Текст книги "Бес, творящий мечту"

Бродники

Тихое, сытое, живописное Боголюбово опустело. Среди обгоревших развалин княжеских хором, монастыря, церквей валялись трупы людей и коней, и одичавшие собаки и стаи воронья – разжирев, они едва летали, – терзали их. Плоскиня на лихом скакуне шагом ездил по теперь мертвой вотчине князя Андрея Боголюбского туда и сюда, и сумрачно глядели на все это страшное разрушение его смелые глаза… Но они не видели того, что было перед ними, – они видели те светлые, радостные дни, когда бегал он тут мальчугашкой, которому казалось, что жизнь – это только радостный праздник…

И, постояв с поникшей головой среди тихо воняющих развалин, он тяжело вздохнул и, понурившись, поехал по уже почерневшей – стояли оттепели – дороге к Володимиру. Он ехал и не видел ни пустынных полей, ни многочисленных истерзанных трупов, ни жирного, наглого воронья, ни сгоревших сел княжеских Доброго и Красного, которые исстари славились своими кулачными боями «стенка на стенку», ничего… А вот и Володимир – черные развалины, прикрытые недавно выпавшим снегом, и странно звучащая среди жутко-пустых улиц чужая речь, и опять эти истерзанные трупы, которые провожали его своими страшными оскалами и черными впадинами выклеванных глаз, и опять это противное, разжиревшее воронье, и вонь. И тоской сжималось сердце старика – точно какая-то хитрая колдунья, все обещая ему утоление оскорбленного сердца, водила его долгие годы по жизни, а теперь вдруг отдернула завесу пестрых обманов, и он увидал себя среди мертвых развалин родного города… Он проехал через Золотые ворота, – они закоптились от дыма, были забрызганы кровью и мозгами, примерзшими к каменным стенам, а церковка Ризоположения сверху была вся разграблена и огажена, – и повернул к стану бродников на Студеную гору.

И в их стане господствовало тяжелое уныние. Как и на Калку, на его зов они стекались и теперь под татарские стяги со всех концов Руси и бились со своими – за право жить и дышать: холопы, кабальные, изгои, нищета всякая и просто сбившиеся с панталыку люди, которым в кровавых водоворотах этих потерять можно было только свою тяжкую, ненужную жизнь, а выиграть, как им казалось, можно было все… И вот над смрадными развалинами русского города они начали вдруг понимать, что они как будто заблудились в дремучем лесу жизни. И ничего не говоря один другому о тяжелых думах своих, которые не давали им спать, они были сумрачны, часто по пустякам ссорились и подумывали, как бы от поганых тайком отстать. А некоторые уже и скрылись. Были и такие, которые уже раскидывали умом, как бы по поганым половчее да пожестче ударить… Но говорить боялись…

– А тут от Субудая татарин прибегал… – угрюмо проговорил, встречая воеводу, Самка, правая рука Плоскини, рыжий детина в косую сажень с умным, хмурым лицом и бородой во всю грудь. – Велел Субудай тебе к походу на Новгород готовиться. Они, вишь, пойдут великого князя добывать, а нам, чтобы для них дорожку на Новгород проторить…

– Гм… – неопределенно проговорил Плоскиня.

– А в городе наши молодцы какого-то полоумного попа пымали… – продолжал Самка. – Твоего суда ждет… Чертище такой, едва сладили: чистый вот ведьмедь…

– Где он?

