Текст книги "Бес, творящий мечту"

От победы к победе

 
Боян же, братие, не десять соколов на стадо лебедей пущаше, не своя вещие персты на живыя струны вскладаще, они же сами князю славу рокотаху…
 

Слово о полку Игореве

Таким образом Володимир, простоватый и безграмотный парень, волею судьбы стал один на челе молодой Русской земли, земли с очень туманными рубежами, земли без всяких законов кроме стародавнего обычая, крика бестолкового веча да усмотрения князей и их тиунов, земли с надтреснутой душой, в которой глухо боролась вера старая, дедовская, с напиравшей из-за моря верой новой. На стол великокняжеский провела Володимира Русь старая, языческая, и, чтобы оправдать ее доверие, молодой князь прежде всего «постави кумиры на холму вне двора теремного: Перуна древяна, а главу его сребрену, ус злат, и Хорса-Дажбога, и Стрибога, и Симарьгла, и Мокошь, и хряху им, наричуще я боги, и привожаху сыны своя и дщери и жряху бесом и оскверняху землю требами своими – и осквернися кровьми земля Руска и холмот…»121121
  Из Повести временных лет.


[Закрыть]. Христиане киевские старались теперь не показываться и не дышать. И Федорок-Ядрей, двоевер, только теперь окончательно понял, как ехидны эти проклятые эллины, заманившие его в свои сети, и когда по весне появился снова в Киеве Ляпа, Ядрей хмуро избегал его: ему больше всего тяжело было то, что тот оказался прав. А ребятишки с Подола, дразня, кричали ему вслед: «Федорок… Федорок…» – и он, осерчав, грозил им издали лозой. Черномазый отец Митрей уже не раз и не два получил от них комком грязи в спину, и, вращая своими черными бешеными глазами, он клял эту нечисть и так и эдак… Добрыня уже вернулся в Новгород наместником князя и поставил кумир над Волховом и «хряху ему людье ноугородьстии аки Богу…».

Русь росла, крепла, выходила на большую дорогу. И хотя благочестивый летописец и уверяет, что «и бе Володимир, думая о строе земленем и о уставе земленем», делалось все же это совсем не Володимиром. Хотя потихоньку, с годами он и умнел, но был он все же слишком уж простоват. И больше всего привержен был он совсем не «строю земляному», а женщинам и вину. У него было уже несколько жен и бесчисленное количество наложниц – и в Вышгороде, и в Родне, и в Берестовом, и в Белгороде, и везде, – и при них были уже десятки «детинных кормилиц»: он старательно «распложал свою землю». И охотниц войти в ложницу русского князя было хоть отбавляй: литовская княжна Апракса три года молилась, чтобы попасть туда. «Там, в Киеве, стоят палаты грановитые, – говорила она, – там стоят луга красовитые, а у мово у сударя-батюшки, у мово короля любимова, палатишки стоят все пустешеньки, лужишки помяты да низешеньки…» И не совет длинноусых и чубатых дружинников, шумевший в гриднице княжой за чашей, делал это дело, и не веча, шумевшие и дравшиеся по площадям убогих городков, а делалось это дело теми таинственными и безымянными силами, которые движут жизнь миров и историю человеческую. Володимир, его дружинники и веча потому не могли делать того, что они делали, что для этого им нужно было бы понимание смысла истории, а смысл этот раскрывается обыкновенно только долгое время спустя после совершившихся событий, да и то далеко не всем. О ту пору разбросанные в бесконечности лесов и степей славянские племена бессознательно искали объединения – хотя сами часто и кроваво против этого единения восставали, как радимичи, как вятичи… – и Володимир, собирая землю, творил темную волю их, волю истории без всякого даже смутного понимания ее. И если Святослав пардусом ходил по восточной украине земли Русской и мечом своим зарубал русское знамение по нижней Волге, по нижнему Дону, у зеленых предгорий Кавказа, то Володимир, творя эту волю, выступил против ляхов и отобрал у них старые русские города Червень и Перемышль, Русь Червонную. И в тот же год он должен был идти ратью на всегда беспокойных вятичей и наложить на них дань отцовскую, по шлягу от рала122122
  То есть «по монете за плуг». Рало – плуг или соха. Шляг (щеляг) – монета арабского происхождения.


