Текст книги "Бестеневая лампа"

2

– Я не могу сейчас говорить, – сказал Платонов в телефон и нажал отбой, понимая, что из этого не выйдет ничего хорошего. Но он действительно не мог – на кушетке рядом с его столом сидела мать одного из пациентов и пытала хирурга уже около получаса. – Извините… Повторю – ваш сын не первый и не последний. Так было, есть и так будет, пока существует армия и не готовые к ней пацаны…

– Что ему теперь… Его посадят? – мамаша всхлипнула и вытерла слёзы рукавом, забыв, что в другой руке у неё платок.

– Я не знаю, – пожал плечами Виктор. – В военное время всё было бы несколько иначе, а сейчас…

Телефон зазвонил снова. Очень хотелось выключить его совсем, но он знал, что это – не выход. Сбросив звонок, глухо откашлялся и продолжил:

– Не всё так просто – он же не только членовредительством занимался, он к этому пришёл, так сказать, в силу необходимости. Он совершил преступление и пытался уйти от ответственности. Так что тут где-то между дисбатом и тюрьмой.

Женщина зарыдала в голос. Платонов встал, налил стакан тёплой воды из чайника, протянул ей. Ситуация для матери была, мягко говоря, без особых перспектив. Сынок, будучи программистом-самоучкой, быстро втёрся в доверие к начальству, починил пару компов, напечатал несколько приказов, после чего сумел прослыть просто незаменимым для ленивых штабных офицеров. Его взяли писарем. Он как сыр в масле катался, отчёты составлял, документацию – и всё это, сидя в командирском кабинете. Виктор был уверен, что временами тот от наглости и ноги на стол закидывал, и коньячком из шкафа баловался, и селфи делал на фоне знамени части – для таких же, как он, балбесов.

Почему от наглости? Да потому, что в итоге сумел он сделать ключ от сейфа и добрался до проездных документов. Как он с ними мутил, понять было сложно – но несколько десятков дембелей домой вовремя уехать не смогли, а офицер, который по ним билеты на вокзале брал, в комендатуру загремел; Платонову рассказал об этом следователь, что за парнем в госпиталь приезжал.

Писарь, не будь дураком, когда запахло жареным, взял шприц, набрал в него бензин и уколол себе в голень – в лучших тюремных традициях. Спустя несколько часов уже был в госпитале с сильными болями в ноге. Виктор его принял, осмотрел, пропунктировал и даже из точки укола почувствовал запах. Спросил – тот не признался. Прооперировал – после разреза вони стало на порядок больше.

Что ж, в армии всё регламентировано. Доктор написал рапорт, потребовал объяснительную – там всё было по тексту как обычно, что-то вроде «это не я, само ветром надуло». А дальше по цепочке документы ушли в ФСБ, и через два дня следователь забрал неудавшегося хитреца прямо из перевязочной, надев на него наручники и не особо обращая внимания на хромоту.

Мамаша примчалась за четыре тысячи километров через сутки. Сначала, как положено, отправилась к командиру госпиталя с претензиями, потом в отделение. «Засужу, сволочи, сына убиваете, он ни в чём не виноват, оклеветали дитятку», – опять-таки ничего нового Платонов не услышал. Пришлось повторять всё ещё раз – до этого излагал следователю на бумаге.

– На коже правой голени у него был обнаружен след от свежего укола… На разрезе отчётливый запах из раны… Признаки химического повреждения тканей… – подбирал он слова попонятнее. – Все, кто в операционной был, подтвердили. Да вы что, думаете, я ему сам в ногу бензин плеснул, что ли?!

Мать то затихала и слушала, то плакала. И, с одной стороны, Виктор понимал её прекрасно – никто от своих детей таких выкрутасов не ждёт. Но, с другой стороны, тут не спорить надо с врачом, а что-то предпринимать. Адвокат какой-никакой, например. Ну, или попытаться возместить ущерб от проданных налево проездных. Но просто сидеть на кушетке в кабинете хирурга, лить слёзы и обвинять всех вокруг – бестолковое занятие.

