Текст книги "Соблазн. Проза"

И, удивляясь тому, что так сильно задет невниманием хозяев, Тимофей медленно пошёл по усадьбе, оглядывая всё вокруг уже неприязненно-хмуро.

Мимо боковой стены дома с запасным выходом – к вольеру с двумя рыженькими небольшими добродушными лайками – лают, как приветствуют, накручивая хвостами… «Так и не узнал, что за порода».

– Я на корточках сижу, я на Бобика гляжу. До чего же, до чего же, до чего же он хорош. Нет, не то…

Две остренькие любопытные мордочки смотрели на Тимофея весёлыми карими глазками и будто чего-то ждали.

– Хорошо. Тогда так. Зрит и слышит Миша Машу, Маша варит Мише кашу… А, вот оно что!

При имени Миша хвостом вильнула собачка справа, при имени Маша – слева…

– Что же это, ёлки-палки, такое?..

Этот вопрос был, скорее всего, уже не к собачкам.

Мимо голубятни… «А-а, вот откуда метафоры о благородных голубях и сизарях… И про собачек также… Отсюда, отсюда метафорит. Всё, что под носом – в дело пустить… Не пропадать же добру. Как там у него?.. Сколько не давай сизарям, всё будут копаться, друг друга клевать… Иное дело – благородные… Уж не в князья ли ты пробиваешься, Сява?.. Интересно, с прицелом на благородное потомство? Или самому ещё титул надобен?..»

У гостевого дома метров на шестьдесят квадратных – этаком павильоне с передней стеной сплошь из стекла, под шатром векового дуба, рабочие выкладывали разноцветным песчаником стенки и ступеньки бассейна. За бассейном аляповато сиял колодец в виде огромного фаянсового заварного чайника, из него, очевидно, в бассейн будут накачивать воду.

Тимофей поздоровался с молодым татарином, с кем уже был знаком…

У реставрируемой бани другой татарин выводил трафаретным половичком лиловый узор на площадке перед дверью. Тимофей хотел расспросить его о технологии действа, но тут из дома вышли князь с княгиней. «Ну что, перекусили?» – ощерился мысленно Тимофей.

За хозяивами увивался мужик-увалень, с физиономией уголовника.

– Вот видишь, Игорь, – сказала ему Надя, – и рви, сколь хошь.

И тот рьяно принялся выдирать пучками душицу и складывать её в пакет.

– Да у неё сроки прошли, – заметил Сява. – Траву всякую в определённой срок собирают…

– Пусть рвёт хоть под корень, мне легче будет грядку убирать, – отмахнулась Надя и отошла к увитой плющом беседке, села на качели.

«Да, не любит твоя жёнушка, чтобы ей указывали. Она сама предпочитает указывать…» – усмехнулся Тимофей. Что любопытно, за всё время общения с Двушкиными Тимофей ни разу не видел в доме родственников Надежды Никитичны и не услышал ни одного слова о них. «Э, да ты, знать, предпочитаешь, чтобы и твоя собственная родня не путалась под ногами…»

И спросил Сяву:

– А кто этот Игорь? Я его в рекламном ролике видал, он всё вышагивал подле вас, эллипсы вычерчивал-наверчивал. За охранника я его принял. Нет?

– Брат двоюродный.

13.

Владыка Феодосий подкатил на чёрном внедорожнике лишь в сумерки. За пышной курчавой бородой и лысеющим лбом возраст определить было трудновато. Лет пятидесяти с небольшим… И здоровущ, аки… не будь в рясе, короче, – вылитый бурлак.

– Заждались? – и хитрым взглядом насквозь просветил как бы Сяву и заодно незнакомца.

Опоздал он, оказывается потому, что чего-то там и где-то там грузил на машину, да ещё прошлую ночь почти совсем не спал, в салоне «тачки» слегка прикорнул пару часиков… И глянул опять на Тимофея уже с настороженным недоумением, как если бы попытался уяснить себе: нашего ли ты поля ягода всё же?

«Грузил? Сам, или и присматривал?..» – в отместку за неприкрытую приценку зацепился Тимофей за его слова.

– Ничего себе тачка, – не согласился с определением Сява. – Автó! Причём, очень хорошее авто!

– Каку дали.

Собирается он, продолжал владыка перекатывать слова-камешки, на ночь глядючи ехать дальше – в Киргизию. И разносолы вкушать ему не хочется, а спать хочется… но не сможет – от переутомления.

