Текст книги "Бес, творящий мечту"

Кануны

Плоскиня с Упирем молча ехали снежными лесами и полями. Торопиться было нельзя: притаяло, и лошади то и дело проваливались. Обезображенное лицо Плоскини было задумчиво и по-новому тепло: в старой, захолодавшей, ожесточившейся душе точно тоже весна пробуждалась… Да, грех невольный искупить надо, надо порадеть Руси так, как прадеды его радели. А Упирь – с непривычки к седлу он очень уморился – был, по обыкновению, весь в мечтах, и вставали в его воображении одна за другой героические картины, вроде тех, какие так складно описаны были в рукописании владыки, царство ему небесное… И за Русь, и за Володимир, и за попадью свою милую он с погаными посчитается – дай Бог только маху не дать как-нибудь! И вдруг ярко вспыхнуло в душе: «А всядем, братие, на свои борзые комони, позрим синего Дону… Хочу бо копие преломити конец Поля половецкого, с вами, русичи, хочу главу свою сложити. А любо испити шеломом Дону!..» По могучему телу Упиря прошел мороз. «Нет, как только человек сказать может!.. – думал он. – А? И опять пропело нарядно: «и струны сами князем славу ро-ко-та-ху…» Экая силища!..» И на глазах Упиря проступили слезы восторга…

А на белых берегах тихого озера сразу закипели приготовления. Коловрат очень оценил совет Анки. И он приказал – его слушались без отказа, – что сегодня же в ночь они ударят по Мещере. Мужикам это было по душе: не отплатить окаянным за сожжение Буланова нельзя было. Но и боязно было, знамо, – не будь боярина, может, они так и не осмелились бы на такое дело…

Когда смерклось, лопушковский Кондрат явился к Коловрату с просьбой принять и его в свою дружину. Парень был смущен и все косил глазами в сторону. Коловрат принял его. Настенка, узнав об этом, очень встревожилась и с заплаканными глазами все что-то шепталась с Ондрейкой – он был правой рукой Коловрата – и с Анкой, которая была оживленна чрезвычайно и точно на крыльях по поселку летала…

И когда уже одетый в дорогу Коловрат опоясывал саблю, Настенка вдруг с тихим, жалким плачем бросилась ему на шею.

– Что ты, лада моя?.. – удивился он, лаская ее. – Что ты, сердце?

Та заплакала еще горячее и наконец выговорила:

– Не бери с собой Кондрата, любый!.. Это он, он в тебя стрелу пустил тогда… Он, он, он!

– Да будет тебе!.. – старался успокоить ее Коловрат. – Что ты еще там придумала? Я ему зла не делал…

– Это он за меня… – плакала Настя горько. – Ему не любо, что я тебя полюбила… Он меня сватать хотел… Не бери его, любый!..

– Хорош же буду я воевода, ежели я своих же воев бояться буду!.. – усмехнулся Коловрат, лаская ее. – Не бойся ничего: теперь не до того, чтобы свои счеты сводить.... Но чтобы ты не тревожилась, я буду поглядывать за ним… Полно, полно, солнышко!..

Но Настенка была неутешна…

И когда вызвездило, небольшой отряд вооруженных всяким дрекольем тихо потянулся озером в леса. Впереди шел Коловрат. Было решено дать мещерцам разоспаться как следует, а затем сразу ударить из лесу на деревню и зажечь ее. Но когда вышли все тихо на опушку мещерского леса, к Коловрату подошел какой-то молодой паренек и проговорил:

– А негоже мы придумали, боярин!..

Голос показался Коловрату знакомым, и он при свете ущербной луны, стоявшей над черными лесами, внимательно всмотрелся в молодое лицо. Знакомая улыбка сразу сказала ему все: то была Анка Бешеная, которая перерядилась парнем. В руках ее была рогатина.

– Эх, зря ты не в свое дело встряла, девка!.. – с неудовольствием проговорил Коловрат. – Ну, чего ты тут еще не видала?..

