Текст книги "Бестеневая лампа"

6

Дверь, как всегда, была открыта. Платонов поднимался по лестнице и примерно представлял себе, что же увидит в кабинете.

Так и вышло – несмотря на раннее утро, из маленького коридорчика-предбанника в его сторону донёсся запах корейских салатов, слышались голоса – громче всех, конечно же, разговаривал Рогачёв. Виктор открыл дверь, вошёл и положил сумку с ноутбуком на свой стол.

– Опаньки, Виктор Сергеич! – качнувшись, подскочил из-за маленького столика, придвинутого к дивану, начальник – Рогачёв Дмитрий Степанович собственной персоной. – Чего так поздно? Да ладно, ладно, не оправдывайся, знаю, что вчера переработал два часа. Возьмёшь к отпуску…

Платонов слушал его и удивлялся, как начальник ещё стоял на ногах.

– Не хочешь к отпуску? – так решил трактовать молчание Виктора Рогачёв. – Тогда давай как сейчас – мелкими опозданиями на работу. Договорились?

Платонов кивнул.

– Ну вот… – Дмитрий Степанович развёл руки в стороны, словно намереваясь обнять Виктора, но тот почувствовал это и сделал вид, что ему срочно понадобилось что-то в ящике стола. Он наклонился, выдвинул ящик и принялся усиленно в нём рыться, доставая и кладя на стол какие-то папки, книжки, диски и прочую ерунду, что складировалась там не первый год.

Он очень не любил этих пьяных объятий, а их в последнее время стало просто очень много – Рогачёв, готовясь к увольнению в запас, отрывался по полной.

– Степаныч, давайте оба к нам! – позвали от стола. – Кому чего? Есть водка, есть коньяк…

Платонов посмотрел на тех, кого принимал сегодня начальник. Один, в погонах полковника, был командиром артиллерийской бригады. Рогачёв прооперировал его жену – и вовремя, и очень удачно. Второй был его начальником штаба – приезжали они всегда вместе, на служебной машине, ставили её прямо под окнами отделения и периодически отправляли водителя то за очередной бутылкой, то в пиццерию, то за сигаретами.

Рогачёв подтолкнул Виктора к столу. Пришлось взять свой стул, присесть. Начальник быстро достал из шкафа тарелку с приборами, рюмку.

– Решил, что будешь?

– Чего-то не хочется, – отмахнулся Платонов.

– Не хочешь пить – не пей. Давай тогда на еду налегай. Сейчас пельмешки поспеют, майонез в холодильнике, принеси, будь ласка…

Платонов встал, вышел в коридор. Майонез действительно оказался в холодильнике – значит, основательно запаслись, сидеть будут долго, до вечера. Ещё на полках оказались окорочка, палка копчёной колбасы, в морозилке – три литровых бутылки какой-то нерусской водки, судя по всему, дорогой.

Нижние две полки были завалены овощами. Платонов подумал, что от салата из свежих помидоров он бы точно не отказался; вытащил несколько штук, вышел в отделение и попросил старшую сестру помыть и приготовить так, как он любил – чтобы много масла, а сверху луковица, порезанная аккуратными толстыми кругами. Ольга выслушала, кивнула и сказала, что до пельменей осталось минут пять, не больше.

– Я думаю, не помрут они там без закуски, – вздохнула она. – Раньше ведь не померли…

– Нет, ещё ни разу, – согласился Платонов. – А что за праздник-то?

– Рогачёв вчера ургентный был, – Ольга перемешивала помидоры в тарелке и объясняла ситуацию. – Вызвали среди ночи. А он пьяный…

– Что-то много в последнее время.

– Да не то слово! – Сестра всплеснула руками. – Приехал, узнал, в чём дело. Оказалось – ранение в живот. Полез с каким-то прикомандированным мальчишкой. А там – печень.

– Зашил? – Виктор присел на скамью в сестринской.

– Говорит, что зашил. А потом зачем-то взял и ведущего вызвал. Мол, мы тут не спим, на печени оперируем, а ведущий хирург об этом только утром узнает.

Тарелка с помидорами была отодвинута в сторону. Ольга взяла поварёшку и принялась наливать в большую миску бульон с пельменями.

