Текст книги "Соблазн. Проза"

Соблазн
Проза
Игорь Агафонов

© Игорь Агафонов, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Соблазн
Повесть

От издателя.

И автора и публикатора я хорошо знал. Впрочем, со вторым общаемся до сих пор. В их профессионализме я не сомневаюсь. Тем более, книги Тимофея Клепикова всегда приносили доход, а, стало быть, имели успех у публики. Заминка с изданием последнего произведения Тимофея Терентьевича произошла вследствие… Впрочем, Вы и сами скоро обо всём догадаетесь, прочитав его сочинение.

Ваш Утехин Игнат Иванович.

От публикатора.

После безвременной кончины моего друга Тимофея, хлопоты о публикации его повести легли на меня. Учитывая обстоятельство, что автор не успел окончательно отшлифовать свою вещицу, мне пришлось вставить от себя некоторые замечания и пояснения – дабы внести ясность (со мной Тимофей Терентьевич делился всеми подробностями своей последней работы, прежде чем выплеснуть их, так сказать, на бумагу; и было бы неправильно оставить их вне текста). Эти кусочки я отметил.

Осип Фёдорович Мохов.

«Город Ларнака – древний Китион,

родина стоика Зенона, —

обладает несравненной религиозной

и архитектурной жемчужиной —

старинным и прекраснейшим храмом:

церковью Святого Лазаря, друга Христова».

«Воскресение праведного Лазаря…

– одно из центральных событий

в жизни нашей церкви».

(Из буклета, купленного на Кипре).

Путь к бессмертию человека

– это освобождение от понятия тайны

(будь то коммерческая или военная…)

С исчезновением сего понятия исчезнет

также и соблазн обманывать…

Обмануть кого-то – значит обмануть себя.

Что касаемо веры настоящей – то здесь

об ином речь. Как и таинство с тайной

не тождественны, так и вера – не заблуждение…

Я верю! – говоришь ты, и всё.

(Из разговора c батюшкой).

1.

Сява Елизарыч Двушкин с супругой Надеждой Никитичной в паломнической поездке посетили на Кипре в городе Ларнаке (в древности – славный-славный Китион) Храм Святого Лазаря. Народу было много, так что им с трудом удалось пробраться на балкон и притулиться у колонны. Им, разумеется, хотелось поближе к золочёному алтарю, но… зато отсюда было всё вокруг видать.

Впечатление от литургии у обоих осталось благоприятным… точнее, благостным, хотя в церкви от нестерпимой духоты чуть ли не воск свечной плавал по воздуху… Во всяком случае, у Сявы Елизарыча, аборигена средней полосы России, края не столь обильного солнцем, даже голова закружилась. Однако при этом он почувствовал, что приобщился к некой тайне, и это его очень взбодрило и порадовало. Позднее, уже вне церковных стен, под палящим желтковым солнцем, готовым вот-вот пролиться на Сяву Елизарыча жгучим сгустком, он услышал, как один из группы русских же туристов сказал:

– Есть пара человечков на земном шаре, есть, да… Сколько вообще нас сейчас расплодилось? С десяток миллиардов будет? Дак вот, они, эти двое, своими глазами видели – здесь, в храме, – монаха в чёрном одеянии. Между прочим – самого Святого Лазаря. И, знаете ли, ходил тот прямиком по воздуху и благословлял присутствующих…

Сява Елизарыч придержал жену за локоть – ей как раз захотелось на тот момент поскорее укрыться в тени:

– Сявыч, дорогой, ну жарко ж, да и голова дурная от запахов – аллергия, должно…

– Тихо! Дослушаем.

– …Один проживает в Англии, другой…

Надежда Никитична не дала-таки дослушать, утянула Двушкина за руку в тень кипариса (на самом деле, они не знали – да и после не узнали – породы того дерева).

– А что, Надюх, – сказал Сява Елизарыч, проведя волосатым запястьем по взопревшему лбу и опасливо кося глазом на жужжащего у самого носа насекомого – не то пчелы, не то золотистого слепня, – не сгонять ли нам в чопорную Англию, а?