– Ты обещал меня воеводой сделать, так надо к делу привыкать, – весело блеснула она белыми зубами. – Не замай, боярин… А вот, говорю я, не ладно вы дело удумали…

– Не ладно?

– Нам надо разделиться надвое, – сказала она. – Одни пущай ударят из лесу на деревню, а когда мещерцы проснутся и бросятся в драку, наши пущай подаются потихоньку в леса: будто испужались. И пущай заманивают белоглазых подальше. А мы тем временем будем ждать в Подборье, в овраге, между Мещерой и Булановом… Я покажу тебе. А как мещерцы за нашими увяжутся, мы заберем деревню и первым делом хлебом всем завладеем: ты знаешь, как по лесам народ с хлебом-то мается… А когда все заберем, тогда красного петуха пустить недолго…

– Дело… – сказал Коловрат. – В самом деле, придется мне тебя воеводой ставить… Так вот, ты и веди тех, которые из лесу ударят и мещерских отманивать будут, а я с Ондрейкой из Подбортья ударю…

– Нет, так негоже… – сказала Анка. – Мне твоя боярыня, – Анка тихонько засмеялась: уж очень ей чудно было, что Настенка скоро боярыней станет! – строго-настрого наказала быть при тебе и тебя беречи… И я с тобой в Подбортье останусь. А к тем головой поставь хошь Кондрата: он парень хваткий. Тут как-то по весне мы все на богомолье к Боголюбивой ходили, и он на кулачки, стенка на стенку, с доброселами против красноселов ходил: поглядел бы так, как он им морды-то чистил!..

– А может, все лучше не Кондрата, а Ондрейку воеводой над бородами поставить? – лукаво спросил Коловрат.

Анка Бешеная зарделась.

– Ну, ты… Выдумывай тожа!.. – отмахнулась она. – Я знаю, что у тебя в голове-то… Не очень твоим Ондрейкой нуждаются. Нашел тоже сокровище…

– Ну ладно… Тогда мы с собой его возьмем: веселее будет, а?

– Отвяжись!.. Тебе про дело, а ты про собаку белу…

– Ну-у… Так зови поди ко мне Кондрата…

Кондрат явился. Коловрат, глядя в белое при луне лицо парня, растолковал ему, что надо делать.

– Слушаю, боярин… – повторял, глядя в сторону, парень. – Слушаю… Будь покоен… Все исполню…

– Ну, так время и начинать… – сказал Коловрат. – Уж за полночь, чай… Ишь, как собаки-то у них заливаются. Не потревожили бы их…

– Теперь все собаки по ночам бесперечь брешут… – сказал кто-то в темноте. – Чуют, знать, и собачьи души беду-то нашу…

Кондрат со своими бородачами на лесной опушке остался, а Коловрат с Анкой повели своих в обход через сгоревшее и такое жуткое в сиянии месяца Буланово в Подбортье, глухой лесной овраг, отделявший Буланово от Мещеры. И как только все разместились по частому ельнику-подсеку, по опушке, так тотчас же из оврага Ондрейка подал своим знак: завыл старым матерым волком. Собаки на деревне – она была совсем рядом, через небольшое поле, – залились, как ошпаренные, бешеным лаем, а по-за деревней от леса послышались нестройные крики нападающих…

В последнюю минуту кому-то из нападавших пришла в голову мысль вырядиться: вывернуть тулупы и вымазать морды сажей. Сажу добыли тут же, на опушке, где один из мещерцев смолу курил. И вот, когда на лунную улицу высыпали встревоженные криками, заспанные мещерцы, испуганные и злые, с поля раздался неподобный вой. Мещерцы, труся, бросились на зады, к овинам, и вдруг увидали, как по полю – было морозно, и крепкий наст держал нападавших – к ним приближаются скачками какие-то чудища. Один из мещерцев стрелял из лука, другой, третий, но оттуда, из стада чудовищ, послышался снова такой жуткий вой, что мещерцы сразу дрогнули и, забирая с собой баб и детей, бросились по крепкому насту, ничего не помня, прямо на Подбортье. Нападавшие, которые посмешливее, прямо на снег со смеху валились…

