Текст книги "Бестеневая лампа"

4

Его позвали в отделение, когда он достал из холодильника шампанское и завернул его в полотенце, чтобы запотевшее стекло не выскальзывало из рук.

– Виктор Сергеевич, – вошла в коридор без стука Наталья, увидела в руках доктора бутылку, виновато развела руками, но успела бросить взгляд в сторону неплотно прикрытой двери в ординаторскую. – Ой, извините. Там просто…

– Что? – Платонов тоже оглянулся на кабинет. От самого края дверного проёма было видно, что на диване кто-то сидит, и у этого «кого-то» – ноги в сетчатых чулках и туфлях на шпильке.

– Послеоперационный жалуется. Болит у него. Промедол сделала – всё равно болит. Посмотрите.

Наталья говорила всё это, а сама потихоньку продвигалась вперёд, чтобы увидеть чуть больше. Виктор заметил её хитрый манёвр и сделал решительный шаг в её сторону. Наталье пришлось выйти за дверь на лестничную площадку.

– Я посмотрю, – кивнул Платонов. – Через три минуты. Вот всё брошу – и посмотрю.

Он демонстративно протёр бутылку шампанского и добавил:

– Мне же заняться нечем. Совсем.

Наталья посмотрела куда-то в пол и молча ретировалась в отделение. Виктор вернулся и закрыл за собой дверь предусмотрительно вставленным в замок ключом, которым он почему-то не воспользовался пять минут назад. «Будь внимательнее, – сказал он самому себе. – Двери для того и придумали». Он знал, что Наталья сейчас не станет звонить его жене. Но то, что они будут судачить между собой в сестринской, оптимизма не добавляло. Потом он вспомнил, что проводит подобным образом время на дежурствах не первый год, усмехнулся и сказал вслух:

– Господи, да от кого я пытаюсь спрятаться?

Он вошёл в ординаторскую, притворив, пусть и не очень плотно, внутреннюю дверь, поставил бутылку на стол и услышал за спиной голос:

– Ты опять не убрал этот ужас.

«Да, чёрт побери, не убрал. Потому что забыл, кто из вас его боится».

Платонов обернулся на голос и удивился той метаморфозе, что произошла буквально за минуту. Светлана распустила волосы, откровенно расстегнула блузку, села полубоком, подогнула, не снимая туфель, ноги под себя и проследила за тем, чтобы в разрез юбки попало как можно больше резинки на чулках. В руках она держала пустой высокий стакан с нарисованной на нём вишенкой.

– Фужеры ты так и не купил, – укоризненно покачала она головой. – Ох, уж эти офицеры…

– Да откуда здесь фужеры, Света, – раздражённо ответил Виктор. – Тут только водку и пьют.

– Я пью шампанское. Я пью вино. Мог бы и озаботиться, Витя.

– Ты сейчас серьёзно? – нахмурился Платонов.

– Как никогда. Плакатики-то снимай, – указала Света на стену. – Только шампанское сначала плесни.

Пришлось открыть бутылку, налить пенящийся напиток в стакан с вишенкой и полезть на кушетку.

На стене висели несколько плакатов, иллюстрирующих его научную работу, которой он продолжительное время гордился. Большие цветные фотографии, сделанные в операционной и перевязочной – лампасные разрезы, руки в перчатках, раздвигающие крючками раны, окровавленные инструменты. Богатейший опыт лечения анаэробной флегмоны в условиях базового госпиталя. Виктор помнил этого солдата, его маму… И помнил, как этого пацана, счастливого до невозможности, отправляли в округ на протезирование. Без ноги в восемнадцать лет.

Когда Света впервые увидела эти фотографии, она чуть не выбежала на улицу. Замерев спиной к стене, потребовала от Платонова снять плакаты на то время, что она здесь будет находиться, и впредь перед её приходом делать так всегда. Он нашёл выход – в день, когда он ждал Светлану, он переворачивал их изображениями к стене. Это несколько снижало градус недовольства. Сегодня он забыл это сделать – потому что он не помнил точно, кто сегодня приходит, Света или…

– Ох, и развёл ты себе баб, – шепнул он под нос, стоя на кушетке. – Так, что не жалуйся… Нормально?

– Конечно. А лучше бы их снял совсем.

– Ты, наверное, забываешь, кто я и где ты находишься, – спрыгнул на пол Платонов, взял со стола бутылку и отпил из горлышка. – Извини, но мне надо там кого-то посмотреть, сестра звала.

