Текст книги "Бес, творящий мечту"

На порогах Непры

 
На Немизе снопы стелют головами, молотят чепи харалужными, на тоце живот кладут, веют душу от тела…
 

Слово о полку Игореве

Между тем Святослав с остатками своей разбитой рати бежал под парусами по сердитому зимнему морю. Ладей у него осталось всего с сотню, и издали они казались стайкой чаек. Плавание шло благополучно, и душой Святослав был уже в Киеве. Но на Руси была уже зима, и нужно было до весны зазимовать в извивах Днепра, или, как его в старину звали, Непры, на Белобережье. Хватила Русь за эти сумрачные месяцы и голода, и холода, и хвори всякой. Но проходит все. И вот снова над угрюмым морем засияло солнышко, из Непры лед валом повалил, а из Ирия, птичьего рая, где птица зимует, табунами несметными понеслась всякая птица перелетная. Русский стан ожил и начал торопливо готовиться к походу взводу, к желанному Киеву. Но сумрачен был старый Свентельд.

– Послушай, княже, старика… – не раз говорил он исхудавшему от нетерпения князю. – Не верь грекам. Большого попа своего недаром посылали они к печенегам… Давай лучше возьмем коней да степью, обходами и ударим на Киев…

– Да где же ты столько коней возьмешь?.. – усмехнулся в ус Святослав. – Нас до шести тысяч человек будет…

– Да у тех же печенегов в ночи и отгоним сколько удастся…

– А вои? На всех коней не достанешь…

– Главное, тебе в Киев пробиться, княже. А дружина с воями на то и дружина, чтобы свое дело делать. Будут пробиваться…

– Нет, не оставлю братьев в беде… – решительно тряхнул чубом Святослав. – Негожее дело ты это надумал. Да и не обманет Цимисхий. Ты просто стареть стал, Свентельд…

– Ну смотри, княже!..

Ядрей-Федорок все внимательно слушал. Он греб на княжеском челне. Как и Свентельд, он совсем не верил грекам-лисицам. Но прав был и князь: жили вместе, бились вместе, так и умирать вместе…

Прошел лед, спали мутные воды, и русские ладьи стаей чаек острокрылых и острогрудых вошли в днепровские плавни. В густых зарослях их стоял немолчный шум – на золотых тысячеструнных гуслях своих играл Ярило свадебные песни радостные… На левом берегу начинался тут необъятный лес, который Русь звала Олешьем, а греки Илеей, а за ним залегли знаменитые Меотийские болота, которые и тянулись до самого устья Дона. Тут в великом множестве гнездилась всякая дичь – от маленьких длинноносых куличков до тяжкого вепря и быстрого оленя с ветвистыми рогами. Эта жуткая, непроходимая трущоба представлялась оседлым народам того времени страшным местом, из которого один за другим вылетали воинственные народы-чудовища, заливавшие кровью все, чего они могли только достичь. Теперь, весной, жизнь в Олешье била ключом: несметные табуны птицы перелетной оглушали. И часто с ладей слышно было, как прет и ломит непролазной чащей страшный вепрь…

Недалеко уже были и пороги.

– Княже, в останный раз говорю: побереги свою буйную голову!..

– Брось, Свентельд, стращать меня: я не ребенок… – усмехнулся Святослав. – Двух смертей не бывать, а одной не миновать…

И когда перед самыми порогами остановились в плавнях на ночлег и загорелись костры, Свентельд, пройдя станом, приказал воям заготовить те тростинки с помощью которых славяне так искусно прятались в воде: кто знает, что принесет с собой утро? И, подкрепившись тем, что было, – все запасы подходили к концу – усталые вои, выставив дозоры по зарослям и по реке, повалились у потухающих костров спать. Но тревожен был сон их: сердце чуяло близкую беду…

Рано поутру, когда над черно-синим Олешьем черкнула слабая зорька, ладьи тихо вытянулись по реке. Стоял густой туман. С берега их не было видно, и только мерный стук и всплеск весел говорил, что стрежнем идет караван. На ладьях не было ни шуток обычных, ни смеху: не только уши, но и сердца слушали, что происходило на берегах, по островам, в непролазных зарослях… Свентельд был хмур и сердился на князя: дешево ценит он свою княжую голову!..

