Текст книги "Бес, творящий мечту"

Развязка

Беда, аки в Родне…

Нестор-летописец. Повесть временных лет

Кияне ошиблись: князь Ярополк с дружиной поскакал не к печенегам, а в Родню, которая была поставлена в устье Роси для защиты украины земли Русской от степняков. Но когда прискакали все туда, то с ужасом узнали, что приказание воеводы Блуда собрать побольше и поскорее всяких запасов в городок не только не было исполнено, но, наоборот, и последние запасы по приказанию воеводы Блуда были вывезены степью в Киев… Блуд гремел об измене. Стали искать виноватого. Варяжко с Даньславом – они очень сдружились и даже побратались на мечах – были убеждены, что все это игра воеводы. Но ничего осязательного в руках их не было. И в душах их уже зародилась мысль убить старого изменника, змею запазушную. Князь так, по-видимому, ему вдался, что другого средства спасения не было…

– Княже, – в отчаянии говорил Варяжко, – не верь ему… Побежим лучше к печенегам и приведем их полки на Володимира. Он храбр, пока нет отпора. Кияне любят тебя…

Но в руках Блуда было большинство дружинников. И вдруг новгородская рать облегла Родню. Городок тревожно зашумел; дружинники, спешно посланные во все стороны скупать запасы, уже не могли больше проникнуть в городок. Выхода из западни не было.

– Все, что тебе остается, княже, – это идти к брату и покориться… – угрюмо говорил Блуд. – Скажи ему: «Что ни дашь в удел мне, на том и спасибо…» Вся беда оттого, может, что допустил ты в Киев этих византийских брехунов… Вот боги и преследуют тебя…

– Да ведь баба Ольга крестилась – и ничего… – сказал Ярополк.

– Однако отец твой Святослав не крестился же… – возразил Блуд. – Не глупее бабы был он…

– Так он и погиб!..

– А кто его и погубил, как не твои византийцы проклятые? Тебе по закону дедовскому следовало бы мстить им, а ты все под их дудку плясал. Лучше ли теперь?

Ярополк опустил голову: тяжко было за Оленушку. В судьбе ее сомнений у него никаких не было. Он тяжело вздохнул. Он не знал, что делать. Блуд не настаивал: тише едешь, дальше будешь. Но настаивала Родня: по дворам уже начали тайно собираться веча. Все понимали, что дело защиты безнадежно: хлеба в городе уже не было совсем, и получить его было неоткуда. Спасти могло только чудо.

Варяжко ахнул, когда князь по душам рассказал ему, что говорил Блуд.

– Не теряй головы, княже!.. – горячо говорил он, чувствуя, как всегда, в душе мучительное двоение: с одной стороны, это был его князь, с которым он вырос, которому он перед ликом Перуна клялся в верности на мече своем, а с другой стороны, это был муж, обладатель Оленушки, следовательно, смертный ворог его. – Княже, эту голову потеряешь – другой не найдешь… Смотри!.. Пробиться темной ночью к печенегам ничего не стоит пока…

И душа его обливалась кровью… И дивился про себя молодой гридень, как, кто и зачем сделал его жизнь такой путаной и тяжкой. Уж он ли не прямил своему князю, он ли не служил земле своей, а иногда было так невыносимо ему, что лучше бы уж мать сыра земля не носила его…

Ярополк все колебался. Блуд не настаивал: пусть созреет плод как следует. Но жестче настаивала Родня: в затихшем под бедой городке то бабы горько причитали над голодными детьми, то зашумит против богатых дворов черный народ, требуя хлеба, то темной ночью послышатся крики о помощи: голодные грабят богатеев… Ловили по застрехам воробьев, галиц, кошек, голубей. Рубили сено и ели. Сама дружина питалась уже конями… И чем более нарастал голод, тем более, обгоняя и увеличивая голод, нарастал ужас смертный. Одна старуха сошла с ума и, простоволосая, дикая, шатаясь, с хриплыми, бесстыжими песнями шлялась по тихим улочкам и грозила неизвестно кому и чем… А за стенами, за посадами, за валом веселым шумом шумел стан новгородцев. Часто, бахвалясь, новгородцы нарочно на виду осажденных ели гусятину, баранину, говядину, хлеб бросали рыбам на покорм и, подняв чаши и рога старинные, с веселым хохотом пили за здравие своего князя Володимира.