– Только недолго, – поморщилась Света. – Хоть бы музыку включил. Или телевизор.

Виктор кинул ей пульт, а сам вышел в отделение. Наталья оторвалась от своего телефона, поднялась из-за стола и пошла навстречу.

– Максимов жалуется, – уточнила она. – Хотя всё по листу назначений сделано.

Они вместе вошли в палату. Максимов, майор-артиллерист, прооперированный сегодня по поводу геморроя, лежал на ближайшей к двери кровати, ворочался и потихоньку стонал.

Платонов включил свет, чем вызвал недовольство всех офицеров в палате, но не обратил на это внимания. Откинув одеяло с ног, он молча осмотрел повязку, потом взял из рук Натальи историю болезни, открыл лист назначений и прочитал:

– «Убрать газоотводную трубку в шестнадцать ноль-ноль». Сейчас сколько? Двадцать два пятнадцать? Какого хрена?

Наталья втянула голову в плечи и прошептала:

– Ну, это же операционники делают перед уходом с работы… Я и не в курсе.

Платонов сухо кашлянул, что в данной ситуации означало крайнюю степень недовольства и заменяло длинную тираду на русском матерном, вышел в перевязочную и вернулся в перчатках.

Процедура была для Максимова малоприятной, он несколько раз вскрикнул – но в итоге всё получилось как нельзя лучше. Виктор швырнул газоотводку, обёрнутую турундами с мазью Вишневского, в лоток, туда же скинул и перчатки.

В коридоре он тихо сказал Наталье прямо в лицо:

– Знаешь, на войне нас, врачей, могут убить враги. Вас за такую работу расстреляют наши. Сейчас сверху салфетку с мазью – и промедол повтори. Я утром в историю допишу назначения и распишусь. И чтобы до утра не беспокоила меня.

В ординаторской Света смотрела канал «Наука». Впрочем, это было нормально. Просто иногда очень хотелось поговорить о чём-то менее глубоком – но, глядя на её ноги, он подавлял подобные желания. Девушка с такими ногами, которую в гостях у любовника увлекает канал «Наука» – что может быть ценнее?

Платонов вошёл, налил себе шампанского, сел на кушетку и принялся разглядывать Светлану. Она, не поворачивая головы, перевела на пару секунд взгляд на него, улыбнулась и шепнула:

– Ты всё сделал? Тут просто очень интересно… Про генно-модифицированные продукты… Да и про генетику в целом…

Он кивнул, соглашаясь. Генетика так генетика. Она смотрит телевизор, а он – красивую картинку с шикарной девушкой на древнем диване с покрывалом родом из восьмидесятых. Обшарпанные подлокотники, провалившаяся середина – диван когда-то принесли из дома одной из медсестёр, что купила новый гарнитур и раздавала старую мебель. В ординаторской было много таких подарков – например, пара шкафов, полностью решивших проблему посуды и медицинской литературы, были куплены у ведущего хирурга за символическую тысячу, когда он, наконец, сломал систему и получил квартиру от государства. Столик рядом с диваном когда-то стоял дома у мамы Платонова – светло-коричневая полировка пошла на нём трещинами, ножки качались, но до тех пор, пока тарелки не падали на пол и коньяк не выливался из рюмок, заменять его никто не собирался. Таким же образом здесь появились старый телевизор, подставка под него, шторы и компьютеры. Единственное, что в ординаторской было госпитального – кушетка и большие двухтумбовые столы, как у Сталина. Только лампы на них были не зелёные – вполне себе современные, дневного света; подарок сестёр на двадцать третье февраля. Так и жили…

В мыслях о диване он и не заметил, как Света подошла к нему и села на колени, обхватив руками шею.

– Ты вообще со мной? – заглянула она Виктору в глаза. Он молча кивнул, включил лампу на столе и дотянулся рукой до выключателя на стене, погрузив ординаторскую в полумрак.

– Интим? – усмехнулась Света. – Хоть бы приобнял, что ли.

Платонов положил руку ей на талию, как вдруг не сильный, но неожиданный удар по голове заставил его вскочить. Света чуть не упала на пол, хотела возмутиться, но спустя секунду захохотала в голос.

– Я ж говорила – лучше бы ты их снял! – смеялась она, не замечая, как выплёскивается шампанское из стакана. Платонов стоял возле кушетки и смотрел на плакат, лежащий на полу. Леска, на которой он висел на стене, всё-таки порвалась, ударив деревянной рамкой по голове.