[Закрыть]. Подобно древлянам, они упрямо отстаивали свою независимость от Киева, и потому и на другое лето Володимир должен был идти на них и снова приводить их к повиновению той исторической силе, которая вела его.

И чрезвычайно знаменателен этот величавый рост русской силы даже в его ближайшем окружении. Приведенные им самим с Поморья варяги, среди которых было немало и чуждых по крови свеев, урманов, готов, и немцев, и доней, чувствуя себя господами положения, не только наводили, когда нужно, порядок, но производили немало и бесчинств всяких. И если один из витязей, Сухмантий, вызвавшийся добыть Володимиру живьем лебедь белую и потерпевший на охоте неудачу, боится с пустыми руками показаться на глаза князю, то, подпив, дружинники грозили иногда стрелять в гридню во столовую, убить его, князя Володимира, они бросали ему иногда в лицо румяное угрозу, что ежели не сделает он по-ихнему, то прокняжит он в Киеве только «до утрия». И это вызывало досаду, и вокруг князя уже вырастала постепенно, незаметно чисто русская дружина, русские богатыри, и прежней воли морским волкам уже не было…

– Да что они больно величаются-то?.. – потихоньку, в уголках начали говорить русские дружинники. – Они на Русь без портков пришли. И конницу-то только у нас наладили… И хошь тех же свеев взять – пущай покажут они нам у себя хошь единый город, который с Киевом нашим вровень стать мог бы!..

– А знамо дело… – поддерживали со всех сторон. – Было время, когда хозары на наших полоняниках ездили, запрягши их, как вола или лошадь, а теперь хозара сама нам дань платит!..

– Старики сказывают, – вмешивался третий, которому тоже хотелось сказать о Руси что-нибудь гордое, – как пришли впервые к нам хозары. «Платите нам дань», – говорят… Подумали наши и решили дать по мечу от дыма… Ну, пришли те к кагану своему и хвалиться стали, что доискались-де новой дани в лесе, на горах, над рекою Днепрскою. И показали ему мечи. И старцы хозарские подумали-подумали да и говорят кагану: «Княже, недобрая то дань! Мы доискались ее саблей, которая остра с одной стороны, а это меч, который остер с обеих сторон… Смотри, не пришлось бы нам платить дани им!..» На то и вышло…

Загрохотали, оперлись на мечи, подбоченились:

– Мало ли их на Русь наскакивало, а где они теперь? Погибоша аки обры, как говорится…

– Ты только клич кликни по всей Руси: Волгу веслами раскропим, Дон шеломами весь вычерпаем!..

И иноземные варяги чувствовали все острее, что почва из-под ног у них уходит, и потихоньку потянули вон. Князь и его советники осторожно отобрали из них тех, которые повернее, наградили их, дали им города в кормление, а остальных Володимир отпустил в Царьград: в гвардии императоров давно уже был варяжский отряд. А перед отходом их он послал царю тихонько грамотицу небольшую: «Вот идут к тебе варяги. Не держи их в городе: сотворят и тебе зло, как здесь. Разведи их розно, а сюда на Русь не пускай ни единого».

Володимир со своими богатырями вернулся из победоносного похода на ятвягов. По случаю этого было назначено всенародное молебствие перед Перуном. Кияне зорко следили теперь, чтобы эти баламуты-нововеры никаких козней не чинили и вместе со всею Русью поклонялись бы богам ее. И вдруг заметили, что двое варягов, отец и сын, занимавшиеся торгом на Подоле с землей греческой – таких гостей звали гречниками, – на жаризну не пошли. Возбужденные кияне сразу осадили их двор.