– Эй, ребята!.. – вместо ответа крикнул Самка. – Приведите-ка попа к воеводе…

Плоскиня слез с коня, бросил кому-то из своих лапотников поводья и вошел в свой шатер. Посередине мирно тлел огонек, и сизый дымок, курчавясь, тянул в волоковое отверстие. Через некоторое время за стеной раздались голоса, и в шатер шагнул связанный, дикий, с сумасшедшими глазами Упирь. Князь Роман Рязанский, уходя с суздальскими полками на Коломну, взял с него слово, чтобы он обязательно сбегал на Исехру и все обсказал бы раненому Коловрату как и что. Отец Упирь, довольный, что у него есть добрый предлог пошататься по милым его сердцу лесам и избыть владыки еще на некоторое время, – он решил рукописание его, так уж и быть, отдать старику… – побежал на лыжах в леса. Но когда захотел вернуться, по лесам поднялась мещера и начала жечь русские деревни, а потом и татарская сила тучей грозной надвинулась, и раз ночью над лесами, к Володимиру, такое зарево поднялось, что все уже думали, что Страшный суд идет… И вот когда наконец полный тревоги отец Упирь пробрался в Володимир, он не нашел ни хибарки своей, ни Миколы Мокрого, ни попадьи, ни Володимира… И сразу он точно в уме тронулся. Татарские стражники – их звали по-татарски «дарогами» – с удивлением смотрели на великана, который бестолково шатался среди развалин, но не тронули его…

– Ты кто? – сумрачно спросил его воевода.

– А ты кто? – дерзко отвечал поп.

Раньше за такой ответ Плоскине разом голова с плеч слетела бы, но теперь у старого сердца уже не было сил сердиться: туга4545
  Туга – печаль.


[Закрыть] полонила бродника.

– Не хочешь, не говори, пес с тобой!.. – отвечал он, внимательно рассматривая свою только что отточенную саблю. – Я не знаю, на кой леший такого облома и привели в стан…

– А на то, чтобы сказать тебе, что ты сукин сын, Иуда-христопродавец…

– Дурак!.. – пробормотал Плоскиня. – Эй, там!.. – своим глубоким басом крикнул он за шатер. – Возьмите отсюда этого черта и пустите его на все четыре стороны. И на что вы взяли его? Пущай бы шатался как хочет…

– Да что ж зря шататься-то?.. – сказал Самка. – Налетит на какого поганого, тот ни за что его прикончит с его дурью-то, а у нас, глядишь, такой богатырь и на дело пригодиться может… – глядя в сторону, как-то загадочно сказал он.

– Хочет, пущай остается, а не хочет, пес с ним… – решил воевода. – Ну, идите…

– Субудай Багадур едет, воевода!.. – вбежав в шатер, доложил корявый парень в лапотках.

– Ну и пусть его себе едет… ко всем чертям… – зло уронил Плоскиня.

Бродник опешил. Самка кинул на воеводу боковой взгляд. Посмотрел на воеводу с недоумением и Упирь. Но Плоскиня, подумав, все же вышел из шатра и, увидав неподалеку кучку всадников, во главе которой под бунчуком из конских хвостов ехал сам Субудай, герой Калки, уже старый, обрюзгший татарин, уверенно подошел к нему. И едва сдержал улыбку: старая, морщинистая морда татарина была, как кошкой, вся исцарапана. Это, как сказывали, одна из пленниц, которую привели к нему в шатер, отделала так великого воина. Девку тут же, за шатром, пришибли, но память все же осталась…

– Мне надо бы тебе сказать слово, воевода… – сказал Плоскиня по-татарски.

– Говори… – сонно отвечал татарин с коня.

– Нет, мне надо наедине…

– Тогда приезжай ко мне в ставку…

– Благо встретились, можно и сейчас… Может, ты отъедешь немного в сторону?

Татарин тронул своего шершавого конька, который все косил на Плоскиню кровавым сердитым глазом.

– Ну? – уронил лениво Субудай.

– Промежду нас уговор был, – сдерживая волнение, проговорил старый бродник, – что когда мы возьмем Володимир, вы поставите меня князем тут…

– Был… Ну?

– Так я свое дело сделал, теперь, по уговору, вам надо свое слово исполнить…

– Ежели поклянешься великому хану в верности, становись князем хоть сейчас… – сказал татарин, и вдруг ленивая улыбка обнажила его редкие желтые зубы. – Только над чем ты княжить-то тут будешь? – кивнул он в сторону мертвого города. – Разве над воронами… Погоди хоть, пока набредет десяток-другой беглецов из лесов…

Старый бродник повесил голову: слова татарина остро ранили его в сердце. Он кивнул ему и молча пошел к шатру.

– Постой… – остановил его Субудай. – Тебе говорили, что вам надо на Новгород готовиться?

– Будем готовы… – хмуро отвечал Плоскиня.

