Текст книги "Бес, творящий мечту"

Любопрение

И бе в россах великое смешение и любопрение.

Сказание о крещении Владимира

С великою славою вернулся молодой князь в свой стольный Киев. Лето склонялось уже потихоньку к осени, но до выезда на полюдье было еще далеко. И дружина проводила время как полагается: в шумном пировании. Не отставал теперь от нее и возмужавший князь.

И со всех концов земли тянулись в Киев послы от иных земель на поклон словно из ничего встающей земле Русской. Князь всех без различия, как по закону дедовскому полагается, принимал с ласкою, сажал за почетный пир и усладительно беседовал с ними, дивясь премудрости их великой. И на людях тихонько, незаметно он учился понимать жизнь и из парня-увальня превращался все более и более в смекалистого хозяина. И незаметно, потихоньку все крепче и крепче прибирал он к рукам дружину свою и не стеснялся посылать своих богатырей и по невесту, ежели так случалось, и за лебедями в луга днепровские для княжого стола.

Языческая Русь победила в княжом тереме, но, победив нововеров, она не могла все же победить духа времени. Молодая Русь жила в непрестанном общении с соседними народами, от болгар волжских и хозар до урманов, греков и латыни всякой, и это общение тихонько подкапывало веру в то, что только на Днепре люди все знают. Даже в палаты самого князя забиралась потихоньку эта новая жизнь: не только тихая Оленушка представляла ее там, но и другие жены князя, чехини, приведенные из далеких краев. А гости торговые, которые плыли в Киев и чрез Киев со всех концов, бойкий народ, который за словом в карман не лазил?.. И ничто не было так Володимиру любо, как за чашей доброго вина или меду старого стравить всех этих учителей своих промежду себя: пыль иной раз столбом стоит от любопрений этих самых!

И об одном только жалел князь: что не знает он грамоте. Книга представлялась ему, да и всем в те времена, каким-то чудом волшвеным: глядит человек очами в эту страницу, закорючками всякими покрытую, и видит века минувшие, узнает, как и где какой народ жил и что будет человеку за могилой… Недаром у Оленушки образ один среди других богов ее был: стоит престол, а на престоле книга. Оленушка объясняла, что книга эта – Премудрость Божия, а по-ихнему выходит святая София… Она не раз принималась учить своего князя грамоте – милое сердце ее простило все и даже привязалось к нему, – но Володимир как ни тужился, как ни потел, но в толк взять ничего не мог: уж очень все это премудро!..

Стояли ясные дни бабьего лета, когда женская Русь набожно правила праздник Мокоши пресветлой, женщины и рода покровительницы. Было самое лучшее время для ловов: и со стаей псов, и гоном с кличанами, и так, в одиночку, по ночам, на турий, лосиный или олений рев. Но князю отлучиться из Киева было совершенно невозможно. Из Новгорода прибыл по своим делам и с поручением от Добрыни, наместника, именитый гость – новгородский Садке. Из Византии приплыло с данью и с подтверждением прежнего союза любви посольство. От великого кагана хозарского пришли тайно мужи обсудить возможности совместного выступления против степняков: из-за великой реки Волги, по-старинному Итиль, из-за степей бескрайних надвигались темной тучей какие-то новые поганцы. Был тут и Берында-свещегас, которого князь любил стравить с иноземными гостями: такой бесстыжий, беда! Никому не уступит…

О делах с каждым князь говорил, понятное дело, порознь, в присутствии старых дружинников своих. Но каждый день сходились все гости в гриднице высокой, чтобы покалякать о том о сем за стопой забористого русского меда, который все чужаки ценили весьма высоко. И молодой князь – его круглое, добродушное лицо немножко похудело, стало мужественнее, показались усики золотистые и с бритой головы молодецки спускался за ухо воинственный чуб – внимал их рассказам и смеялся до слез, до икоты, когда они схватывались промежду собой.

– И до болгар доходил с гостьбой твоей, гость именитый? – ласково спросил он у Садке. – Кому же молят они?..

