Текст книги "Локомотив параллельного времени (сборник)"

Бля буду!

Маша была красавица деваха, но потолок её возможностей бы настолько низок, что передвигаться под ним можно было ползком либо на четвереньках. Ее личная жизнь представляла собой моток безразмерных связей разнообразных серых оттенков.

Несмотря на старания, её никто не воспринимал всерьёз. В один прекрасный день ей всё это так надоело, что она решила стать путаной – не какой-нибудь проституткой, а именно путаной, чтобы трахаться с холёными, приятно пахнущими фирмачами и брать не менее трёхсот долларов зараз. Она стала активно готовиться к путаничьей деятельности и собирать информацию.

– Бля буду! – уверенно говорила себе Маша по утрам, зорко вглядываясь в своё будущее.

И вот, что она выяснила. Разумеется, где кучкуются фирмачи, там кучкуются и цутаны. От фирмачей кормится целая толпа народа, но от путан – ещё большая толпа.

Если девочка решила пойти прямой дорогой в путаны, то, чтобы добраться до фирмы, ей сначала нужно перетрахаться со всей охраной и обслугой вокруг фирмы, а потом, заработав, если удастся, денег, отстегнуть всей этой поимевшей её братии так, чтобы на всех хватило. А на выходе её ждут бандиты и водилы телег, которые тоже требуют, чтобы с ними поделились «на бензин». Паразиты! Существует ещё прослойка «душевных мальчиков», которые проникают в душу к путане, а потом и к ней в квартиру, чтобы, воспользовавшись моментом, пошарить по полочкам и шкафчикам, отыскать запрятанную заначку, а также быстренько собрать в узелок вещички покруче, не брезгуя даже нижним бельём. Вообщем, прямой путь в путаны выглядел очень тернистым.

– Бля буду… – говорила себе Маша по утрам уже не очень уверенно.

В результате она решила пойти еле заметной, петляющей тропинкой, то есть закосить под фирму, под фирмачку-иностранку, занимающуюся своим бизнесом в советской России, и постоянно гастролировать, чтобы не примелькаться.

Главное в процессе проникновения в зону пребывания фирмачей было – не привлекать к себе внимания околофирмачной братии. Пробрался в «зону» – это, считай, дело сделано. Поэтому, оказавшись там, даже в самом скромном виде, она была чуть ли не единственной женщиной, не считая нескольких пригостиничных кляч, которых ежедневно имела вся охрана и обслуга гостиницы.

Главное было оказаться там. Под любым соусом, в любом виде. Там, среди мужчин, которые платят, потому что привыкли платить, потому что их так воспитали, потому что у них нет времени, а ещё потому что у них есть деньги. Имидж для проникновения в заветную «зону» – это всё!