Туман стал редеть. Местами заиграл на воде солнечный луч. Впереди показался большой лесистый остров.

– Никак, Хортица? – тихо уронил Святослав.

– Хортица… – подтвердил Свентельд. – Надо помолиться.

И княжая ладья, а за нею и все остальные пригребли к отлогому берегу острова. Здесь исстари, из варяг в греки и обратно, славяне творили поклонение богам и приносили им жертву за благополучное плавание: кур, мясо, хлеб. Не Сварогу таинственному поклонялись они тут, не Хорсу, не блистающему Перуну, не Велесу, покровителю стад и торговли, но тому богу неведомому, близость которого они чувствовали в опасном плавании всегда, но имени которому еще не нашли…

– Тихо… – предостерегающе поднял руку Свентельд.

Дружинники, придерживая оружие, вышли из челнов. Вои остались при судах. И под редеющим золотистым туманом, сквозь который там и сям рвались золотые стрелы Хорса, дружинники по еще вязкой от разлива земле прошли на большую поляну, посреди которой красовался древний, в несколько охватов дуб священный. Почки на нем едва наливались… По знаку Свентельда дружинники вынули из колчанов каждый по стреле и воткнули их в мягкую землю так, что вышел круг. Свентельд шагнул в этот круг с молодым вепрем, которого убили дозорные поутру, и, положив бурую, с белым оскалом зубов тушу среди могучих узловатых корней, преклонил колени. Все последовали примеру старого бойца… И все на несколько мгновений затихло в молитве без слов, лучшей из молитв. Солнце вырвалось из тумана и залило радостным светом и воев, и могучий дуб, и сверкающую реку. И у всех на душе посветлело: не доброе ли то знамение?

Все поднялись и, блистая шеломами и кольчугами, снова пошли к ладьям. Торные тропки от старого дуба к воде показывали, что славяне бывали тут нередко…

Река искрилась огненной чешуей от встающего солнца. Легкий ветерок играл среди островов, и сменяли один другой пряные запахи: илом, опавшей листвой, камышами и беспредельной степью, которая сменила здесь Олешье. И снова княжая ладья впереди, караван вытянулся по старому Днепру к домам отчим… И по знаку Свентельда все осмотрели оружие и положили его так, чтобы было оно под рукой: был уже близок Кичкас, старый перевоз, самое узкое место Днепра нанизу. Здесь был он шириной не больше версты, течение его поэтому было очень быстро, а по левому берегу высились отвесные скалы. Здесь часто печенеги нападали на караваны и грабили их, а иногда брали только с них дань: вокруг расстилались их степи. Но теперь на Кичкасе никого не было – только два печенега верхами стояли на скалах среди золотистых туманов… Завидев русские ладьи, они беспечно, не торопясь, повернули на своих злых, вертлявых коньках в степь…

– Дозорные… – выругавшись, пробормотал Свентельд. – Вот посмотрите, что на Неясытецком будет встреча…

Неясытец был самым опасным из порогов. Здесь всякий караван выгружался, и, высадив прежде всего дружину, люди на плечах несли товары и ладьи около двух верст…

В торжественном молчании и мерном всплеске весел караван прошел, теснясь к берегу, порог Стравун и снова выплыл на стрежень. Скоро впереди послышался шум воды – то был порог Гадючий: здесь Днепр вертится среди опасных камней и воронок от одного берега к другому, как гадюка. И ладьи, близко прижимаясь к берегу, с усилием подымались взводу. Как всегда на порогах, часть воев сошла на берег, чтобы тянуть ладьи бечевой, часть, раздевшись, осторожно проводила ладьи между камней на стремнинах, а остальные зорко оглядывали тихий берег.