Весь план Анки – так, впрочем, бывает с планами и других великих полководцев – рухнул от этой неожиданной причуды нападавших, но находчивый Коловрат быстро сообразил все и, подпустив бегущих мещерцев ближе, вдруг ударил на них. Разоренные мещерцами булановцы и другие русские мужики остервенились необычайно и избивали секирами и кольями и старого, и малого без всякой пощады. Нападавшие от леса ударили мешерцам в затылок. Увидав черномордых чудовищ, дрогнула было и Коловратова рать, но те спохватились.

– Да это мы, свои!.. – со смехом кричали они. – Бей их, чертей белоглазых…

Голубая от месяца снежная поляна была уже усеяна черными трупами и умирающими. Только трое молодых мещерцев убегали сломя голову в леса. Парни пустились было в погоню, но Коловрат остановил: пусть бегут по своим и расскажут все. И, не теряя времени, он двинул своих бородатых воев на жутко-черную в сиянии месяца, пустую деревню. Одни запрягали лошадей в сани, другие взламывали амбары и житницы и сносили хлеб и всякий припас, третьи по избам шарили, четвертые скот испуганный сгоняли. И скоро обоз победителей был готов к выступлению…

– Запаливай со всех концов!.. – приказал Коловрат. – Живо!

Сразу красно занялись ометы соломы и стога сена, избы, сельницы. Предутренний ветерок раздувал пламя, и скоро вся Мещера представляла собой беспорядочный ряд огромных костров. Коловрат стоял на околице, окруженный своими воинами. Мужики похваливали: «Гляди, робя, как забирает!.. Ну, будет теперь помнить мещера неумытая…»

Анка сердито напала на Кондрата: ей было обидно, что вышло не так, как ей хотелось.

– Да, дура, все одно, гоже вышло!..

– Мало тебе там чего!.. – шумела бойкая девка. – Раз поставлено, менять нельзя. Седни вышло, а завтра не выйдет. Дурака валять нечего…

И все, глядя на бойкую девку, смеялись. А она вдруг взглянула на черную рожу смеющегося Ондрейки и прыснула:

– Ишь, на что похож, леший болотный!..

И дружески огрела его кулаком по спине. Ондрейка был очень польщен…

Победители, оживленно галдя, – в оживлении этом слышна была, однако, нотка тревоги – потянулись в леса. Но постепенно в душе начинало щипать все более и более. Невесел был и Коловрат, повесив голову, шагавший впереди. Татары спалили Володимир, мещерцы – булановцев и другие русские деревни, булановцы – мещерцев… Как ни верти, а страдает все Русь. Ох, негожее дело!.. А что поделаешь? Нельзя давать белоглазым воли…

– Боярин, – заговорил шагавший с ним рядом Ондрейка, – в ту рать, которую ты против татар собирать будешь, гоже бы доброселов и красноселов забрать – ох уж и люты они драться, не дай Бог!.. А теперь, как татары у них все пожгли, волками рвать поганых будут… Пошли меня к ним…

– Да где же ты найдешь их? – поднял голову Коловрат. – Тоже, чай, по лесам все разбежались…

– А в лесах и найду… – отвечал Ондрейка. – Я за зверем не раз в ту сторону ходил и те места гоже знаю. И таких-то бойцов там тебе наберу, любо дорого…

– Так что? И больно гоже. Вот придем на озеро, поедим, отдохнем да и с Богом…

И опять, молча повесив головы, зашагали по подмерзшей на утреннике дороге. Сзади шумел обоз и галдели мужики. Над лесами в нежном утреннем небе стоял сзади зловещий столб дыма… Анка, никому не уступая, все спорила, что делать дело надо было так, как она придумала. Все на смех, задоря ее, нападали на нее и тихонько любовались тоненьким глазастым чертенком.