– Почему не вышли вы на жаризну всенародную?

– У нас свои боги… – весь бледный, обняв сына за плечи, отвечал варяг с высокого крыльца. – Вас никто не неволит кланяться чужим богам, и вы никого не невольте…

Но ему не дали долго разговаривать. Толпа яростной волной всплеснула на высокое крыльцо и через несколько мгновений уже волочила, остервеняясь все более и более, два окровавленных, изуродованных трупа по двору и тащила пожитки.

– Добре!.. – кивнул своим чубом Володимир, когда гридни донесли ему об этом. – А теперь собирайтесь, детишки, на почестный пир: надо подвиги ваши ратные восславить… А там скоро и в полюдье идти. Уж потрудимся…

И скоро высокая гридница княжая зашумела веселым пиром. Князь сидел в переднем углу, а вокруг него пили чубатые, уже русские богатыри его, которых и сам он искал повсюду, Русской земле наизберечь, а себе на вспоможенье и которые и сами уже шли к нему, стольному князю, со всех сторон. Был тут и Порей-полочанин, ростом словно и не величек, а ноготок остер: его меч кусал ядовито, как змея, и не было от него человеку спасения; и был тут и Емин-новогородец, разгульный и шумный, и Сирко Благоуродливый из славного Галича, больше похожий на чудище из сказки древлей, чем на человека, и славный Рохдай, и Тимоня Золотой Пояс, доспехами веденецкими блистающий, и Ратибор с Поморья, весь исколотый и изрубленный, и мужики-заолешане, которые за семерых ели и никогда словно насытиться не могли… Немало было и совсем молодых петухов, которые задорно клали голову за землю Русскую… И всякий сидел там, где хотел, – у князя Володимира доброе присловье было: кто до молодцов дородился, тот сам себе место найдет…

А у окон косящатых Боян, певец знатный, с гуслярами своими приютился. Голос у него был не сильный, но чистый и звонкий, как лесной ключ, и князь никак не мог досыта наслушаться его. А как складывал он песни свои – камень, и тот заплачет!.. Правду, знать, старики говаривали, что певца добра милуют боги…

И поднял старый Блуд турий рог, в золото оправленный:

– Дружина пьет за тебя, княже!.. Да пошлют тебе боги многие лета…

Низко поклонился Володимир дружинникам своим:

– Пью за дружинушку мою хоробрую!..

И, закинув назад чубатую голову, он допил все, что оставалось в роге Блуда, – за братство, за любовь, за здоровье. Отказаться от такой здравицы не мог никто и ни под каким предлогом. И крепко крякнул: «Ну и мед!..»

– А вот что это, дружинники, значить должно, – вдруг поднялся с конца стола басовитый голос славного Рохдая, – что князь заставляет свою дружину деревянными ложками хлебать?.. Гоже ли это дружине княжеской?

– Верно!.. – со смехом поддержали витязи. – То русскому имени поруха… Скуп, скажут, в Киеве князь сидит.

Володимир, смеясь, стукнул кулаком по столу.

– Не в бровь, а в глаз!.. – воскликнул он весело. – Сегодня же прикажу вам всем серебряные ложки выковать. Золотом и серебром верной дружины себе не купишь, а с дружиной и золота, и серебра я найду сколько хочется… Верно!..

И он подмигнул Бояну: начинай-де… Но только тот положил персты свои на струны яровчатые, как через порог шагнул отрок.

– Ты что, Якун?.. – ласково спросил Володимир.

– Да там вой новый подъехал, хочет видеть твои очи ясные, княже… – отвечал отрок. – Уж так-то могутен – взглянуть страшно…

– Воев нам и надобно!.. – вскричал весело князь. – Веди его сюда!