Татары уехали. Вокруг стало тихо. Только, крутясь над городом, хрипло каркали вороны. И вдруг где-то поблизости, в одном из шатров, песня унылая послышалась. Плоскиня прислушался.

 
Зачем мать сыра земля не погнется? —
 

задушевно пел кто-то тихим, высоким голосом. —

 
Зачем не расступится?
От пару было от кониного,
А и месяц, и звезды померкнули:
Не видать луча света белого,
А от духу татарского
Не можно нам, крещеным, живым бы-ы-ыть!..
 

И воевода, и все бродники сразу сердцем почуяли, что что-то в жизни их кончилось и что стан их подошел к какому-то огромному решению: нужно только чье-то слово властное…

А Упирь, ничего не видя, брел тем временем по мертвому городу. И снова отыскал он развалины Миколы Мокрого, и свою хатенку сгоревшую, и вдруг в удивлении тупом остановился: от всего того, что было, уцелел только камень вещий, в котором жил бес, творящий мечту!.. Оставляя по снегу огромные, точно медвежьи следы, Упирь подошел к валуну – он был покрыт снегом, по которому набродили жирные вороны, – и задумался. Все прошло как сон. Живо вспомнилась милая, тихая попадья его, и на глазах отца Упиря слезы выступили, соленые, едкие… Да, остался он, Упирь, один на белом свете, Упирь, поп бывший… Какая надобность ему теперь попом быть, ежели не осталось ни единой церкви?.. Да, может, по совести-то заправским попом он никогда и не был… Вот подобрать бы себе людей сходых, да сесть на коня борзого, да взять в руки палицу тяжелую или саблю вострую, да и начать везде по Руси поганых крошить, вот это было бы гоже!.. По лесам можно много мужиков набрать. Можно и этих чертей, бродников, усовестить, Страшным судом постращать, – есть, чай, и у них душа-то, не всю пропили… Да и за дело бы!.. И облокотившись на вещий камень, бывший поп, отец Упирь Лихой, забылся в мечте, как и тогда, под Ивана Купалу, под утро. Теперь в мечте его отсутствовала только красавица Настенка: совсем недавно, в лесной землянке, он обручил ее боярину Коловрату…

На Исехре

Беженский стан над лесным озером переживал тяжелые дни: днем грозили из мутных зимних далей эти страшные столпы дыма, поднимавшиеся со всех сторон, ночью часто леса и снега светились вокруг зловеще-багровым отблеском далеких пожаров. Молодежь часто бегала на лыжах на разведку и приносила вести все более и более жуткие. Сердца боязливо сжимались: никогда еще не переживала земля Суздальская ничего подобного! Воистину точно светопреставление начиналось. Кошмарны были эти полные страхования дни и пожары багровые, полные тяжких снов ночи… И болеть что-то людье стало: не то от землянок, не то от харчей, не то от беспокойства души… И в самом поселке случилось диковинное дело: раз, когда Коловрат, еще едва ходивший, вышел в сумерки из своей землянки, каленая стрела, дрожа, впилась в косяк входа и хищно задрожала. Возьми стрелок чуточку левее, и красавица Настенка осталась бы без своего суженого. И как ни ломали голову мужики, никак не могли они взять в толк, кто мог бы быть этот злодей… Но когда Кондрат – он часто заходил на озеро: лопушковцы тоже тут неподалеку в трущобе поселились, – недавно обнаружил в молодом ельнике спрятавшегося там мещерца, который высматривал что-то в поселке, и застрелил его из лука, всем стало ясно, что это подбирается к ним мещера окаянная. Настенка была очень тревожна, но Коловрат успокаивал ее.