– Ну и настырная же девка!.. – покачала головой какая-то борода. – Попоет тот, кто за себя тебя замуж возьмет!..

Кондрат, потухший, не подымая головы, шагал сторонкой…

Расплата

Между тем великий князь володимирский Георгий II стоял станом на низких берегах Сити, поджидая подмоги, на прибытие которой никто, однако, серьезно не рассчитывал: начиналась весенняя распутица. Рать холодала среди мокрых по-весеннему снегов, болела всякими болезнями и не всегда – из-за трудности подвоза – ела досыта. И грозная весть о гибели Володимира и всего Суздальского края придавила всех, как могильной плитой. Князь Георгий ходил исхудалый, поседевший, бледный, со страшными ввалившимися глазами и все думал, и никак не мог понять, когда все это началось, как он просмотрел давно надвигавшуюся грозу… И, не умея мыслить вне засаленных словечек, которыми промышляли батюшки, он думал что это, знать, Господь за грехи его карает…

И было совершенно непонятно, что нужно теперь делать. Идти навстречу? Не с чем, сила мала. Ждать тут? Рать погибает, и опять-таки где же сила? Разойтись всем розно по лесам? Срамно… И рать молчала.

А вокруг по деревьям, нахохлившись под весенней непогодой, с дьявольским терпением сидели несметные стаи ворон: по давнему опыту птицы знали, что где соберется людей побольше, там всегда будет добрая пожива… И они терпеливо качались по деревьям…

Князь – надо же было хоть показать, что что-то делаешь… – выслал на разведку трехтысячный отряд. Но очень скоро перепуганные, нестройными толпами вои прибежали назад со страшной вестью: татары уже обходят русскую рать с обеих сторон!.. И не успели князья сесть на коней, чтобы по мокрому, насыщенному желтой болотистой водой снегу выстроить полки к бою, как с поля ударил на них сам Бурундай.

Закипела сеча. Мокрый снег залился кровью, вороны, сверкая глазами, нетерпеливо перелетывали по деревьям, а иногда вдруг срывались и несметной тучей с громкими криками носились над кипятим сечью полем, взмывали к серенькому небу, падали вниз и, снова обсев деревья, возбужденно прыгали с ветки на ветку. Запах крови пьянил их…

Бой был очень короток: вои, набранные из непривычных к оружию поседей и ремесленников, не выдержали и первого натиска, смешались и побежали. И – полегли почти все, во главе с великим князем. Князь Василько Ростовский попал в плен, а остальные князья прорвались и бежали…

Василька привели в татарский стан, уже задымившийся кострами по опушке огромного Шеренгского леса. Бурундай захотел видеть пленника. Его привели в богатый и просторный шатер знаменитого воеводы. Там уже шел пир военачальников. Служили пригожие русские рабыни.

– Ну, вот и конец вашей Суздальской земле!.. – посмотрев на Василька своими хитрыми, раскосыми глазками, проговорил Бурундай. – Не надо было воевать с татарами! Зачем ваши рязанские князья не согласились на десятину? Теперь уже не десятину, а все отдать надо… Да и самую жизнь потеряли…

– Что делать?.. – вздохнул красивый, статный, мужественный Василько. – Впереди всего честь…

– Ты добрый воин… – кивнул Бурундай, когда переводчик перевел ему ответ князя, и на его морщинистом, как печеное яблоко, лице выразилось что-то вроде улыбки. – Такие нам нужны… Набирай воев, становись в наши ряды, и пойдем воевать тех князей, которые не поддержали володимирского князя. И так, понемногу, мы подберем под себя всю Русь, и великий хан, когда вы принесете ему клятву в верности, оставит вас, князей, на своих местах данниками: заплати дань и живи как хочешь… Так мы везде делаем. И вся Русь будет жить в довольстве и покое под одним главой, великим ханом. Было время, наши татары то же, как вы, все ссорились между собой и дрались. А теперь соединились, и посмотри, какая сила… Ничто не может противостоять нам! Еще немного, и мы покорим всю Русь, потом ляхов, потом немцев, а потом весь свет…

Татары разразились воинственными криками в честь великого хана и будущих побед.