Опустошив стакан воды, женщина стала поспокойнее. Платонов рассказал ей, как найти Следственный комитет и к кому там можно обратиться. Сам он вспоминал эти мрачные коридоры с обшарпанными стенами не то чтобы с содроганием, но без особой радости. Время от времени каждый второй врач оказывался там на допросе в качестве свидетеля – пояснения по жалобам пациентов и их близких приходилось давать не так уж и редко. Суровые и одновременно безразличные лица следователей, изучавших твои записи в историях болезни, оптимизма в жизни не добавляли.

Вздохнув, она встала, машинально поправила на кушетке армейскую бело-синюю простыню и молча вышла, не попрощавшись и не поблагодарив. Виктор пожал плечами, взял в руку телефон – и в эту же секунду прилетела смс.

Он прочитал её и в который раз за последние пару месяцев физически ощутил где-то в груди лёгкое трепетание на грани с болью – неприятное и волнительно-пугающее:

– Ты опять там с какой-то бабой?

– Да, – ответил Платонов в пустоту ординаторской. – Вот ушла только что.

Он хотел перезвонить, но тут в дверь постучали. С некоторой долей облегчения Платонов решил сначала узнать, в чём дело, а потом разбираться со звонками и смс.

Вошла знакомая фельдшерица Вера из расположенной рядом части. Запах духов и машинного масла, наращённые ресницы из-под камуфляжной кепки, погоны прапорщика, юбка короче, чем положено по уставу, чёрные балетки с какими-то розочками.

– Глянете, Виктор Сергеевич? – без особых предисловий спросила она. Платонов пожал плечами – мол, почему бы и нет. – Жданов, заходи, – громко позвала она кого-то из-за двери.

Слегка прихрамывая, вошёл солдат. Молодой парень в явно большом для него камуфляже мял в руке кепку и пытался стоять, вытянувшись, но больная нога не очень к этому располагала.

– В медицинских учреждениях команда «смирно» не подаётся, – махнул рукой Платонов. – Не напрягайся. Только прибыл?

– Да, вчера с поезда, – за Жданова ответила Вера. – Ехали почти шесть дней – а этот где-то в эшелоне умудрился берцами ногу натереть, как после марш-броска. Температурит немного, хромает. А медпункт забит больным пополнением.

Платонов кивнул, понимая. Ей хватает простывших в плацкарте новобранцев – этого проще привезти сюда.

– Ближе подойди, – подозвал он Жданова. – Рассказывай.

Солдат сделал несколько осторожных шагов, остановился у стола, положил кепку на кушетку.

– Ну… Это я ещё на гражданке натёр… Мы ехали, а берцы тесные… И я там ещё ударился…

Пока пациент складывал слова в предложения, Платонов смотрел то на него, то на розочки на балетках каким-то отрешённым взглядом

(Ты там с какой-то бабой)

и хотел оказаться далеко-далеко, в лесу или на берегу моря, чтобы там не ловил телефон, чтобы никто не звонил и не писал всякую чушь и всё было как когда-то очень, очень давно…

– А что ж ты худой такой? – не удержался от вопроса Виктор, когда вернулся с небес на землю. – Спортом не занимался на гражданке? Хотя бы для себя.

Жданов прекратил мямлить про свои натёртые ноги и замолчал. И Платонов вдруг увидел, как внутри у парня что-то натянулось, словно струна, он глубоко вдохнул и с горящими глазами ответил:

– Почему не занимался? Занимался. Я чемпион Саратовской области по Каунтер-Страйку.

Платонов ожидал всего. Бег, футбол, шахматы. Фитнес какой-нибудь, наконец. Даже йогу. Но это…

Он встретился глазами с Верой и понял, что с трудом сдерживается от того, чтобы не засмеяться. Машинально прикрыв ладонью рот, он постарался изобразить на лице какую-то мыслительную работу, подвинул к себе медицинскую книжку и написал направление на госпитализацию. Вера взяла её, толкнула Жданова в спину со словами «Ну, ты, чемпион, капец…» и вышла с ним за дверь.

Телефон на столе жужукнул. Смс. Платонов вздохнул, посмотрел на экран. Нет, это не жена. Алёна.

