Текст книги "Бес, творящий мечту"

Полудница

Спанье есть от Бога присужено полудне: от чин бо (в то время) почивает и зверь, и птица, и человеци…

Поучение детям Владимира Мономаха

Уже год прожил Ядрей у себя в Боровом. Он уже взял за себя Дубравку, поставил избу и, с детства к лесам привыкший, скоро стал добрым и усердным пардусником, то есть звероловом. Все это вышло совсем неожиданно: он думал, повидавшись с родичами, снова вернуться в Киев, но Дубравка смешала все. Она жарко любила его, и потому он не только не смел смотреть на других баб или говорить с ними, но не смел даже и говорить о них. Чуть что, и веселая певунья и хохотунья Дубравка превращалась в настоящую ведьму и с горящими бешенством глазами хваталась за рогач, за голик, за все, что под руку попадалось. В особенности тревожила ее сердце Запава, которая не сводила своих нежных голубых русальих глаз с Ядрея. Эти постоянные смены жестоких бурь и нежнейшей ласки и утомляли Ядрея, и были любы ему: лестно было парню, что его Дубравка так любит его!.. Но и Запава тоже была гожа.

Но счастлив Ядрей не был: его все больше и больше томила сделанная им в Царьграде глупость с переменой веры. Боязнь, что все это откроется и родичи засмеют его, угнетала его. В особенности боялся он по-прежнему старого Боровика. Он особенно угождал теперь лесным богам: осенью они с Дубравкой принесли в жертву водяному, как полагается, гуся, домовому клали на печь хлебцы малые, а когда по весне проснулся леший, Ядрей отнес ему в гостинец целый хлеб и отдал весь первый улов. Но и это не помогало, и он, бродя по лесам, все обдумывал, как бы снова ему убраться отсюда в Киев да и Дубравку с собой забрать. Но это было головоломно: куда там с молодой да пригожей бабой денешься?

Год этот на хлеба выдался не из удачливых. Все время стояла засуха. Покосы вышли плохие. Озимая рожь была низкоросла, запалена, а зерно было жидкое, щуплое. На яровые и смотреть было тошно. Где-то за Десной леса горели, и в раскаленном воздухе горько пахло гарью, и солнце в дыму казалось каким-то красным колесом…

Прошло Купалье, прошли невеселые в этом году сеножати, и подошло время зажина. С утра молодежь бросилась к Десне купаться. Вода была уже прохладна: олень в воду п.....л. Затихли птицы, готовясь потихоньку к далекому пути в светлый Ирий. И, выкупавшись, все скорее побежали в поселок: надо было «водить колосок».

Ядрей с раннего утра ушел за охотой: он расставил немало пружков и кляпцов на глухарей, тетеревов и рябцов, и надо было посмотреть, что послал ему лесной хозяин. Запава, выгоняя скотину, видела его уход. На игрищах она в последнее время не бывала: тяжко было ее сердцу молодое веселье. И, как никогда, потянуло ее сегодня к милому. Как миловала бы она его, как любила бы, как работала бы на него!.. Здесь, на поселке, и подступить к нему было близко нельзя из-за Дубравки – как кошка, так вся сразу и ощетинится, так и зашипит!.. И, улучив время, Запава тихо ушла в поля и спряталась во ржи. Больше терзаться она так не могла. Ей уж белый свет не мил стал. По изредка перехваченным взглядам Ядрея она чувствовала, что и она люба ему, но он опасался Дубравки. Она скажет ему в полях, на свободе, все, а там видно будет. А ежели не захочет слушать, прогонит – Десна всегда под рукой. И она будет русалкой, и заманит его к себе в омут, и защекочет, и зацелует… Нет, нет, недаром прошлым Купальем ее венок у берега застрял!..