И вдруг из-за низкорослого тальника раздался оглушительный, бешеный крик, от которого и у бывалых захолодала кровь, и в то же мгновение туча стрел покрыла весь караван. Свентельд ошибся: печенеги встретили караван еще до Неясытца. И с копьями наперевес рослые, бородатые, усатые степняки широкой лавой бросились на растерявшуюся русь…

И сразу закипела злая сеча…

Откуда взялись в этих степях бородатые, отважные воины, никто не знает, но они сразу смяли перед собой все и, отличные наездники и стрелки, заняли весь степной край до самого Дуная. Жили они в двухколесных вежах, в которые они, как и скифы, запрягали быков: для коня, верного друга степняка, запряжка считалась бесчестьем. Вооружены они были мечом, луком, длинным копьем с пестрым прапором и арканом, часто с железным крюком на конце. Они всегда начинали бой страшным криком и тучей стрел, а потом сразу, не давая врагу опомниться, бросались в копья. И сейчас же, точно не выдержав сопротивления, они кидались назад, а когда противник, увлекшись, пускался преследовать их, они снова обрушивались на него. Измучив его такими нападениями, они, обнажив мечи, топили его в последнем шквале крови. А в трудную минуту они вихрем неслись к своему кочевью, в один миг устраивали из своих веж городок и сражались, как из-за вала. На Русь нападали они редко: раз при Игоре и раз при Святославе. Но пограбить готовы были всегда.

– Не робей, дети!.. – крикнул Святослав, выхватив драгоценный меч свой, поднесенный ему в дар Цимисхием. – За мной!..

И передом он пошел в самую гущу этих страшных бородачей, которые все сыпали из тальника. Русь была прижата к самой воде и должна была отбиваться снизу вверх. Много тел воев, кровеня быстрину, уже плыли, барахтаясь, к страшному порогу. Один, с разрубленным, залитым кровью лицом, успел схватиться за камень «лавы», но силы его быстро слабели, и в огромных глазах стоял бездонный ужас. Лязг и блистание мечей, глухой стук их о щиты, крики, стоны раненых, вой печенегов, плеск воды при падении в нее тел, смятение птичьих стай, шум порога – золотая тишина утра вся налилась бранной тревогой… Положение было ясно: для руси не было даже выбора – победить или умереть. Можно было только умереть. Бежать на ладьях было нельзя: идти можно было только под берегом, и печенеги перебили бы всех из луков, а если подвинуться чуть к стрежню, неизбежна гибель на пороге. Святослав прежде всего хотел изменить чрезвычайно неудобное для отбивающейся руси положение, и он, рубя направо и налево, и сам весь уже в крови, повел за собой часть дружины так, чтобы обойти левое крыло печенегов, чтобы занять место на ровном лугу, но Куря, стоявший в отдалении на коне, сверкнул саблей – и из густых зарослей в тыл русским снова поднялась туча стрел, и с дьявольским воем новая орда ударила на них. Они были в кольце. Число их быстро таяло, но они не сдавались, а местами даже теснили степняков. Но это было скорее им на погибель: эти кучки пробивающихся вперед удальцов сами же отрезали себя от братьев. Остановить это распадение русской силы было уже невозможно: вои были уже пьяны кровью, и все понимали, что впереди только смерть. И, топча раненых, своих и чужих, люди рубились один с другим из последних сил, душили, один другого за глотку грызли, рыча, зубами, били обломками оружия в окровавленные лица, и, стеная в смертной истоме, валились, обнявшись, на землю, и окровавленные ноги топтали их…

Святослав, Свентельд и Федорок были прижаты к самой реке. С диким смехом степняки спихнули копьями Свентельда и Федорка в воду.