У Маши были прекрасные белокурые волосы – пришлось остричь и покрасить в неопределённый цвет. Очки, фотоаппарат через плечо, свитер, скрывающий формы, джинсы, кроссовки – вся одежда из «Берёзки», чтобы никаких зацепок. Разумеется, никакой косметики. А так хотелось надеть туфельки на высоком каблуке, блестящее обтягивающее платье с глубоким вырезом – ведь было что показать, наштукатуриться во все цвета радуги, чтоб она аж сыпалась, пройтись этакой виляющей походкой. Кстати, о походке: нужно было чапать, как будто натёрла ужасные мозоли, мотаясь по достопримечательностям столицы и по своим волчьим капиталистическим делам, и смотреть на мента у дверей гостиницы, как на саму дверь. Ещё одним важным фактором была напарница – чтобы тоже блюла имидж, чтобы можно было громко говорить с ней на английском, когда менты подходили к их столику в баре и сворачивали ухо в трубочку. У Маши была прекрасная напарница Кура… Кира, конечно, но она напоминала Маше куру, которая в самый последний момент выпархивает из-под ножа хозяйки, а если и подаётся к столу со всеми потрохами, то воскресает вновь. Когда Кура пропадала – было страшно, когда Кура возвращалась – ещё страшнее. Кура рассказывала тогда (разумеется, по-английски), как жила в окружении немецких овчарок, как настоящий бандит, который её содержал, навешивал ей вот таких пиздюлей, а потом платил. Денег становилось всё больше и больше, а она голубела и потом становилась совершенно синей от ударов и ран, и вот он, наконец, её по-настоящему задушил и похоронил на кладбище, а она ночью встала и ушла. И теперь сидит в баре и рассказывает. Но сегодня Киры-Куры не было в баре, и Маша сидела за столиком одна, если не считать одного старого «фирмача», прожившего в советской России долгие годы. Он давно переехал из шикарной квартиры в центре в родную хрущёвку в Черёмушках. Длительное пребывание в нерушимом Союзе, по сути дела, свободных республик с бесконечной халявной выпивкой и зелёным светом на каждом перекрёстке пагубно сказалось на его здоровье и психике, как, впрочем, и на других подобных экземплярах. Собеседник жаловался, что русские женщины его больше не любят, а русские друзья с ним недостаточно вежливы, но он всё-таки ещё платил… И Маша думала про свою первую заначку, про свои любимые трусики – красные и розовенькие. И хотя они были похожи, первые подарил немец, а другие – швед, и оба эти народа можно было в Машином случае назвать германскими народами, так исторически близко пролегли их пути. И ещё она думала, что если фирмач заговорил на русском, то с ним не о чем разговаривать…

– Вот так они поступили с человеком, который столько сделал, чтобы советская экономика была экономной, – заключил старый «фирмач». – Чтобы жить в нашей стране действительно стало лучше, действительно веселей.

Предыдущие встречи

Василий Сергеевич был родом из Бендер, красавец офицер – стабильный, крепкий, потомственный военный, жена – домохозяйка, дом в деревне и квартира в добротном старом доме в Москве.

Но по одной причине весь мир терял равновесие – его пятилетний Серёжка страдал хронической непромываемостью мозгов.

Это была война. Серёжка вёл успешные боевые действия. Дипломатические миссии родителей проваливались раз за разом.

С одиннадцати лет Серёжка стал убегать из дома и пропадал неделями.

Он жил на путях трёх вокзалов. У него было живое оружие – мальчишка-одногодка Саид. Серёжка был генералом, Саид – солдатом.

Серёжка не принимал в себя искусственные заменители жизни. Он активно изучал реальность, как стратег.

Авантюрная жизнь – дорогое удовольствие. Цена – тюрьма в шестнадцать лет. А ещё через пару лет он вошёл в категорию особо опасных. В основном это были организованные грабежи.

Он умер в сорок два года. Убрал компаньон. Треть своей жизни он провёл в тюрьмах.

Я сидела в его полутёмной квартире и рассматривала старые фотографии.

Мы познакомились где-то за год до его смерти, предприняли попытку побега из обыденности особо опасного преступника – были в отъезде два месяца. Просто уехали в никуда.

Не первый раз он так путешествовал.

Однажды он взял попутчиков – хиппи-фотографов из Эстонии. Потом ребята прислали ему прекрасные фотографии.

Вот фотографии я неожиданно вспомнила.

Это было задолго до нашего знакомства.

Мне ещё не было шестнадцати. Ему было двадцать семь. Он увязался за мной на улице. Он был так пьян, что еле держался на ногах. Я не могла понять, как человек в таком состоянии вообще способен двигаться и разговаривать, но он шёл и разговаривал. Ничего значительного он не говорил. Просто задавал один и тот же вопрос: возможно ли, чтобы такая девушка, как я, захотела с ним встречаться?

Мне было приятно. Меня это удивляло. Я не могла определить, что это за человек. Никогда не встречалась с такими взрослыми парнями. Дала ему свой номер телефона, отчётливо понимая, что в следующий раз он просто лишит меня девственности. Я боялась и ждала. Он не позвонил.