– Княже, не тяни!.. – значительно говорил Блуд. – Ежели город против нас подымется, добра не будет. Я слышал, Варяжко подбивает тебя к печенегам бежать. Делай как знаешь, но делай. Но только помни, что не так давно мы их порастрепали и дань на них положили, и как они тебя встретят, кто знает? А Володимир все же родной брат тебе… Делай как знаешь, но только не тяни… Беды не было бы: народ крепко из-за хлеба бьется…

Ночь – она была светлая, лунная, торжественная – Ярополк не спал, а наутро призвал Блуда.

– Еду к брату… – бледный, сказал он. – Пошли в их стан сказать, что сдаемся и что я с несколькими дружинниками еду в Киев. А они чтобы тут худа никакого не чинили… Делать, видно, нечего…

– И хорошее дело, княже… – дернул сивым усом Блуд. – Плетью обуха, знать, не перешибешь…

И в то же утро ворота Родни растворились и князь с дружиной выехал в чистое поле. Со стен неслись вслед ему проклятия голодных. И сейчас же, как волки, бросились они в стан новгородский, на коленях вымаливая себе кусок хлеба. Отказу не было: свои, русские люди… И недобрыми глазами провожала новгородская рать тихо на отощавших конях ехавшего днепровскими лугами князя Ярополка с дружиной. Немало бесконных дружинников осталось в Родне до развязки всего дела. Варяжко с Даньславом ехали за князем, но по тайному приказу Блуда за ними крепко следили сторонники воеводы…

Володимир-победитель, по обыкновению, весело и шумно бражничал в светлой гриднице со своими богатырями-дружинниками, которые положили к ногам его всю Русь. Те пили, ели и тешили свою душеньку молодецкую, по тогдашнему обычаю, похвальбою богатырскою. И, выхваляясь, один предлагал молодому князю немедленно идти на Царьград, по следам Святослава, другой хотел одним мановением меча очистить Степь от идолища поганого, которое залегло на порогах, третий на ятвягов тянул, а оттуда на Поморье славянское… Играли гусляры на гусельках яровчатых, и тешил песнями сердца богатырские уже славный Боян, которого кияне прозвали внуком Велесовым: так складны, так сладки были песни этого веселого полянина с бородой на два посада и ласково-веселыми карими очами!

И вдруг зашумел весь двор княжеский: Ярополк приехал мира просить!..

– Зовите князя в гридню… – распорядился торжествующий Добрыня.

Володимир побелел. Добрыня только сурово покосился на него, и по знаку его двое варягов с обнаженными мечами стали у порога… Ярополк негнущимися ногами подымался в притихшую гридню, и как только шагнул он в дверь, так сразу варяги подняли его на мечи под пазухи. «Брат!..» – успел только коснеющим языком вымолвить он и рухнул весь в крови на пол. Блуд решительно захлопнул тяжелую дверь. Варяжко с Даньславом – они были начеку, – выхватив мечи, бросились во двор. Их сторонники, тоже обнажив мечи, окружили их и все вскочили на коней.

– В степь!.. – крикнул Варяжко.

Он на скаку обернулся на высокий терем. В оконце на одно мгновение мелькнуло милое, белое, испуганное лицо… Двое воев-лапотников с большими бородами, поняв, что на княжом дворе случилось что-то неладное, сунулись было затворить ворота, но Даньслав свалил одного ударом меча плашмя, а другого смял конем Варяжко, и дружинники в облаке пыли, среди гвалта собак и звона оружия вынеслись в слободу – и в чистое поле.