– К камню!.. – едва успел кликнуть Свентельд. – Падай на дно…

И оба, подбившись под большой камень, осторожно вывели свои камышинки на поверхность воды и затаились. Течения из-за камня на дне совсем не было. Камнем же были закрыты они и от глаз печенегов.

Окровавленный Святослав из последних сил отбивался от степняков. Разбитая на части дружина увидела беду князя в огненном порыве, бросилась к нему на последнюю помощь и ударила печенегов в затылок. Вокруг Святослава стало посвободнее. Он выбежал на взлобок и снова заблистал окровавленным мечом, отбиваясь от разъяренных степняков. И вдруг в ослепительном свете вешнего солнца он увидел черную змею, которая летела на него. Это был страшный аркан. Святослав хотел на лету пересечь его, но меч уже затупился, и змея враз крепко опутала сильное, но уже усталое тело бойца. Сильный старый печенег, заарканивший его, рванул за веревку, Святослав упал – и в один миг степняки обсели его со всех сторон…

Радостный вой огласил весь берег. У русских воев ослабели и руки, и ноги: это был конец… Еще мгновение – и печенеги сбивали уцелевших, как скот, в кучу, чтобы гнать за собой в полон, а потом, при случае, – на невольничьи базары… Старый печенег, держа посиневшую и вымазанную кровью голову Святослава за длинный чуб, бросил ее к ногам князя Кури. Горячий конь, захрапев, шатнулся в сторону, но железная рука удержала его. На узде коня, под мордой, висели, по старому скифскому обычаю, скальпы убитых Курей врагов…

– Добро… – кивнул он сивой бородой. – Скажи, чтобы отдали оправить череп на чашу…

В ночи, когда печенеги пьянствовали у огней, Свентельд с Федорком вылезли из воды, захватили коней и понеслись к Киеву…

Старое и новое

Беси, подтокше, на зло вводять, по сем же насмисаются, ввергше в пропасть смертную…

Нестор-летописец. Повесть временных лет

Было очень раннее утро. Над безбрежной синей пустыней лесов тяжелым синим валом повисла туча. Из-под тучи, из зеленого в этом месте неба, бешеными, веселыми порывами летел по цветущей земле душистый весенний ветер, и леса с шумом, как море, волновались. Киев только-только просыпался. Это было скорее большое селение, которое от простого селения отличалось только тем, что в середине его был небольшой деревянный городок, детинец, кремль, крепость, куда при беде прятался старый и малый. Над городскими воротами стояли неуклюжие деревянные башни-вежи. Улички были узки, кривы и чрезвычайно пахучи. Лютые пожары то и дело опустошали городок, и он выстраивался сызнова. Еще при Олеге весь Киев был на горе – «на Подольи не седяху людье, но на горе», – и караваны из варяг в греки приставали под Боричевым взвозом.

Но теперь был заселен уже и Подол, и там, на Торговище, шла уже бойкая торговля, и над Почайной стоял Велес – покровитель не только стад, но и всякого промысла и людей торговых. Но на Подоле же, на урочище, Козарою именуемом, ютилась уже и маленькая церковка первых христиан во имя пророка Илии. Тут же, на Подоле, проживали обыкновенно и заезжие гости новгородские…

Две версты ниже Подола была другая пристань, Угорская, где ладьи приставали прямо у гор. Тут были убиты Олегом Аскольд и Дир. От Угорья шли горами пещеры, в которых скрывалась всякая босота, отстававшая от проходящих караванов. А еще пониже привольно раскинулось среди своих вишневых садов живописное село Берестовое…

Варяжко, один из старших дружинников, оставленный Святославом при сыне его Ярополке, обходил утренним дозором стены городка. Он подошел уже к Жидовским воротам – так назывались они потому, что от них тянулась слобода, где жили преимущественно жиды, – как вдруг заметил скачущих от леса в золотой пыли всадников. Он с любопытством посмотрел из-под ладони – солнце слепило – на спеющих к городу неведомых гостей.