– В Англию? – Надежда Никитична задумчиво возвела очи долу, выражая этим, очевидно, утомление. Они побывали уже во многих странах и оттого, наверно, путешествия слегка набили им оскомину. – В Англию мне, пожалуй, охота. Да. По крайней мере, там не так жарко. Но позже как-нибудь… слишком много впечатлений – тоже, знаешь, глаза затуманятся. Давай отсрочим. Но идея хорошая. Одобряю. В принципе.

2.

В самолёте Сява Елизарыч читал буклет и пересказывал жене содержание своими словами.

«…жил Лазарь со своими сёстрами, Марфой и Марией, неподалёку от Иерусалима, в селении Вифания, что на иврите означает „дом финиковых пальм и славы“. Все трое удостаивались от Господа Иисуса Христа особенного благоволения. Во время своей земной жизни Господь часто посещал их дом и называл Лазаря своим другом, а незадолго до своих страданий воскресил его из мёртвых, когда тот уже четыре дня находился в склепе. После сего события о Лазаре в Святом Писании упоминается ещё раз: когда за шесть дней до Пасхи Господь пришёл опять в Вифанию, там был и воскрешённый им Лазарь. И многие иудеи пришли туда, чтобы увидеть Христа и его „крестника“. Многие обращались к вере в Него и становились его последователями. Видя это, первосвященники решили убить с Ним и Лазаря, отчего последний, спасаясь, был вынужден покинуть родину – искать приюта в Китионе. Предание гласит: чудесно воскрешённый Лазарь оставался в живых ещё 30 лет, возведён в сан епископа апостолами Павлом и Варнавой на острове Кипр, где много потрудился в распространении христианства, и там же мирно почил. В девятом веке святые мощи праведного Лазаря были обретены в городе Китии, где они лежали в земле, в мраморном ковчеге, на котором было начертано: „Лазарь Четверодневный, друг Христов“. Святые мощи были извлечены и положены в серебряную раку, а при императоре Византийском Льве Мудром перенесены в Константинопольский храм, построенный ещё императором Василием Македонянином…»

– Слышь, Надюш, ты чего-нибудь слыхала раньше про него?

– Про него – про кого?

– Да про Лазаря ж. И что получается, мать. Он был другом самого Христа. И когда помер и пролежал четыре денька в гробу и засмердел…

– Провонял, что ли, – уточнила Надежда Никитична, несколько раз прижав указательными большим пальцем крылья своего аллергического носа.

– Ну да, только надо говорить, как тут написано. Засмердел.

– Отчего же он помер?

– А кто ж знает. Помер и всё.

– Ну и?..

– Ну и пришёл Христос, закручинился, значит. А затем и приказывает: встань и ступай! Нет, не так. Встань и иди! Тот и ожил сразу.

– И что потом?

«Мы не знаем подробностей его жизни и деятельности в качестве епископа Китионского, так как письменные документы той эпохи не дошли до наших дней. Но имеем все основания предположить, что его пастырское дело не могло быть лёгким ввиду противоборства двух сил: язычества – особенно культа Афродиты, широко распространённом о ту пору на Кипре, – и многочисленной еврейской общины. Киприйская церковь вынужденно вела длительную и тяжёлую борьбу, дабы одержать победу».

– А что потом? Потом он прожил ещё три десятка годков и даже епископом восемнадцать лет отбарабанил. Заправлял, так сказать, внутренней и внешней политикой. Небось, интриговал. Должность всё-таки обязывает как-никак. Тогда ж чего было… борьба нового со старым!

– А сейчас чего с чем?

– Сейчас?.. Хм.

Однако Надежда Никитична уже не слушала, она размышляла о своём интересе – о приглянувшейся ей иконе: «Жаль, не купила, где этот святой выходит из могилы… повесила бы на стену и показывала знакомым…»

К слову. Сами они в гробе том, где покоился святой, полежали для подпитки острыми впечатлениями (многие туристы так-то поступали, и наши персонажи от них не отстали), ощущение оказалось не шибко приятным. Особенно сейчас, когда муж рассказал, как смердел тот святой четыре аж дня… А вдруг там какая зараза осталась? Микробы, они ж ох какие живучие. И на тысячу лет могут затаиться! А затем проснуться… «Вон в Египте, кажись, воры раскопали пирамиду, а потом и стали загибаться один за другим…» И до самой посадки на московскую землю она всё прислушивалась к своему организму – забрались в него микробы или нет?