– Веруют они, княже, Бохмиду какому-то… – разглаживая свою шелковую, сияющую бороду, отвечал румяный, веселый Садке. – А вера их вовсе чудная. Этот самый Бохмид заповедал, вишь, им обрезывать тайные уды, не есть свинины и не пить вина. А по смерти, вишь, будут все они творить похоть блудную с женами: Бохмид даст каждому по семидесяти жен прекрасных, а потом изберет одну из них, прекраснейшую, и возложит красоту всех семидесяти на нее одну, и она будет человеку жена. И иную многую лесть говорили они, преклоняя меня в веру свою, но всего и молыть нельзя сраму ради…

– Насчет жен – это ничего… – сладко послушавши, с масленой улыбкой своей сказал Володимир. – А не любо вот мне что-то и обрезание их, и свинины чтобы не есть. А о том бы, чтобы не пить, наши и слушать не захотят. Руси есть веселие пити – не может без того быти, – со смехом закруглил он. – А, Берында?..

Дружина загрохотала и, подняв чаши, пила на князя: очень уж ей полюбилось удачливое слово его!.. Задремавший Муромец – его всегда клонил сон, когда при нем люди в умственность ударялись, – испуганно открыл мутные от дремы медвежьи глазки свои, оглядел все эти веселые, ржущие лица, выпил медку вволю и снова, сложивши свои медвежьи лапы на чреве, опустил головушку на богатырскую грудь. Он был не в духах: сегодня поутру он опять стал себе лук строить дубовый и опять сломал – чистая вот напасть… Да и с конем дело не ладилось: вертопрахов этих, хвост трубой, сколько хочешь, а лошади обстоятельной, прочной не найдешь…

Слово взял старый, но бойкий гречин из посольства цареградского, философ весьма хитрый книгам и учению, которого эллины будто у себя там так Столпом и прозывали. Против него в прении никто устоять не мог: так вот и режет!.. Впрочем, понимали его не все, ибо он, разгоревшись, всегда с русского на болгарское наречие перескакивал да к тому же и очень уж борзо говорил.

– Болгаре! – презрительно сказал он. – Да вы зайдите в ропату их, а по-ихнему мечеть, и посмотрите… Глаза бы не глядели!.. Все стоят без поясов, полы распустивши. Поклонится который в землю, сядет и глядит семо и овамо, яко бешен… И несть веселья в них, но во всем печаль и смрад велик, – несть добр закон их!.. Они оскверняют землю и небо и прокляты от Господа истинного паче всех человек, ибо уподобились Содому и Гоморре, на которые пустил Господь камни горючие, чтобы потопить их… Погубит Господь и болгар, творящих беззаконие и сквернодеющих: си бо омывают оходы своя, – тише, склонившись к князю, сказал он, – и в рот вливают и по браде мажються, нарицающе Бахмида. Тако же и жены их творят ту же скверну…

Володимир сморщился и плюнул на пол.

– Нечисто есть дело! – сказал он и перевел свои смеющиеся, масленые, с поволокой глаза на высоких бородатых хозар. – Ну, а ваша вера какая?

Столица Хозарии называлась Итиль. Она была расположена по обоим берегам Волги. Народ жил в войлочных палатках, а на лето уходили в степь. Достаточные люди жили в мазанках, и только каган великий, каганбек, жил в кирпичном доме. Хозарское войско отличалось храбростью, ибо по уставу всякий воин, побежавший с поля битвы, был предаваем казни. Каганы и знать исповедовали еврейскую веру, но были известны своей веротерпимостью: раз магометане разорили там христианскую церковь. Каган тотчас же приказал разрушить их мечеть, а ревнивых проповедников ислама – казнить.

– Мы веруем, княже, в единого Бога Авраама, Исаака и Иакова, – отвечал худой старик с белой бородой, но хитрыми, колючими, неусыпными глазками. – Христиане у нас же взяли начала веры, но только от себя многое ненужное прибавили. Это все одно, как если бы кто в нашу светлую Итиль ведро помоев вылил…

Берында с загоревшимися глазенками готов был сразу броситься в бой, но князь, смеясь, удержал его.