– В степь!.. К печенегам…

И, обратившись в седлах, дружина погрозила Киеву мечами и понеслась, пригнувшись к седлам, в жутко пустую степь.

Клад

 
Ой у поли могила з витром говорыла
Повий, витре буйнесенький, щоб я не чорнила,
Щоб я не чорнила, щоб я не марнила,
Щоб на мени трава росла та ще й зеленила.
 

Русская народная песня

Неоглядная степь весенняя. Трава в рост всадника и цветов лазоревых по ней, что звезд по небу. Дух от них идет – не надышишься. А над степью жаворонки звенят, кобчики, повиснув на одном месте, крыльями трепещут, а по зорям то с воды, то на воду гуси тянут, утки, лебеди и жерав119119
  Жерав – журавль (степной).


[Закрыть], птица степная… На крутом берегу светлой степной реки, полной какой-то ясной дремы, стоит табор печенегов: ряды двухколесных повозок-веж, а среди них бегают ребятишки чумазые, лают худые собаки; хозяйки хлопочут около огней, готовя немудрый ужин, а другие в это время в стороне кобылиц доят… С другой стороны табора, на лугу, под надзором старого печенега да ребят рогатый скот пасется, отъедаясь сочной травой после долгой зимней голодовки. На песчаной отмели, у воды, несколько мальчишек-подростков упражняются в стрельбе из лука. Бородатые, большеусые, всегда угрюмые отцы их – одни ладят под вежами что-то, другие, лежа на брюхе, обсуждают новый набег на Киев: жившие среди них еще с осени Варяжко и Даньслав очень их подбивали на это дело, но степняки еще помнили, как растрепали их недавно кияне. Лазутчики их все в один голос доносили: в Киеве идет большое веселье, дружина у князя Володимира большая, вои для чего-то собраны стоят. То же подтвердил и свещегас Берында, которого они заарканили на порогах из каравана, шедшего в греки, как языка. Берында, пробиравшийся погулять в Византию, такого им насказал, что старики уже подумывали потихоньку, не откочевать ли от Днепра подальше…

У огонька, на котором урчала в черном котелке похлебка со свежей убоиной, лежали на примятой пахучей траве четверо: грустный Варяжко – не уставало его сердце болеть по Оленушке; опушившийся первой бородкой, загоревший и оборвавшийся Даньслав; Берында со своими ерническими глазами и похабной бороденкой и Урень, средних лет печенег, крепыш небольшого роста с какою-то пегой гривой вместо волос. Он долго был в плену в Византии, недавно бежал в степи, и теперь ему везде чего-то точно не хватало: в Византии – степи, а здесь, в степи, – Византии и ее удовольствий. Кияне жили среди степняков на всей своей воле, никто их ни в чем не стеснял, и часто на конях они отлучались на охоту и пропадали целыми днями… Урень очень привязался к ним. Бестолковый и ничего путем не умеющий Берында был кашеваром и загрызался со всеми в таборе по своей привычке настолько, что печенеги не раз уже подумывали спихнуть его в реку или на аркане удавить…

Видя, что печенегов на поход не подымешь, Даньслав и Варяжко заскучали и без конца придумывали, что им теперь делать. Огневой Даньслав рвал и метал, а тихий Варяжко тосковал и часто, усевшись на курган, одинокий, часами смотрел в сторону Киева и пел тихонько унывные песни… И потихоньку, в тиши звездных степных ночей, у них составился план: идти на Поморье, к варягам, занять с ними Новгород, а оттуда ударить и по Киеву. Но варягов без денег не подымешь тоже, а где их взять?

– А в скифских могилах… – выпалил, как всегда не думая, Берында. – Там его, сказывают, закопано – и не сосчитаешь…

Гридней-изгоев точно осенило: а в самом деле?! И, сдружившись с Уренем, которому в таборе тоже не сиделось, они стали потихоньку пытать его об этом деле. Чуя, что затевается что-то замысловатое, печенег охотно пошел гридням навстречу.