– Какое ехать! – вскричал Сява непривычным для слуха Тимофея дискантом. – Не могу допустить такого! Т-такую халатность со своей стороны! Мы вам ужин сготовили царский… апартаменты приготовили… будете королём спать, никто не посмеет побеспокоить… нельзя ехать таким уставшим!.. Расшибётесь, а меня Бог покарает!

Первое о госте впечатление, впрочем, у Тимофея сложилось достаточно терпимое – умное лицо, густой и мягкий, поддающийся любому регистру голос, умеренная вальяжность-раскованность… глаза, правда, напомнившие Тимофею лампочки со слабым накалом, – проницательного и лукавого человека. «Хороший, должно быть, актёр… что весьма политику кстати. Хотя лоб просвечивает – на бабника намек?» – продолжал сомневаться Тимофей, несколько покоробленный тем, что Сява Елизарыч, приложившись к руке владыки, закрыл доступ ему, также собиравшемуся подойти под благословение. «Чего это он меня оттирает?»

Затем выгодное впечатление понемногу стало таять: зачем надо, походя, жаловаться на кого-то там, кто мечтал сковырнуть его с игуменства, к чему, без всяких причин и предисловий – не к месту, – сетовать, что он судится с какой-то там администрацией за владение храмом…

– Говорю им: дайте послужить в церкви вашей, всё равно она у вас в забросе… Они же мне: вам там самому не понравится… И продать отказались… Пусть теперь суду объясняют свои коммерческие соображения…

Посетили часовню. После этого Сява повёл владыку в свой кабинет:

– В мою келью теперь пожалте…

«Хороша келья! – не унималась в Тимофее устойчивая оскорблённость. – Музей впору открывать…»

Между тем Сява одаривал разными раритетами гостя с намёками на то, что обмен адекватный быть должен («Ты же ж мне мощи привёз…») – в частности, иконой Ильи-пророка, ещё какой-то складной – триптихом… Ещё что-то, ещё… у владыки уже из рук вываливалось, а он всё, вроде смущённо:

– Нет, мне всё нравится, нравится, – и поспешно, не без слабо спрятаной лукавинки – теперь уже в слегка рокочущем голосе, прибавлял: – Но зачем всё сразу отдавать?

– Не могу ж я дарить всякую ерунду … – невпопад и непривычно елейной скороговоркой откликался Сява, сбиваясь совсем уж на дискант… – Ведь мы должны предлагать всегда лучшее, что имеем, не так ли? От самого сердца. Обмен должен быть равноценным, дабы человек не сожалел о прежнем…

На это владыка уже неприкрыто хмыкнул.

Внизу, в гостиной, владыка одаривал уже сам, в том числе и подоспевшую из сада-огорода под благословение Надю. Ей – туфли-сабо, какие бы мог носить старик Хоттабыч, Тимофею – киргизскую тюбетейку, вышитую стеклярусом («Наверно, это ей причиталось… стеклярус этот»), Сяве – роскошный киргизский халат тонкой белой шерсти с капюшоном… Сява Елизарыч от удовольствия чуть ли не заквохтал. Таким внутренне суетливым и непомерно трындычащим он представился Тимофею впервые, и это ещё больше покоробило тот образ, составленный им для своего сочинения.

Чуть позже, оставшись в гостиной один на один с шепчущим телевизором – Надя убежала на кухню, а владыку Сява увёл в прихожую, где было удобно включить мобильник на подзарядку, – Тимофей нечаянно услышал разговор о себе:

– А кто это у вас такой су-урьёзный, родственник?

– Да писатель. Книгу обо мне сочиняет.

Владыка на это:

– О-о, такая работа хороших денег стоит…

И тут Сява, до сего мгновения будучи непривычно многоречивым, примолк аж минуты на две… Тимофей даже приподнялся из кресла, полагая, что собеседники отошли в дальний край коридора к запасному выходу в сад, и опасливо выглянул в прихожую… Нет, оба стояли неподалёку у трюмо – владыка разматывал шнур адаптера и косился на себя в зеркало, а Сява стоял рядом с каменным лицом, точно подавился плохо прожёванным куском… Тимофей бросился назад в кресло и прибавил звук в телевизоре.

«Что ж такое? – возникло у него странное предчувствие – чего-то неприятного, но чего именно, освоить он пока не мог. Назвать паузу зловещей он ещё не догадался. – Странно как-то сегодня я… – сказал он себе, стараясь успокоиться, – второй раз приходится подслушивать… и скрываться. И странная пауза эта… Что же он думал: задарма ему будут книгу строчить?..»