– И зачем тебе надо было мне рассказывать?.. – посетовала она в сердцах.

– Про что?

– Про то! Буду теперь думать про ботулизм какой-нибудь! Ты же знаешь, я мнительна.

3.

В этот момент Сяве Елизарычу попалась на глаза строчка: «Елеазарий из Хеврона был жителем селения Вифании в трёх километрах к востоку от Иерусалима…» – своего рода смысловой повтор-разъяснение, какие часто допускают в буклетах плохие переводчики.

«Гляди-ка, Елеазарий!.. А я Елизарыч. Хы-хы…»

По-видимому, пора охарактеризовать нашего персонажа – для вящего знакомства. Мужичок он с виду был простецкий. Да, крупный такой экземпляр, и можно было б прибавить – статный, не будь он чересчур грузным: при своих сто восьмидесяти пяти роста он тянул почти на полтора центнера – многовато, нет? – да ещё с круглой и, как мы отметили, простецкой мордашкой, ясными наивными глазками и добродушной, чуть-чуть лукавой улыбочкой – слабым-слабым намёком на потайной ларчик… Знавали вы этаких – вспомните. За их располагающей физиономией – проницательность, замешанная на недоверчивости и постоянной подозрительности, – словом, не такой рубаха-парень, каким может показаться простодушным наблюдателям. Смотришь на иного – и красавец, и мудрец, а копнёшь поглубже – хе-хе-с, и близко нету к выдуманному сокровищу. Такой вот оборотень ласково за горло хвать и не вырвешься… Да, бывает и так, скажете? Но закавыка не в том, что каждому из нас присуща маска, а жизнь игра и мир театр, нет… Впрочем, кажется, перебор получается в нашем критическом анализе, потому притормозим. Сочтем, давайте, лишнее, невзначай обронённое, словцо иносказательным – этаким общим философским отступлением… И в своё оправдание за такую пристрастную оплошность-вольность прибавим только: кое ведь на кого именно такой упырь и нужен (ну не Сява Елизарыч лично, разумеется, а некий собирательный, как выражаются литераторы, персонаж), даже порою необходим: разве у нас мало разнообразных прощелыг, а то и похуже?..

Продолжим конкретно о Сяве Елизарыче. Начинать свою карьеру ему пришлось в буквальном смысле с пустого места. Тогда как родители его не имели никакого, даже начального, образования, – батя сапожничал на железной дороге: подбивал подмётки машинистам да кочегарам, а матушка подметала и мыла вагоны (слишком длинное предложение – замечание компьютера, заблудиться, дескать, можно) … А Сява? Окончил строительный техникум, потоптался на многих рабочих ступеньках и ступенях повыше, пока не стал прорабом. Потом, в так называемую перестройку и последующие пару эпохальных десятилетий, имея прирождённую склонность и приобретённый навык ловить рыбку в мутной водице, сумел застолбить за собой целый арсенал механизмов с капитальными гаражами, а также склады, полные стройматериалов, административные здания… всего перечислять не имеет смысла. Лишь присовокупим к уже сказанному: те, кто не подсуетился, как наш достопочтимый Сява Елизарыч, в том числе и закадычные его дружки-приятели, те – увы и ах – не выплыли из пучин метаморфоз государственных реформ, и остались в бедности, то бишь – ни с чем в базарный день, разве что с ваучером на долгую память, а некоторые и вовсе погрузились в пучину нищеты. Приходил кое-кто, конечно, за помощью и к нему, да не всем он захотел порадеть. До сих пор скрипят зубами да низвергают в занюханных забегаловках ушаты грязи на его не досягаемую для них голову… (Как, к примеру, Семён Дрогов, коему Сява не простил его пренебрежительного «Сявка», окликавшего его так не только в детстве, но и до нынешних дней и прилюдно причём… До сих пор, идучи мимо дома своего бывшего корешка, самого богатого на селе, он злобно сплёвывает под ноги… Как и крёстному своему не простил Сява Елизарыч, обронившему у купели: «Живи, Сявка-козявка, и не рыпайся в начальники…» К чему этакое предостережение младенцу, присказка-присловье, к языку прилипшее? Ну да неважно. Родителям же своим он в укор выдал нотабене за своё подозрительное имечко ещё в отрочестве: грозился даже сменить его на Федота (Федот, мол, да не тот! Кого вы там имеете в виду…), а заодно и фамилию: вместо Двушкина мечтал сделаться Вячеславовым… хотя вот в самом раннем своём детстве, помнится, оберегал он ревниво и даже отстаивал от посягательств правильное произношение своего имени. Маманя, смеясь, рассказывала ему в отрочестве: «Крестный тебя кличет: Сева, ступай, скажи папе, чтоб опохмелиться вынес…» – А ты его сурово так и срежешь: «Я не Сева, я Сява! Мальчик!» Четыре годика тебе было. Ты всем на пальчиках показывал. Тебя спрашивают: сколько ж в тебе кило, дитятко? А ты им четыре пальчика в растопырку…» – «Погоди. А он чего, крёстный-то?» – «Он-та? Он тогда: ах ты, ох ты, сявка-мелкота! Супротивничать?!» – «А я?» – «А ты… Ты как топнешь ножкой: уходи, старый – бородатый!» – «И правильно. Козёл он и есть козёл. Козлище!»)