– Иди с нами… – заключил Бурундай.

– А что бы ты сказал, воевода, если бы кто предложил тебе идти против своих?.. – отвечал Василько. – Как назвал бы такого человека?.. Я назову его не иначе, как…

Он вдруг оборвал: среди прислуживавших полупьяным уже татарам пленниц он вдруг увидел ту, которая вписала в книгу его жизни самую милую, самую нежную страницу. Он был уже не первой молодости. Народ любил его за его «легкое» – то есть простое, прямое – сердце. И вот вдруг в это сердце постучалась вешним утром, в день Троицы, когда вся церковь разубрана была зелеными березками, молодая красавица, жена его боярина Торопа Локотка Евдокия. И началось то томление любовное, которое, как думал он, для него уже было кончено. И Дунюшка чувствовала издали его тихие моления, и ужасалась на себя, – люб был ей князь, – и звала его. И он, смятенный, чувствовал зовы ее и – не верил себе. И все было в сказке этой неожиданной так нежно, так грустно и как-то особенно дорого…

И вдруг кровавый ураган татарский обрушился на Русь. Уходя с великим князем суздальским, Василько был совершенно уверен, что, как только подойдет им подмога, они сейчас же двинутся вперед и закроют своими полками и Ростов Великий, и – ее. Но татары предупредили их, и вот он с ужасом увидел ее среди рабынь поганого татарина. И она, увидев его, раненого, истомленного битвой, вдруг точно вся окаменела, и из глаз ее мягких, бархатных, вдруг покатились по бледному лицу слезы.

– Что же замолчал ты? – лениво спросил Бурундай. – Как же назвал бы ты того человека, который бы позвал тебя против своих?..

В душе пленного князя все рушилось. Раз из жизни его ушла Дунюшка, то, что было в этой жизни для него всего милее, всего святее, так на что ему эта опустившаяся, до дна опозоренная жизнь? И он поднял на морщинистое лицо Бурундая горящий взгляд, в котором ненависть, последнее отчаяние, последнее прощание со всем, что дорого, смешались в одно непередаваемое чувство.

– Как я его назвал бы? – повторил он, сдерживая дрожь. – Я назвал бы его собакой…

Глаза татарина хищно блеснули. Он кивнул страже на пленника и уронил одно короткое слово. Сразу над головой Василька засверкали бледные молнии сабель, послышался женский надрывный крик, и князь ростовский упал на пышные ковры… Еще несколько минут, и его за ноги вытащили из шатра и бросили в Шеренгском лесу волкам и воронам на покорм, а через немного времени неподалеку от него бросили и тело Дунюшки: она закололась ножом.

И снова татарская рать двинулась вперед, отмечая путь свой столпами черного дыма, кровавыми побоищами и багровыми заревами. Весна все настойчивее стучалась в двери Суздальской земли. Солнце пригревало, звенели капели жемчужные, на заре по первым проталинам уже токовали тетерева, и все больше и больше хмурились воеводы: идти ратям по разрушающимся дорогам становилось все труднее. И страшила дума о том, что будет здесь, среди этих лесов и топей, когда начнется полное таяние снега и разольются реки… И они из всех сил тянули полки свои, чтобы поскорее соединиться с главными силами, которые шли на Торжок, чтобы оттуда общими силами ударить по Господину Великому Новгороду.

Прослышав, что татары свернули к югу, епископ Ростовский Кирилл, прятавшийся от поганых в далеком и глухом Белозерске, поспешил к своей, частью перебитой, частью угнанной в полон, частью разбежавшейся по гиблым болотам, пастве.

– Охти-хти-хти… – все вздыхал он, помавая головой. – Воистину за грехи карает нас Господь… Эко дело, эко дело!..