И среди шума гридницы послышался вдруг медлительный, тяжкий шаг, и, закрыв собой всю дверь, на пороге встал заезжий гость. Немудрящ был воинский убор его, но зато сам – вот это был так в самом деле богатырь!.. Было ему уже под сорок, и в курчавой бороде его, под носом картошкой, уже виднелись серебристые нити. Могутное тело так и распирало кольчугу ржавую. Лапам железным позавидовал бы любой матерой медведь. А ножища – одного удара ее, казалось, было бы довольно, чтобы повалить башню-костер на стенах вражеских. Умные, мягкие медвежьи глаза его не торопясь обежали всю застолицу, и, сняв свой ржавый шелом с головы курчавой, великан поклонился сперва несколько ошеломленному Володимиру, а потом и всем дружинникам, восторженно глядевшим на гостя со всех сторон.

– Слышал я, батюшка, Володимир-князь, что нужны тебе работнички… – не торопясь проговорил приезжий. – Принимаешь ли нас, воев, батюшка, себе на почесть-хвалу, земле Русской наизберечь?

– Да как же мне вас не надо-то! – весело воскликнул Володимир. – Я везде ищу вас, везде спрашиваю… Ты отколь приехал-то, добрый человек, которого городу, которой земли? Как зовут молодца по имени, величают по изотчеству?

– Из земли я из Суздальской, княже, из-под города Мурома, из села Карачарова… – не торопясь отвечал богатырь. – А величать нас, мужиков серых, никто не величает – разве когда кулаком по шее. Вот послужу тебе годок-другой, авось тогда и величанье выслужу… А в деревне меня посели наши все Чеботком прозывали…

– Ай да Чеботок!.. – загрохотала застолица. – Ай да муромец!..

– Ну, муромец, и рад я тебе!.. – воскликнул Володимир. – Садись, отдыхай, пируй, а там пожалую я тебя и конем богатырским, и мечом булатным, и броней венецейской, буду дарить молодца чистым серебром, красным золотом, скатным жемчугом… Жалуй ко мне в передний угол… Ну, ребятишки, красному гостю – красное место, раздайся!..

Селяк-богатырь, не чинясь, сел на указанное ему место туча тучей. И Сирко Благоуродливый, подняв чашу, крикнул:

– Эй, Боян, жива душа… Ну, для гостя дорогого славу!..

Боян тряхнул своими русыми кудрями, положил руки на струны яровчатые и посмотрел на своих гусляров. И вдруг зазвенел его чистый, высокий голос:

 
Уж как слава богам на небе.
 

– Слава!.. – ударила вся гридница.

Пророкотали нарядно струны гусляров, и снова вступил Боян:

 
Володимиру-князю на всей земле.
 

Дружина повскакала с мест и, потрясая мечами, грянула снова:

– Слава!..

Володимир сиял своей доброй, масленой улыбкой, его душили слезы. Он не понимал, что не ему лично гремит эта слава, а тому, кто стоит волею Рока на челе земли Русской.

 
Чтобы князь наш не старился, —
 

вывел, разгораясь, Боян.

– Слава!.. – грянули богатыри.

 
Его платье цветное не изнашивалось…
Слава!..
Его добрые кони не изъезживались…
Слава!..
Его верные слуги не изменивали…
Слава!..
 

И Володимир поднял рог свой турий и среди грома оружия, звона струн яровчатых и кликов дружины пил на нового гостя своего. Тот честно встал, низко поклонился князю и, приняв от него чуть початый им рог, одним духом опорожнил его, осанисто крякнул и, низко поклонившись князю за честь, сел, и по знаку Володимира чашники снова наполнили чаши и рога медом вековым, душистым и неодолимым.

 
Чтоб большим-то рекам, —
 

звенел Боян, —

 
Слава!..
Слава неслась до моря…
Слава!..
Малым речкам до мельницы…
Слава!..
Эту песню мы князю поем…
Слава!..
Князю поем, князю честь воздаем…
Слава!..
Старым людям на потешенье…
Слава!..
Добрым людям на услышанье…
Слава!..
 