Сюда же следует прибавить: сызмальства мальчик Сява отличался не только упрямством, но и богатым воображением? Мать ему говорит: «Все, бывало, играются, бегают, верещат, а ты засядешь где-нибудь в закуточке и мечтаешь, мечтаешь. Глазки такие углублённые… Тебя так и звали: Задумчивый. И в школе учительница на тебя жаловалась: сидишь и смотришь перед собой, а урока и не слышишь. Спросит тебя, а ты: «А?»

Надо бы, по ходу, тут же доложить ещё, пожалуй, что и с женой Сяве Елизарычу определённо повезло.

Надюше было лишь семнадцать годков только, когда двадцатилетний Сява к ней посватался после службы в погранвойсках. Кстати, расспросил прежде о её генеалогическом древе (перебрав аж до седьмого колена – вот ведь какая неординарная натура… нет, в самом деле: много ли двадцатилетних столь дальновидны и практичны?), пока не убедился, что среди её родни нет ни дебилов, ни интеллигентов с голубой кровью, помня где-то услышанное: на детях великих природа-де отдыхает. Позже заставил её учиться на бухгалтера, в предчувствии времён, когда в своей фирме можно будет доверять лишь родственным душам. Сыночка она родила ему разумного, расторопного – Феденьку, преемника фирмы и всего обширного наследства.

4.

А Сява Елизарыч, между тем, пока мы о нём судачили-рассуждали, продолжал читать буклет… но брошенное женой словцо о мнительности вдруг зацепилось в сознании, и нечаянно он призадумался. Запустило, как любил он выражаться, механизм-размышлизм, и предмет инородный подвергся всестороннему осмыслению…

«Пребывание Святого Лазаря в Ларнаке связано с различными преданиями. В соответствии с одним из них, за тридцать лет после воскрешения он лишь однажды улыбнулся… Кто-то захотел украсть горшок; увидев это, Святой Лазарь воскликнул: «Глина крадёт глину».

Сява Елизарыч пожевал губами, но так и не смог взять в толк, с чего бы Лазарю святому да вдруг смешно сделалось.

«…Святого Лазаря ужасно потрясло увиденное в аду за четверо суток, что он там пребывал. Души умерших ещё не были спасены жертвой Господа нашего на Кресте…»

– А почему, кстати, он в ад угодил? Нагрешил сильно? Что такое содеял-то? – Видимо, Сява Елизарыч не обратил внимания на окончание прочитанной фразы.

– Чего? – отвлеклась от своих личных мыслей Надежда Никитична.

– Это я сам с собой.