И, желая показать всем пример любви к Родине, он, несмотря на плохие дороги, приказал вести себя на место гибели последних суздальских полков, на берега Сити: пылая усердием, он хотел непременно найти тело князя Василька. Одно время он был духовником князя, но тот, сердцем легкий, не любил этого, всегда чем-то сверх меры озабоченного и злого попа и потихоньку от него отстранился. Но об этом вспоминать теперь было не время…

И вот уже в обтаивавшем Шеренгском лесу – он был весь полон весеннего шума и нестерпимого смрада – мужики-пардусники нашли какой-то труп без головы. Тело было все изъедено волками и воронами, и только по изрубленному золотому оплечью можно было узнать, что это действительно князь Василько. Неподалеку от него белел начисто обглоданный скелет, вокруг которого тлело мокрое женское одеяние… Владыка забрал останки князя с собой и, стуча подогом и брызгая слюнями, строго-настрого приказал мужиками, чтобы они во что бы то ни стало добыли и голову Василька. Мужики излазили все лесные трущобы, но головы так и не нашли: должно быть, волки куда затащили… Но не исполнить наказ владыки они, однако, очень опасались и, подумавши и почесавшись, решили взять череп Дуняшки и, завернув его в чистый холст, отослали владыке. Творя свое дело и на всех сердясь, владыка положил белый череп к телу князя в каменную гробницу в чудом уцелевшем соборном храме Богородицы. Это был тот самый собор, который был построен Мономахом по точному образцу киевского Успенского собора. В 1160 году он сгорел, но Андрей Боголюбский воздвиг его заново. Своды собора упали – тогда, по неискусству строителей, это случалось частенько. После страшного пожара, опустошившего Ростов Великий, отец Василька, князь Константин, снова восстановил собор, а сам Василько освятил его с пышностью великою всего несколько лет тому назад, не чуя и не гадая, что скоро сам он ляжет в нем на вечный покой…

Бешеное сердце

В то время, как Бурундай, все по пути сжигая, все истребляя, вел правое крыло «загона», главные силы татар, спалив Тверь, пошли через Торжок на Новгород. Плоскиня, под предлогом сбора рати – бродники действительно сбегались к нему со всех сторон, – всячески замедлял движение своего отряда: ему не только нужно было увеличить свои силы, но и выбрать свое время. Он часто совещался с Упирем и Самкой. Упирь с головой ушел в новое для него дело и в мечты о конечном торжестве Русской земли…

Коловрат с другим, значительно меньшим, отрядом спел за ним. С его отрядом тайком увязалась переодетая Анка Бешеная. Когда он открыл ее присутствие в отряде, было уже невозможно возвращать ее одну разоренным краем назад. Да и тешила его эта язва-девчонка своими домыслами: хитра она была, как черт, и не было конца ее выдумкам!.. Но в последние дни была она часто рассеянна и иногда то грустна, то сердита. Забыв Ондрейку, с одного взгляда, одним махом бешеное сердце ее полюбило, полюбило врага, и она не знала, что теперь ей делать.

Наконец Коловрат доспел Плоскиню, силы соединились, но работа по вербовке ратников шла по-прежнему, и со всех сторон сходилась бесприютная голь под стяги Плоскини… Не раз и не два совещались уже старшие бродники, как осуществить замысел Плоскини – погубить татар в болотах и дебрях Новгородской земли. И все больше и больше останавливались они на том, чтобы под предлогом именно этих самых опасных болот поставить с согласия татар русские отряды вперед, будто бы затем, чтобы выбирать и указывать татарам лучший, безопасный путь, а затем, в нужный момент, отделиться от них и оставить их среди погибели одних.