Во ржи было душно, как в печи. Пахло нагретой соломой и васильками. От нечего делать Запава стала вить себе из синеньких пахучих цветочков венок, и чутко слушала, и зорко смотрела к лесу: не идет ли он? И было жутко немного: как раз об эту пору, к полдням, выходят из хлебов полудницы и всех опозднившихся в полях засекают своими острыми серпами. Но теперь ей все равно… Куропатка со своим многочисленным выводком набрела на нее, и долго все они стояли, вытягивая шейки и робко глядя на нее, а потом вдруг быстро-быстро разбежались по ржи. И выбежала крошечная серенькая землеройка… А в небе глубоком, чуть затянутом дымом от горевших вдали лесов, плыли, точно ладьи по морю, белые облака и носились со щебетаньем ласточки. Так вокруг все ясно и мирно, а в душе – осенняя ночь. И на нежно-голубых глазах Запавы проступили слезы жалости к самой себе…

Ядрей с небольшой добычей – видно, и леший гневается на него – повесив голову шел домой. Солнце поднималось уже к полудню, и он прибавил шагу. В полдень все спит – и человек, и скот, и птицы, и леса, и травы, – и негоже бывает тому, кого этот час застанет вне дома… Вот и опушка леса с погоревшей от засухи травой, вот и хлеба, и…

Он вздрогнул, остановился, и волосы на голове его зашевелились: из золотого моря ржи в венке из васильков поднялась вдруг страшная полудница!.. И он поразился: Запавой оборотилась, лукавая… И со всех ног он бросился к поселку…

– Ядрей!.. – простонала полудница, простирая к нему руки. – Ядрей, солнышко ты мое красное… Милый…

Но он, не оглядываясь – оглядываться в таких случаях самое последнее дело, – несся к селу… И полудница, закрыв лицо руками, с жалким плачем упала в борозду…

Задыхаясь, он прилетел в свою новую избу. Дубравки дома не было: готовясь к зажину, у своих, должно быть, была. Чтобы не быть одному, он пошел по жену. У околицы стояла пестрая толпа молодежи. Он свернул к ней, чтобы удостовериться: там Запава или нет? Она была тут, бледная, с опущенными и как будто заплаканными глазами, и на пепельно-белокурой головке ее с тяжелой косой был привядший уже венок из васильков! И Ядрей прямо не знал, что думать… Но он не смел ни подойти к Запаве, ни даже смотреть в ее сторону: Дубравка, смуглая, жгучая, с огневыми глазами, была уже около него…

Со всех концов поселка торопился народ. Все любовались крошечной девчуркой в чистой рубашонке, в цветах: это она должна была сегодня изображать колосок. И вот молодежь, схватившись за руки, парами стала вдоль дороги от околицы к ниве. Кто-то поднял девчурку и поставил ее в начале этого моста из рук, и она, неловко взмахивая от боязни ручонками и смеясь всем своим загорелым, в ямочках, личиком, пошла по рукам вперед. Пары, мимо которых она уже прошла, быстро перебегали вперед, чтобы удлинить мост, чтобы дотянуть его до самой нивы. И веселый колосок, колеблясь, шел вперед и смеялся. А молодежь пела:

 
Ходит колос по яри,
По белой пшенице.
Где царица шла,
Там рожь густа:
Из колоса осьмина,
Из зерна коврига,
Из ползерна пирог
Родися, родися,
Рожь с овсом!..
Живите богато,
Сын с отцом!..
 

И колосок докатился до нивы, и тотчас же одна из девушек, присев, стала завивать Велесу бороду из колосьев, а хор пел:

 
Благослови-ка меня, господи,
Да бороду вертеть…
А пахарю-то – сила,
А севцу-то – каравай!..
 

И все, опаленные солнцем уже на сеножатях, ярко-пестрые, согнувшись с серпами к ниве, взялись за жатву. И Ядрей вдруг ахнул: на зеленых бусах Дубравки, среди молодых загорелых грудей, висел его медный крестик, который дали ему попы цареградские при крещении!

– Это откуда у тебя?