Позже Владыка раскладывал мощи из пакетиков с бумажными бирками в золочёную мощницу, которую Сява заказал загодя – по-видимому, за немалые деньги, – стоял он перед ней то на одном колене, то на другом. Сява с Надей и Тимофеем наблюдали сие действо, сидя в креслах. Вдруг владыка отстранился от мощницы и поспешно стал перебирать оставшиеся на столе пакетики:

– Здесь две одинаковые ячейки! Да! Вот только что положил сюда святого… и опять он же.

Сява растерянно что-то залепетал про изготовителей реликвии, Надя же сразу подала идею заказать добавочные таблички и прикнопить или приклеить…

– Можно так?

Сява болезненно поморщился, но возражать не стал, а Владыка расхаживал теперь по гостиной, затем вышел в коридор к мобильнику…

Смутно как-то посмотрев на Тимофея, Сява сказал уставшим и знакомым – своим? – упавшим голосом:

– Поезжай-ка, слышь, домой, Тимоха…

***

По дороге и затем уже дома Тимофей ещё долго анализировал день своего регистраторского присутствия. Больше всего его покоробило, как бесцеремонно его выпроводили (он, кстати, и сам уже устал и хотел отпроситься…), и, главное, тоном – совершенно равнодушным: Сява уже целиком погрузился в себя, что-то натужно соображал, прикидывал – и регистратор для него сделался попросту раздражающей помехой, отвлекающей козявкой…

– Зачем он меня приглашал – вот любопытно мне?! Я что, священнослужителей никогда не видел? Покрасоваться вздумал – вот ко мне епископы наезжают, святыни везут?.. А спровадил как своего личного секретаря – уже за ненадобностью! – чтоб лишнего не зафиксировал?..

Вспомнил также: батюшка Роман (улыбка которого и глаза сразу расположили к себе Тимофея) после службы в прошлую субботу за чаепитием в часовне сказал, когда речь среди прихожан зашла о памятнике погибшим на войне: «Хорошо бы воздвигнуть, да». На что Сява ответил после некоторой заминки: «На это есть власти – администрация прежде всего, политики. Вот, пусть сооружают. Это их прямое дело».

– То есть его волнует лишь собственный профиль и анфас?.. Э, брат ты мой, да у тебя комплексы!

Мелочи всё всплывали и всплывали в раздражённой памяти… Вот в первый раз Тимофей приехал к ним… позвонил у ворот раз, другой, третий, подмигнул в камеру наблюдения. Звонок может, не работает? Шагнул к своей машине – посигналить, но передумал, направился к часовне; осматриваясь, обошёл вокруг… За кустом, закрывавшим его машину, услышал голос Сявы Елизарыча:

– Глянь, какая у него драндулетка.

– М-м… ага, – голос Надежды Никитичны.

«Конечно, куда моей против вашего крутого внедорожника, – усмехнулся Тимофей и чуть было не сказал вслух: куплю получше на гонорар за книжку…»

А как прочёл ему Сява чуть ли не лекцию про взятки? (Вернее, так подумал тогда Тимофей, что лекцию и про взятки). В действительности, похоже теперь на то, что суть в ином: Сява готовил его уже к расчету, намекал на финансовые затруднения? Красная же нить лекции подразумевала вот, видимо, что. Президент постановил платить предпринимателям отныне в казну семьдесят процентов от прибыли. Поначалу чиновники растерялись, а погодя чуток воспрянули, и как ни в чём ни бывало, своим клиентам:

– Ты что, не знаешь, куда деньги нести? Неси ко мне. И те же семьдесят процентов требуют. И это при нашем-то дорогом ВВП.

«При ком, при ком?» – хотел уточнить Тимофей, но тут вошла Надежда и позвала к столу.

«Ах да, что-то ещё там было… на чаепитии. Что? Ах да…» Один из чаёвников – поэт, под восемьдесят лет. Бросил пить – принялся стихи сочинять. На актуальные политические темы – про Севастополь, например. Был город русским, стал украинским. Про давнюю любовь в юности. Очень всем нравится. Читает на бис. С ужимкой на стеснительность – не обременю ли чересчур ваше внимание? Давай, давай. Подспудное у всех присутствующих на лицах написано – всё, мол, лучше, чем водяру хлестать. Тимофей вместе со всеми похлопал.

«Хотя нет, это не относится к нашему делу… И хватит рефлексией заниматься. Что будет, то будет!»