– Погодь, – сказал он. – В чем же закон ваш?

– А закон наш в том, чтобы обрезаться, – это у болгар правильно, – не есть тоже свинины, чтить субботу и исполнять другие заповеди, данные нам пророком нашим великим Моисеем. Бахмид же их болгарский совсем ни на что не нужен: это опять другое ведро помоев в светлую Итиль веры нашей древлей…

– А земля ваша где? – вдруг запальчиво бросился Берында в бой.

– По берегам Итиль… – отвечали они не без удивления.

– Нет, я не про эту говорю… А про ту, где дана была отцам вашим вера эта? Ну?!

– В Иерусалиме.

– И теперь там?

– Нет. Бог разгневался на грехи наши и расточил нас по всей земле…

– Так как же можете вы учить других, когда сами прогневали богов ваших? Или вы хотите, чтобы и с нами случилось то же?

По гриднице пробежал смешок: ловко их смазал!.. Ай да Берында! Ухватист!..

– Надо поклоняться Богу, Который сотворил небо и землю и всякое дыхание… – закашлявшись, сказал болезненный, сухой доня на дурном русском языке, приехавший вместе с Садке. – А ваши боги какие же?.. Из дерева поделаны вашими же руками…

– Да ведь и ваши из дерева!.. – засмеялся Володимир. – Поди-ка погляди у моей Оленушки: весь угол заставила!.. И дивлюся я: одни этого самого Исуса богом чтут, – развел он руками, – а жиды вот его распяли…

– Действительно… – живо подхватил философ Столп. – Мы в Него веруем. Ибо пророки предрекли, что Он родится, что будет распят, что в третий день воскреснет и вознесется на небеса. Они же тех пророков избивали и пилами претирали. Но реченное пророками все же сбылось, и Господь дал иудеям сорок шесть лет и, поелику не раскаялись, послал на них римлян, которые города их разрушили, а самих расточили по всей земле…

Володимир едва удержал зевок. В голове его стоял какой-то смрадный туман. Но вежество требовало поддержать разговор. И он, сделав знак хозарам не горячиться, вопросил философа:

– Для чего же бог ваш сошел на землю, как вы учите, и принял такую страсть?..

– Ежели хочешь, княже, послушать, я скажу тебе все по ряду… – с полной готовностью сказал польщенный возможностью долго говорить философ.

– Рад послушать… – любезно отвечал молодой князь и, чтобы подкрепиться, потянул из чаши.

Все эти рассказы о сотворении Богом мира, о грехопадении Адама и Евы через змея, о потопе, о башне Вавилонской и обо всем прочем он слыхал уже много раз, и это уже немножко прискучило ему, но он крепился: только глаза его стали еще масленее от усилий сдерживать зевоту. А философ пел настоящим соловьем. Показав весь план божественного домостроительства о спасении людей, он, назидательно подняв перст с грязным ногтем, заключил:

– И Бог предуставил день, в который хочет судить, пришед с неба, живых и мертвых и воздать каждому по делам его: праведникам – Царство Небесное, красоту неизреченную, веселье без конца и жизнь вечную, а грешникам – бесконечную муку огненную и червя неусыпающего…

И ловким, привычным движением он развернул перед почти уже засыпающим Володимиром полотно, на котором ярко, черным и красным, был написан Страшный суд.

– Вот зри, княже: одесную – это праведники, которые в богатых паволоках, радуясь, грядут в рай, – сказал он, и в голосе его зазвучали нотки неподдельного восторга, – а ошую, в рубищах, грешники, грядущие в муку вечную…

– Гоже вот этим-то!.. – сказал Володимир с улыбкой, показывая на праведников в нежно-голубых одеждах. – А сим, ошую, горе…

– Если хочешь стать одесную, то и крестись, – победно заключил философ, предлагая свое полотно дружинникам для обозрения. – Ничего, ничего, посмотрите. Ну как же, княже?