– Жду у ворот.

– Если сейчас позвоню Ларисе – никакого обеда не получится, – вслух сказал он сам себе. – Минимум час придётся слушать. Может, потом?

Странно было спрашивать разрешения и ждать совета от самого себя. Тем более, если знаешь, что день пропал. Поэтому взять надо от него всё, что только возможно. Он повесил халат в шкаф и вышел на улицу.

Джип действительно стоял прямо у ворот, напротив шлагбаума. Платонов постоянно делал Алёне замечания на эту тему, но она вела себя, как настоящая блондинка – останавливалась, нажимала кнопку «аварийки», включала музыку погромче и делала вид, что не слышит ничего, если к ней подходила вахтёрша и просила убрать автомобиль.

– По антитеррору – нельзя здесь стоять, – сказал Платонов, садясь на переднее сиденье. – Сколько раз говорил…

Алёна молча наклонилась к нему, сделала губы уточкой. Он поцеловал и продолжил:

– А если «Скорая» приедет?

– Витя! – отодвинулась она почти к самой двери. – Ну, ты дурак? Я же в машине. Отъеду. Ты голодный?

«Вот как она это делает? – удивился Платонов. – И поцеловать, и дураком назвать, и поесть предложить. И всё за пять секунд».

– Да, не помешало бы перекусить, – кивнул он в ответ и тут же понял, какой запах почувствовал в машине, когда садился – запах шашлыка. Оглянулся – точно, на заднем сиденье лежал пакет.

Блондинка улыбнулась.

– На речку?

– На речку.

Ехать было минут семь. Она умело срезала по каким-то дворам, выехала на берег и медленно продвигалась вдоль, высматривая место почище и поспокойнее. Река, не широкая и не узкая, катила свои грязные воды под обрывистым берегом; несколько парочек в машинах попались им по пути. Алёна недовольно бурчала под нос, проклиная тех, кто занял удобные места; Платонов молчал, глядя в небо и прислушиваясь к телефону в кармане – каждую секунду он ждал звонка или сообщения с очередными проклятиями.

Тем временем, Алёна включила радио. Что-то бестолковое полилось в уши, вытесняя дурные мысли. Виктор повернул голову, посмотрел на профиль водителя. Суровый взгляд, тщательно уложенные волосы, пальцы с длинными ухоженными ногтями на кожаном руле; она еле слышно подпевала какой-то песне и крутила головой в поисках места. Нога в туфле на шпильке нежно, но уверенно лежала на педали газа.

«Как она водит на таких каблуках?», – подумал он и, видимо, совершенно автоматически пожал при этом плечами, потому что Алёна увидела это движение, взглянула на него и спросила:

– У тебя всё нормально?

Платонов приподнял брови в немом вопросе.

– Просто ты в маске пришёл.

Он попытался посмотреть вниз, увидел какое-то белое пятно чуть пониже подбородка, потрогал. Маска. Марлевая. С завязками на шее. Как вышел из операционной перед беседой с мамой писаря, так и не снял.

– Витя, когда у хирурга всё в порядке, он в маске с работы не уходит. В бахилах из поликлиники – ещё куда ни шло, но так…

Перекрутив маску узлами вперёд, он развязал её, скомкал и положил в карман. Тем временем, нашлось место на берегу реки, они съехали с дороги и остановились под большим деревом. Алёна вышла и постелила на траве коврик. Платонов присел спиной к дереву, вытянул ноги, закрыл глаза.

– Ты есть хотел. Бери мясо, там ещё лаваш и пара банок твоей любимой Колы. Ужас, как ты её пьёшь.

– Ртом, – не открывая глаза, ответил Платонов. – Дай посидеть немного.

– Не сиди просто так, – она взяла его руку и положила на своё колено. Он почувствовал, как Алёна ткнулась ему носом в шею. Виктор вдохнул запах её духов,

(Ты опять с какой-то бабой)

открыл глаза, попытался улыбнуться – и получилось это у него как-то глупо и фальшиво.

– Опять? – спросила Алёна, отодвинувшись.