В свою последнюю поездку он много рассказывал о себе. Он очень любил женщину Дару. Он познакомился с ней, когда ему было двадцать. Это была взаимная любовь с первого взгляда.

Родители Лары спросили, за что он сидел.

– Подрался. Заступился за девушку.

Лучше бы сказал: «Не ваше дело, идиоты!»

Сергей часто рассказывал мне о друге Виннике.

Вот фотография – я снова вспомнила.

Мы проехали вместе одну остановку от метро «Университет» до метро «Ленинские горы».

Винник был на десять лет старше Сергея и, пожалуй, один из самых ярких людей, которых Сергею довелось встретить в своей жизни. Этот талантливый аферист мог бы стать политиком или актёром, но он выбрал абсолютную свободу. Он никогда не сидел.

Винник любил стиль пятидесятых. Не потому, что был старомоден, просто этот стиль ему шёл.

В полупустом вагоне Винник тут же стал меня клеить. Чисто спортивный интерес. Меня эти приставания приободрили.

Клеить было нечего. Казалось бы, звёздные двадцать лет. Худший период в моей жизни…

Винник был педантично, цинично пластичным. Он накручивал разговор, как локон на пальчик. Сергей был тоже весьма элегантным. Оба, видимо, на пути в кабак.

Сергей ничего не говорил. Но взгляд у него был, как у весеннего тигра. Этот взгляд пробивал сильнее любых разговоров.

Я подумала: «Да-а-а. Разделают, как цыплёнка, за пять минут».

Но терять мне было нечего, я дала свой номер телефона. Он не позвонил.

Вот снова фотография – как я могла забыть?!

Мы встретились снова через семь лет.

Сергей вышел, отсидев долгий срок в усиленном режиме.

Я лихо продавала акварельные виды Москвы туристам и зарабатывала невиданные ддя меня деньги, училась в Строгановке, была модница, красавица.

Мы стояли в очереди в кассу на французскую комедию.

Сергей с Ларой и я с кавалером.

Сергею было не до комедии. Лара пыталась его вовлечь. Двадцать лет безуспешных попыток не охладили пыл.

И вот он, уставший и пьяный, как пай-мальчик, идёт в кино.

У меня на плече висел этюдник.

– Девушка! Нарисуйте портрет!

– Десять рублей, – ответил мой кавалер.

Двадцать минут до начала сеанса. Я рисовала. Сергей боролся со сном, ведя игривый разговор.

Заплатив, он написал на портрете свой телефон и вручил его мне.

– Вы, прямо, как мальчик!

– Да, он мальчишка, – сказала Лара с тёплой улыбкой.

Сергей посмотрел на Лару с нежностью. Мне стало завидно.

Её когда-то добротное, сбежавшееся пальто было ей мало, усталость и терпение на её лице, его потрёпанная меховая шапка, растерянность во всех движениях, тоска в полусонных глазах – они оба не молоды, лучшее время позади, и при этом они счастливы, благодарны судьбе за то, что вместе.

Через несколько лет свежим осенним утром он стоял в кустах у её подъезда и курил. У подъезда стояло такси. В багажник погружались тяжёлые сумки. Лара уезжала в Америку навсегда.

Вскоре она затосковала и стала звонить ему по ночам из Нью-Йорка.

Прошло пять лет после нашей предыдущей встречи.

Двадцать минут до закрытия метро.

«Во чешет!» – подумал Сергей, глядя, как я лечу сквозь толпу плавно прохаживающихся девиц на Тверской.

Он тормознул на новеньком «мерседесе». Типичный мафиози, одетый во всё самоё дорогое, запах «Босса» и анаши, лицо искажённое импульсом желания: «Давай? А?»

Я осенила себя крестным знамением и помчалась дальше.

Он дал круг и снова возник на пути уже в человеческом обличье, извинился, предложил подбросить.