«Это ж сколько раз я его туда-сюда переворачивал? – спросил сам себя Платонов. – Леска-то не из самых тонких была…»

Прекратив смеяться, Светлана подошла к плакату и острым носом туфельки указала на одну из фотографий.

– Это вообще что?

– Не страшно? – приподнял бровь Платонов.

– Мерзко, – ответила она, – но после такого уже не страшно. Ну, и плюс алкоголь, ты ж понимаешь.

Подняв плакат с пола, Виктор уложил его на кушетку, расправил.

– Это придурок один. Призывник. Меньше месяца в армии. Ещё присягу не принял. Служить боялся, плакал. Ну, и взял шприц с каким-то дерьмом, вколол себе в ногу. Научил кто-то.

– И это вот так… потом? – Света, широко раскрыв глаза, посмотрела на фотографии, потом на Виктора и отхлебнула почти полстакана.

– Да, так. Лечили, как могли. Всё раскрыли. Перевязывали тщательно. Каждый день чуть ли не по часу с ним возились. В реанимации лежал. Всё равно на восьмые сутки ногу пришлось убрать.

– Ногу? – Света отступила на шаг.

– Вариантов не было. Или в могилу, или ноги лишиться. Мама у него с Сахалина, кажется. Медсестра. Прилетела на следующий день после операции, вот тут стояла, где ты сейчас, и орала, как она нас всех в тюрьму посадит, а там нас всех поубивают за её сына. Мы послушали её, а потом фотографии показали. У неё в голове – где-то очень глубоко – поверх мамы медсестра всё-таки включилась. Поняла, на колени упала, благодарила, что сына спасли… Они потом вместе в округ уехали на протезирование.

– Это ж как надо не хотеть служить… – прошептала Света.

Платонов пожал плечами. Где-то на площадке очень знакомо скрипнула дверь пищеблока. «Поздновато официантка домой собирается», – подумал он, но выходить проверять не захотел и продолжил:

– Да. Боятся. Делают с собой всякое дерьмо. Гвозди глотают или иголки, например… Рассказывать или ты сейчас в обморок упадёшь?

– Плакат переверни всё-таки, – сказала Света и вернулась на диван. Платонов положил его на кушетку фотографиями вниз, сел рядом.

– С иголками вообще просто. В стержень от шариковой ручки запаивают и глотают. На рентгене стержень не видно – можно в госпиталь попасть, полежать дней десять, – продолжил Виктор. – Если кто хочет посерьёзнее проблему – те глотают хлорку, карбид, марганцовку достают где-то. Заворачивают всё это в фольгу, чтобы не сильный ожог получить. Некоторые пальцы на руках отрубают. В итоге, если прокурор не прижмёт – все через психиатрию увольняются. Как говорил один начальник психушки: «Непредсказуемый солдат должен быть уволен»…

– Господи, какой ужас, – Света допила шампанское. – Я помню, у тебя где-то вино было. Давай лучше красного полусладкого, чем эту газировку.

Платонов подошёл к тумбочке, которую называл «волшебной». Там, внутри, в любое время дня и ночи был алкоголь. Любой. Вино, водка, коньяк. Они шутили между собой, что никто не знает, как он там появляется – но то, что он там есть всегда, сомнений не вызывало.

Бутылка грузинского вина оказалась как никогда кстати. Платонов взял в руки штопор и вдруг услышал какой-то звук со стороны двери. Поставив вино на стол, он быстро прошёл к выходу, увидел, что опять оставил дверь слегка приоткрытой; распахнул широко и резко, огляделся.

Никого.

Закрыл дверь, повернул ключ и вернулся. Света у стола держала в одной руке штопор, а в другой бюстгальтер.

– Я долго буду ждать? – спросила она.

– Ассистент, штопор, – властно сказал Виктор. – Будем извлекать из бутылки инородное тело…

И они приступили к операции.

5

Очень хотелось шоколадку. Очень.

Жданов прикрыл глаза и представил, как она лежит у него под матрацем и потихоньку тает. Надо было ухитриться съесть её в течение часа – потом эту коричневую массу можно будет только слизывать с фольги. А фольга ему ещё понадобится сегодня…

– …С одной стороны сопки на стрельбище, а с другой – полигон для вождения, – вслушался он в монолог, звучащий в палате. – И между ними полтора километра…

Рассказывал, как всегда, Сергачёв. Казалось, он знал все байки Восточного округа за последние лет двадцать – его рассказы отличались, с одной стороны, занятным сюжетом, а с другой – были очень похожи на правду, и поэтому пользовались большой популярностью.