«Да и кто такой вообще был этот самый Лазарь? Небось, продувной малый. Интере-есно, каков из себя обликом? Обжора навроде меня? А почему нет? Балагур при этом, остряк, гуляка беспутный, охальник… Может, ко всему, и деятель, прилепившийся к тогдашней какой-нибудь религии? Иначе как он потом в епископы скакнул? Ну, делал бы он горшки из глины или чего ещё такое же ремесленное, откуда б у него язык заострился? Или от рождения остряк-самоучка? Короче, надо отдать ему должное, весьма неглуп и хороший собеседник-собутыльник, и запросто так ни во что не верил. Охочь, сталость, до жизни. А что, будь он скучным, несмекалистым, размазнёй какой-нибудь, разве ж поглянулся бы самому Христу? Тому было с таким веселей, уютней… обсудить могли запросто и то и это. И, в общем, мог меж ними состояться разговор серьёзный… даже сговор мог состояться. Они ж понимали друг друга с полунамёка… И таким вот макаром свершили чудо. Народу-то нашему чудес подавай. Им без них и жись не в жись. По-щучьему веленью, по моему хотенью… Не-ет, не купишь за полушку… молодцы они всё ж – Христос да Лазарь. Компания. Недаром же фарисеи прикончить их обоих стремились. Тут надо быть всеобъемлющей, знаковой фигурой, чтоб придумать такое вот из ряда вон – грандиозное. Н-да. Подишь ты, этакий радостный весельчак. Жизне-ра-до-стный, именно-именно! И такую штуку учудил! На загляденье! А когда в епископы угодил, – то всякую весёлость и утратил. Ни разу ведь не улыбнулся, курилка этакий. А, каково?»

«…Имя Лазарь представляет собой, – держал Сява палец на строке, – краткую форму еврейского имени Елеазар, что означает «Бог мне помог».

«Раньше вроде что-то другое промелькнуло… – Сява Елизарыч перелистнул несколько страниц назад, но, не отыскав повтора, с приятным ощущением душевного подъёма усмехнулся: истолкование имени Елеазар – Бог мне помог, – опять же очень ему поглянулось.

«Хорошо, если так…» – И ещё подумал, что – да, ничего-то ничегошеньки спроста не бывает. Ни с того ни с сего удачливым быть невозможно. А он, хоть и Двушкин, но ведь удачлив же? Удачлив, удачлив… скольких приятелей разбросала и затоптала в грязь жизнь, сокрушило время, утопило в забвении, погубило даже… а он? «Я-то выплыл, я-то состоялся… Разве нет? А сколько, ежели внимательно вспомнить, сколько, слышь ты, пришлось претерпеть всякого, преодолеть преград и препон…» – эти внутренние монологи напоминали задушевные беседы с сыном его Федей, когда тот был ещё дома, при нём… Когда стал при жене, беседы закончились… Зато внутренние монологи Сявы Елизарыча участились.

Вдруг он посуровел лицом и подобрался, точно рысь для прыжка – очевидно, вспомнил нечто тёмное в своём прошлом, – и пресёк, обрубил свои воспоминания, из опасения, может, что мысли его кто-нибудь прочтёт. Телепаты да экстрасенсы ныне всё телеканалы освоили заодно с интернетом… так и шныряют чуть ли не по воздуху.

Впрочем, с некоторых пор тёмные стороны человека нас не особенно занимают, тем паче гнусная конкретика – будь то банальный обман, предательство, неправедный делёж, разборки, – короче, всяческого рода, вплоть до… Напрасно поэтому Сява Елизарыч так-то напружинился. Нам любопытно, что в нём есть или осталось светлого и праведного. Ну, право же, с чего это он храмы стал посещать, буклетики покупать. Раньше за ним такого не водилось. Проснулось в душе у него, должно быть, святое что-нибудь или все мы так-то с возрастом устаём и начинаем задумываться о тщете наших суетных помыслов?..

«Предание о прибытии Лазаря на Кипр и возведения его в сан епископа широко распространилось по всему миру…»

– По всему миру… – машинально повторил Сява Елизарыч.

«…весть достигла, в том числе и далёкой России. В Псковском монастыре есть церковь, посвящённая Святому Лазарю».

– Достигла далёкой России… Церковь посвятили…

– Что ты там всё бормочешь? – повернулась к Сяве Елизарычу жена. – Опять что-нибудь на себя примеряешь?

Вопрос её сбил Сяву Елизарыча с хода размышлений. Внезапное недоумение возникло в сонме его мыслей… и он не успел понять – отчего? Он бросил буклет на столик перед собой:

– Читаю вот, – и глянул неприязненно в иллюминатор на розовую пену облаков с позолоченными подбрюшьями. – Не видишь разве, чи-та-ю. Высоко же мы забрались, раз солнце снизу светит.