Он кивнул, достал из кармана телефон.

– Шесть пропущенных, – усмешка вышла болезненной. – Сначала был на операции, потом с мамой одного бойца беседовал. А на закуску ещё новобранца привели посмотреть – там я просто сбросил.

Достав из пакета лаваш, Алёна оторвала кусок, завернула в него кусок мяса, протянула Платонову. Он взял, откусил и принялся медленно жевать, оглядывая окрестности.

– Витя, вот только не умирай, – нахмурилась собеседница. – На тебя же смотреть невозможно – ощущение, что ты клопа с малиной сейчас ешь, а не вкуснейший шашлык «От Мирзы». Неужели в жизни радости кончились?

Платонов посмотрел на неё. Почему-то захотелось огрызнуться – так, чтобы она психанула в ответ; может, даже заплакала, бросила его здесь и уехала. Но это было из какой-то другой жизни, где нет Алёны – и он скрипнул зубами и остановил себя в тот момент, когда обидные слова уже готовились сорваться с языка.

– Хочешь, про чемпиона расскажу? – спросил он и, не дожидаясь одобрения, поведал маленькую, но смешную историю про рядового Жданова, что любил играть в компьютерные игры.

Оказалось, Алёна понятия не имеет, что такое «Каунтер-Страйк». И пока он ей объяснял сначала про игру, а потом про то, почему это смешно, то как-то переключился, на пару минут позабыл обо всём и просто радовался тёплому ветру, шуму реки, шашлыку и Алёшкиному, как он сам называл, смеху.

Несколько минут они просидели, привалившись к дереву и просто обнявшись. Свободной рукой Виктор подносил ко рту банку «Колы», другой прикасался к шее Алёны, к волосам, вдыхал её запах, и она была такая своя, такая близкая и родная, что он не выдержал и сказал:

– А ведь когда всё это случится – я к тебе с чемоданами приду. Пустишь? – спросил он, улыбаясь и не сомневаясь в ответе.

– Ко мне? С чемоданами? Нет, ко мне не надо. Точно не надо.

Платонов машинально допил лимонад, встал. Постарался не подать виду.

– Отвези меня обратно. Перерыв заканчивается.

– Шашлык возьмёшь с собой? Тебе ещё дежурить сегодня.

– Да, конечно. Война войной, а обед по расписанию.

(Ко мне не надо)

Они сели в машину и через несколько минут были возле ворот госпиталя. Виктор поцеловал Алёну в щёку, хотя были подставлены губы; она протянула ему пакет, он взял его и пошёл на проходную. За спиной джип свистнул резиной и умчался – она любила спецэффекты.

(Точно не надо)

Возле дверей отделения он выбросил пакет в урну.

3

Прозвище у него появилось в первый день.

Ждун.

Роль сыграла не только фамилия, но и то, что он постоянно спрашивал, когда ужин.

После четвёртого вопроса Сергачёв – мордатый борзый сержант на койке у окна – огрызнулся в его адрес:

– Да ты достал, Жданов… Нежданчик, сука. Ждёт он пожрать. Ждун.

И всё. Этого хватило. Стать Ждуном в армии – дело одной минуты. Дальше только так: «Ждун, есть сигарета?», «Ждун, построение!», «Ждун, в тумбочке убрался, быстро!»

И даже дежурные сёстры нет-нет, да и называли его так же, хотя фамильярность не приветствовалась начальством в лице старшей сестры.

– У них есть имена, фамилии, звания, – отчитывала она девочек по утрам. – Услышу ещё раз «Ждун» в адрес Жданова – напишу рапорт начальнику, будете зачёт по деонтологии сдавать. И сдадите раза с пятого, не раньше.

Сам Жданов относился к своему прозвищу вполне спокойно – ничего обидного он в нём не видел. Быть Жду-ном оказалось просто – позвали, подошёл. Спросили – ответил, показали, что делать – сделал. Был он покладистым, уступчивым, спорить не умел, защитить себя не старался. Про то, что у него есть имя, и не вспоминал.

А кто везёт, на том и едут.