– Подожду маленько… – уклончиво отвечал Володимир и со смеющимися глазами обратился к дружинникам: – Ну, что же вы мне посоветуете? Как ума прибавите?..

– Если бы худ был закон греческий, то не приняла бы его твоя баба Ольга… – сказал чей-то голос из угла.

– А по-моему, – ворвался бойкий Рохдай, – а по-моему, надо у всех взять что получше: у болгар – девок, а обрезание пускай им самим остается. И свинина нам пускай будет, и меда добрые, и вина фряжские, а они пущай омываются да воду ту пьют…

Гридня захохотала: ай да Рохдай! Этот чисто рассудил…

– Хорош твой Киев, княже, – вкрадчиво говорил философ, – но добро было бы, если бы ты собрался Царьград поглядеть… Твоя баба…

Но раскат храпа богатырского покрыл его слова. Муромец, повесив кудлатую голову на грудь, спал райским сном. Не одолели богатыря лесного печенеги – одолели меда княжеские. Все захохотали опять.

– Ну, во здравие, гости дорогие!.. Дружина, кубки высохнут…

– Здрав буди, княже!..

– А ты что же, Берында, дотошный человек?..

– Во здравие, Солнышко наше Красное…

– Сказывают, в Царьград опять ты собрался?..

– Да, хочу с послами греческими проехать, княже.

– Ну поезжай, посмотри… И нам потом расскажешь, как там и что…

А Боян, звеня струнами яровчатыми, пел уже песню о старине далекой:

 
То старина, то и деянье:
Как было синему морю на утешенье,
А быстрым рекам слава до моря,
Как бы добрым людям на послушанье,
Молодым молодцам на перениманье,
Еще нам, веселым молодцам, на потешенье,
Сидючи во беседе веселыя,
Испиваючи мед, зелено вино…
Где-ко пиво пьем, тут и честь воздаем
Тому ли князю великому
И хозяину своему ласковому!..
 

Тайна Оленушки

Много зла творих в поганьстве и живях якы скот…

Нестор-летописец. Повесть временных лет

Оленушка, исхудавшая, бледная и уже отцветающая, сидела у себя в горнице. Около нее спокойно спал в зыбке сынок ее малый, Святополк, от Ярополка. Перед нею на столе слабо освещенные светом светильника лежали четии книги123123
  Четии книги – Четьи минеи, краткие рассказы о святых православной церкви, распределенные по календарю, по дням памяти того или иного святого.


[Закрыть], которые в дар ей привез из Царьграда философ Столп.

Это были творения жившего при царе Сименоне Иоанна Экзарха болгарского: «Небеса», «Шестоднев» – о шестидневном творении, перевод диалектики или философии Дамаскина и несколько «слов». Иоанн был хорошо знаком не только с творениями Святых Отцов, но и с философами языческой древности. Он изучал Платона, Аристотеля, Фалеса, или, как он говорил, Талла, Парменида, Демокрита, Диогена и других, но не сдавался на их прелесть. Он обличал их ложные понятия о начале мира и сравнивал Аристотелеву мудрость с пеной морскою. Правду сказать, Оленушка мало понимала в этих хитросплетениях умственных, но это не огорчало ее: в ней было довольно своего, и в чужом она просто не испытывала потребности. Из угла с бревенчатой стены на нее мягко и ласково смотрел Спаситель большеокий…

Оленушка склонилась над списками и под отдаленный шум гридницы погрузилась в морскую пену Аристотелевой мнимой премудрости… И вдруг по лестничке заскрипели ступени под знакомыми неверными шагами. Это был Володимир. Теперь она уже не только не боялась его, но точно нежный барвинок обвилась вкруг него своей светлой душой. Они уже не жили почти как муж с женой – от прежней Оленушки только глаза эти огневые, сияющие остались… В строгих постах, в молениях всенощных, в служении всем и всякому она все более и более увядала прекрасным телом своим, но расцветала незлобивой и милой душой своей… И когда, вернувшись с охоты, он лежал у нее на постели, она, сдав Святополка кормилке детинной, подолгу рассказывала ему о том, что было для нее светом всей жизни: о жизни Спасителя, об учении Его и о страшной смерти Его.