– Да будет тебе!.. – прижимал он свою любу к себе. – Ну был один дурак – и нет его. Раз ты выбрала себе суженым воина, так теперь уж надо и тебе храброй быть…

Как говорил раменский колдун, так и случилось: Коловрат, точно чудом, встал. Рана его быстро затянулась, боли в голове проходили, и осталась только большая слабость. И хотя отец Упирь и обручил его с его ладой, – Коловрат сказал, что пока беда татарская избыта не будет, негоже им венчаться и радоваться, – но счастлив молодой боярин не был. Он наследовал от отца своего горячее сердце, и бедствия Руси не давали ему покоя. И часто, облокотившись раненой головой на руку, он часами сидел, раздумывая над тем, что ему теперь делать. Отсиживаться от беды в лесу не позволяла ему совесть: Коловраты от врагов никогда еще не прятались. Но не выходить же одному с голыми руками против погани, заполнившей всю Русскую землю!.. Что же делать, что делать? Настенка, видя его часто рассеянным, далеким, иногда тихонько плакала: неужели уж разлюбил ее сокол ее ясный?.. И чудно лесной красавице было, когда узнала от него, что соперница ее – Русь. Она никак не могла взять этого в толк. Но зато чрезвычайно жарко ухватила муку молодого боярина Анка Бешеная.

– Не горюй, боярин, – сверкая своими огневыми глазами, говорила она, – дай срок… Не всех побили, – погляди-ка, что народу по лесам прячется… Кликни клич, я первая с вилами пойду за тобой…

Коловрат не мог не засмеяться: до того прелестна была эта жаркая воительница.

– Тогда я беру тебя в свою дружину… – сказал он. – По рукам?

– По рукам!.. – с одушевлением воскликнула, смеясь, девушка. – И что я на наших мужиков дивлюсь, боярин: мещерцы окаянные, нехристи, сожгли Буланово, тебя вон чуть не убили, а наши раззявы, прости Господи, сидят, губы распустимши…

– А ты что сделала бы?

– Я? Я на другой же день всю Мещеру дымом пустила бы: на-ка вот, выкуси!.. А эти олухи все чего-то ждут…

По стану залились собаки. Послышались голоса. Анка бросилась вон: любопытна она была до смерти. И непременно нужно было ей всякое дело узнать первой; если что она узнавала не первая, вся новинка теряла для нее большую часть своей прелести…

– Боярин… – приоткрыв дверку, бросила она. – Твой поп Упирь приехал конным да рябого какого-то с собой привел. Выдь-ка на час…

Коловрат быстро надел свою опушенную соболем, но изодранную, в темных пятнах крови шубейку, пристегнул саблю и вышел. В самом деле, на татарских коньках ехали к поселку озером двое: Упирь, уже вооруженный, но, видимо, боявшийся своего вертлявого конька, и… ба, да это Плоскиня, который, как тогда, в Рязани, думали, погиб в схватке с татарами!.. Но у него был такой вид, что Коловрат сразу осекся: точно хотел старик сразу же отгородиться от него стеной… Плоскиня даже и к шапке не притронулся.

– Здорово, боярин… – проговорил Упирь, тяжело спрыгнув с коня на талый, полный воды снег. – Переговорить с тобой я приехал. А это дружок мой один, который тоже хочет с нами совет держать… Вы чего уши-то развесили? – прикрикнул он на сбежавшихся мужиков. – Иди кажний на свое место! Когда понадобится, позовут… Живо у меня!..

В тоне бывшего попа зазвучали новые, повелительные нотки. Мужики, почесывая затылки, неохотно разошлись: им хотелось узнать, что слышно. Уж очень им надоело на озере куликами без настоящего дела сидеть. От скуки вошь так одолевала их, что индо терпения не было…

Коловрат пригласил обоих в свою землянку и сказал Насте, чтобы та пошла пока посидеть у отца: дело есть.

– Милости просим, садитесь… – сказал он, – а ты, Настя, приготовь там чего-нибудь закусить гостям. А я вот огонька подложу… Ну, что скажешь, отче?..

– Да я теперь, должно, уж и не отче… – развел своими лапами медвежьими Упирь. – Святым отцам-то меч носить не полагается. Да что с сердцем сделаешь? Думал я, думал и порешил так, что ежели Господь мне в грудь сердце вложил и указал ему, где добро, а где худо, так должен я слушать, что оно говорит. А говорит оно, что, пока что кадило оставить можно – да и кадить-то стало негде, – а надо взять заместо него меч вот этот…

– Добро!.. – улыбнулся Коловрат. – Значит, нас двое уже есть…

– Трое… – поправил Упирь, кивнув на Плоскиню. – А может, вскоре и еще поприбавится… Он ведь воевода бродников, которые с татарами пришли…

Брови Коловрата сдвинулись, и глаза сразу потемнели.