Всё, что он сумел сделать для себя лично – это пробиться на пищеблок. Блатная должность внезапно освободилась (у одного баландёра, как они называли себя, случился аппендицит, и его перевели в другое отделение). Ждун быстро метнулся к начальнику – тот в лёгком пьяном угаре махнул рукой, и назначение состоялось.

К этому времени Жданов почти не хромал, таскать ведра с борщом с кухни было не в тягость, и жизнь, казалось, стала налаживаться. Официантки подкармливали их с напарником тем, что не влезало в сумки перед уходом домой; на построение можно было не выходить, потому что накрыто должно быть вовремя. Да и кухня всего в ста метрах от отделения, прогулка туда и обратно была только в удовольствие.

На крыльце перед раздаткой всегда собиралось два десятка официанток и баландёры. Женщины перемывали кости начальству, мужьям и президенту, солдаты сидели на ступеньках, курили, сплёвывая себе под ноги, и молчали каждый о своём. Хотелось домой, к маме, друзьям, девчонкам.

Маме он звонил каждый день – она так требовала, а он и не сопротивлялся. Купленная специально для армии «Нокиа» исправно держала заряд, а у военной полиции руки были коротки забирать у солдат телефоны, несмотря на имеющийся приказ командующего округом. Желание оставить солдат без связи было для начальства естественным – но генерал-лейтенант не мог придумать, как обойти тот факт, что изъятие у человека его собственности будет где-то недалеко от уголовки. Поэтому приказ зачитывали в отделении раз в неделю для вновь поступивших – кто хотел, отдавал телефон добровольно. Ждун знал, что это незаконно – и, несмотря на всю мягкотелость, остался принципиальным.

Все что произошло с ним за день, мама внимательно выслушивала, задавала какие-то вопросы, спрашивала про ногу. А Ждун уже и забывать стал, что ссадина у него на ноге воспалилась не просто так, а потому что он всю дорогу в поезде по совету соседа по вагону втирал в неё слюну и грязь. Уж очень хотелось сразу в лазарет, а если повезёт, то и в госпиталь. И чтобы надолго… Сопровождающий их фельдшер обновлял ему повязку каждый день – и постоянно удивлялся, что становится только хуже. А Жданов смотрел на расплывающееся пятно покраснения и боли – и вообще ничего не боялся, брал после перевязки кусок обшивки, оторванный в тамбуре с пола, плевал на него и аккуратно просовывал под бинт, чтобы смачный плевок достиг цели.

В госпитале, конечно, с такой проблемой справились быстро, не особо вдаваясь в подробности, откуда что взялось. На перевязке доктор промокнул салфеткой рану, зачем-то понюхал её и со словами «Ну, всё понятно… ещё один изобретательный…» сказал медсестре, что делать дальше. Пара капельниц, антибиотик; бинты, желтоватые от спирта с фурацилином – и к третьему дню он почти не хромал. И был не просто рядовым Ждановым, а Ждуном из второй палаты.

Маме, естественно, он про это не сказал. Она была рада слышать его голос каждый день; рада, что он пристроился на пищеблок и выздоравливает. Мамы – они такие. Им мало надо для счастья…

Не сказал он и о другом. О том, как ночью на восьмой день пребывания в госпитале три человека из его палаты, пользуясь случаем, забрались в операционную и утащили оттуда много всего, спустив на простыне в окно – инструменты в биксах, спирт в бутылях и даже настенные часы. Ждун видел это, потому что в очередной раз обожрался на пищеблоке после ужина и встал в туалет почти сразу после отбоя. Примерно минут за тридцать до этого привезли солдата с флегмоной – сестра была занята вместе с дежурным хирургом, они быстро прооперировали его, выкатили в интенсивку, а дверь в оперблок осталась открытой.

Выйдя из туалета, он столкнулся практически нос к носу со всей троицей – тихими шагами из ярко освещённой операционной в полумрак коридора выскользнул Сергачёв, а следом за ним два его приятеля. Сержант зыркнул на Ждуна уничтожающим взглядом, но времени на разговоры не было, они быстро вбежали в палату и рухнули на свои скрипящие койки. Жданов на несколько секунд оторопел, потом посмотрел по сторонам – из палаты интенсивной терапии, где дежурная медсестра работала с поступившим пациентом, никто не выглянул – и тоже вошёл внутрь.