– Эх, жаль, меня с моими богатырями о ту пору там не было!.. – воскликнул раз Володимир, сжав кулаки. – Я бы им, собачьим душам, головы-то пообрывал бы.

Оленушка рассмеялась своим тихим, ласковым смехом и поцеловала руку мужа… И стала она толковать ему, что в защите князей Он не нуждался, ибо на то Он и пришел, чтобы показать людям путь.

Когда Володимир засыпал, случалось, под ее рассказы, она не огорчалась. Иногда он, закружившись, не заглядывал к ней неделями, проводя ночи то у Рогнеди, то у других жен, а то озоруя с девками в Берестовом или в Вышгороде. А потом появлялся к ней опять и, лежа на перине лебяжьей и глядя своими мягкими, маслеными глазами в низкий потолок, слушал ее рассказы… Все эти споры о вере, с которыми лезли к нему со всех сторон, то докучали ему до смерти, то смешили его, а тут, около Оленушки, было как-то тепло все, да светло, да чисто. Она давно подметила, что сердце у него простое и доброе, но шалое, молодое, пьяное, которое само не знает, в которую сторону ему броситься, к чему прицепиться. И терпеливо она искала путей к этому сердцу и радовалась, когда находила. И все больше относилась она к Володимиру не как к мужу и повелителю, а как к своему ребенку.

– Ол-ленушка… свет т-ты… мой ясный!..

И он, пошатываясь и широко раскинув руки, с пьяной улыбкой на лице направился к ней. Она встала и вся сморщилась.

– Ох, опять ты назюзился!.. – сказала она. – Уж лучше бы ты такой не ходил ко мне… Сколько раз говорила я это тебе… Ну погляди, на что ты похож!.. А Он, смотри, глядит на тебя… Что Он про тебя подумает?.. Ох, негоже, княже, негоже…

– Нюжли вправду Столп говорил, что Он и в огонь посадить меня может?.. – покачиваясь, воззрился на нее Володимир. – И говорит, окаянный, веки веков гореть будешь… А?

Оленушка потупилась своими сияющими очами. Это было как раз то, о чем она думала постоянно. Она давно уже сердцем своим узнала, что это неверно, что это выдумка людская, чтобы людей в страхе держать. Никогда, никогда Он и не подумает, чтобы мучить так слабых людей! Может, и посадят в огонь, может, и пожгут их маленько, а потом Он придет и всех разом простит и отпустит. Это она знала совершенно наверное, но говорить так вслух не смела, потому что Святые Отцы иначе о том учили. Но раз не вытерпела она и спросила о том отца Митрея, попа от Ильи-пророка. Тот сразу осерчал – он всегда серчал – и, открыв Еуангелие, сердитым пальцем тыкал все в те тексты, где говорилось о геенне огненной, о плаче и скрежете зубовном.

– Ну? Чего же тебе еще? Ведь написано!

Оленушка видела, что действительно написано, и ужахалась втихомолку на себя: она не верила и Еуангелию – она верила только Ему, присутствие Которого в своем сердце она чуяла. И Он одобрял и ободрял ее: «Так, Оленушка, так!..» Это была тайна Оленушки заветная, которая окрыляла ее. А Володимир, видя, что жена ему не отвечает, рухнул на покрытую ковром мохнатым скамью и повесил чубатую голову: да заместо того, чтобы утешить, приголубить его, сироту, она вон молчит да стращает его. По пьяному лицу его покатились слезы.