– Эй, там!.. – крикнул он воям вниз. – Береги ворота!..

Варяжко был полянин, и свое прозвище получил он за храбрость и вообще за эдакую военную щеголеватость. Невысокого роста, стройный, с золотистыми усами, он был в полном расцвете молодой красоты, и не одно девичье сердце на Руси туманилось думкой о нем. Любила его и дружина: он был прост, прям и весь открыт. Дружина разбивалась всегда на партии, которые спорили за близость к князю, подкапывались одна под другую, старались подставить противникам ножку – Варяжко всегда стоял в стороне от этих свар.

А всадники уже пылили среди лая пестрых собак Жидовской слободой.

– Отцы наши… – ахнул вдруг кто-то. – А ведь это воевода Свентельд!

– Он и есть… Он!.. Уж не попритчилось ли чего?..

Еще несколько минут, и гриди тесным кольцом окружили прибывших.

– Откуда вы взялись? А князь?..

– Нету у нас больше Святослава, други… – сказал Свентельд. – Большая беда стряслась над Русью…

И он в коротких словах рассказал, как разбил русь Цимисхий, как, обманув, напустил на них печенегов у порогов, как смертью храбрых пал среди своих воев отважный князь. И великая туга полонила сердца всех, опустились чубатые головы, в глазах загорелся сумрачный огонь, и руки невольно легли на жесткие и холодные рукояти мечей.

– Что было, того не воротить… – сказал кряжистый седоусый дружинник Блуд с угрюмыми бровями. – Вперед теперь глядеть надо… А даром мы этого еллинским лисицам не спустим…

– Да и с печенегами посчитаться придется…

– Что печенеги? Печенегов кто хошь купить может. Надо главных-то заводчиков достать…

– Беда, князь наш больно еще молод…

– Молод не молод, а повадки давать им нельзя: «Аще ли ся ввадит волк к овце, – говорили в старину смысленные люди, – так выносит все стадо…»

Князь Ярополк готовился идти, благо погода стояла солнечная, на ловы. Это был цветущий юноша с русыми кудрями, с голубыми мягкими глазами, с румяным лицом, которое только-только опушил первый пушок. Его жена, Оленушка, черница-грекиня, которую Святослав полонил в разбитом его воями монастыре в Болгарии, пристроившись с гребнем к оконцу, пряла. Несмотря на свои молодые годы, вострая грекиня была хитра и пяличному делу, и прядиву, и хозяйством княжого двора без лености правила. Ей помогала состарившаяся уже ключница Ольги, любечанка Малка, с которой некогда слюбился Святослав. Это от Малки имел он младшего Володимира, которого он еще ребенком передал новгородцам и который княжил теперь там вместе с уем7373
  Вуй, уй – дядя по матери.


[Закрыть] своим, Добрыней, братом Малки. Ярополк и Оленушка слюбились накрепко. Да и нельзя было князю не любить это кроткое создание с прелестным белым личиком и огромными сияющими черными глазами. Ярополку Оленушка казалась точно праздником каким светлым. Она никогда не требовала от рабынь, чтобы кто из них отрешил от ног ее сапоги сафьянные, и говорила о слугах своих с этим своим милым иноземным выговором:

– Кто же я сама, убогая, что предстоят мне такие же человеки, создания Божии? Пусть Бог поручил их нам в рабство, но души их больше наших, может, перед Ним цветут…

Она любила подолгу молиться в особой моленной своей. И даже когда спала она, дорогим собольим одеялом прикрывшись, в ложнице своей, часто шевелились ее уста во сне, творя молитву, и вся утроба ее подвизалась на славословие Божие. И она считала себя большой грешницей, так как иногда даже на молитве искушал ее нечистый: броситься бы скорее к Ярополку своему любимому, обнять бы его накрепко, заласкать всего!.. И потихоньку склоняла кроткая грекиня своего супруга к вере истинной, и незлобивое сердце Ярополка отзывалось на слова ее милые. Но соромился он и отца своего сурового, и дружины…