– Представляете, хватило же ума – сам на ногах стоит только потому, что на операционный стол опирается. И ведущего пригласил…

– Ты же понимаешь, – улыбнулся Виктор. – Ему надо было показать, кто в доме хозяин…

Ольга выключила плиту, вылила остатки воды в раковину.

– Ну, конечно, – согласилась она. – Показать, что вот я – могу, а ты приди и посмотри, что без тебя делается.

– И нужен ли ты здесь, – добавил от себя окончание фразы Платонов.

– И я о том же… Виктор Сергеевич, помогите отнести.

Платонов взял со стола полотенце, обмотал горячую миску и только собрался нести пельмени в кабинет, как вдруг спросил:

– А ты-то всё это откуда знаешь?

– Ночная операционная сестра рассказала. Они Шаронова у раскрытого живота сорок минут ждали, за ним далеко ехать. Он заходит – а там это чудо с заплетающимся языком. Да это ладно, так ещё и анестезиолог такой же. Чуть лучше, правда, но радости мало. Шаронов им обоим и выдал. Заставил пропустить к столу, выполнил ревизию и развалил там что-то тампоном, потом ещё полтора часа восстанавливали. А как они до утра в кабинете ведущего ругались – слышно было на всю неотложку.

– Победителей не судят… – пожал плечами Платонов. Это была любимая поговорка Шаронова, но понять, подходит ли она к этой ситуации, было сложно.

Начальник встретил их с Ольгой громкими аплодисментами, восклицая:

– Закуска прибыла, прошу любить и жаловать! Какие у нас сегодня планы? – спросил он у Виктора.

– Да никаких, в общем-то, – пожал тот плечами. – Так, по мелочи. Если не поступит никто.

– Сегодня – никто не должен, – полковник отмахнулся от этих мыслей, как от назойливой мухи. – Сегодня – всё должно быть хорошо…

– Достигаем состояния нирваны, – криво усмехнулся Рогачёв. – Да… Так, о чём это я?

– О том, как ты сюда приехал, – подсказал начштаба, макая пельмень в майонез.

– Точно, – кивнул Рогачёв. – Значит, захожу я в кабинет к генералу – начальнику факультета. Сидит, курит, рядом чашечка кофе. Сытый, сами понимаете, голодного не разумеет.

– Знаю, в штабе армии частенько бываю, – согласно кивнул полковник. Платонов протянул руку, подвинул к себе тарелку с салатом, нехотя ткнул вилкой.

– Говорю всё, как положено, мол, здравия желаю и прочая, и прочая… Он мне рукой – садись, нечего стоять. Сел и спрашиваю: «Товарищ генерал-майор, еду я в Приморский край. Говорят, вы там начинали… Расскажите, как там в целом?» Он посмотрел на меня, потом в окно, задумался. Видать, неплохо послужил здесь. А вдруг говорит: «Ты у меня, Рогачёв, в кабинете не первый раз… Карту на стене видишь?» А у него во всю стену карта России. От края и до края, от пола до потолка – широкоформатная такая, мелкая… вижу, говорю. «Ну, тогда смотри. Вот тут у нас европейская граница… Калининград… Вот Москва… Потом взглядом потихоньку ползём на восток. Вот и до Урала добрались, а потом Сибирь, Байкал, Якутия. А дальше?» Я за его пальцем, как за указкой, и отвечаю: «А дальше, товарищ генерал-майор, шкаф с документами».

Платонов знал эту историю наизусть. Поэтому больше уделял внимания салату.

– «Вот и подошли мы к самому главному. Служил я в Приморье шесть с половиной лет. Там получил подполковника, потом рванул в Академию. Знай, Рогачёв – Приморский край – он за шкафом. И служить тебе за этим шкафом лет десять, пока не решишь на замену рапорт писать». Я, признаться, обалдел от такой откровенности, прямо скажу. А он продолжает: «Знаешь, подполковник, ведь я мог этот шкаф в любое место кабинета поставить. А поставил туда, где он есть сейчас. Подумай…» А думать-то нечего было. Приказ есть, распределён в госпиталь. Вопрос решёный. И стало мне чего-то так страшно… У меня жена, сын маленький тогда ещё был. Куда я попал, думаю? Тут генерал меня снова спрашивает: «Что-то я запамятовал, куда тебя Родина отправила?». «В N-ск», – говорю. «Ну, тут всё просто. Там посреди города протекает китайская река Суйфун. На одной стороне реки живут солдаты, на другой – зэки. И раз в год они местами меняются, чтобы не скучно было. Так что ты, когда приедешь, сразу определись, на каком берегу тебе обретаться. А то потом не докажешь, что ты не верблюд…» Вышел я из кабинета, полный оптимизма.