Ночью приснился ему сон: переходит он широкое-широкое поле, спускается к заливу, где весь берег занят рыбаками, так что хоть через их голову закидывай удочку. Однако так и пришлось сделать – иного попросту ничего не придумал. И с первой же поклёвки выхватил из воды гигантскую рыбину. Сбежались рыбаки.

– У-у! Да я такого карпа никогда не видал!

– С ума сойти! Вот это бугай!

Кто-то глушит рыбину палкой, затем взвешивает на безмене:

– Мать моя женщина! Пятнадцать кило с хвостиком!

Один мужик хватает богатыря-карпа в охапку и бежать. Его догнали, навесили тумаков, засунули добычу в мешок Тимофею и отправили домой с нешуточным напутствием:

– Ступай давай, да шибче ножками перебирай, не смущай народ православный!

И он посеменил поскорее прочь, ликуя от своей неслыханной удачи.

– К чему бы сей сон? – озадачился Тимофей спросонья. – Вроде бы к деньгам! Экая насмешка, однако! После столь зловещей паузы… вряд ли, вряд ли. А ведь я закончил книгу…

14.

Сява Елизарыч не пригласил войти, прямо за воротами протянул конверт.

Что-то удержало Тимофея открыть его. Он взглянул на Сяву Елизарыча, и тот, едва заметно усмехнувшись, кивнул:

– Угу, тут треть оговоренной суммы, – ободрил как бы.

– Финансовая напряжёнка?

– М-да. Надя затеяла строительство, сам видел. То-сё, третье-десятое…

– И когда… остальное?

– Я полагаю, этого будет вполне довольно. За тр-ри месяца работы – в самый раз. Ты ж год минимум хотел потратить на мероприятие… И потом, сам же сказал: за святое дело и бескорыстно можно потрудиться, – и Сява Елизарыч добродушно вроде подхихикнул.

«Когда я такое сказанул?..» – смутно подумал Тимофей.

Вспылить – не вспылить? Улыбнулся:

– А что, на стройке не бывает аккордных и ударных порывов и прорывов? Ради благородной цели.

– Бывает, конечно. Только чаще туфта да брак в результате. Ударный труд отошёл с советским прошлым… и, по-моему, безвозвратно.

– Хотите сказать, я завысил изначально оплату и сроки? Или туфту вам всучил?

– Нет, отчего ж, я доволен вашей работой. Прочёл-с.

– Получается, интеллектуальная собственность у вас не в почёте? Не котируется, не катит против материальной?

– Вы хотите сказать… – неожиданно переходит на вы и Сява Елизарыч (и тем самым как бы подводит черту под оговоренным временем дружбы), – я не смогу этого напечатать без вашего согласия?

– Ну да. Авторское право. Но не только это…

– А ещё-то что?

Тимофей не ответил. Пусть это будет для Сявы неожиданностью.

***

– Ишь ты, кот Тимофей, – наблюдая в окно за отъезжающим от ворот регистратором, Сява Елизарыч потёр кулаки свои друг о дружку, точно, в самом деле, котовыми лапами, – Котофей Котофеич.

– Ну и как? – поинтересовалась Надя за ужином.

– Как по маслу. Писатель ибн сочинитель – вот скотина, вот зараза!.. и вообще тра-ля-лю-лю…

***

Дома.

Тимофей был достаточно опытен, дабы впасть в подобие ярости или разочарования.

– Сначала, значит, посулил с три короба, затем – вроде бы и не обещал ничего. Но это, брат ты мой, даже не драма и тем паче не трагедия. А ежели и драма, то малюсенькая-малюсенькая, – и он свёл большой и указательный пальцы и прищурил глаз на тонюсенький просвет меж подушечками. – Нет, господа хорошие, это пустячок – вовсе не драмка даже, а почти ничто. Ничтожная величина. Чуть-чуть ощутимое колебание молекул, не более того.

«Не гунди, – осадил самого себя Тимофей. – Думай! Думай, голова, картуз сошьют…» И стал думать.

«Значит, он решил сперва увековечить своё видение чуда в камне… а затем и в слове письменном? Эпохально задумано! Ах ты, ох ты, чтоб оглох ты… Эпохально. Уважаю за размах».

Далее.

«Ну да ладно. Не будем суетиться. Практика показывает, что в процессе любого процесса имеют место не только минусы, но и плюсы… должны быть. Надобно лишь только набраться терпения…»

– Ну и подождём.

Через минуту.

– Да ты феномен, Сява! Феномен и есть… Фактура налицо: сволочь изрядная. Прохвост! – Тимофей прошёлся по комнате. – Феномен, говоришь? Да? Ну-ну. Ну… так будь же им, раз так жаждешь! Только учти, дружок!..