– По могильникам мы не лазим… – сказал он. – А что говорят про клады много, это верно. Только будто заклятье крепкое на все их положено, не возьмешь спросту-то.

Берында опустил деревянную ложку, которой он мешал в котелке, и сказал:

– Ну, это совсем пустое дело… Для отыскания кладов и их безопасного вынимания очень помогают травы: плакун-трава, петров крест, спорыш-бел кормолец, объярь, шапец – мало ли их? Ежели хошь об кладе доподлинно изведать, есть или нет, – подняв перед собой ложку с прилипшим к ней просом, наставительно говорил он, – возьми лучше всего шанцов корень да воскресенской свечи воск и раздели надвое. И одное половину, очертя воском, положь на кладовое место, а другую на ночь в головы клади или чистым платом у сердца привяжи, и в тое ж ночь придет клад и будет говорить, как положен, на что положен, на худо или на добро, и сколь давно, и как лежит, и как взять. И доподлинно тебе все расскажет, и взять велит… Сии травы, и спорыш, и объярь, и кормольцева, испытаны. А сие делать по три ночи, то все изведаешь, что надобно… Эти травы добрые ко всякой кладовой знатной премудрости и так и зовутся кладовыми…

– А где они, эти травы-то? – спросил нетерпеливо Даньслав.

– А этого я уж знать не могу… – отвечал Берында. – Надо поискать смысленного человека такого. Есть такие – у-у-у, на версту в землю видят!..

Даньслав не вытерпел и сплюнул в сторону:

– От дурень!..

– А чего ж ты лаешься-то?.. – сразу полез тот. – Нешто я тут причинен? Вот тоже голова!..

У Даньслава чесались руки, но он только крепко губы сжал и потемневшими глазами смотрел в вечереющие дали…

– Наши мертвых трогать не любят… – сказал Урень медлительно. – Но, может, можно и попробовать… А? Отсюда не больно далеко, на Волчьем Броде, стоит великий курган, а на нем баба каменная поставлена, должно быть, большой какой царь ихний похоронен… Можно попробовать…

Помолчали. Тихо урчала похлебка в котелке. Над рекой звенели ребячьи голоса.

– Ну, что же… – нетерпеливо сказал Даньслав. – Вот стемнеет, и поедем – будто на охоту… Что зря время-то терять?..

– Я ни за какие не поеду… – сердито сказал Берында. – Там еще такого насмотришься, жизни не рад будешь… На кладах всегда заклятье кладется… Ты, должно, такого дела и не нюхивал, а я…

– Нет, ты поедешь, – решительно оборвал его Даньслав, и ноздри его раздулись. – Если тебя оставить тут, то ты всем, собака, набрешешь, о чем мы говорили. И не разговаривать у меня!.. – прикрикнул он, положив правую руку на меч. – Ты знаешь, длинных разговоров я не люблю…

Берында, ворча ругательства, бешено мешал похлебку. Она плескала на уголья и шипела. Этот окаянный парнишка с его постоянным хватанием за меч был противен ему до последней степени, но делать было нечего… Они наскоро похлебали своего варева, и Урень, косолапо, как все всадники, шагая по траве, привел четырех оседланных, но без стремян, по-скифски, коней. К их разъездам так привыкли, что никто даже и не спросил их, куда и зачем. И, захватив в своей веже оружие, гридни в сопровождении Берынды и Уреня направились в осиянную закатными огнями степь. Огромные тени от них легли по траве чуть не на версту… Сильно пахло цветами…

Ехали молча. Урень, несмотря на долгое пребывание в Царьграде, не утратил чутья степи и уверенно шел передом, направляя путь по темным курганам, а когда заря померкла и на востоке, как червленый щит богатыря, показалась огромная луна, то по едва видным звездам… Дремалось… Все боролись со сном, но все же на несколько мгновений засыпали и, качнувшись к луке седла, снова пробуждались и зорко смотрели в лунную мглу, полную шорохов, шепотов и упоительного запаха росных трав. И Варяжко, исходя кровью сердца, тайно молился своей Оленушке и старался не думать, что с ней теперь, а Даньслав, наливаясь жаждой ярой мести, думал о гордой Рогнеди своей и о том радостном дне, когда он упьется кровью злодея Володимира. Берында же думал, как бы ему поскорее улизнуть в Царьград: можно бы там креститься опять. Закормили бы благодетели на убой и дарков всяких надавали бы… А то лавочку бы гоже у моста на Сике открыть…