Платонов пододвинул к себе пакет сока, налил полстакана. В кабинете после монолога Рогачёва повисла пауза. Ольга, присев на краешек дивана, украдкой поглядывала на часы. Рогачёв молча налил себе рюмку водки, застыл с протянутой над столом рукой, думая о чём-то своём.

– Не понял, – подал в тишине голос начальник штаба. – А мы? Нам нальёт кто-нибудь?

Виктор отхлебнул сок, тоже посмотрел на часы, встал и молча вышел в коридор отделения. На сегодня по плану несколько перевязок, выполнить их было просто необходимо – требующие к себе внимания больные никогда не оставались у него без присмотра.

Разрезая бинты, он всё думал о том, что слишком часто его начальник стал употреблять алкоголь в рабочее время. Слишком часто и слишком много. На операциях это уже бросается в глаза – особенно когда в обеих руках по инструменту. Стучат они друг о друга, он это понимает, но ничего поделать не может. Стучит – и режет, стучит – и шьёт. Пару раз даже операцию заканчивал побыстрее – знал, что в кабинете стол накрыт.

Никто не мог сказать, что послужило толчком к этой жуткой алкогольной эпопее. Просто неожиданно те бутылки, что приносили благодарные пациенты, стали идти не на нужды отделения в качестве оплаты за труд слесарей, электриков и маляров, а напрямую в желудок начальника. Платонов и сам иногда выпивал с ним – жизнь по принципу «с утра выпил – весь день свободен» была временами приятной.

Потом Рогачёв закружил, особо не скрывая, роман с Ольгой. Виктор этому не удивился нисколько, можно сказать, даже был готов. Она стала частым гостем в их кабинете. Чересчур частым. Она ходила за пивом, накрывала стол, мыла посуду – плюс всё остальное, что бывает нужно мужчине от женщины.

Процесс продолжался медленно и неуклонно. О профессиональной деградации Рогачёва говорить было рановато, а вот в вопросах морали сдвиги появились. Для него ничего не стоило в пьяном виде осмотреть больного, нахамить старшим по званию, на дежурстве выпить литр водки с компанией друзей…

Тогда же появилась и поговорка «сходить в шкаф».

– Ну, что, – говорил Рогачёв, – сходим в шкаф – и на операцию?

Он открывал дверцу старого слегка перекошенного серванта, наливал себе рюмку до краёв, занюхивал кусочком лимона, переодевался в операционный костюм, и они шли работать. В такие моменты руки у начальника не тряслись, что говорило о далеко зашедшем процессе…

Несмотря на это, они очень удачно сосуществовали как бригада хирургов. «Хороший хирург достоин хорошего ассистента; плохой хирург в нём нуждается», – вспоминал в таких случаях Виктор слова деда. Вдвоём они могли всё. Если у Платонова не хватало решительности или умений, на помощь приходил Рогачёв. Если Дмитрий Степанович допускал пьяный огрех, Платонов указывал ему на него, ничуть не стесняясь реакции, или исправлял его самостоятельно.

– …Что делать с Коваленко? – спросила Татьяна, перевязочная медсестра. Больной давно лежал на столе, а Виктор всё стоял, упершись лбом в оконное стекло, и думал, думал…

– Спирт с левосином, Танюша, – ответил он, не сразу придя в себя. – Завтра Коваленко опять со мной, лучше с утра.

Он вышел в коридор, на ходу развязал маску и вдруг понял, что не хочет возвращаться в кабинет.

– Когда же это всё кончится… – спросил он сам себя и ответил. – Да никогда. Кончится одно – начнётся другое.