И все – и Рохдай славный, и Порей-полочанин, и Емин, человек новогородский, и Сирко Благоуродливый, и Тимоня Золотой Пояс, и Ратибор, и мужики-заолешане, и молодые гридни, и старые богатыри опять на князя пили, на муромского богатыря, на стольный град Киев и поверх всего на великую землю Русскую… И во дворе челядь княжая и вокруг двора кияне проходящие прислушивались и покачивали головами:

– Ну и разгулялись нынче наши богатыри!..

А Перун златоусый стоял в дыму от священных плах дубовых над всею землею Русскою, и на серебряном лике его было полное благоволение…

Бережение земли Русской

 
И взломиша полки их.
 

Слово о полку Игореве

И еще год пробежал над Русской землей. Было лето, и, как то всегда было, на Подоле уже собрались со всех концов земли караваны, чтобы идти с товарами заморскими и русскими в богатый Царьград. И вдруг в жаркий Киев прибежал из степей оборванный, обожженный, исхудалый Берында и сразу на княжий двор бросился.

– Беда, княже, беда!.. Варяжко, дружинник беглый, подбил-таки окаянных печенегов против Киева, и они залегли пороги, чтобы перенять караван в землю Греческую… Смотри, не зевай, пошли передом дружину твою…

Князь щедро наградил беглого свещегаса и для бережения послал поперед каравану своих богатырей с воями очистить путь. Поехал и Муромец. Это был его первый выезд в Степь. Снарядиться стоило ему немалых хлопот. Много коней стояло на конюшне у Володимира, но Муромец не мог облюбовать себе ни единого.

– Жидки… – убедительно говорил он со своей обычной медлительностью. – Хвост трубой, ногами так и эдак раскидывает, ушами прядет, удила грызет – знамо дело, девкам из терема глядеть любо. А державы в ем никакой нету. Ткни его легонько перстом промежду ребер – и дух вон…

И он остался при своем толстоногом, широкозадом, мохнатом Гнедке, на котором притащился из земли Суздальской. Гридни, молодятина, животики надрывали.

– Да твой Гнедко и ходить, кроме как шагом, не умеет!..

– Так что? И больно гоже… – сказал Муромец, любовно оглядывая своего конька. – Мне торопиться, ребятишки, некуды… Скоро только блох ловят…

– А ежели степняки побегут?..

– А пес с ими! И пущай бегут: держать не стану. А вот ежели который куда не следует полезет, тут уж не взыщи… Ох, молодятина, молодятина: молодой – на битву, говорится у нас, а старый – на думу…

Дразнить Муромца для молодятины было первым делом, но вывести суздальца из себя было очень трудно. «Не замай… – говорил он спокойно. – А то осерчаю…» Но раз его проняли-таки. Он схватил Якуна, первого головореза, одной своей могучей лапой за шиворот, другой за испод да как его в толпу гридней швырнет – так те и посыпались кто куда, как городки! «Сказал не замай – и  е замай…» – спокойно проговорил Муромец и, сопя, пошел в оружейную прилаживать себе все, что надобно…

Но дело не пошло. Ни одна кольчуга не влезала на него, мечи были не по руке, легки, щиты – словно игрушки детские, а копья – пустяковые. А лука он даже и не выбирал. Не раз во время игр воинских он состязался с молодятиной в стрельбе. Пока помнит, остерегается, садит стрела в стрелу, а как чуть позабудется, натянет тетиву покрепче – хрясь, и лук пополам! Швырнет его Муромец в сердцах в сторону и, сопя, в сторонку отойдет. И, потужив, с помощью ковалей киевских он сам соорудил себе потихоньку все, что требовалось: и кольчугу настоящую, и меч по руке, и щит добросовестный, и копье, какое полагается. И лук в лесу дубовый хороший он себе вырубил было, да стал сгибать его и сломал.