– А что? – весело оскалила она на него все свои белые зубы. – Я у тебя в суме нашла… А чего это? Ляпа болтал, будто это бог киевский новый… Да, чай, врет, бахвал… А осерчал он все же здорово!..

У Ядрея под ложечкой засосало. И темная, лесная тревога сжала его сердце. Он споро вязал снопы за Дубравкой, ставил крестцы, но думал все об одном.

– Да ты бросила бы его… – хмуро сказал он жене.

– Ну, что ты?.. – поправляя сбившийся на сторону плат, отвечала она весело. – Я вот домой приду, начищу его песком – как огонь гореть будет!.. Гоже…

С этого дня начали по поселку слухи ползать, что вот занес Ядрей в леса какого-то чужого бога, может, и засуха-то оттого, что боги прогневались на это… И при встрече с Ядреем пожилые люди хмуро отвертывались в сторону. И это темное, лесное нарастало так, что и Дубравка встревожилась и сняла с шеи своего медного божка.

– Да зачем ты принес-то его?.. – спросила она раз мужа за вечерей.

– Зачем, зачем… – осерчал и без того встревоженный Ядрей. – Любопытно было, вот и захватил напоказ… Привяжутся тоже…

Она весело осклабилась:

– Ты чего, еще серчаешь? Я нешто тут виновата? Сам занес, а я отвечай… Да я его в печурку сунула – пущай там сидит себе в тепле…

И когда селяки кончили жатву и молодежь веселой толпой, с песнями и плясками, понесла в село последний сноп, житного деда, духа нивы, в избу Ядрея хмуро шагнули вдруг двое из стариков и худой, всегда, несмотря на молодость, значительный Ляпа.

– Вот что, Ядрей, зла мы на тебя не имеем… – сказал Ляпа, стараясь не смотреть Ядрею в глаза. – А только бога твоего ты нам отдай: мы хотим сносить его к деду Боровику. Может, против него заговор какой есть… Хлеба-то, почитай, все пропали. А такого дела у нас и старики не помнят…

– Я не знаю, куда его Дубравка дела… – слегка побледнев, отвечал Ядрей. – А, да вот и сама она…

Дубравка, потная, красная, веселая, – уж и поплясала же она вкруг житного деда! – ворвалась в избу и вдруг осеклась. Ядрей хмуро, в двух словах сказал ей все. Пошарив в печурке, она вынула завернутого в тряпочку бога и передала его Ляпе. И хмуро все трое задвигали лаптями в лес к Боровику. Дубравка – она была встревожена – молча сделала знак мужу и унеслась за ними. И из-за тына стала она тревожно слушать, что мужики промеж себя говорить будут.

Выслушав поселян, Боровик тихонько рассмеялся.

– Никаких других богов, кроме наших, нету, – добродушно сказал он. – Какой же это бог? Так, видимость одна… Нет, нет, никакой вреды от него быть не может. Не замайте.

Селяки простились и молча вышли. И зашагали по солнечной дороге среди старых сосен и густого молодого подседа. И вдруг Ляпа у лав через ржавчинку остановил стариков.

– Нет… – решительно сказал он. – Что там дед ни говори, а так оставить это нельзя… Почему же раньше засух не бывало?.. Ядрей лукавит. Может, и он уже прикачнулся к новому богу. В Киеве таких лоботрясов немало, которым на веру дедовскую наплевать. А мы должны беречи ее накрепко…

Ляпа к этим делам был совсем равнодушен раньше, но теперь он вдруг очень принял их к сердцу.

– Так чего же мы с ним делать будем? – сказал тихо один из стариков, похожий на старый пень, забытый в лесу.

– А что делать?.. – сказал Ляпа. – Возьмем да и убьем, как он на зверовья пойдет или на птицу кляпцы ставить… Я уж дело обделаю сам… А эдак что же это будет?