Он вошёл, принялся бесцельно перебирать истории болезни, стараясь не смотреть в сторону шумной компании. Тарелка с пельменями к тому времени опустела; на столе появилась ещё одна бутылка водки. Ольга куда-то исчезла – по-видимому, посчитала свою роль на сегодня полностью выполненной. Вот и хорошо – не будет пошлости с поцелуями в предбаннике, задранными халатами и помадой на небритых щеках…

И тут зазвонил телефон. Пришлось взять трубку:

– Хирургия, Платонов.

– Приветствую, Виктор Сергеевич, это Шаронов.

Машинально приложив палец к губам, чтобы никакие пьяные выкрики не достигли ушей ведущего хирурга, Платонов поприветствовал его в ответ.

– Как обстановка в отделении?

– Всё спокойно, тяжёлых нет, – ответил Виктор.

– Начальник на месте?

– А куда же он денется… В перевязочную вышел, – сказал Платонов, посмотрев на Рогачёва. Тот благодарно кивнул.

– Суть проблемы – везут вам обожжённого. Тут недалеко, скоро будут, минут через пять. Если исходить из того, о чём мне доложили, – место ему в реанимации. Будь готов принять больного, ты ж у нас по комбустиологии «академик». Если начальник при памяти – пусть тоже подходит. Но тебе я тут доверяю. У нас тех, кто по ожогам проучился в Питере, лет двадцать не было. Посмотришь – перезвонишь. Нужна будет моя консультация – подойду.

– Понял, выхожу. Если всё плохо, будем просить эвакуацию в округ или в краевой ожоговый центр?

– Если все плохо, то он никуда не долетит, ты же знаешь… Хватит рассуждать, выполняй.

Гудки. Виктор задумчиво смотрел перед собой, собираясь с мыслями.

– Чего там случилось? – Рогачёв пытался аккуратно отрезать кусок сала, но у него плохо получалось.

– Нам ожог везут…

– Ожог? Кто?

– Непонятно. Ведущий не сказал. Вы тут особо не дёргайтесь – я схожу, посмотрю сам. Будет нужна операционная сестра – вызову, всё сделаю. Потом только подпись поставите.

Взяв со стола ключи и сотовый телефон, Платонов вышел из здания. Идти было далеко, госпиталь старый, со столетней историей, барачного типа. Каждое отделение занимало свой корпус, что создавало определённые неудобства – не набегаешься на консультации, а зимой и подавно. Но порой в этом находились свои плюсы – шагая от корпуса к корпусу, Виктор успевал подумать, взвесить шансы свои и больных, вспомнить учебники и лекции, сделать какие-то предварительные выводы и надиктовать самому себе диагностическую программу-минимум.

Вот и сейчас – перед ним вставали таблицы определения глубины ожогов, схемы переливания крови и растворов, он видел сразу многих своих пациентов – и тех, кто скончался, и тех, кому удалось выкарабкаться с того света. Все они в эти минуты смотрели на него и ждали – сможет ли…

Возле входа в реанимацию стоял медицинский УАЗик с распахнутыми задними дверцами. Внутри никого не было; водитель курил в сторонке.

– Привезли? – зачем-то спросил Виктор, хотя всё и так было понятно.

– Привезли, – кивнул водитель. – Теперь машину проветривать неделю…

Платонов и сам чувствовал вонь горелого мяса, свойственную только человеческому телу. К ней примешивались другие запахи – то ли пластмассы, то ли ещё чего-то, сразу разобрать было невозможно, да и незачем. Понимающе кивнув шофёру, он вошёл внутрь.

Возле входной двери лежала какая-то куча тряпок. Виктор перешагнул её и понял, что это куски одежды, снятой или срезанной с обожжённого. Посреди этого пахнущего свежепотушенным костром вороха светилась офицерская звёздочка.

В отделении вовсю царила рабочая суета; реанимация в такие минуты напоминала Платонову муравейник. Сестры и санитарки мелькали у него перед глазами, заставляя порой путать, с кем поздоровался, а кого видит впервые. Он заглянул в реанимационный зал, заметил своего подопечного на дальней от двери кровати и прошёл к начальнику отделения.

Борисов рисовал карту.