– Ну, пес с им!.. И так обойдется…

И для смеху загнал он свою секиру в пенек дубовый, чтобы молодятина вытащила его, – краснели, потели, ругались, а секиры вытащить не могли…

А князь Володимир все тем временем с Берындой занимался, расспрашивал бывалого свещегаса о том, как и где люди живут: любил князь покалякать со смысленным человеком.

– И в Суроже, княже, бывал… – рассказывал тот. – Это по-нашему Сурож он зовется, а еллины его зовут которые Сугдеей, а которые Сига… тьфу: вот язык поганый!.. Си-га-ди-о-сом… И вот какой там, княже, в старину случай был… Жил там святой один, Стефан по-ихнему, жил-жил и помер. И вот по смерти его мало лет минуло, и привел рать великую из Новгорода князь Бравлин, силен зело. Полонив страну ту, от Корсуни, он со многою силою подошел к Сурожу. Десять дней тяжко бились они между собой, и, наконец, силою сломал ворота железные князь Бравлин, и вошел в город, обнажив меч свой, и пришел в церковь Святой Софии, и разбил двери, и вошел туда, где гроб святого стоял. На гробе был покров царский, и жемчуг, и золото, и каменья драгоценные, и сосудов золотых много…

– На что? – с любопытством спросил князь.

– Ни на что. Так… Из чести… – отвечал свещегас. – Ну, новгородцы, конечно, все то пограбили. И в тот же час разболелся их князь: рыло… тьфу… лицо его оборотилось назад, и, лежа на полу, он источал пену и вопил: «Великий и святой человек тот, который здесь лежит, – он ударил меня по лицу, и оно обратилось вспять!..» И приказал он боярам своим все награбленное возвратить. Они отдали и хотели вынести князя. Но он возопил: «Не троньте меня, ибо меня хочет изломать один старый святой муж! Он притиснул меня так, что душа вон выйти хочет. Тотчас выведите все войско из города, и да не возьмут воины ничего…» Войско вышло, но князь Бравлин не вставал. И сказал опять боярам своим: «Возвратите и вы все, сколько мы пограбили сосудов священных в Корсуни и везде, принесите сюда и положите на гроб Стефану». И это сделали. И паки в ужасе рече святый Стефан к князю (немножко запутался Берында: добрый был у князя Володимира мед…): ежели-де не крестишься в церкви моей, то не возвратишься домой и не выйдешь отсюда… И возопил князь: «Пусть придут попы и крестят меня. Если встану и обратится лицо мое, крещуся». И пришли попы и сотворили над князем молитву и крестили его, как говорится, во имя Отца и Сына и Святого Духа, и обратилось его лицо опять. Крестились и бояре все. Но шея все еще болела у князя. И сказали ему попы: «Дай обещание, что отпустишь весь полон…» Отпустили полон. В продолжение целой недели князь не выходил из церкви, пока не дал великий дар святому Стефану. И, почтив город и граждан и попов, он отошел восвояси. Слышав о том, другие ратные не смели нападать на город, а если нападали, то уходили посрамленные…

Простодушный Володимир был несколько смущен. Он не раз уже слышал о таких делах. Нет, знать, и грецкие боги тоже за себя в случае чего постоять могут!.. Но сивоусый Блуд зевнул и лениво промолвил:

– Ну, не ребята мы, побаски-то эти слушать… Берында ты, Берында и есть…

Между тем рать исполчилась к походу. Часть ее поплыла челнами Днепром, а конные пошли по-над берегом. Караван следовал за воями в некотором отдалении. Муромец медлительно двигался на своем Гнедке, а иногда, чтобы дать лошадке вздохнуть, а себе поразмяться, пешком шел вперевалочку, посапывая, и все песенки суздальские унывные про себя мурлыкал. Мест здешних он не одобрял: земля, правда, лучше желать нельзя, а голо без лесов, скушно – куда под Муромом вольготнее!..