– …На полигоне едет бэтээр, на броне сидит инструктор, командует механику-водителю, куда рулить. И вдруг падает на землю с брони и орёт. Бэтээр встал, из него экипаж выскочил, потом ещё парочка техников подбежала. В бушлате инструктора на боку дырочка, под бушлатом кровища. Закинули его в командирский УАЗик и в госпиталь. Слышал, что он живой остался… А с другой стороны сопки на стрельбище – отделение. Снайпер и семь автоматчиков. Кто-то из них отстрелил патрон из ствола, когда разряжал оружие. И вот к ним следак приехал и ждёт, что ему из госпиталя позвонят и скажут, какую пулю извлекли. Если снайперская, то понятно, кого за жопу брать, а если автоматная, то ещё семь стволов отстреливать на экспертизу.

– И что оказалось? – не выдержал кто-то у двери.

– Снайперская, – с какой-то непонятной гордостью в голосе ответил Сергачёв. Алексей, несмотря на полумрак, ясно представил, как сержант качает головой и кривит рот. – А ещё говорят, что у нас стрелять никто не умеет. А тут через сопку за полтора километра – точно в «контрабаса»…

«Так он же случайно», – хотел вставить свои пять копеек Ждун, но решил лучше промолчать, помня о своих с ним отношениях. Аккуратно нащупав плитку шоколада, он вытащил её из-под матраца; с лёгким раздражением почувствовал, что она стала мягкой. Осторожно протянул руку к синим больничным штанам – в полумраке палаты движение было почти незаметным, – медленно сел и принялся их натягивать.

– Курить, Ждун? – спросил кто-то за спиной.

Жданов молча кивнул. Он был уверен, что услышит и продолжение «Я с тобой», но его не последовало. Тогда он встал с кровати и вышел в коридор, щурясь от яркого потолочного света.

Медсестра отсутствовала на посту – она что-то делала в перевязочной, и, хотя двери туда оставила открытыми, видно её не было; Жданов слышал только звяканье металла и шум льющейся воды. Тихими шагами он пересёк коридор, вошёл в туалет и закрылся в кабинке.

Из одного кармана достал шоколадку, из другого – пачку из-под сигарет с порошком, что он быстро зачерпнул пару дней назад из банки у сестры-хозяйки, когда помогал ей переносить грязное постельное белье на «прачку». Зачерпнул, особо не задумываясь над тем, а что же это такое – просто вдохнул воздух над банкой, поперхнулся какой-то жгучей остротой до рези в глазах, сунул руку в стеклянную неплотно прикрытую ёмкость и набрал примерно половину ладони. Деваться было некуда – и он сыпанул просто так в карман; пачку нашёл потом, в урне, когда у кого-то из офицерской палаты кончились сигареты.

Алексей, помня злые прищуренные глаза Сергачёва, в своём решении не сомневался и лишь надеялся, что у него всё удачно сложится. Из того, что он услышал под дверью ординаторской, самым доступным вариантом было глотать что-то типа хлорки, завернув её в фольгу. С марганцовкой или таблетками аспирина у него не вышло – достать нигде не сумел, – а вот с этим порошком, украденным в банно-прачечном комбинате, должно было получиться. Перележит немного, а там глядишь, и Сергачёв дембельнётся.

Он развернул шоколадку, стараясь не шелестеть фольгой. Слегка подтаявшая сладкая коричневая масса с орехами чмокала во рту; Ждун прищурил глаза и наслаждался этими мгновениями. Вчера прапорщик из соседней палаты сунул ему пару сотен и отправил в магазин за едой, в обмен на эту услугу предложив забрать сдачу, которой как раз хватило на маленькую плитку шоколада.

Скрипнула дверь. Несколько человек, шаркая тапками, вошли в туалет. Кто-то откашлялся, чиркнула зажигалка, потянуло дымком.

– …Он огромный был, метра два ростом, – опять услышал Жданов голос Сергачёва, рассказывающего очередную историю. – Говорят, с Кавказа откуда-то. Их тогда ещё призывали. Старались, чтобы служили подальше от дома. А они, конечно же, сразу в кучки сбивались, своих подтягивали, защищали. Вот он приехал в часть из учебки – а тут его земляки по полтора года отслужили. Они его сразу к себе поближе…

Алексей стал жевать медленнее и аккуратнее, чтобы случайно не привлечь внимание.