– Вечереет потому что, – Надежда Никитична взяла брошенный мужем буклет, нацепила на горбатенький нос дорогие шикарные очки, в которых, в общем-то, не нуждалась, потому читала поверх них. Со стороны это выглядело забавно.

«Другое предание связывает имя Лазаря с Солёным озером, расположенном в пригороде Ларнака. Случилось однажды Святому проходить по этому краю. И попросил он хозяина виноградника дать ему плодов – утолить жажду. Под предлогом, что в корзине соль, хозяин отказал. В наказание за его жадность и лицемерие Лазарь превратил виноградник в солёное озеро».

– В общем, отомстил жадюге, – вывела резюме Надежда Никитична.

– Что?! – вскинулся Сява Елизарыч.

– Да я с собой… – и, усмехнувшись на реакцию супруга, продолжила читать:

«Кипр посетила владычица Пресвятая Мария… подарила ему архиепископский паллиум, связанный её руками…»

– Ох уж это бабьё… святая да со святым…

– Чего ты опять?

– С собой я разговариваю. Ты же бубнишь беспрерывно. Вот и я… Имею право?

– Ну-ну.

5.

А четыре года спустя с Сявой Елизарычем приключилась беда: его подвело сердце, и ему сделали шунтирование.

Лёжа в реанимации, он с тягучей тоской упирался незрячим от слезы взором в потолок и вяло размышлял, будто не мысли, а сгустки клея медленно расползались и стекленели в зыбком пространстве замысловатыми гирляндами: «Переполох в мозгах, да и всё…»

Тяжёлый вздох, уныние. Но вдруг некоторый всплеск вдохновения.

– Сына выучил, дом ему воздвиг. Да какой! А у меня? Чего у меня нет? Скажите, чего у меня нет? Всё есть… Всё! Деревьев насажал сколько!..

Но скоро опять скис, вяло подумал: да вот, достиг… и достатка и кое-какого признания… в своём регионе, но… и что? Чего-то большего хочется тебе, что ли, гораздо большего? Уж не вечной ли жизни? Или всемирной известности, браток?.. Ну, ты воспылал! Возомнил! Замахнулся!.. Воспарил! Только ли в своей сторонке жаждешь прославится, а, скажи на милость? По-честному. (Трудно, согласитесь, разграничить иногда, где заканчивается ирония и начинается серьёзный расклад…) Да, всё есть, всё материальное… и большего-то не надо… Незачем. Так чего же всё-тки нет? Что угнетает? Возможная близкая смерть?! И?.. нет никакой гарантии, что имя его и память о нём не улетучатся на другой же день, как его зароют в землю, закопают?.. Или сожгут?.. Тогда уж точно не воскреснешь… Да и нет у него ни малейшей известности. Реальной. Региональная известность – блеф, она до тех пор существует, покуда жив-здоров и суетишься, трёшься рядом с властями, напоминаешь о себе постоянно, стараешься угодить и заручиться поддержкой, тогда у тебя друзей, да, в достатке, и смотрят преданно, заискивающе, а как только отдалился или занемог – сразу будто отрезало. Все повернулись в другую сторону – свято место пусто не бывает. Так ведь говорят? Перевёртыши! И, стало быть, он вот сейчас помрёт, может быть, и ни одна собака на его могиле не завоет. Впрочем, кое-кто вспомнит… но не добрым же словом! Злорадством – вполне возможно. А-а, скажут, загнулся, наконец. Тогда… что тогда?

И вновь накатывает и засасывает под тяжкий гнёт анестезирующее безразличие ко всему бренному и даже к участи своей… Бог ты мой, да что б я только ни сделал, ни совершил бы, чтобы… дабы… Н-да. (Его здесь, в больнице, почему-то всё время тянуло изъясняться высоким слогом: дабы, ибо, иже с ними…)

Мысль его ползала туда-сюда, никак не находя приятного завершения. Ему захотелось встать и – вывалиться в окно. И он испугался этого плохо контролируемого безумного желания. Даже прихватил руками холодную кровать, на которой лежал совершенно нагой, на голой клеёнке…

«Я пока ещё не мертвец! Медицина ныне всесильна! Любые средства оплачу!.. Чтобы встать! Своими ногами пойти!..»