Печенеги, узнав через своих дозорных о продвижении киевской рати, исполчились тоже всеми таборами. Варяжко – он очень одичал за эти годы, оброс волосами, как чистый печенег, обгорел весь – был смутен: отмстить обидчику за Оленушку – это одно, а биться против своих – другое. Но что было делать изгою?.. Непереносна ему была мысль о Володимире, который не только не по правде столом киевским завладел, но и Оленушку силой в жены взял… Разбить рать киевскую, завладеть богатствами караванов, собрать большую силу и идти на освобождение горносталечки своей белой – другого ничего не было. И, когда запылила степь – было сухо – под ратью княжеской, Варяжко занял свое место в голове передового полка.

Надвинулись полки, близко стали один против другого – и затаились. И Варяжко, и печенеги невольно дивились на грузного Муромца, который пробовал, гожа ли, по руке ли тяжелая палица, которая висела у него за седлом. У русских воев быстро нарастало нетерпение ударить, недавняя победа Ярополка над степняками была еще в памяти у всех. И нетерпеливы были и степняки: близость богатого каравана дразнила… И вот, не вытерпев, печенеги пустили тучу стрел и в тот же миг с дьявольским криком бешеной лавой бросились на русские полки. И сразу началась в пыли жестокая сеча. Полки заклубились словно тучи. Трепещут молнии от блистания мечного. Страшный шум идет по степи от мечного сечения и конского вопления. Вои бились друг о друга и от великой тесноты задыхались… И гордо реяло черное бархатное, искусными руками Оленушки золотом вышитое великокняжеское знамя над блистающей доспехами старшей дружиной. По обычаю, князь должен был бы первым бой зачинать, но Блуд не очень надеялся на храбрость Володимира да и считал, что поберегать его надо, чтобы Русь укрепить.

Печенеги давно пометили Муромца, и несколько конников, копья наперевес, полетели на него. Но поднялась не спеша тяжелая палица, с сухим треском перелетели пополам сломанные ею копья, и печенеги, не ожидая этого, сорвались с коней в пыль. Но сейчас же проворно повскакали они на ноги и с визгом, мечи наголо, бросились на богатыря. И опять поднялась палица, и опять, и опять, и превращались волосатые головы в красную мокреть, и валились печенеги под ноги Гнедка… Но на их место спели другие… Заметив, что поганые крепко жмут Муромца, к нему на помощь бросились блистательный Тимоня Золотой Пояс и Сирко Благоуродливый, и гордый Ратибор.

– Ни хрена!.. – весело крикнул им Муромец, отбиваясь. – Не замай их…

И, вся красная, палица с хрястом гвоздила направо и налево… И шажком подвигался Гнедко среди редевших вкруг него степняков, туда, где шла самая горячая сеча… И вдруг каленая стрела, вся трепеща, впилась в грудь суздальского конька. Гнедко на мгновение точно задумался, потом тяжело вздохнул, повалился набок и придавил своему старому хозяину ногу… Печенеги с воем бросились на него, но в затылок им ударили Порей-полочанин, с ядовито язвящим мечом своим, и буйный Емин, и тяжкие мужики-заолешане, и молодятина с бешеным озорником Якуном во главе и освободили Муромца. Склонясь, он жалостливо посмотрел в потухающие глаза своего Гнедка и осерчал: нешто еще такой другой тут лошади найдешь? Еще мгновение, Гнедко издох, а Муромец, головой выше рослых печенегов, туча тучей двинулся вперед, пробивая себе длинным мечом широкий путь… Варяжко, точно совсем забыв о бое, стоял в стороне на коне и смотрел на чистую работу богатыря, и в глазах былого дружинника было невольное восхищение…

Старый широкоплечий печенег налетел с копьем на блистательного Тимоню Золотой Пояс. Не пробило копье острой брони венецейской, но оплошал что-то витязь и слетел с коня. В вихре пыли и криков несколько степняков бросились на него.