– Здорово, – протянул Платонов руку. Они поприветствовали друг друга, склонившись над листом с расписанным на нём лечением. – Ты быстро…

– А чего тут думать? – пожал плечами Борисов. – Майор Никитин. Секретчик из штаба армии. Не жилец. Но надо всё сделать так, чтобы не было мучительно больно.

– Не жилец, говоришь? – Виктор присел на диван. – А что там с обстоятельствами?

– Не знаю. Мне вот привезли – будь любезен, лечи. Ты смотреть-то его будешь?

– Буду, конечно, – Платонов встал, надел маску, бахилы и вошёл в зал. Тот же запах, что был в машине, наполнил и реанимацию.

На белоснежных, но местами испачканных копотью простынях лежал совершенно голый человек. Его грудь и лицо были ровного светло-коричневого цвета, напоминая кожу дублёнки. Руки обуглены до черноты, пальцы сжаты в кулаки; даже стоя в дверях, Виктор видел вскрывшиеся суставы пальцев. Ещё через несколько секунд он определил, что у майора вывихнуто плечо и откуда-то потихоньку натекает лужица крови – похоже, на ногах были какие-то раны. Подойдя ближе, он машинально отметил сильную одышку, прикоснулся пальцем к груди…

– Надо делать разрезы, дышать он не сможет даже на аппарате, – сказал Платонов. – Звоните в неотложку, пусть сестра подойдёт. Скажите – ожоговые раны обработать…

Дыхание раненого было свистящим.

– Внутри тоже всё сгорело, – покачал Виктор головой. – А Борисов не так уж неправ…

Вернувшись в кабинет начальника, он вновь сел на диван, закинул ногу на ногу и спросил:

– Руки сгорели, грудь тоже. Лицо – не восстановить. Лёгкие – скорее всего, бульон. Наваристый… Как его лечить? Ладно, сейчас сделаю послабляющие разрезы, задышит лучше. Ты в него трубу засунешь…

– Даю ему сутки, – прокомментировал ход мыслей хирурга Борисов. – Шок – три. Процент поражения – свыше шестидесяти. Основные ожоги – …

– …Третьей бэ степени; есть, правда, кое-где четвёртой, – закончил Виктор. – У нас таких было мало. Помнишь, прапорщик, которого вольтовой дугой долбануло в локаторной чаше? Тот трое суток протянул, причём в полном сознании.

– А на четвёртые… – Борисов развёл руками.

– И у него не было ожога дыхательных путей. В принципе, с твоим прогнозом согласен. А кто его привёз? С кем поговорить о случившемся? Сейчас ведь нагрянут и из части, и из прокуратуры, и из округа. Мне надо будет всем отвечать.

– Я – не в курсе, – открестился Борисов. – Моё дело – сам знаешь, какое…

Платонов кивнул.

– Виктор Сергеевич! – позвали из зала через несколько минут. – Сестра готова. Вас ждут.

Он вернулся к кровати, надел протянутые перчатки, протёр их спиртом.

– Скальпель, – сказал, не оборачиваясь. В руку вложили лезвие. Он наклонился к майору, кинул взгляд на системы для переливания, через которые в вены ног капала плазма, спросил: «Обезболили?» и, получив положительный ответ, приложил скальпель к обожжённой груди.

Ему показалось, что он режет старый футбольный мяч.

7

С жарой бороться было нечем – японский кондиционер, врезанный в оконную раму кустарным способом, умудрялся сжигать один трансформатор за другим, за что был предан анафеме ещё в прошлом году. Вентилятор уныло гонял тёплый воздух по ординаторской, временами потрескивая от прикосновений к помятой защитной решётке, но это лишь напоминало ветер в пустыне.

Платонов сидел в одних зелёных операционных штанах, сбросив верх от костюма на спинку стула; это не спасало, капельки пота периодически сбегали по шее и груди, и он вытирал их ненужной уже маской, что держал в левой руке; в правой была ручка, которой Виктор медленно записывал в историю болезни, взятую к себе из реанимации, результаты сегодняшней перевязки Никитина, временами прищуриваясь и вспоминая состояние ран.

Было около часа ночи. Очередное дежурство, шестое; последнее в июле. Он любил, когда их много – четыре или больше. Месяц, в котором их было три, он считал неудачным; месяц с одним или двумя дежурствами он просто вычёркивал из жизни.