– Через три часа встречаю друга в Шереметьево.

Его друг сел через две недели на десять лет. Через год сбежал, но вскоре был убит при ограблении банка.

Сергей подвёз меня домой. Мы болтали час, сидя в машине у подъезда.

Потом он предложил попить кофе. Мы поехали к нему.

Он открыл дверь своей квартиры. Там сидела целая банда молодчиков в кожаных куртках.

«Изнасилуют и убьют», – подумала я.

– Все вон! – сказал Сергей.

Лара отчаянно звонила:

– Бесполезно! Даже не пытайся! – кричала она мне в трубку.

Он пропал.

Я ждала три дня. Потом взяла такси и поехала к нему. У двери стоял его отец и плакал. За дверью жужжание мух. Никто не решался войти туда, кроме меня.

Фирмач

Я стояла на остановке, ела мороженое, и вдруг над самым ухом услышала: «Яка гарна дивчина! Дозвольте познайомитись?»

Я уже открыла рот, чтобы послать подальше гостя столицы, но вдруг мой взгляд упал на его ботинки: лайковые, элегантные, цвета слоновой кости. Дальше мой взгляд пополз по светлому, тонкой шерсти костюму и остановился на загорелой породистой физиономии, увенчанной стильной копной высококачественных русых волос. Физиономия смотрела на меня ярко-голубыми глазами не нашего разлива.

– Вы откуда?

– Я из ФРЕ

Немцы строили на Украине газопровод. В те времена за общение с иностранцами в смежных с перегонкой нефти вопросах можно было нажить крупные неприятности. Он был инженером и знал украинский, как свой родной немецкий. Я была одета в блузку от моей пионерской формы, болгарские джинсы «Рила» пятидесятого размера, волнообразно перешитые мамой на мой сорок четвёртый, и, вообще, я выглядела так, что интеpec красивого фирмача казался мне необъяснимым. Начался наш тур по разным заведениям, в которые таких, как я, без таких, как он, на дух не пускали. Я чувствовала себя, как заяц в общественном транспорте.

– Серденько моё! – мало чего соображая, говорил фирмач с умилением, а я смотрела на него и повторяла про себя: «Этого не может быть!»

По мере нашего знакомства он стал намекать, что самая его большая мечта – заняться со мной большой любовью. Ну, может быть, может быть… Но вот где? Вести его к себе, к соседям-стукачам и к маме – означало гражданскую смерть. Идти к нему – социальное самоубийство. Но после долгих уговоров, я пошла к нему, умирая со страха. Когда я оказалась у него в номере, мой ужас достиг апогея. Не прошло и нескольких минут, как я бросилась вон. Я бежала по коридору. Мне навстречу вышел милиционер и зловеще сказал:

– На ловца и зверь бежит!

– Я не зверь.

– Ладно, незверь, пойдём.

Я покорно шла за ним, и мне казалось, что мы так и пойдём через мрачные казематы до самой Сибири. Он вёл меня подвальными коридорами, а я слабым голосом спрашивала:

– Может, не надо?!

– Надо, надо… – деловито отвечал милиционер.

Он подвёл меня к тяжёлой железной двери и открыл её. За ней была пустая улица и звёздное небо.

– Ладно, горе-путана, иди. У меня завтра экзамен в офицерской школе. Я решил сделать доброе дело…

Железная дверь закрылась. Надо мной завис вполне приличный кусок роскошного звёздного неба. Я посмотрела на ночное небо, и мне оно показалось голубым.

На следующий день фирмач встретил меня на перекрёстке трёх дорог, вручил фирменный пакет из «Берёзки», поцеловал в лоб, сентиментально улыбнулся и пошёл прочь. В пакете были сокровища: джинсы «Леви Страус» – аж две пары – и деньги. Одну пару я выменяла на модный свитер, а на оставшиеся деньги приобрела то, чего мне не хватало всю жизнь: удобные ботинки, приличное бельё и хорошую косметику. Я надела обновки, наложила макияж, посмотрелась в зеркало и подумала: «В таком виде милиционер меня бы не отпустил…»

А ты не уезжала

Соседская кошка Тучка наложила кучку. Она сидела посреди кухни и смотрела на Лаурку, как на падающую бомбу.