Князь у оконца, в которое рвались солнечные лучи, осматривал одну за другой пернатые стрелы: он был большой любитель доброй снасти охотницкой и понимал в ней толк. Оленушка все пряла, и белые пальчики ее проворно и ловко делали свое дело. Ей хотелось плакать: не любила она, когда князь уезжал от нее надолго. И опасность всякая от зверя, и непогодь, и нечистая сила лесная – мало ли что может быть? А пуще всего женщины, которые представлялись Оленушке злее и опаснее всякого зверя…

Вдруг в сенях внизу послышались шаги и голоса дружинников. Низкая, крепкая, железом окованная дверь отворилась, и молодой, стриженный в кружок отрок в кармазинном кафтане и сафьянных сапогах, отбив князю и княгине поклон, проговорил:

– Дружинники пришли, княже: Свентельд с похода воротился…

– Что такое? – испугался Ярополк. – Или с отцом что?

И, не дожидаясь ответа, Ярополк широкими, молодыми шагами вышел к дружинникам в гридню:

– Свентельд!.. Откуда ты? Что случилось!

– Недоброе, княже, случилось… – отдав поклон, суровым басом своим отвечал тот. – Приказал тебе твой отец долго жить да над нами княжить, а по нем велел тризну добрую по старинному обычаю справить…

Красивое лицо Ярополка побледнело. Он едва успел перехватить рыдание: было бы стыдно плакать пред дружинниками, как баба какая. Но и они потупили глаза, и у них горло точно аркан печенежский перетянул. Святослава многие осуждали за то, что он бросил Киев, мать городов русских, свою дедину, но не могли люди не дивиться отваге этого степного орла, ширявшего под облаками… Уже отцветшая, с едва видными следами былой красоты Малка, убиравшая в кладовую всякую готовизну на зиму, услыхала, проходя передней с кадушкой душистого липового меда, тяжелую весть и, невзвидя света, давясь рыданиями, спряталась в подклеть. Давно то было, эта его орлиная любовь к ней, но до сих пор лелеяло память о тех днях ее сердце. Сына отнял отец, отца отняла смерть – и вот осталась она на белом свете одна-одинешенька…

И взволновался сперва княжой двор широкий, а за ним вмале и весь город тревогой: а ну, что теперь, ребята, нашим головушкам будет?.. И зазвонил на весь стольный город колокол вечевой, и со всех концов потянулся, оживленно переговариваясь, народ киевский на площадь, где стоял великий бог земли полянской Перун с секирой в руке. Пред Перуном, как всегда, дымился неугасимый огонь из плах дубовых. В стороне от него стоял помост деревянный, с которого князья давали людям суд и расправу. Торопливо бежал с любопытными лицами черный народ. Шли болгаре заезжие в своих овчинных шапках, жиды в халатах пестрых, шли рослые голубоглазые шведы, и урмане, и готы из города Висбю, только что прибывшие по торговым делам, и бойкие, зубастые новгородцы, и хмурые древляне из лесов своих, и ляхи щеголеватые и спесивые, и гости хазарские, гости ростовские, гости с Белаозера, из Чернигова, из Полоцка, из Царьграда. Гридни окружили помост, чтобы не теснило людье князя. За ними, ближе к помосту, старые дружинники стали. Немного их уж осталось: большинство сложило головы в болгарском походе да на порогах. Величаво, закинув головы и подняв белые бороды, ни на кого не глядя, прошли расступающейся толпой передние мужи, советники князя, бояре именитые. И предшествуемый отроками в пестроцветных одеждах Ярополк поднялся на помост княжеский, поклонился народу своему полянскому на все четыре стороны и поднял руку. Шум на площади сразу стих.

– Кияне!..7474
  Кияне – киевляне.