Сел на кровать, медленно снял штаны и услышал откуда-то из темноты свистящий змеиный шёпот Сергачёва:

– Только вякни, сука…

На тот момент Жданов, конечно, не знал, ради чего эти трое были в операционной – это выяснилось только через час, когда дежурная сестра закончила со всеми своими делами и отправилась обрабатывать инструменты. Она заметила пропажу, разбудила, построила всех и вызвала дежурного по части.

Тридцать с лишним человек стояли в коридоре в трусах и майках, щурились от яркого света, зевали и ёжились. Кто-то опёрся о стену, кто-то присел на корточки – дежурный майор временами покрикивал на таких особо смелых. Они вставали, но стоило ему отвернуться, как снова садились.

Жданов стоял примерно посредине шеренги, Сергачёв через несколько человек от него перешёптывался с теми, с кем его застукал Ждун. Вся эта картина с полуголыми пацанами напоминала полуночный урок физкультуры – за исключением того, что вдоль строя ходили дежурный офицер с медсестрой и пытались при помощи мата и угроз добиться правды.

Естественно, никто ничего не видел. Все заснули, едва коснувшись головой подушки, и проснулись, когда в палате включили свет и позвали строиться.

Дежурный позвонил начальнику отделения, поставил в известность. Судя по ответам, тот приезжать среди ночи по такому поводу не собирался. Спустя несколько секунд он перезвонил дежурной сестре, дал какие-то указания – и всех разогнали по палатам.

– Двери не закрываем в палаты, – крикнула она всем в спины. – Поссать до утра терпим – или в карман соседу. Никто никуда не выходит. Телефоны мне на стол сложили быстро! А то завтра в рапорте напишу, кому тут средства связи понадобились после грабежа!

Стол перед ней постепенно заполнился телефонами.

– Все их выключили? Мне смски от ваших мамаш не нужны!

Все хозяева мобильных вернулись к столу и выключили их.

– Всё, отбой!

Со своей кровати в свете, падающем из коридора, Жданову было видно, как трое грабителей сидят рядом на кроватях и о чём-то тихо разговаривают, изредка бросая взгляды в его сторону, отчего было неуютно и хотелось спрятаться под одеяло с головой.

Сдавать он никого не собирался. По крайней мере, прямо сейчас. Но странное ощущение сидело у него в голове. Он знал по рассказам, что их всех лечили в этой самой операционной. У Сергачёва, например, была какая-то гнойная болячка на шее, и начальник возился с ним почти полчаса; у его друзей были забинтованы пальцы на руках. И они залезли к тем, кто помог им выздороветь. Это как, будучи в гостях, стырить у хозяина ложки – тебя пустили дождь переждать, а ты «отблагодарил».

От осознания того, что эти трое ограбили врачей, на душе было очень мерзко. А от того, что он это знает и не может сказать из-за придуманного кодекса чести – своих не сдают, страшно…

Наутро их всех по одному допрашивали в пищеблоке. Два офицера ФСБ, вызванные начальником отделения, сидели за столами в разных углах, чтобы не слышно было, кто и о чём говорит, и задавали металлическим голосом штампованные вопросы. Когда позвали Жданова, он отставил в сторону поднос с грязной после завтрака посудой и подошёл к офицеру в дальнем углу столовой, вытирая руки о фартук.

Капитан посмотрел на него странно – то ли презрительно, то ли жалостливо – и глазами показал на стул. Ждун присел на краешек так, будто собирался в любую секунду рвануть в дверь пищеблока.

– Видел или слышал что-нибудь? – после обязательной паспортной части спросил дознаватель, подперев голову рукой.

– Нет, – покачал головой Жданов. – Спал после отбоя и до построения. Тут работы много, устаёшь за день.

– А есть у вас неформальные, так сказать, лидеры в отделении? Ну, кто у вас за старшину?