В небе тихо искрились в лунном тумане звезды. Большая Медведица тихо поворачивалась хвостом к востоку, возвещая, что рассвет уже недалек. Влажнее и еще душистее стал воздух – и всадники, и кони были мокры от росы. Иногда из-под ног коней с треском взрывался с гнезда стрепет или тяжелый дудак. Иногда табун диких коней с звонким ржанием уносился вдаль. И, как всегда перед рассветом, дремалось особенно сладко, особенно неодолимо. Но сон разом слетел, когда Урень остановил коня и, указывая рукой вперед, сказал:

– Вот она…

Впереди на золотисто-зеленой полоске зари, на шеломяни120120
  Шеломя – холм или цепь холмов.


[Закрыть], чернело большое и грубое подобие человека. Всадники подъехали ближе, спешились, стреножили коней, а сами, с удовольствием разминаясь, пошли к каменному истукану. Обходя огромный курган вокруг, они наткнулись в высокой траве на совершенно истлевшее оружие, которое при первом же прикосновении рассыпалось пылью: после того как царь был зарыт, скифы удушали пятьдесят из его лучших воинов и на лучших конях, тоже мертвых, расставляли их, крепя кольями, вокруг могилы… И, постояв в раздумье над сгоревшими доспехами воинов, от которых самих не оставалось и праха, они направились к жутко молчаливому кургану. В свете разгоравшегося дня истукан стоял весь уже розовый. Вышиной он был почти в два человека. На нем было мужское полукафтанье, а на голове – шапочка-мисюрка с галуном, который был по темени пущен крест-накрест. Руки великана были сложены на животе, и в них была чаша… На левом бедре висел на темляке меч, а на правом – колчан. И бесстрастно смотрели каменные очи куда-то за синие грани степи, и, сам тайна, сторожил он бессменно какую-то скрытую в его кургане тайну. У подножия его валялись мелкие монеты: арабские, персидские, греческие, русские, свейские.

– Откуда это? – тихо спросил Варяжко.

– Наши бабы, когда мы тут неподалеку кочуем, носят к нему больных детей… – сказал тоже точно присмиревший Урень. – А это их бабья благодарность.

– А разве помогает? – тоже тихо спросил Даньслав.

– Говорят, помогает…

Помолчали, подумали неведомо о чем и, спустившись тихонько к пяти кургана, вдруг обнаружили в траве неглубокую, совсем заросшую яму: очевидно, кто-то пытался уже проникнуть в курган и бросил. И от этого стало почему-то еще более жутко. Даньслав встряхнулся первым.

– Ну что же стоять-то?.. – сказал он и выпрямился. – Приехали за делом, так дело и делать надо… Берында, собери-ка нам закусить, а там и за работу. Один пускай на шеломени стоит сторожит, а трое рыть будут…

Берында, довольный, что он хоть на время останется в стороне от всего этого, стал собирать присохший бурьян, дикую вишню, старый катун для огня, а потом взялся и за стряпню, а остальные принесли короткие ржавые лопаты. Лопата легко брала мягкую землю…

– Ничего… – сказал он. – Не торопясь, справимся. Ну пойдем, подкрепимся да и за дело…

Подкрепившись, поставили Берынду на шеломени. «Ты у меня не спи смотри, старый колдун!» – прикрикнул на него по привычке Даньслав – и трое взялись за работу. Она пошла споро, и через какой-нибудь час они наткнулись на деревянный, истлевший, но, по-видимому, крепкий еще свод: в черное, пахнущее прелью подземелье шел узкий проход. Обрадованные и испуганные одновременно, они быстро очистили устье хода, и восходящее солнце сразу залило золотом угрюмое подземелье. Предусмотрительный Урень захватил с собой со становища смолья, и в красном, дымном свете его они нетерпеливо устремились в глубь кургана.