«…На передне-внутренних и задних поверхностях обоих бёдер определяются участки глубокого ожога мертвенно-бледной окраски, без волосяного покрова и с отрицательной спиртовой пробой…», – написал он, тихо проговаривая каждое слово. На последних буквах чернильная ручка отказалась ставить чёрточку в букве «й». Платонов встряхнул её, как термометр, постучал аккуратно кончиком пера о перекидной календарь, попробовал – ничего.

– Час назад только заправил, – покачал он головой, открыл ящик стола и достал футляр от ручки. Лист бумаги из принтера положил перед собой, открыл футляр – там лежал инсулиновый шприц с испачканным чернилами павильоном. Флакон с «Паркером», наполовину пустой, стоял прямо перед ним. Он взял шприц, набрал кубик чернил, раскрутил ручку и принялся аккуратно наполнять картридж, что был когда-то одноразовым.

– Кольщик… Наколи мне купола… – тихонько пропел он, понимая, как выглядит его чернильно-заправочная станция со стороны. – Аккуратненько…

Заправил, закрутил, положил перед собой. Писать истории постепенно становилось каким-то анахронизмом – но иногда очень хотелось. Брать аккуратно из стопки, открывать, перелистать через анализы к последнему дневнику, отвести глаза в сторону, вспоминая раны, поставить дату и начать со слов «Общее состояние ближе к средней степени тяжести…»

Ноутбук, конечно, решал все проблемы с бесконечным повторением одних и тех же фрагментов текста, но сейчас он находился на разложенном диване, где на армейской простыне лежала обнажённая женщина и, болтая ногами в туфлях на шпильке, смотрела в наушниках кино. Руками она подгребла под себя подушку, а на поясницу кинула уголок одеяла, чтобы создать некое подобие целомудрия.

Светящийся экран бросал на лицо бледные цветные блики; она накрутила на один из пальцев провод от наушников и была крайне заинтересована происходящим. Пару раз приподняла брови, улыбнулась, потом нахмурилась. Платонов откинулся в кресле, закинул руки за голову, потянулся. Атмосфера была близка к домашней; он на несколько секунд забыл, что находится на работе.

Инна приходила к нему почти два месяца. В госпитальном быту её не смущало ничего – ни плакаты со страшными фотографиями, ни разговоры об операциях, ни пристально наблюдающие за всем медсёстры. Она воспринимала себя в его ординаторской как неотъемлемую часть атмосферы, как ту самую важную деталь, без которой дежурный хирург просто не в состоянии приступить к работе. Была всегда в такой одежде, в какой не сложно перелезть через забор у закрытой калитки – рваные джинсы, камуфляжная куртка, кроссовки. То, что она практически никогда не просила Платонова встретить её, ставило Инну сразу на несколько ступеней выше всех остальных его любовниц.

Приходила, открывала кабинет своим ключом, если хозяин был чем-то занят; доставала из рюкзака «костюм женщины», переодевалась и ждала на диване, попивая кофе и глядя или в смартфон, или в телевизор.

Для Виктора всегда было сюрпризом, в чём он увидит её, когда вернётся с обхода или операции. Казалось, арсенал платьев, юбок, чулок и туфель не знает предела; каждый раз новая причёска и серьги. В свободные дежурства он был этому рад; если же приходилось уходить в операционную, это раздражало. Стоя на крючках, он бросал взгляды на часы над дверью и понимал – драгоценное время уходит, а женщина, что в состоянии утолить его голод, наверное, уже заснула.

Да, два раза так и выходило – по закону парных случаев, на перфоративных язвах, доставленных по «Скорой» за полночь. Пока посмотришь, обследуешь, пока приедет на помощь ургентный хирург, а потом ещё оперировать… возвращался он, усталый и взмокший, ближе к четырём утра. Инна, разобравшись с тем, как раскладывается диван и где лежит постель, спала детским сном, сунув кулачок под щёку.

Платонов заходил в кабинет как можно тише, садился в кресло и, не включая настольную лампу, смотрел на спящую женщину.