– Ты вон заодно с болгарами да с жидами пить не велишь… – пробормотал он недовольно, – а… а м-мы лучше есть не будем, а без питья Русь не стоит. Это им я так и сказал…

– Будет тебе незнамо что плести-то!.. – с легкой досадой проговорила Оленушка. – Иди проспись лучше. Пускай отроки отведут тебя, куда знаешь… Не люблю я тебя такого…

«Вот гонит… – сокрушенно подумал Володимир. – Я к ней всей душой, а она хоть помелом вымести меня готова…»

Он покачал над своим сиротством чубатой головой, тяжело встал и, пошатываясь, пошел вон.

«Нет правды на сем свете!.. – думал молодой князь печально. – И негде человеку буйную головушку свою преклонить…»

– Эй, отроки!.. – вдруг буйно закричал он. – Подавай мне воз… Вези меня к Рогнеди, к лебедушке моей белой. Живо!..

Рогнедь жила под Киевом, в селе Предславине. И она простила Володимиру страшное надругательство над нею и привязалась к нему гордым своим сердцем накрепко. Но жестоко мучило ее настоящее разгульного князя. Не довольствуясь своими женами и девками по его деревням, он хватал и девиц, и мужних жен направо и налево, так что кияне даже роптать стали: «Хоть ты и князь, а все на чужой каравай рта не разевай…» Но Володимир только смеялся: «Есть чего!..» И часто огневые глаза Рогнеди точно железом расплавленным наливались: грозовое, неуемное, жадное сердце было у этой варяжки!.. Отроки привезли Володимира к ней теперь как раз в один из таких грозовых часов.

– Хорош!.. – презрительно смерила она его с ног до головы. – Погляди: всю рубаху облевал…

– Гориславушка… – воззвал князь, держась за притолоку. – Горносталинка…

– Иди, иди, откуда пришел!.. – жестоко отвечала Рогнедь. – Иди… А то Изяслава еще напугаешь. Он и так зубками мучится… Иди к своей грекине…

– К грекине! – обиделся Володимир. – Ах вы, змеи подколодные!.. К грекине!.. Эй, отроки!.. В Берестовое!.. В Вышгород!.. Вези меня куда хошь: от всего отказываюсь… Нет мне, горемычному, места на белом свете… Все пропадай теперь!..

Все собаки поднялись по Киеву, когда шумный княжеский поезд направился под звездами в Берестовое. Один из отроков поскакал передом, чтобы поднять там всех на ноги, чтобы топили скорее избу мовную про князя, чтобы девки приоделись: порядки Володимира были известны. Да, может, и самому под шумок что перепадет, как в последний раз в саду вишневом… Ах, и девка эта Милонега!..

А Володимир, развалившись на коле, на коврах мягких, во всю головушку песни играл. За Днепром вспыхивали зарницы. В душе поднялась опять большая обида: всех жалеет, всех привечает, а пришел муж с пира почестного – от ворот поворот!.. И опять же обрезание какое-то выдумали – что такое, к чему?! Неизвестно!.. И не пей, говорит… Но он не таков!.. Он еще себя покажет… Он не какой-нибудь, а сам стольный князь киевский… И вдруг диким голосом он завопил во всю головушку:

 
Володимиру-князю не… изнашиваться…
Сла-а-а-а-ава.
 

Собаки залились как ошпаренные. Гридни просто со смеху с коней валились. И какой-то молодой озорной голос запел в темноте:

 
Володимира-князя веселие есть…
 

И, хохоча, грянули гридни:

 
– Пити!
 

– Как? Как?.. – обернулась с воза чубатая голова. – Как это вы там?

 
И дружина его тоже хочет еще, —
 

залился невидимый певец.

 
– Пити!.. —
 

грянула дружина.

Все со смеху с ног валились. Собаки киевские что и думать, не знали. Звезды ласково смеялись в высоте…

А Оленушка тем временем, отбивая поклоны, молилась Господу о спасении души супруга своего. И когда вспоминала она о тайне своей светлой, то вся так и загоралась умилением, и по изможденному лицу ее катились радостные слезы. Рядом в зыбке тихонько посыпывал носиком ее Святополк ненаглядный..