У Дубравки сердце вдруг захолодало, и, не помня ничего, она обходами неслышно понеслась на поселок и жарко обняла встревоженного Ядрея, и рассказала ему все. И то собирала ему наскоро суму в дорогу, а то снова бросалась к нему, и прижималась, и плакала, и шептала:

– Ты иди хошь в Киев пока… А там, как дела по-другому обернутся, опять придешь… А то я к тебе с плотовщиками приеду… А сейчас уходи, уходи скорее!.. Ляпа не отвяжется теперь: это он за меня с тобой счеты сводит, долговязый… Скорее, скорее, сокол ты мой ясный… Если ты любишь свою Дубравку, скорее!..

– Да скоро уж ночь… – хмуро говорил Ядрей. – Лучше до утра переждать… Дома они не посмеют приступить ко мне…

И после ночи терзаний и слез и ласк исступленных – они ночевали на сеннице – Ядрей, выждав полудня, когда все посели завалились спать, тихонько, задами вышел в леса и опушкой, по-над берегом, направился в сторону Чернигова.

– Ядрей… Родимый…

Он весь задрожал: из-за густого куста орешника, с кузовком брусники в руках, вдруг вышла ему навстречу, точно заграждая путь, полудница. И опять в образе Запавы!..

– Куда ты, Ядрей?.. – вся в слезах, едва выговорила она. – Что ты надумал?.. Что же я без тебя тут делать буду?.. Хоть и не мой ты, а все хошь разок кажний день я посмотрю на свое солнышко…

– Врешь, не обманешь!.. – крикнул он и бросился в кусты. – Пусти, ударю!..

Он оторвал от себя ее руки и бросился в чащу. Она с плачем бросилась было за ним, но он уже исчез в густом ореховом подседе. И опять полудница с горьким плачем повалилась на зеленый мох, по которому, как брызги крови алой, рассыпалась ее брусника… Но сейчас же она вскочила и с криком истошным: «Ядрей!.. Милый…» бросилась лесом за беглецом…

Рать

Брань славна лучше есть мира студна.

Древняя русская пословица

Шумит, гремит Господин Великий Новгород – и на Славне древнем, и вкруг детинца, и во всех своих концах…

Варяги, что с князем Володимиром из-за моря пришли и Великий Новгород впервые видели, шатались по торговищу и все дивились богатствам, там выставленным. И чего-чего тут только не было!.. Вот ряды с товарами «царских земель», Византии. Тут и паволоки драгоценные, и просто шелковые ткани, золото и серебро, кружева, каменье драгоценное. Тут финики, стручки, грецкий орех и драгоценный перец, до которого были славяне великие охотники и который ценился на Руси так, что его принимали даже в уплату пошлин наравне с деньгами. Тут масло и вино темное с островов солнечных… Вот ряды с товарами варяжскими: тут и фризские сукна, и холст тонкий, и полотно, изделия железные и медные, олово, свинец, янтарь и сельди соленые. Вот ряды с товарами верхних русских земель: тут соболи драгоценные, бобры седые, куны черные, песцы, белые волки, горностаи нарядные, лисицы-огневки и лисицы черно-бурые, а также соколы и кречеты и «рыбий зуб» (моржовые клыки). Вот ряды хвалисские117117
  Хвалисский – каспийский.


[Закрыть], из-за Каспия, моря Хвалынского: индийские и китайские ткани, ковры, пряности, конский убор, цветные кожи, пардусы – барсовыми шкурами любило дарить один другого княжье, – булатные клинки… И глаза морских волков разгорались на все это добро зеленым огнем, и в головах играла думка о том, как бы захватить тут опять власть да над всем этим богачеством владыкой стать… Но старые дружинники одерживали, распуская из-под руки слушок, что теперь уж скоро поход на Киев будет, а Киев стольный еще почище Новгорода будет… А сами тем временем, исполняя решение славного веча, скакали из края в край по земле Новгородской, подымая на рать и весь, и мерю, и чудь белоглазую, и соседей-кривичей, и славян-новгородцев… Князь Володимир в дело вникал мало: его женить дружина вздумала – и он размечтался о красавице Рогнеди и разнежился…