И всё равно, в этой своей беспомощной истеричности он не ощущал себя живым, чувствовал себя остатками угасающей плоти, едва подчиняющейся его воле…

«Встань и иди!» – услыхал он за стеклянной дверью реанимационной голос своего лечащего врача: тот, очевидно, работал с одним из своих пациентов. И что-то ослепительно вспыхнуло в сознании Сявы Елизарыча – ему вспомнилось: остров Кипр, Храм Святого Лазаря, и разговор туристов о двух персонах, кои видели Лазаря воочию… «Встань и иди!» – повелел тому Христос.

«Хм. Надо бы всё же Англию посетить, – размышлял Сява Елизарыч, немного успокоившись и ободрившись, – поговорить с этим англичанином, что ли… Как он его видел, Лазаря, каким? Врёт, небось?.. Может, и врёт. Но зато как красиво… Легенда! – и все её запомнили. Вот что главное. Да-а. Интересно, потеет сейчас этот Лазарь, когда ходит по воздуху и благословляет молящихся?.. Чего это я?.. Хотя почему ж и нет? Здоровый человек должен потеть… Был он человек обыкновенный… это после, когда Христос…»

Сява Елизарыч слегка заблудился в своих рассуждениях, голова у него закружилась, как тогда на Кипре под палящим солнцем, и раньше, в самом храме, где набилось столько народу, что дышать стало трудно…

Затем кружение прекратилось, и он подумал: странно, почему те двое видели, а другие – никто, ну никто! – не видели?

И ведь что, правда, ещё-то странно. Двое! Почему не трое? Бог же любит троицу. Всем известная пословица. Третий должен быть. Просто эти турки-туристы не знают о третьем. Вот и всё.

И в ту же секунду ему явилось удивительное (сногсшибательная – сказал бы он раньше) озарение: третьим может быть он сам! Ну да! Он – Сява Елизарыч, увидавший Святого Лазаря! Это ж настолько просто, что даже наверняка можно сказать: ге-ни-ально! Он, он его увидел!.. и стал третьим! Стал таким же натурально знаменитым, как те двое, о коих ныне говорят прихожане церквей и паломники в разных уголках мира! Тогда… тогда на его могиле, на малахие дорогого памятника высекут буквально вот что: «Он общался со Святым Лазарем, четверодневным, другом Христовым и епископом Китийским. И память о Нём никогда не умрёт!» Ни-ко-гда!

В самом деле, кто ещё может так прославить простого смертного, если не друг Христа? Пусть там всякий сброд галдит, что хотит, пусть сомневается и брызжет слюной в исступлении неверия своего завистливого, но сие не сотрёшь, не выветришь! Сие навечно.

«Навечно?!» – Сява Елизарыч даже слегка испугался столь крутого поворота в своём болезненном воображении. Ладно, успокоил он себя, оклемаемся чуток, там поглядим… И на губах его расцвела блаженная улыбка. Но какое-то упрямое эхо не успокаивалось в нём и продолжало твердить: «Нет-нет, я видел, видел… Ищущий да обрящет…»

– Угомонись, – сказал он эху, – …пока.

С этого невероятно счастливого, по его мнению, озарения стал Сява Елизарыч выздоравливать, как в сказке – не по дня, а по часам. Похудел, кстати, до приемлемых размеров и выглядел теперь много моложе своих лет. Многоопытный доктор-хирург, наблюдая своего больного, которому он молча вовсе не предсказывал благополучного исхода, лишь почёсывал в плешивом затылке и что-то заносил в свой планшетник… О нём, о докторе, ходил слух: сочиняет, дескать, диссертацию докторскую. На то он и доктор – резюмируем мы…

6.

Когда Надежда Никитична услыхала от мужа о видении, якобы посетившее его на Кипре в соборе, она поначалу впала в неподдельный ступор.

– Почему ты не рассказал мне об этом раньше?! – спросила она, приходя в себя. И внимательно присмотрелась к выражению мужниного лица и вслушалась в интонации его голоса.

Дома они были одни, сидели на кухне за вечерним чаем, никто их подслушать не мог, и, стало быть, сор по ветру не понесёт… впрочем, никто не смог бы и вмешаться, схвати сейчас Сява черпак или нож.

– А ты поверила б раньше?! Я, между прочим, уже рассказывал одному… священнику, кстати сказать. Так он посчитал меня сумасшедшим.