И вот перед ними черный, душный покой, а посередине его, на земле, белый скелет усопшего царя. И весь скелет, и земля вокруг были обильно усыпаны теми золотыми бляшками, которыми богатые и знатные скифы обшивали свой наряд сверху донизу… Тут были и сфинксы, и пегасы, и медузы, и грифоны, и головки Паллады, и крылатые кабаны, и змеи, и зайцы, и птицы… Рядом со скелетом лежало оружие с драгоценными украшениями: меч, нож, копье, дротики, лук и стрелы… Наконечники стрел до сих пор хранили еще зелено-медный отблеск того яда, которым они были отравлены. Несколько кубков из черепов в золотой оправе лежали рядом. Вокруг стояли греческие гибрии и кратеры. На одном из красивых сосудов этих неутерпевший от жадности Берында прочел греческую надпись: «Ксебантурула сделал».

В стороне стояла большая и очень красивая ваза из литого серебра. Она вся была изукрашена сценами из скифской жизни: один скиф стреножил коня, другой пробовал лук, третий седлал коня… А с другой стороны от скелета, в головах же, стояла меньшая размером, но еще более прекрасная золотая ваза, тоже вся заплетенная резьбой драгоценной… С горящими глазами все четверо обошли черный покой и открыли другой, боковой, в котором лежала, по-видимому, царица, ибо земля вокруг скелета ее была усеяна золотыми запястьями, ожерельями, перстнями драгоценной эллинской работы с каменьями самоцветными, бляшками, шейными кольцами, зеркалами из полированной бронзы с золотыми ручками. Вокруг нее тоже стояли сосуды золотые и серебряные. С другой стороны от царя был еще покой, но вход в него завалился, и нужны были лопаты… Но кладоискатели больше не могли: волнение мешало, дым перехватывал дыхание, глаза слезились. Надо было освежиться, отдохнуть…

– Надышимся потом… – нетерпеливо бросил Даньслав. – Тут столько богатства, что все Поморье подымем. Пойдемте за лопатами скорее…

Берында уже сторожил снова на шеломени. Варяжко с Уренем осторожно полезли наружу. За ними пополз и Даньслав, которому точно жаль было покидать могилу. Варяжко, встав, с наслаждением, всей грудью вдохнул душистый ветер степи. И вдруг сзади него могильник точно вздохнул тяжело – и послышался испуганный крик Уреня. Варяжко в страхе быстро обернулся. Курган осел одной стороной, и весь проход внутрь него был наглухо завален землей. Обвалом прихватило и печенега почти по грудь, и он с ужасом на лице из всех сил вырывался из тисков земли. Варяжко с усилием вытащил его, и оба, белые, сумасшедшими глазами смотрели один на другого: а Даньслав?!

– Я… я говорил, что мертвых… трогать нельзя… – едва выговорил синими губами Урень, забыв, что он говорил совсем другое. – Он, – кивнул он на каменного истукана, – поставлен тут не зря…

Испуганный Берында скатился с кургана и, поняв, в чем дело, с сумасшедшим криком бросился в степь. Но сейчас же спохватился и бросился к лошадям. Варяжко одним взглядом убедился, что о спасении Даньслава и думать было нечего. Вид бестолково суетившегося вкруг лошадей – они тоже забеспокоились – Берынды захватил обоих таким леденящим ужасом, что, побросав все, они бросились к коням и через минуту уже летели росистой солнечной степью во весь мах прочь от страшного кургана и его каменного стража… А в могильнике в ужасе неимоверном, задыхаясь, из последних сил метался Даньслав, и тихо гасла в нем последняя думка о красавице Рогнеди…