[Закрыть] – молодым, неустановившимся голосом громко сказал Ярополк, и, как всегда, румянец от смущения залил его красивое лицо. – Волею богов ваш князь, а мой отец в сече с печенегами сложил свою голову за землю Русскую. Хотите ли меня? Люб ли я вам?

– Хотим… – зашумел народ, хотя мягкость князя и смущала его. – Хотим… Больно люб!..

И, по обычаю дедовскому, все тут же, перед Перуном, поклялись на мечах молодому князю в верности…

Над шумевшей площадью на помосте встал тяжелый, суровый Свентельд и, опираясь на меч обеими руками, степенно повел рассказ обо всем, что привелось пережить ему на берегах Дуная светлого, на море синем и в тот роковой день над шумными порогами. Все внимательно слушали. Тишину нарушало только щебетанье недавно прилетевших ласточек да перелаиванье собак… И, слыша о гибели стольких храбрых воев, застонал Киев, и жирная печаль потекла по земле Русской…

И когда кончил Свентельд, зло зашумел народ киевский на широком торговище. Одни кричали против печенегов, другие против еллинов7575
  Еллины – от слова «эллины», но здесь используется в том значении, которое принято в Новом Завете в Библии – «язычники».


[Закрыть] поганых, кулаками грозились: несмотря на свое поражение, молодая Русь, чувствуя в себе брожение вешних сил, дерзко не опускала очи ни перед кем. И молодой и пригожий князь объявил народу, что сейчас же начнутся приготовления к тризне всенародной по князе, а потом, по обычаю дедовскому, поездьство будет, игры ратные – всем на посмотрение, а Руси на славу, но что по все эти дни в городе должно быть великое бережение: печенеги, может быть, ждут замешательства в делах киевских и захотят помериться опять с Русью силой – так пусть стражи со стен берегут Поле…

– Варяжко, мы все на тебя надеемся… – обратился князь к молодому дружиннику.

– Будь спокоен, княже: дела не упустим…

– А потом с помощью богов соберемся мы ратью на печенегов… – продолжал князь. – И изопьем, как отец наш Святослав, шеломом и Дону, и Волги, и Дунаю…

Молодшая дружина, сверкая мечами, разразилась воинственными криками и зажгла священным воинским огнем сердца старых дружинников – и вокруг Ярополка вырос лес мечей и копий. Торжественно было это мгновение обручения молодого князя молодой Руси, и все в суровой картине этой было деревенски просто, деревенски молодо и сильно… И, расходясь узкими заулками городка, кияне возбужденно обсуждали события…

Особенное возбуждение царило среди немногих христиан киевских. Если число их и при Святославе прибывало потихоньку, то многие вящие мужи снова отшатнулись от них в старое поганьство, за князем потянули, который хотя новой веры и не теснил, но и не поддавался ей. А о молодом князе Ярополке все согласно сказывали, что он больно бы склонен был принять веру истинную: и бабка Ольга, и молодая любимая жена Оленушка уже подготовили его достаточно. А за ним, известно, потягнут и все, и так и осияет свет Христов землю Русскую…

И сперва шло у оживленных христиан все согласно, по любви, а потом, как водится, разгорелись, расспорились, в жесточь вошли: всякому верховодить хотелось и другим дорогу указывать. В особенности крепко схватились около крошечной деревянной пятиглавой церковки пророка Илии, над ручьем, на Подоле. Спорили двое: поп, отец Митрей, черный, как жук, грек с жирно лоснящейся черной бородой и огневыми глазами навыкате, да старый Берында с изъеденными зубами и похабной бороденкой. Одет отец Митрей был в иматий7676
  Иматий (у священников) – длинный, однобортный кафтан без воротника.


[Закрыть], а на голове была скуфейка поповская. Маковка его была по-тогдашнему выстрижена; это называлось венчиком, гуменцем, а в просторечии – поповой плешью. Попы тогда долгих волос не отпускали, по Павлу: «Муж, аще власы растит, бесчестие ему». Гуменце это выстригалось потому, что сие являет как бы терновый венец, его же носил Христос, и потому еще, что апостол Петр от противящихся словеси его обрит был, «яко ругу7777
  Руга – унижение, поругание.