Между тем старый Субудай Багадур уже достиг Торжка, небольшого, но бойкого городка земли Новгородской, расположенного на берегу Тверцы. К величайшему изумлению татар, новоторы заперлись и на все прелестные речи татарских посланцев отвечали стрелами. Взбешенный Субудай, который ждал, что теперь перед одним именем его будет склоняться все, приказал «порочным» мастерам выставить тараны и пороки. Новоторы, все ожидая помощи от Новгорода, бешено бились и, видимо, совсем не думали о сдаче. Целых две недели мучились татары над проклятым городком, который так задержал их, но, наконец, стены Торжка завалились – это было 5 марта, на другой день после битвы на Сити, – татары ворвались в город и, как это у них было в обыкновении, предали все огню и мечу…

И среди развалин недавно бойкого торгового городка – над ними тревожно носились только что прилетевшие скворцы, ища и не находя знакомых скворечников, – Батый, не ожидая подхода Бурундая, поспешавшего от Волги, собрал военный совет. Слово было главным образом за Плоскиней: он уже упредил Батыя, что близка весна, которая в гиблом краю этом может быть для татар очень опасна. С тех пор как силы Плоскини стали расти, Батый недоверчиво взвешивал каждое слово воеводы бродников. Но ничего подозрительного не было. Незадолго перед этим Батый, по просьбе Субудая Багадура, принял Плоскиню наедине и подтвердил ему свое слово: если по окончанию рати воевода поклянется великому хану в верности, то он, Батый, именем великого хана, отдаст ему стол суздальский, новгородский или киевский, как тот захочет…

– Предложить великим воеводам что-либо новое я не могу… – говорил на совете своим густым басом Плоскиня. – «Загон» наш сошелся на Торжке. Надо теперь начинать новый «загон», чтобы сойтись уже под стенами Новгорода. Главная сила наша пойдет отсюда на Селигер-озеро, верхним берегом его, другой отряд пойдет нижним и отделит от себя рать на Псков. Псковичи живут теперь с Новгородом в большом разладье, и можно попытаться перетянуть их на нашу сторону. А третий, правое крыло, пойдет этим, левым берегом Тверцы и тоже войдет в Новгородскую землю с полночи, собирая повсюду бродников. Но, как я говорил уже великим воеводам, места здесь по весне труднопроходимы, и потому во главе каждого отряда пойдут мои бродники, чтобы наметить пути татарским полкам: мы в наших болотах люди привычные…

Так как все это было вполне разумно и к мысли этой татары уже постепенно привыкли, то Батый утвердил этот план, и военачальники, потягиваясь, встали и, обмениваясь мыслями, разошлись…

Вышел из шатра Батыева и молодой темник – командующий десятитысячным туманом – Темрюк-хан. Это был высокий и очень красивый собой татарин, широкий в плечах, узкий, как женщина почти, в поясе. Обычная у татар скуластость и раскосые глаза у него были едва заметны. Лицо его было нежно-персикового цвета с чуть приметным румянцем. Самое замечательное в нем было – это глаза: большие, темно-ореховые миндалины их хранили в себе такой ясный и глубокий покой, как будто в душе молодого витязя никогда не было никаких волнений и гроз. И не меняли они этого безмятежного выражения своего даже в самые опасные минуты кровавой сечи, точно страдания и смерть были бессильны над ним. Темрюк рассеянно подходил уже к своему богатому шатру, как навстречу ему попался этот молоденький, тоненький русский бродник, которого он встречал в последние дни решительно всюду. В больших черных глазах бродника было робкое восхищение. Темрюк всмотрелся в него внимательнее. И вдруг бродник застенчиво улыбнулся, и улыбка сразу выдала его с головой: то была переодетая женщина!.. Она была прелестна. Темрюк знаком приказал ей следовать за ним в шатер.