(«Самое главное для женщины – чувствовать себя в безопасности…»)

Она спала, как большой красивый ребёнок. Побеспокоить её было бы кощунством; Виктор в таких случаях бросал себе под голову на кушетку бушлат, ложился и, глядя в потолок, медленно засыпал, прокручивая в мыслях детали прошедшей операции…

Если же, как сегодня, никто из приёмного отделения Платонова не тревожил, Инна проводила ночь по своему сценарию – каждый раз по-разному. Сегодня она, выпив немного вина, молча разделась, взяла, цокая каблуками, со стола ноутбук, легла и включила фильм. Виктор провожал её глазами, не очень понимая, что происходит. Тусклый свет настольной лампы, который хорошо освещал лишь стол хирурга, раскрыл её как-то по-другому. Он смотрел на линии её тела и не узнавал – а она, как Платонов понял, предлагала сегодня именно смотреть.

Откинув в сторону один наушник, Инна взглянула на него и сказала:

– Фильм идёт час сорок, а у тебя истории, наверное, не писаны. Поработай, если хочешь.

Он молча согласился, но после каждого написанного дневника примерно пару минут смотрел на Инну. Просто смотрел…

Последней в стопке была история из реанимации, куда он собирался вдумчиво внести сегодняшний обход и перевязку обгоревшего майора. К исходу второй страницы ручка отказалась писать – и он вышел из этого состояния фиксации на пациенте, поняв, что совершенно забыл о лежащей на диване женщине. Словно стараясь исправиться, он заправил ручку и смотрел на неё дольше обычного, понимая, что не готов отвести глаз и вернуться к работе.

Внезапно Инна отпустила провод. На экране пошли титры. Виктор понял, что работал больше полутора часов, а дописать историю Никитина так и не успел. Диван скрипнул – Инна опустила крышку ноутбука и, не убирая подушки от груди, повернулась набок. Они встретились глазами.

– Закончил?

Он отрицательно покачал головой.

– Вот, последняя. Сложный случай.

– Что там?

– Ожоги. Глубокие. Много.

– И как?

– Никак, – пожал плечами Платонов.

– Почему? – Инна немного подалась вперёд, чёлка упала на глаза, она дёрнула головой и поправила её.

– Я не волшебник. Мы не волшебники. Слишком всё грустно по диагнозу. Такие периодически выживают, конечно, но не в наших условиях – а отправить его мы никуда не в состоянии, – он развёл руками. – Ближайший ожоговый центр – в ста километрах, но мы его туда просто не довезём. Да там и мест никогда не бывает.

– Жаль, – Инна опустила голову на подушку. – А что с ним случилось?

– Его подожгли.

– Подожгли? – она присела на диване, обнажив грудь, но не заметила этого. – Как? Кто?

Виктор нашёл в себе силы поднять глаза чуть выше привлекательного места, усмехнулся (то ли самому себе, то ли тому, что собирался сказать) и ответил:

– Жена.

– Высокие отношения, – покачала головой Инна. – А есть подробности?

– Да, – кивнул Платонов в ответ. – Вчера приходил военный следователь, а сразу после него и обычный, гражданский. Наш был словоохотливее, рассказал. Жена его подожгла, прямо в машине. Плеснула какого-то розжига, а сама выскочила. Судя по всему, готовилась, потому что, по данным экспертизы, у него был сломан замок на ремне – на неизвлекаемость. Они сели в машину, о чём-то говорили; она дождалась, когда он пристегнётся, и подожгла.

– Она дура, что ли? – широко открыв глаза, смотрела на Платонова Инна.

Виктор пожал плечами:

– Причины у неё были, как сказал следователь. Какие-то свои причины. Он успел и соседей опросить – подожгла она машину прям во дворе. Говорят, жили, как кошка с собакой, ругань по ночам до утра сутки через двое.

– Пил? Гулял?

– Да какое там пил. Он секретчик из штаба армии. Лишний раз на свой день рождения не выпьешь. Так что, наверное, или деньги, или бабы.

Виктор сказал это и закрыл глаза, благо Инна смотрела куда-то в окно, осмысливая услышанное. Ему казалось, что он сейчас рассказывает историю своей жизни. Осталось только сгореть до головёшек…

– Ну, раз сломала ему замок – значит, готовилась? – внезапно спросила Инна. – Значит, умысел?