Лаурка задавила в себе мелкую злость.

– Сейчас всё уберём, и никто ничего не узнает.

Ужас в глазах бедного животного сменился обожанием. Тучка молнией шмыгнула в комнату к Лаурке и спряталась под кровать.

Лаурка собралась в магазин. На выходе её ждала засада – пятилетняя Лисика-Закусика подкралась, кинулась на шею и повисла дохлой рыбкой: «Возьми с собой!»

Лисика в Лауркиных подарках – джинсовой мини-юбке и ажурных чёрных колготках, купленных в Финляндии.

Себе купила такие же.

– Ир! Я в магазин. Тебе чего надо?

– Нет, спасибо, – отозвалась Лисикина мама Ирка.

– Я возьму Лисику с собой.

– Только не говори, что ты не моя мама, – прошептала Лисика.

– Так вот кто у тебя есть! – сказал, улыбаясь, знакомый мясник Лаурке, заворачивая вырезку.

Лисика сияла от гордости.

Ирка забеременела от того, что ей моча в голову ударила. Трахнулась с победителем на конкурсе идиотов. Нажралась с ним. Очнулась перед фактом. На сохранении ей сказали, что сохранять нечего. Но родилась Лисика – прекрасный плод безобразной случки.

В комнате Ирки играл Лист.

– Ты чего это? – настороженно поинтересовалась Лаурка.

Бухая Ирка сидела, сгорбившись, свесив руки.

– Уезжаешь, и нам пиздец. Удочери Лисику с Тучкой.

– У моего иностранного мужа аллергия на всё живое. Зачем Лисику в шкафу закрывала?

– Она спала. Кто знал, что проснётся? Сама понимаешь.

– Она теперь дверь в туалет закрывать боится, а Коля под балдой всякую шваль таскает.

Сосед Коля ходил в шкуре убитого искусственного медведя круглый год и разговаривал сам с собой.

От него можно было ждать чего угодно.

Как-то стояла Лаурка, нагнувшись над ванной с намыленной головой.

Вдруг чувствует – кто-то сзади. Пену с глаз стёрла – Коля! Умелец! Тихо защёлку отвинтил. Стоит себе и бреется, как ни в чём не бывало.

Лаурка глазами в пене хлопает, а он ей: «Если мешает, можешь выйти».

Это у Коли шутки такие.

– Лисика! Знаешь, кто у тебя в шкафу живёт?

– Мохнатый Коля-вампир! Лаурка! Не уезжай!

– Я Колю оттуда выгнала. Теперь там новые жильцы – добрая медведица с медвежатами. Давай вместе залезем, посмотрим.

Лаурка вернулась из-за границы проездом в русскую глубинку с парочкой авантюрных туристов, которым было наказано не мыться, не бриться три дня, чтобы смешаться с толпой в электричке.

Мимоходом, впопыхах заглянула к Ирке с Лисикой.

– Ну же! Лисика! – Лаурка раскинула руки.

Лисика спряталась за Ирку, недоверчиво косясь, а потом вдруг бросилась, повисла дохлой рыбкой на шее.

– Видишь, Лисика, я вернулась.

– А ты не уезжала. Ты живёшь у нас в шкафу с медведицей и медвежатами.

Рыжий

«Ой! И где наши девчонки себе таких мальчиков отрывают!» – распустила я слюни на Рыжего.

Они с Танькой разгружали машину у входа в подъезд. Переехали на новую квартиру рядом со мной.

Какая порочная смазливость у Танькиного. Весь гладкий, сладкий, аккуратненький, с понтом – стабильный. Написано на нём большими буквами: «Игрун».