И вот постепенно к Великому Новгороду со всех сторон рати подходить стали. Они разбивали свои станы и на пустопорожних землях по концам, и вкруг посадов, в поле. Не было только кривичей: им Добрыня распоряжение дал поджидать новгородскую рать у себя. Разноязычный говор, ржание и визг лошадей, крики, песни, ругань и драки подгулявших воев, скрип повозок, блеск и брязг оружия, пестрые одежды и нестерпимая вокруг становищ смердель – непырато выглядела вся эта военная суматоха, и много мешала она торговой жизни бойкого города, но, боясь засилья киевского, новгородцы терпели все, абы осадить киян. Вящие люди, мужи честны, подогревали Новгород: одним говорили они, что больно уж в Киеве эта новая вера грецкая подымать голову стала, другим за верное передавали, что князь Ярополк рать на Новгород собирает, чтобы дань увеличить, – здорово они, черти-новгородцы, разжирели, – а третьих допьяна поили на шумных братчинах. А Добрыня со старыми дружинниками, запершись, все в гриднице пили да дела свои обдумывали. Володимир, совсем еще мальчишка, голубоглазый, неповоротливый, с какою-то масленой улыбкой на розовых губах, тянулся за старыми воинами и всячески показывал свое молодчество, но Добрыня, уй его, с ним считался мало: молодо-зелено… И вдруг в шумную гридницу отрок вошел, отмахнул князю молодому и дружине поклон уставной и проговорил молодым баском:

– Бояре из Полоцка вернулись, княже!..

– А ну, веди их сюда… – распорядился Добрыня.

Чрез немного времени в гридню степенно вошло четверо мужей новгородских, бояр, в дорогом, но запыленном наряде: путь они сделали неблизкий. Опытный глаз ловкого Добрыни сразу по лицам бояр понял, что дела что-то не так, но и виду не показал. Начались неторопливые поклоны, осведомление взаимное о здоровье, о том, как ездилось, все ли благополучно в Великом Новгороде, что слышно по дороге было… И сватов усадили за столы, и отроки вина и медов поднесли им, и они пили за здоровье князя и благополучие храброй дружины его, и раскланивались, и пили опять.

– Ну, а как же, сватушки, дело-то княжеское? – спросил наконец Добрыня.

– Да уж не знаем, как и обсказать, бояре… – отвечал старший из сватов, ражий мужик с рыжей бородой во всю грудь и плутоватыми глазами. – Такое услышали мы в Полоцке, что и передать как не знаем.

– А как слышали, так и передавайте… – отвечал Добрыня, облокачиваясь обеими руками на рукоять меча. – Ваше дело такое…

– Князь Рогволод принял нас нельзя лучше… – продолжал боярин. – И угостил на славу… Но говорит: первое дело, что начат-де у нас насчет Рогнеди разговор с Ярополком-князем, а второе, неволить-де дочери я не буду: как порешит, так пущай и будет… Ну, позвали это тут же при нас княжну – ох, и хороша девка!.. – и князь Рогволод: так, мол, и так, сватается вот, мол, к тебе князь Володимир… А та… Нет, уж воистину и не ведаю, как и обсказать вам все это дело… – притворно стал он соромиться. – Право, срамно и молыть…

– Да говори, говори, боярин: твое дело сторона… – раздалось со всех сторон. – Ничего, не маленькие, не испужаемся…

– А та эдак головой вздернула кверху, – продолжал рыжий, – да и отрезала: не хочу-де разуть робичича, а Ярополка хочу… Рогволод даже…

Но его уже не слушали: Добрыня и другие дружинники повскакали с мест.

– Как?! Нашего князя?! Ах она…

И пошло, как полагается. Володимир растерянно сидел и не знал, что ему делать. Ему, рожденному от рабыни Малки, не раз уж приходилось получать этого «робичича» в лицо, но ответ гордой княжны был ему особенно обиден: он уже привык считать ее своей.