Ещё через минуту.

– Особенный, значит?! Ну-ну! Святоша беспардонная, бесчестная. Причастишься и снова во все тяжкие? Так? Попляшешь ты у меня…

В конце концов, ему надоело рефлектировать. Прилёг на диван, закрыл глаза, открыл…

– Почитать чего-нибудь, отвлечься…

На столике – тетрадь для записей нечаянных мыслей. Открыл…

«Ополаскиватель мозгов для начинающих…»

– Про телевизор, что ль?

«Не вовремя подвернулся мне ваш фельетончик, господин хороший, словцо ваше за словцом так и выскакивает с моего языка. Едва одно сплюнешь, глядь – следующее выпузыривается… Накрепко налипли, как рыбья чешуя прям… Баллада, одним словом – в некотором царстве, в некотором роде государстве…» (Сказал один литератор другому).

– И что? – Тимофей опять же не смог припомнить, к чему он это записал. – Надо сразу употреблять в дело… или с пояснениями записывать! Чуча!

«Дабы вконец изничтожить понятия – добра и зла, чести и коварства, надобно организовать клуб честных и добрых людей… Тем самым профанировать всё до нуля. Извратить смысл донельзя».

– Ну, это, пожалуй, слишком серьёзное заявление… Хотя…

Но не помогло и чтение, опять мысли скакнули к Сяве Двушкину.

– А в чём, любопытно, провинился Сява перед плевателем Дроговым? Чем в далёком и неясном для меня прошлом один другому насолил, что тот до сих пор никак простить не может? И плюётся и плюётся… (Тимофею сделалось обидно, что так поспешил он с тем очерком, тем более что кое о чём приврал-присочинил… не станем открывать, о чём именно.) Надул, предал? Бывший ли это друг закадычный? Что-то, видать, серьёзное. Надо бы раскопать…

И Тимофей решил встретиться с Плевателем.

15.

Месяц спустя второй вариант рукописи был готов (Да, забыл сказать. Про первый вариант я спрашивал у Надежды Никитичны. Она отнекивается, – О.М.). Дело было нехитрым: поменять плюсы на минусы, обозначить намёки на ложь, обрисовать нынешний его достаток как следствие хулиганских делишек прошлого… Короче, самому посмеяться и других потешить.

«Ты у меня ощутишь силу искусства! Ещё крякнешь, да крепко крякнешь…»

– Вот зараза – два раза! А может даже – три! – Тимофей глянул в зеркало. На него смотрели красные… кровью насыщенные глаза.

– Эге, – слегка испуганно спросил он себя, – что с тобой? Приболел, да? Давление…

***

Одна из последних записей Тимофея в компьютере.

«В полусне. Позади меня, на уровне шейных позвонков (или в мозжечке?), точно струна лопнула – дзын-н-н! – решительно, жёстко даже – я мгновенно от этого полностью проснулся и прислушался. Звук ясный, сочный, совсем не кажущийся. По октаве если считать, – ну не знаю – не тонкая струна, скорее ближе к самой толстой которая. Дзын-н-н! С очень коротким колебательным затуханием, будто струну тут же прижали пальцем, ровно спохватившись наделать шуму, когда делать этого не следовало. Нет, именно лопнула. Бемц – и всё. Тишина дрожащая. Оторопь взяла меня на секунду-другую, рот приоткрылся от удивления. Ощутил вместе с тем восторженный холодок лёгкого прикосновения – не то испуга, не то смутной озадаченности (подметил я за собой мимолётом). И вроде не пил вчера…

