как денница перед солнцем, и сияла в ночи посреди неверных, как бисер какой… И первая вошла она от Руси в Царство Небесное… Хорош хрещеный!.. – с презрением заключил он и сплюнул на песок.

Точка зрения, что поражение Святослава было для Руси особой милостью Божией, была для Федорка совершенно нова, и ему требовалось некоторое время, чтобы укрепиться на ней. Но все же известное недоверие и недоброжелательство к Феодору Стратилату победить в себе не мог он: тот мог бы отпроситься у Господа в дело это не путаться, и Господь послал бы, может, кого другого. И, чтобы рассеяться, он пошел к Святой Маме, на торговище, где русские гости продавали челядь: авось кого из своих встретит… А Берында остался валяться на песочке, у самого заплеска воды, и, глядя перед собой в голубую даль, он все раскидывал бродячей душой своей, куда бы ему еще теперь податься…

После долгих колебаний и рассуждений императоры решили наконец принять посольство от русского князя.

После деревенской простоты Киева их просто ослепили роскошь и богатство царского дворца. Их остановили перед входом в тронный зал, вход в который был завешан богатой тяжелой занавесью, и придворные набожным шепотом объяснили им, что в зале в это время царь земной повергается ниц перед Царем Небесным, который был изображен на потолке на золотом троне, во всем величии славы Своей… И, повторив еще раз, как им надо вести себя, придворные, все в золоте и с золотыми палками в руках, откинули занавес и пропустили русичей в зал.

Русь онемела… Впереди, под пышно тканным балдахином, стоял знаменитый трон Соломонов, весь украшенный драгоценными камнями. По обеим сторонам его лежали золотые львы, которые при входе послов поднялись на задние лапы и зарычали страшно. Сверху трона сидели две золотые птицы, которые распевали самым приятным образом. А слева стояло Золотое дерево, в ветвях которого сидело множество золоченых, с эмалью пичужек, которые тоже сладко пели на всякие голоса. За престолом возвышался огромный золотой крест Константина, называемый Победа, тоже весь драгоценными камнями сияющий. А пониже престола помещались золотые седалища, на которых и сидели теперь, как мертвые изваяния, два императора и царевна Анна, все в золотых одеждах и венцах блистающих. Весь зал был занят рядами золоченых придворных, среди которых стояли распорядители с золотыми палками, а вдоль стен замерла неподвижно блистательная гвардия, среди которой находился и отряд крещеных русов с секирами и щитами. И распорядитель с палкой, видимо довольный удивлением русичей, под звуки труб продвинул ее вперед, и послы поверглись пред золотыми истуканами ниц…

И когда подняли они свои чубатые головы, от подножия престола послышался торжественный голос.

– Логофет спрашивает вас от имени пресветлых августов о здоровье… – перевел торжественно переводчик.

Послы – над ними придворные потрудились достаточно – отвечали как полагается. И опять поднялись и заревели золотые львы, золотые пичужки снова восхитительно запели, а протонотариусы подносили в это время императорам и царевне дорогие меха, подарки посольские. Где-то ударили в литавры, львы успокоились, птички умолкли. Обмен торжественными, медлительными фразами продолжался. Послы от натуги взопрели. Но наконец золотой человек с золотой палкой полупочтительно склонился перед ними и любезно проговорил:

– Ежели вам будет угодно…

– Можете уходить… – перевел им переводчик. – Идите, идите…

А препозит – золотой человек – уже расшаркивался перед придворными чинами и также любезно провозглашал:

– Ежели вам будет угодно…

И придворные по разрядам с медлительной торжественностью в строгом порядке выходили из великолепного зала. Львы ревели, птички пели, придворные возглашали императорам «многая лета», и величали царей хоры певчих. Послы, отдуваясь, вытирали обильный пот: ну, мать честная, и дела!

В тот же день были все они приглашены к царскому столовому кушанию, которое упарило их не меньше приема. Все время гремели певчие. Плясали плясуны. Разодетые слуги не успевали подавать кушанья. С непривычки русь маленько воротила носы в сторону от византийского угощения: все блюда приготовлялись или на деревянном масле или на рыбьем рассоле. Но двор для приема русичей не жалел ничего: подан был даже жирный козел, туго начиненный чесноком с луком и облитый обильно рыбьим рассолом. Но добрые вина смягчали огорчения грецкой кухни, и послы не заставляли просить себя дважды, пили все в свое полное удовольствие и любовались танцовщиками пестрыми, которые для них плясали в зале самые разнообразные пляски… А когда пиршество кончилось, послы опять вытирались долго платками своими и отдувались и многозначительно говорили:

– Ну и греки, пес их совсем заешь!..

Прошло еще немало времени. И наконец послам была назначена прощальная аудиенция. И под рык львов и щебетание золотых пичужек логофет очень торжественно объявил им волю императоров:

– Нельзя христианам отдавать девиц за язычников. Но если князь Володимир крестится, то получит не только девицу, но и Царство Небесное…

Чубатые головы многозначительно переглянулись: и девицу, и Царство Небесное – какой же дурак тут еще раздумывать будет?!

И на другое утро, подняв косые паруса, русские ладьи побежали в солнечные дали…