Войдя в шатер, Темрюк обернулся и сказал ей что-то коротко на своем языке. Она, смущенно и робко улыбнувшись, отрицательно покачала головой: не понимаю! Одним движением руки темник разорвал на ее груди рубаху, и Анка Бешеная вся вспыхнула и, закрывая грудь, исподлобья, восхищенными глазами смотрела на воеводу: с самой первой встречи с ним она почувствовала нестерпимый ожог страсти, и бешеное сердце ее теперь не знало другого желания, как любить этого врага, отдать ему всю себя, молиться ему…

Темрюк с высоты своего роста с улыбкой смотрел на смущенную девушку своими глубокими глазами и вдруг негромко крикнул что-то сладким для нее, отравляющим ее сердце голосом. Из задней части шатра тотчас же выбежали его рабы. Указывая им на Анку, он что-то коротко приказал им. Те с удивлением вытаращили на нее свои раскосые глаза и повели ее за собой в заднюю часть большого шатра… Через некоторое время Анка снова вышла оттуда, уже в богатом наряде боярышни, и, смущенная, не смея поднять глаз, остановилась перед лежавшим на шелковых подушках темником… Улыбнувшись, он жестом показал ей место около себя на ковре… И она села, подняла на него восхищенные глаза свои и почувствовала, как кружится ее голова от блаженного сознания, что он, кумир ее, вот тут, близко, что в чудных глазах его – ласка…

…Вешняя ночь подходила уже к концу. Темник блаженно спал. Анка тихонько поднялась с мягких ковров и шелковых подушек и на цыпочках, чтобы не потревожить его сна, откинула полу шатра. И тут же, у входа, села и уронила голову с распустившимися волосами на руки. Над черно-синими лесами уже засияли золотистые полоски зари. Пахло морозцем и хвоей. С лесных полян неслось в сумраке задорное чуфыканье и красивое, переливчатое бормотание тетеревов. Звезды тихонько умирали в высоте…

Она не знала, что с ней делается. Она не знала, что теперь делать ей. Душу ее терзали блаженно-страшные мысли о том, что случилось. Его ласка, чувствовала она, будет теперь для нее всем содержанием, всем смыслом жизни. Но она знала все о заговоре бродников, она знала, что татары – и в том числе он, ради которого она готова была пойти на всякую муку и на смерть, – стоят перед страшной западней. С одной стороны, нельзя открыть ему на это глаза, потому что это значило, прежде всего, предать, погубить своих, отдать их татарам на страшную месть, но, с другой стороны, немыслимо было дать ему идти на страшную гибель: она знала, что такое лесные болота! Да если бы даже она и решилась отвести беду от него одного, как, не зная на его языке и двух слов, сказать ему об этом? Бедная Анка терзалась, как на дыбе, и никак не могла выбраться из того тупика, в который загнало ее неуемное сердце… И над нею в нежных утренних туманах умирали серебряные звезды, и вся, уже розовая, земля с песнями пробуждалась к новому, радостному дню жизни весенней, жизни любовной…

Не спал в эту вешнюю ночь и Кондрат: его давно терзал демон ревности – он не мог забыть Настенку, – и теперь, под переливчатое токование тетеревов, шептал ему жуткие речи. А что, если открыть татарам заговор?! Конечно, Плоскиня и Коловрат падут первыми под ударами бешеных татар, и если Настенка не будет его, то не будет и ничьей. Его сердце кусали ядовитые змеи, и в огне яда их он все более и более терял рассудок… И, может, за открытие это татары назначат его воеводой бродников на место Плоскини. Ему было так невыносимо, что он встал и, сам не зная куда, побрел среди обгоревших развалин Торжка. Под ногами звонко хрустел тонкий утренний ледок, грудь отрадно дышала морозным, напоенным ароматом хвои и дыма воздухом, но голова горела и сердце билось, как пичужка в кляпце…

И вдруг, проходя мимо шатра темника, он увидал у входа Анку Бешеную в богатом боярском наряде. Она подняла на него свои огромные глаза, но точно совсем не видела его и снова уронила свою хорошенькую головку в дорогой собольей шапочке на руки, сложенные на коленях… А его вдруг ослепила мысль: а что, если эта окаянная девка уже упредила его и открыла татарам все?! Недаром же она уже в аксамите да в меха дорогие разодета!..

И в душе его задымились смрадные дымы…