Платонов развёл руками.

– Хотел бы я узнать, как это бывает…

Он сейчас не соврал ни на грамм. Он действительно хотел бы знать, как это бывает. Где та грань, что отделяет умысел от аффекта – или наоборот…

(кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось)

– А выбрался он как?

– Помогли. Гаражи рядом. Пока он орал в машине, кто-то прибежал с ножом, дверь открыли, дунули огнетушителем, ремень отрезали. Но на нём вся одежда практически сгорела. Ну, и сиденье водительское. А там же ещё химии всякой полно, надышался. Короче, мы в реанимации ставки сделали – кто на завтра, кто на послезавтра.

– На смерть?

– Нет, на второе пришествие, – несколько грубовато ответил Платонов. – Ну, конечно, на летальный исход. Аппарат не вывозит. Я удивился, что сегодня пришёл на работу – а он живой.

– Вот вы – уроды, – Инна с трудом сдержалась, чтобы не кинуть в него подушкой. – Лучше бы подумали, как…

– Никак, Инна, просто поверь. Никак. Это в ожоговом центре на специальных кроватях спасают до девяноста процентов по площади. У нас предел – тридцать по глубоким. Ну, дай бог, тридцать пять.

– А у него?

– Не меньше семидесяти. Мы сейчас просто в него вливаем все аптечные запасы – гуманность, чёрт бы её побрал. В никуда, по факту. А я там что-то перевязываю с умным видом – чисто для прокурора. Чтобы потом можно было сказать – мы сделали всё, что могли. Извините нас, конечно, но братья Гримм всё придумали. Чудес не бывает.

Инна поджала колени, не замечая, как острые шпильки втыкаются в простыни. Длинные серьги с камушками подрагивали в ушах – Виктору казалось, что она что-то шепчет, но он не мог расслышать ни слова.

– Высокие отношения, говоришь? – хмыкнул он, намереваясь разбить тишину и немного увести разговор в сторону от умирающего майора. – Я много знаю о высоких отношениях. Помнишь, у нас в городе училище было военное? Его лет пять, как сократили и под школу прапорщиков приспособили. Перед выпуском один пятикурсник жене говорит – мол, вот и диплом, наконец-то. Я – парень перспективный, надо карьеру делать где-то на западе, ты местная, нафиг ты мне там нужна? Пора разводиться. А она в это время картошку чистила своему ненаглядному на ужин. И как услышала этот монолог, так сразу ножиком ему в грудь, без рассуждений и угрызений совести. И не один раз, между прочим.

Платонов остановился, вспоминая, как принимал раненого курсанта, как рядом в «Скорой» сидела угрюмая жена с окровавленными руками, как потом приехала полиция. Ведущий хирург тогда сделал, что мог и что не мог…

– Живой? – только и спросила Инна.

– Да, – кивнул Виктор. – Естественно, в армии с последствиями такого ранения не задержался. Жена просидела в СИЗО несколько дней, он пришёл в себя, написал собственноручный отказ от претензий – чуть ли не «я сам на тот нож два раза упал». Начальник училища сумел дело замять, чтобы на все вооружённые силы не прогреметь.

– Ну, и к чему ты это вспомнил? – Инна слегка прищурилась и сложила руки на груди.

– Да к тому, что надо осторожнее с женщинами. Добрее, я бы сказал. Тебе не холодно?

– Нет. Лето на дворе, не забыл? И если надо, в одеяло завернусь. Если я никому в таком виде не нужна…

Платонов засмеялся.

– Мне нравится перемена темы. Открывается новая грань высоких отношений.

– А у нас они высокие?

– Бывают и выше, – ответил Платонов.

– Ах, вот как, – нахмурилась Инна.

– Да. Я читал.

Спустя пару секунд она рассмеялась. Напряжение стало спадать. Платонов встал и хотел подойти к ней, но внезапно в дверь постучали. Громко и настойчиво.

– Виктор Сергеевич, это Наташа.

Платонов пристально посмотрел в глаза Инне и сказал:

– А ведь они у меня проинструктированы идеально. Какого, спрашивается, чёрта? Накинь одеяло.