– Сержант Сергачёв, – ответил Жданов, подумав несколько секунд и решив, что ничего страшного в этих словах нет. – Ему домой через два месяца… Ну и звание…

– А сам ты давно тут?

– Сегодня девятый день.

– Диагноз?

– Инфициир… Инфицированная рана правой стопы, – запнулся на непривычном слове Жданов. – Короче, ногу натёр в поезде.

– Ты себя-то слышишь? – капитан пристально посмотрел в глаза. – Ногу в поезде натёр. Ты его толкал, что ли?

– Никак нет.

– И откуда вас таких… – он открыл военный билет. – Из Саратовской области… Значит, запомни, рядовой Алексей Жданов. Если ты сейчас покрываешь кого-то – у тебя будут большие проблемы. Если ты боишься – поверь, никто не узнает, что ты сдал. И в часть ты свою не вернёшься, если показания дашь, так что угрозы типа «Мы знаем, где ты служишь, сообщим и тебя там примут» не прокатят.

– Я не боюсь. Я не видел ничего. Честно.

– Дурак ты, Жданов, – грустно сказал офицер. – Я таких, как ты, десятый год допрашиваю. И я знаю – ты видел. Или слышал. Не хочется думать, но, возможно, что и участвовал.

Он обвёл цифру возле фамилии Жданова в списке пациентов в кружочек, дал тому подписать протокол и махнул рукой – иди, мол. И когда тот встал и сделал пару шагов от стола, окликнул его громко и сказал:

– Ну, ты подумай, Саратов. Подумай.

И подмигнул.

Жданов вдруг понял, что в полной тишине столовки на него смотрят несколько пар глаз. Он быстро пересёк пищеблок и зашёл в мойку. Звуки голосов за спиной возобновились. Алексей открыл кран и долго неподвижно смотрел на струю воды, бьющую в большую кастрюлю…

Вечером, когда все уходили с ужина, а Жданов протирал скатерти на столах, Сергачёв подошёл к нему вплотную, наклонился немного – он был заметно выше – и спросил:

– Слышь, Ждун, а о чём тебе следак подумать предлагал?

Он прижал руку Алексея с тряпкой к скатерти и посмотрел в глаза:

– Ты не юли, брателло. А то мало ли чего бывает в армии… Случаи всякие несчастные…

Жданов постарался освободиться, но у него не получилось.

– Да ни о чём таком… – тихо ответил он, стараясь не встречаться взглядом с сержантом. – Он всех пытал, кто да что…

– Но подумать только тебе предложил.

«Сука», – вспомнил Жданов добрым словом капитана.

– Дисбатом угрожал, – ляпнул первое, что пришло в голову, Ждун. – Типа, если знаешь что, подумай. Я ничего не сказал, честно.

Сергачёв прищурился, словно пытаясь разглядеть что-то в глазах рядового, потом резко отпустил руку.

– Хрен с тобой, – процедил он сквозь зубы. – Молчи и дальше. В тряпочку. Вот в эту.

Он двумя пальцами брезгливо взял тряпку из руки Ждуна и бросил ему в лицо. Тот не попытался увернуться. Дождавшись, когда шаги сержанта стихнут за спиной, поднял тряпку с пола и опустился на стул – ноги отказывались его держать. Было страшно; хотелось набрать мамин номер и всё ей рассказать. Поделиться. Мама бы придумала.

Мама бы…

Жданов оглядел пустой пищеблок, махнул рукой официантке, расставляющей посуду в шкафах, и вышел на лестницу. На площадке было две двери – в отделение и в ординаторскую. Обе открыты.

«Наверное, кто-то дежурит, – решил Ждун. – Или сёстры телевизор смотрят».

Он сделал пару шагов к двери в отделение, но внезапно услышал из ординаторской женский смех и стук каблуков по полу.

Жданов замер на пару секунд, а потом встал так, чтобы его не было видно ни из отделения, ни из кабинета врача, и прислушался.

Через три минуты он точно знал, что ему надо сделать, чтобы решить проблему с Сергачёвым и его друзьями. Да и со всей этой грёбаной армией.

Маме звонить он больше не хотел.