– Постой, постой, боярин!.. – поднял обе свои лапы Упирь. – Гневаться всегда успеешь… Сперва надо дело толком разобрать. Воевода одно с нами думает, и грех нам будет грызться, как грызлось княжье до татар: до добра, как видишь, это не доводит. И я ведь теперь бродник…

– Как буду я договариваться с теми, которые за одно с татарвой на Русь идут… – побледнев, отвечал Коловрат. – Отец мой стоит за Русь, а я…

– Отец твой не стоит уже ни за кого, боярин… – сказал своим глухим басом Плоскиня. – Его уже нет в живых…

– Как?! – широко открыл глаза Коловрат. – Ты почему знаешь?

– Его татары на моих глазах бревном до смерти убили… – сказал атаман и в двух словах поведал все о смерти старого Коловрата.

Коловрат повесил голову. Точно шнур какой стянул ему горло. И еще более потемневшими глазами взглянул он на бродника.

– Дивлюсь я, как после этого ты посмел еще явиться ко мне… – дрожащими губами едва выговорил он, сжимая жесткую рукоять своей сабли. – С предателями…

Плоскиня быстро встал.

– Кто предатель, кто не предатель, то рассудит Бог, боярин… – сурово сказал он. – Ты слишком еще молод, чтобы судьей быть. Если бродники, бездомные, пришли на Русь с татарами, это им вина, а вы, княжье да бояре, сколько разов в ваших сварах на Русь всякую нечисть водили? Это можно?..

Коловрат покраснел, опустил голову: это было и для него всегда самым больным местом… Настя с баушкой показались было у входа с деревенским угощением, но Плоскиня так властно остановил их одним движением руки, что обе смутились и отступили.

– После!.. – сурово сказал им старик. – Может, мы и ошиблись, – продолжал он, снова обращаясь к Коловрату, – может, сердце и завело нас дальше, чем мы хотели, но не вам судить нас: вы, княжье, вещие люди, волостели, погубили Русь! Мы люди маленькие. И я не перекоряться с тобой приехал, боярин. Бродники задумали большое дело. У меня добрая дружина, и ребята мои пойдут за мной в огонь и воду. Но нас слишком мало, чтобы против поганых подняться. Вот и приехал я к тебе: хочешь идти с нами?

Коловрат поднял на него сияющие глаза:

– Верно сказал ты, воевода: на волостелях вина… И не я, а Бог вам судья. Но если теперь вы хотите послужить Руси, то вот вам рука моя: хоть с чертом, но за Русь!..

– Что ты? Окстись!.. – испуганно остановил его Упирь. – Чай, можно такие слова выражать?!

– Я приехал к тебе за тем, – успокоившись, сказал Плоскиня, – чтобы ты становился в голове всего дела…

– Что ты? Помилуй, воевода!.. Кто же пойдет за мной?.. Я больно уж для этого молод…

– А где ты старше-то найдешь? – усмехнулся бродник. – Все перебито. Великий князь суздальский дал разбить полки свои по частям, а потом убежал куда-то за Волгу волков ловить. Впрочем, татары, чай, нагнали уж его, а нагнали – значит, прикончили. Выбирать не из кого, это раз. А два – Коловрат это всегда Коловрат… Я видел своими глазами, как рубился твой отец…

– Ежели все похотят, я не отказчик… А там, может, кто из князей встанет…

– Можно и без них обойтись… – сказал Плоскиня. – А теперь все же скажи бабам поесть нам с попом дать. А за едой потолкуем, как нам поумнее, похитрее за дело взяться. Долго нам с попом в лесу сидеть не приходится: хватятся татары, негоже будет… Они хотят нас, бродников, на Новгород передом послать…

Баушка с Настей быстро собрали угощение – похлебку из сухих грибов, зайчатины жареной да синего молока кринку, – и торопливо ушли. У Насти сердце замирало: чуяла она, что этот рябой – судьба ее.