– Куды вы? – сердито крикнул Муромец. – Сказано не замай!..

И длинный меч закружился над лежащим Тимоней. Печенеги частью пали, частью отступили, и одним движением лапы вздернул Тимоню Муромец на ноги…

– Вот так-то. Круши их, г.... эдакое!

Он посрамословить любил-таки, но добродушно, без злобы, вроде как для красы, для укрепления слова своего.

И ноги воев русских делали шаг вперед. От этого шага вперед душа крепла и веселилась, и ноги делали еще два шага вперед. И черное знамя, рея в туче пыли, тоже тихонько вперед продвигалось… Чувствовалось, что вот еще одно крошечное усилие, и степняки побегут. И не вытерпело ретивое старого Блуда: князь он, конечно, князь, но и русскому имени порухи терпеть тоже не полагается! И он блеснул испытанным мечом своим:

– Ну, потягнем, ребятушки!..

И конники, стоявшие с князем и давно уже от нетерпения боевого изнемогавшие, блистающей лавой с криком бросились в самую гущу боя, туда, где чувствовался узел всего. Точно струна какая незримая, на которой держалось все, оборвалась вдруг, и взмятенные полки печенежские понеслись по всем направлениям в степь зеленую. Русские конники преследовали их. Только Муромец, пешой, остался среди убитых и раненых: пучком травы он обтирал текущую из копьевой раны в руку кровь.

– Всего, стервец, окровенил!.. – бормотал он. – И рубаху новую изгадил…

Попытались было печенеги, по обычаю своему, отступив, снова ударить на врага, но этот всплеск был последним: снова дружно, с огнем, нажала русская рать, и снова степняки обратились в бегство. Урень на скаку оборотился и наудачу пустил стрелу. Старый Блуд, взмахнув руками, тяжело рухнул с коня в притоптанную, пыльную траву: стрела, попав ему в глаз, сразила старика насмерть. Неподалеку от него, среди печенежских тел, лежал, широко раскинув руки, недавно пламенный, а теперь недвижимый и кроткий Якун.

Поле битвы затихало. Вдали летали еще всадники и иногда видны были лихие сшибки. Степной ветер относил тучу пыли на светлую гладь Днепра. Ярче заблистало солнце благодатное. И среди расстроенных, но радостных полков гордо реяло черное, золотом шитое знамя великокняжеское…

Многих добрых воев недосчитались с обеих сторон в тот день, но пьяны были громовой победой полки русские. Володимир, справивши по павшим тризну, отрядил часть войска на бережение каравана к порогам, а сам с дружиной повернул к Киеву. Серебряные трубы нарядно играли в зеленом раздолье степей, возвещая славу князю и храбрым воям его. И думал Володимир, кого бы теперь поставить вместо старого Блуда на челе рати своей. Старе всех был Муромец, но по службе был он моложе всех. А с другой стороны, чуялось как-то, что лесной богатырь этот – сама Русская земля точно.

– А что сказал бы ты, Муромец, если бы я тебя старшим дружинником поставил? – тихонько сказал ему Володимир.

– Нет, нет, и думать того не моги, княже!.. – точно испугался Муромец. – К чему это пристало? Николи моего согласу на это дело не будет – я лучше назад, коли так, отъеду…

– Да отчего?!

– А оттого… Мало их, что ли, у тебя?.. Любого выбирай… А мое дело, княже, – сторона… Вот на Киев придем, ты вели дать мне конька какого поспособнее, это так, а это ни к чему… А говорили все: печенеги, печенеги… – чтобы переменить разговор, заключил он. – А по-моему, просто г.... – пришил он по-суздальски. – Н-но, ты, волчья сыть, поворачивайся, – недовольно прикрикнул он на своего форсисто играющего коня. – Скоро отдыхать будем…