– Рать!.. – кричали дружинники. – Никогда мы не спустим того князю Рогволоду… Рать, рать!..

– Верно… А оттуда – на Киев, чтобы все дела одним заходом покончить… Рать!..

Сейчас же началась по всему городу подготовка общественного мнения: вящие люди работали повсюду не за страх, а за совесть. Еще более старались те, которые для таких дел у вящих всегда под рукой были. Вящим дело было на руку: во-первых, потому что удачный поход всегда выгоден, а в удаче его не сомневались, ибо рать собрана была значительная; во-вторых, потому что больно уж много всякого гулящего народа в городе набралось и вывести его куды подальше было неплохо; а в-третьих, расширение власти Господина Великого Новгорода было выгодно, а потому и приятно не только дружине, но и гостям. Черный народ стал было поварчивать: житьим людям война ничего не сулила – разве только тем, которые заболтались и могли с ратью на добычу пойти. Но так как рать их и не задевала – воями шли только люди по всей своей охоте, – то огрызались они довольно слабо. Присутствие в городе большой княжой дружины и воев значительно охлаждало пылкие головы: вече – оно, конечно, вече, но и меч тоже, конечно, меч…

Чрез несколько дней поутру знакомо запел на Славне вечевой колокол. И скоро вся широкая площадь залилась возбужденно галдящей толпой. Но многих граждан не хватало: каждую весну по полой воде гости уходили на своих судах и за море, и на восток, к Югре, и к болгарам, и на Каспий. Но зато немало сошлось поглядеть на знаменитое вече новгородское иноземных гостей, которые тоже по весне привозили в славный Новгород свои товары из-за морей. Были тут и урмане, и свеи голубоглазые, и готы, и пруссы, и арабы невозмутимые в широких бурнусах своих, и болгаре чумазые в меховых шапках, и греки юркие, и немцы. Все они весьма ценили этот восточный рынок – и Господин Великий Новгород очень сознавал это и в сношениях с иноземцами умел свое достоинство поддержать. Раз дони задержали за что-то гостей новгородских и заточили их – на следующую же весну Великий Новгород не пустил в Доню ни одного мужа: «Ни посла им вдаша и отпустили их без мира». Новгородцы торговлю любили больше войны, но и торговали они все же: в одной руке – весы, а в другой – меч. Оружием они владели, но, народ торговый, любили себя побаловать даже и на войне, и потому ратью ходили они не иначе как летом. Сунулись было, осерчав, раз на болгар зимой, но сейчас же и поворотили оглобли обратно: «Непогодье есть зиме воевати болгар, идучи не идяху…»

Изредка проходили толпой, ближе к степени, деревянному помосту около вечевой башни, с которого говорили к народу, люди крупные, и тогда толпа почтительно расступалась и ломала шапки, а других провожала ругательствами и свистом. Вот, опираясь на длинную клюку, прошел высокий и худой, с кустистыми бровями над сердитыми глазами Богумил, за велеречие свое Соловьем прозванный, всем известный вещун, – ему и кланяться не все осмеливались: могутный был в своем деле старик!.. Вот идет боярин Угоняй, смолоду великий озорник и буян, про удальство которого ходили всякие сказки небылые, а теперь человек большого веса, который из своих хором на Прусской улице верховодил во всех делах. А вот, румяный, веселый, богатый, важно и благосклонно выступает прежде бедный гусляр, а теперь именитый гость новгородский Садко, или, по-новгородскому, Садке. Народ расступается перед ним широкой улицей, встречают его поклоны, а провожает завистливый шепот.

– Богатеет наш Садке!.. – говорят вольные новгородцы. – Скоро, гляди, шапкой-то звезды задевать будет…

– Сказывают, недавно на братчине подпил он да и расхвастался: «Ежели, – бат, – захочу, так враз все товары новгородские закуплю…»

– Но… – возразил кривой и худой кончанин118118
  Кончанин – житель конца, то есть одного из ремесленных районов города.