– Татары готовятся идти на Новгород… – говорил Плоскиня, хлебая горячую похлебку. – Мест они там не знают. А места там по весне, как снега таять начнут, такие, что и заяц не пройдет, тамошними-то болотами. Вот я и думаю завести поганых в эти дебри, а как начнет таять как следует, там их и бросить: пусть, дьяволы, перетонут все. Ни за что им с такой ратью не вылезть! И лошади их не боятся ни холодов, ни снегов, к этому они приучены, а как сырость, сейчас закисают… А мы, когда час придет, добьем остальных…

– Но как же нам соединиться всем? – спросил Коловрат. – Где?

– А вот как… – сказал бродник. – Пущай все охотники идут пока на Володимир: мы-де с бродниками за одно потягнем… А которые за нами не поспеют, тех ты с Упирем за нами следом поведешь, тоже вроде как бродников. А там, где будет можно, и соединимся. Ссылаться гонцами будем как поскладнее, чтобы в глаза тем не бросилось. Пока поведу дело я, как и до сей поры, – тебе татарва не поверит. Они хитрее самого черта. А когда потом понадобится наше дело крепить, всю Русь под одну руку подводить, тогда уж станешь в голову дела ты, а я… я уйду…

– Как Русь под одну руку подводить?

– Сгибла Русь оттого, что больно много у нее голов было… – сказал старый бродник. – А нужна ей одна голова… А другие все мы же посшибаем: они страшнее татар для Руси. И с Нова ли города начнем мы это дело, с Киева ли, с Пскова ли, сейчас не видать, и нечего зря время терять на то, чтобы гадать об этом: первое наше дело – это татарву изничтожить. А там видно будет…

– Правильно… – сказал Упирь. – И про одну голову добрые слова твои, воевода. Не татары, а княжье Русь съело…

– И тут, по лесам, белоглазые что-то больно уж осмелели… – задумчиво проговорил Коловрат. – Жгут русские деревни. Ежели и они еще развозятся, и на них силу немалую надо будет…

– Никак нельзя допускать этого… – сурово сказал Плоскиня. – Перед отходом собери охотников, боярин, и пусть ударят здесь так, чтобы лет сто помнили. Нельзя в затылке врагов оставлять… вот… – вставая, заключил он. – А теперь нам с попом поспешать надо. Спасибо за хлеб за соль, боярин… Значит, решение наше такое: те, кто успеет, пусть соединяются со мной во Володимире, а тех, кто не поспеет, поведешь ты. А я свою дружину буду эдак легонько попридерживать, чтобы вам поваднее было догонять. А там как Бог укажет… И тут, перед отходом, по белоглазым ударить надо, и покрепче. Ежели понадобится, так часть дружины своей на береженье оставь в лесах. Что добыто кровью да трудами дедов, не нам разматывать. А затем прощай пока, боярин. Не поминай лихом. Когда все про меня узнаешь, может, и не будешь так строго судить меня… Едем, батька!..

Коловрат – он был очень взволнован – проводил гостей до коней. Мужики, разиня рот, издали глядели на отъезд странных гостей. А Коловрат сейчас же собрал лесное вече и сказал о деле все, что следует. Мужики опешили немного, но молодежь горячо ухватилась за предложение боярина. Анка Бешеная, внимательно слушавшая все, вдруг дерзко крикнула:

– Ты, боярин, девкам кличь кликни, а эти бороды пущай по запечьям сидят… Вишь, рассолодели!..

Все засмеялись на бешеную девку. И после долгого галденья было решено, что старики тут землю стеречь от белоглазых будут, а молодежь пойдет с боярином за татарами. И сейчас же гонцы на лыжах побежали по трущобным поселкам подымать воев. Ондрейка стал во главе дела. А Анка Бешеная не отставала от Коловрата.

– Боярин, пусть бороды наши при тебе дело начнут… – говорила она ему украдкой. – А то обязательно пойдет: нынче да завтра, да мы там еще поглядим как и что… А ты тянуть не давай: бери за шиворот и чтобы пошевеливались. И первым делом по Мещере ударить надо!..

– Ай да девка!.. – улыбался сразу оживший перед большим делом Коловрат. – Обязательно я тебя воеводой сделаю!..

– А что жа?! – оскалила та свои веселые зубы. – И за милую душу!