[Закрыть] приим от них». Берында же был одет в лохмотья. Он часто хаживал гребцом с гостями даже до Царьграда, и не раз крестился там: при всяком крещении от радетелей полагался дарок. Теперь он добивался места свещегаса – пономаря – при церкви пророка Илии, а поп Митрей, не терпя его сварливого характера, не допускал его, и между ними шла такая свара, что отец Митрей уже раскаивался, что он не уступил сразу. Но очень уж неуютен был этот старичишка с похабной бороденкой его: родила тетка, как говорится, жил в лесу, молился пням…

– Нет, на вас, греков, надежда плохая!.. – кричал, вызывая одобрение толпы, Берында. – С вами говори, а камешек за пазухой держи… Недаром вас лисицами прославили… То ли не будет между нами и вами мира, умные люди сказывают, али камень начнет плавати, а хмель тонути…

– Верно!.. – подтвердил из толпы Ядрей-Федорок.

– Невегласы!.. – презрительно, с сильным иноземным выговором бросил отец Митрей. – Паул, святый апостол, светило мира сего, вещавает…

– Паул… – презрительно оборвал его Берында, готовый всегда спорить со всеми и про все. – Паул твой скольких крестьян-то перемучил?! Паул… А у нас тут сам апостол Ондрей прошел и горы наши благословил, и крест водрузил…

Двое новгородцев, один пожилой, грузный, с сивой бородой, а другой молодой, с бойкими, ерническими глазами, остановились послушать ученый спор. И захохотали.

– Вазы его!.. – подцыкнул молодой Берынду. – Рви его в клочки, грецкое отродье…

Но поляне почувствовали себя оскорбленными иногородним вмешательством.

– Вы, плотники… Не чеплять!.. – послышались недружелюбные голоса. – Раз ты в гостях, и держи себя гостем. А то и по рылу получить можно…

– Сдачи не задержим… – бойко отрезал новгородец. – Мы народ к тому привычный…

– Да не ввязывайся ты, осина горькая!.. – досадливо остановил его старший товарищ. – Так вот и липнет, что банный лист к ж…

– Наше святое Еуангелие… – начал было наставительно отец Митрей, но Берында не дал ему и слова молыть7878
  Молыть – молвить.


[Закрыть].

– Еуангелие!..7979
  Еуангелие – Евангелие.


[Закрыть] – закричал он. – Ты думаешь, что ты поп, так всем и указчик?.. Много таких-то мы видали!.. Да что, братцы, – обратился он к толпе за сочувствием. – Они там, в Царьграде-то, на нас вроде как на скотину какую смотрят… Самое письмо наше ниже не знай чего почитают… А наши словенские письмена святейша суть и честнейша, свят бо муж сотвори я есть, солунский Кирилл-философ, а греческая – вы, еллини погани…

Грек бешено махнул рукой и торопливо скрылся за церковкой: он сердился на себя, что связался с невегласами и уронил свое достоинство. Новгородцы, смеясь, пошли к своим ладьям. Толпа галдела.

Князь Ярополк с дружиной направился между тем к гриднице: надо было крепко совет держать, как и что теперь делать. Гридницей называлась мирская храмина, которая в непогоду служила и местом суда, и для пиров, и для всяких собраний. Но была и особая, княжая гридница в терему княжеском…

– Ты что, Свентельд, голову повесил? – ласково спросил он старого воина.

– Да что, княже, не любо мне наше дело!.. – вздохнул тот. – То была Русь единой, а теперь опять на три стола разделится… Негожее дело…

Варяжко молча посмотрел на него и тряхнул головой: эта думка тревожила и его…

С Подола доносился ожесточенный галдеж: то вкруг церковки пророка Илии все спорились «крестьяны»…