– Ну, вообще-то складно, – Надежда Никитична с облегчением оставила подозрение о невменяемости супруга. – Долго со… сочинял?

– Что ты имеешь в виду? – совершенно искренне возмутился Сява Елизарыч. Надо сразу заметить, что с некоторого момента он стал относиться к своей фантазии как к некоей реалии. Реальности, в которой грех и сомневаться. То есть как к Божьей воле и не иначе.

– Ну, это неважно, – быстро исправилась супруга. – Было – не было, это, в сущности нашей (супруга даже погрозила пальцем – возможно, сомневающимся), неважно. Сейчас по телику такие вдалбливают байки… очумеешь и закачаешься. Так что… Важна сама идея. Идея ж, скажу без пафоса, фундаментальная. А священник тот… попросту не тот. Другим же твоя история может оказаться в масть, в жилу то есть…

– «В сущности», говоришь?.. – Сява Елизарыч кривенько усмехнулся. – Ты глаголешь, как один мой знакомый доцент. С твоей, мол, идеей, мне нужно только ночь переспать, и на утро она уже полнейшая моя собственность.

– Хорошее присловье. Надо запомнить. А ну-ка изложи ещё разик историю свою…

И Сява Елизарыч изложил, но, подогретый вниманием и одобрением единомышленницы, уже куда живее изложил, раскованней, пластичней и красочней, словно пред глазами его, как у ребёнка, сияла праздничная ёлка с подарками под нижними лапами ветвей. А впоследствии, нашедши-таки среди священнослужителей куда более внимательных и гораздо более дальновидных политиков, рассказ его приобрёл достаточно взвешенную и вполне литературную форму, можно сказать – обрёл художественную огранку. Не без помощи, очевидно, тех же дальновидных служителей церкви. Вольные или невольные подсказки он записывал, затем вставлял (адаптировал – слово это ему очень понравилось) в свою речь и письмо… и говорил или зачитывал теперь неспешно, тихим проникновенным голосом, будто вновь видел пред собой всё происшедшее с ним тогда, десять лет назад. И облик его импозантной фигуры при этом был замечательно фотогеничным.

Словом, Сява Елизарыч полностью вошёл, что называется, в роль. И роль эта чрезвычайно ему поглянулась. Она ему, как сказала бы его матушка в детстве, личила, то есть к лицу его простодушному весьма годилась. На него теперь обращали любопытствующие взоры не просто как на крутого и удачливого бизнесмена, но – на значительную, одухотворённую персону. Да, именно духовное лицо, явившееся посредником к людям с высоких небесных инстанций. И это воодушевляло и возносило Сяву Елизарыча до приятного, сладкого головокружения.

И звучало его повествования теперь буквально вот как.

«В ноябре 199… года мы с супругой побывали на литургии в храме святого Лазаря, что в городе Ларнаке на острове Кипр. И там, в самом начале литургии, я увидал движущегося по воздуху человека в чёрном монашеском одеянии. Видение это было настолько явственным, что поначалу я оцепенел, а потом меня охватила такая безудержная и сладчайшая радость!.. Да, благая радость моя была столь велика, что мне показалось даже: вот умру сейчас и вознесусь, и растворюсь в этом абсолютном счастье. Я понял, что есть подлинная, ни с чем не сравнимая на грешной земле, благодать! И услыхал я в это мгновение голос, он проник в меня через все мои, без преувеличения, поры, а не только слух: «Лазарь – друг Христов», хотя ни о каком Лазаре до этого я ничего толком не знал и не ведал. Он же, Лазарь Святый, всё парил по воздуху и благословлял людей. И длилось сие чудесное видение до самого конца службы.

Замечу мимоходом, что с женой посетили мы до того благого дня много святых мест – в том числе и в земле обетованной, в Иерусалиме, – оттого в голове у меня всё перемешалось – этакая сумятица обрывком услышанного и увиденного. Иностранных языков я не знал, и до сих пор не знаю, но голос всё повторял и повторял по-русски более часа: «Лазарь – друг Христов». Помню, я подумал тогда, что монаха должны видеть все, кто присутствует на службе, а не только один я, и ещё подумал с трепетным восторгом, знаете ли, как это здорово… нет, прекрасно! Что… Ну, вообразите: Святой Лазарь сам, лично…