– …А он, между прочим, по боксу то ли мастер, то ли кандидат. И стал у молодых деньги забирать, сигареты, еду. Где-то сам кулаками мог, где-то земляки ему помогали. И так достал всех, что однажды сержант и парочка рядовых, когда в карауле были, решили ему «тёмную» сделать. Им для охраны складов давали дубинки, как у ментов – они его позвали типа поговорить, мешок на голову накинули и этими дубинками башку пробили. Он как-то до казармы дополз, земляки пару дней его прятали, а он всё в себя не приходит и не приходит, только шевелится и иногда стонет. Ну, короче, они к медикам, а те его в госпиталь. Прооперировали, но он потом в реанимации умер, через день или два – потому что дебилы эти поздно слишком решили в медпункт обратиться…

Жданов проглотил остатки шоколада. Ему было интересно, чем закончится эта история, и он на пару минут забыл, для чего у него в руке сигаретная пачка с отравой.

– …Как только он умер – на следующий день к воротам части приехали несколько джипов с кавказской братвой из города. С автоматами. Искали этого сержанта и друзей его. Батяня-комбат сам к воротам выходил и приказал часовым стрелять без вариантов, если они к шлагбауму подойдут. А следователь лично сержанта забрал и спрятал в камере в комендатуре…

– Так чем кончилось-то? – спросил кто-то. Алексей узнал Гусева, рядового из артиллерийской части, попавшего в гнойную хирургию, потому что чайник на себя перевернул в столовой – и казалось Жданову, что не просто так литр кипятка ноги ему ошпарил…

– Да кто ж его знает, чем кончилось. Судили, наверное, сержанта. Он тогда на себя всё взял, пацанов рядовых отмазал.

Кто-то смачно сплюнул. Несколько секунд лилась вода из крана, потом мимо кабинки Жданова прошаркали ноги, хлопнула дверь – и стало опять тихо.

Он подождал минуту, а потом принялся аккуратно разрывать фольгу на кусочки, сыпать в них порошок и заворачивать так, как учили – не наглухо, а легко, без давления, чтобы хоть немного попало в кишки. За несколько минут он сделал тринадцать шариков – все они вышли разные по размеру, немного порошка просыпалось на пол. Алексей посмотрел в пачку, потом на кругляши, лежащие на ладони, высыпал оставшийся порошок в унитаз, а пустую пачку кинул в урну.

Потом он вышел из кабинки к раковине, открыл кран, положил один шарик на язык, набрал воды в ладонь и запил. Ощущение, будто проглотил какую-то большую блестящую таблетку. После каждой порции отравы он на пару секунд застывал, прислушиваясь к организму, но ничего не происходило; он проглотил ещё девять, потом с сожалением посмотрел на оставшиеся три и решил, что хватит. Бросив их в урну рядом с раковиной, он собрался в палату, как вдруг услышал, как рядом кто-то шмыгнул носом.

Жданов вздрогнул и оглянулся. В углу стоял Гусев, докуривая сигарету за Сергачёвым. Стоял тихо, незаметно и глядя на глотающего шарики Ждуна.

Взгляды их встретились. Они молчали; сердце Жданова колотилось так, словно его сейчас расстреляют.

– Я никому не скажу, – вдруг сказал Гусев. – Лёха, ты иди, а я через пару минут. Как будто мы не вместе.

Жданов кивнул, стал отступать спиной к двери, споткнулся и чуть не упал. Собравшись с духом, он вышел в коридор, быстро пробежал в палату, лёг в постель и накрылся с головой. В животе было спокойно – только немного прохладно от выпитой воды…

Гусев услышал, как в палате хлопнула дверь, досчитал про себя до ста и пошёл на выход. Проходя возле урны, он внезапно остановился, взглянул в неё и аккуратно вытащил шарики, положив их себе в карман. Войдя в палату, он услышал очередную байку Сергачёва, но даже не стал прислушиваться, а просто закрыл глаза. Перед ним стояла картина – Жданов кладёт на язык серебристые шарики и запивает их водой из-под крана, как витаминки.

А сам Алексей потихоньку начал засыпать. Ничего не происходило – и он решил, что зря всё это затеял, что не получится, не сработает и обманул его земляк в части, когда рассказывал про всякие такие штуки…

Ему снились мама, сестра, какой-то большой парк с аттракционами, где он ест мороженое. Ему снилась «гражданка» – и он был счастлив.