[Закрыть]. – Как ни богат, а Новгорода не осилишь… Все товары!..

– Да вы подумайте только, братцы: по весне-то за море шестьдесят судов от него пошло… А к болгарам да на море Хвалисское сколько опять!.. Говорят, полны подвалы золотом да серебром…

– Вот голку новую затрут – тогда посчитают, сколько чего у него в подвалах есть!..

– Этого не тронут… Этот с народом жить умеет… Ты гляди какой поклонистый – всякому почет и уважение отдаст… Нет, этот и в гостьбе толк знает, и по вежеству, может, первый на весь Новгород… Этого не тронут…

Вече волновалось и галдело. Над черною зернью голов высился в дыму Велес, покровитель промышленников новгородских. А на той стороне реки, неподалеку от детинца, дымился священный огонь у подножия старого Перуна. Наконец на вечевую степень медлительно и важно, опираясь на посох, поднялся степенной посадник Господина Великого Новгорода Твердило, широкоплечий, коренастый старик с заплывшими умными и лукавыми глазками. Сняв свою шапку и прижав ее к животу, он степенно отдал поклон на все четыре стороны.

– Отцы и братие… – с привычным усилием сиплым голосом возгласил он над затихшей площадью. – Сейчас князь с дружиной своей храброй и с воями уходит под Полоцк. Я собрал вас, чтобы проститься с ратными людьми…

– Как под Полоцк?! – раздался вдруг из толпы задорный голос. – Собирали рать на Киев, а идете на Полоцк?!

По площади прошла волна: не то что мужам новгородским непременно нужно было, чтобы рать шла на Киев, сколько потому, что в этой перемене они чувствовали неуважение к их решению.

– Да и всамделе… – поддержал другой петух. – Какого хрена?.. Так крутить народом нельзя…

– Отцы и братие… – возгласил посадник, разгладив степенно бороду. – Вы все, чай, слышали, как княжна полоцкая осрамила нашего князя. Вы скажете: ихнее дело – как там хотят, так пущай и разбираются. Нет, это неправильно… В этом мы, новгородцы, должны видеть поруху имени Господина Великого Новгорода: князь Володимир – наш князь… И что же это будет, что скажут гости иноземные, которых мы видим и сейчас среди нас, ежели Господин Великий Новгород позволит так всякому себе в бороду плевать?!

– Верна!.. – закричали голоса своих людей со всех сторон. – Правильна!.. Молодчина посадник!..

– Рать идет на Киев, знамо дело, как то сдумавше сдумали мужи новгородские… – продолжал посадник, стараясь голосом покрыть крики несогласных. – А по заходу она зайдет и под Полоцк с князем Рогволодом заодно посчитаться. Хочешь – роднись, не хочешь – не роднись, твоя воля, а страмить князя Великого Новгорода мы не допустим!..

– Верна!.. – закричали сторонники посадника и вящих людей. – А кому рать не люба, тот по запечью сиди: никто не неволит.

– Да казну-то вы чью будете на рати ваши тратить?.. – ожесточенно закричал задорный. – Ее народ горбом добывает, а вы из-за девки какой-то ее на ветер развевать будете…

– Не на ветер, а на дело новгородское… – старались перекричать их другие. – Господин Великий Новгород никого не замает – ну и его никто не замай… А полез – получи!..