Люди выезжают в Швецию на кривых кобылах. А этот – жеребец. Катайся – не хочу.

Танька, видно, тоже ушлая, увела от жены, и не от какой-нибудь задрипанной, а ну очень даже. Танька и сама игрунья. Глаза у неё шалые, прямо, горят.

Мой бывший шведский муж тоже не последний был – видный из себя, правильный. Только ему до Рыжего – как до неба. Мой бывший, да ну его, – деревянный заяц был. Не я первая баба, которая от него ушла, – зануда он.

По утрам, когда туман, когда сын спал сладким сном, выходила я в малинник.

Не я одна такая умная. Выбирались с утра в малинник бабки-эмигрантки. Днём уже всё обобрано.

Рыжий в это время на пробежку появлялся.

Так хотелось выйти из кустов, задрать майку, показать ему сиськи.

– Что ж ты, дурочка, стеснялась? Так и сделала бы! Ох, и рухнул бы я с тобой в кусты! – шептал он мне потом в нарастающем ритме скрипящей койки.

– А бабки?

– А что бабки? Переступили бы и дальше пошли. А то пусть смотрят.

Мамка Рыжего – зассыха несовершеннолетняя, родила второго незаконнорожденного неизвестно от кого. Отрепье большого города. А хорошенький какой ребёночек у этой дворняжки родился! Ещё до рождения решила отказаться.

Полугодовалого Рыжего усыновила пожилая пара – кувалды деревенские, аккуратисты, религиозные, в поколениях на одном месте – дом, как крепость.

Нашли себе игрушку – холили, лелеяли. Куклёнок. Красавчик. Не похож на них. Там в деревне все друг на друга похожи. Он тоже хотел быть, как все, в деревне, где все знали, что он чужой. У него не было друзей, как приёмные родители не зазывали на дни рождения, на праздники. Дети приходили, конечно, вкусненького поесть. Сядут за стол, поедят и сразу уходят. А он за ними бежит: «Ну, поиграйте со мной! Поиграйте». А дети от него бегом.

Был он ещё немного чудной, фантазёр. Дети любили послушать его фантазии, особенно о том, кто были его настоящие родители. Потом каждое слово оборачивалось против него. Сколько раз обещал себе Рыжий не рассказывать им ничего. Но скучно было одному.

Ещё говорил он, что хочет стать священником. Псалмы в церкви пел вдохновенно. Сам себе дирижировал. Все покатывались.

Его рьяная религиозность не нравилась приёмным родителям: «Вдруг правда священником станет – опозорит всю деревню».

Да ещё, на беду, он писал стихи.

Односельчане отдалялись от него всё больше и больше.

Он стал дьяволом – хитрым, лживым, ласковым.

Когда Рыжему исполнилось четырнадцать, приёмные родители окончательно убедились – дурная кровь у него.

Выходил туманными утрами, стучался в окна к бабам, девкам. Впускали молча и безотказно. Все хотели исподтишка, а в открытую никто. Поиграть – сам Бог велел, а вступать в отношения с чужаком – это не солидно.

Уехал Рыжий в Стокгольм. Своя стихия. Там разгулялся, но с головой. Приёмные родители привили любовь к порядку. Тренировался. Стал весь накачанный. Модником заделался. Много денег на одежду тратил.

Скучал по стабильности.

Зарабатывал хорошо. Хитрый был. Сразу понял: по-честному никогда не заработаешь. С полицией связался – продавал конфискованное имущество.

Но любимый бизнес – порно.

 
Он маслянистый Перфекционист,
Он в накрутке дрожит
Как осиновый лист,
 
 
И взгляд у него
Маслянистый
Цвета хорошего виски.
 
 
Люблю я взгляд этот
Сладкий
Под чёлкой прямой
И гладкой
Цвета осеннего дуба.
 
 
Он хотел бы стать мне
Святым отцом,
Но стал директором
Порноклуба.