– Еще кто получит, видно будет…

– А коли страх берет, под подол к своей бабе лезь…

– Не хвались, идучи на рать, а хвались, идучи с рати…

Смех волной прошел по площади. Посадник спокойно ждал: он уже привык, что, не покричав, новгородцы никогда никакого дела не решают. А тут и решать было уже нечего: все давно было решено – если не вечем, так теми, кому это ведать надлежало. И точно для того, чтобы это решение подкрепить, со стороны Плотницкого конца вдруг бодро и решительно взыграли трубы: то рать двинулась в поход. Спорить было уже поздно и – в такой обстановке – не совсем безопасно. И все дружно сгрудились ближе к реке, берегом которой в туче пыли, играя в трубы, шла рать…

И вот во главе серой, шумящей змеи ее, блистая на солнце оружием, показалась дружина варяжская, а на челе ее молодой князь. Шелом его горел на утреннем солнце, как огонь, сияла кольчуга венецейская, сбоку меч тяжелый висел, но все же во всем облике его, во всей посадке было что-то мягкое, бабье. Рядом с ним ехал дородный Добрыня с его медно-красным и решительным лицом. Любимым присловьем Добрыни было:

«Так – так так, а эдак – так эдак», и присловье это выражалось во всей его крепко сбитой и решительной фигуре. Его побаивались, а Володимира любили – за его простоту, за то, что он был, как все, за то, что князем он вел себя так, как на его месте повел бы себя любой из житьих людей или смердов, за то, что в нем князя не чувствовалось даже отдаленно. Каждый из его дружинников, следовавших за ним в этой разношерстной, разноверной, с бору да с сосенки толпе, был больше князь, чем он: все эти морские волки, ястреба степные, с решительными, часто изрубленными лицами, с суровым взглядом, очень хорошо помнили, что сбоку у них висит меч, все они каждую минуту ставили в игру как чужую жизнь, так и свою. А Володимир-подросток был весь мягкий, точно сонный, и наивны были его голубые глаза и как-то маслениста ленивая улыбка…

И при виде его и воинственной дружины его все разногласия были забыты: это шла силушка Господина Великого Новгорода! И народ новгородский шумными криками приветствовал и князя, и дружинников, и воев, которые потянулись за дружиной. Первыми шли славяне. На них были и шеломы, и кольчуги, и щиты у них были, и мечи, и у одних луки и стрелы, а у других копья, или, по-тогдашнему, сулицы, и осанка их была осанкой воя. Но когда в душной пыли потянулись за ними таборы веси, чуди, мери, смешливые и озорные новгородцы только с трудом удерживали смех: чистое вот баранье, сейчас провалится!.. Тут одет был всякий по-своему, и вооружение было самое горевое: у кого секира, у кого рогатина медвежья, у кого нож, у кого дубина простая. И эти плоские, тупые лица с маленькими звериными глазками смущали: на них было чувство полного равнодушия ко всему. Точно так же пошли бы они и на похороны, и на пир, и топиться в Волхов…

– Ну, эти, пожалуй, немного навоюют… – сказал чернобородый, форсистый торговец из мехового ряда.

– Их бы нашим огородникам на пугала отдать…

Пробежал смешок.

– А около становищ их и не пройдешь, братцы: дух захватывает…

– Дак вот их поперед рати и поставить… – пустил высокий сухощепый ливец с горячими глазами навыкате. – Полочане – они балованные: враз побегут, как эти дух отпустят…

Заржали…

– Ну, и наши плотники не уступят, в особенности ежели капусткой кислой подкормить…

Нескладные толпы чуди нога за ногу спели за головной дружиной и звериными глазами покашивали на смеющихся форсунов новгородских. А Володимир среди кликов толпы уже свернул с древнего, широкого, заставленного по бокам лавочками моста и, оставив с правой руки детинец, повернул поозерьем, правым берегом Ильменя многоводного, на юг. Огромное озеро все сверкало жидким серебром. Над бескрайней гладью его носились острокрылые чайки. И веселый заозерный ветер нес упоительный запах воды и лугов: посели заканчивали покосы. И долго из-под руки провожали они глазами силушку новгородскую…

А город разом забыл и о князе своем, и о рати его, и о Рогнеди, и о Киеве и с головой ушел, как всегда, в свои дела торговые. На Волхове черные люди с криками, песнями и руганью нагружали и разгружали суда. На Славне бойко шел веселый торг. И, закутавшись золотым дымком, боги благостно взирали на суету тороватых новгородцев своих.