За стенами, как оглашенный, ветер карябается обо что попадя и непонятно чем, будто тело материальное имеет. Кошка лоскутная моя под боком спит и вздрагивает каждый раз, как с крыши съезжает пласт свежевыпавшего снега. И вдруг этот звук струны! В синих сумерках комнаты. Победный? Звук я имею в виду. Возвещающий?.. Прдвещающий? Предупреждающий? О чём это меня следует предупредить-оповестить? И мысли стали, как облачко, сгущаться и материализоваться – к чему бы? Как звезда упала – к чему, к какому грядущему? И одновременно другое сравнение назойливо напрашивается – из головы моей словно пузырь серебряный прочкнулся, безболезненно просочился через кость черепную и лопнул со звоном (или это меня уже в сочинительство потянуло?) – что же это такое? И ещё – параллельно, сперва добавочной мелодией, а затем основной – мысли про мой опус о Сяве – да, понял я вдруг (или: наконец?) Да, осознал: опус готов и не требуют больше моего вмешательства – добавлений, сокращений, уточнений – всяческой правки, короче. Точно отпал он от меня, как и все мучившие до этого сомнения, вместе с сомнениями отпал, опус мой. И наплевать мне теперь, если кому-то покажется, что можно было ещё что-то там сделать, подшлифовать… Что любопытно: буквально за день до этого я подумал, что надобно вернуть в ткань текста выброшенный допреж кусок, показавшийся мне лишним… характерный признак, между прочим, – когда начинают возвращаться уже приходившие ранее в голову мысли, и ты начинаешь путаться – употребил ты их или нет?.. То есть признак, говорящий, что пора ставить точку, иначе повторы замучают. Вернул его, этот кусок, после чего – удовлетворение разлилось в душе моей. Удовлетворение? Именно. Не знаю только – удовлетворения от воздаяния Сяве (месть) или же, как обычное удовлетворение от проделанной на совесть работы, её успешного завершения, со знаком качества?..

Половина седьмого утра».

***

Второй вариант рукописи Тимофей переслал по электронке Сяве Елизарычу 30 октября – в день святого Лазаря, отныне престольный праздник в селе Шальном…

Кстати, на службе Тимофей увидел вот что. Кто-то в алтаре, точно чертёнок, сунулся к священнику с вопросом, перебив на секунду-другую его проповедь. Тимофей с недоумением подумал: померещилось, и отнёс увиденное на счёт своего нездоровья. Однако затем сценка повторилась. И Тимофей узнал Сяву Елизарыча и удивился…

«Но разве можно прихожанам в алтарь заходить?.. Или он непростой прихожанин? Надо бы уточнить». Он поспешно перевёл взгляд на головной платок стоящей справа женщины, затем – на юношу, у которого через сукно чёрного пальто топорщились острые лопатки, будто крылышки ангелочка… вспомнил его фамилию из виденного у Сявы кинофильма… фамилия Секрет, кажется… «Да, Секрет…»

После службы было чаепитие, но какое-то поспешное… потому, верно, что предстояло ещё освящение гостевого дома. На входе Сява Елизарыч напоминал всем, чтоб не забывали надевать на обувь приготовленные прозрачно-синие мешочки, какими пользуется в поликлинике: «Не забывайте, на улице слякоть…»

Батюшка и ещё один священник Егор пропели тропарь… и далее всё остальное, что требовал чин освящения…

Затем в застолье Елизарычев дифирамб жене:

– Хочу поблагодарить свою супругу Надю. Именно её усилиями построен этот замечательный гостевой храм общения и трапезы, преломления хлебов, так сказать…

Надежда Никитична зарделась. Выглядела она, как всегда, привлекательно.

Такие же приблизительно дифирамбы последовали – Сяве Елизарычу от прихожан…

Затем Сява Елизарыч рассказал, что способствовал Егору стать священником в детском инвалидном доме, хотя тот и не имеет образования духовного. И было видно, как он гордится тем, что это его креатура: и я то есть могу влиять, имею вес в кругах… и так далее.

А между тем Тимофей слыхал, что приходов не хватает и для образованных священнослужителей. «Стало быть, действительно…»

Тимофей вышел во двор, карбоновые обогреватели, напротив которых его угораздило сесть за столом, накалили его – он чувствовал на лице ожог загара:

– Куришь? – шутливо спросил проходящего мимо внука Сявы.

– Не-а.

– И спичек нет?

Мальчуган отрицательно мотнул головой.

– Как же ты без спичек обходишься? Хм. А чо делаешь?

– Скачу.

Тимофей протянул ему карамельку из кармана.

– Знаешь, детка, съешь конфетку, а потом скачи.

– Не хочу.

И скрылся за углом.

– Ну да… когда стол ломится от шоколада.

– Вот так, порадеешь иному, а сам… не будешь, короче, в другой раз помогать свечи возжигать… Спичек у них своих, видишь ли, нету… И даже не подумал вернуть, щегол… как тебя, забыл, Секрет, что ли? Сами-то о спичках почему не подумали?.. Кажется, в машине зажигалку выронил…

16.

Тимофей отправился опять к Осипу Мохову. Разговор их был, как и в прошлый раз, сумбурным.

– Кстати, как ты назвал свой опус-два, так называемый форс-мажор?

– Соблазн. Со – блазн. Сиречь прелесть… в смысле – чокнутый. Тут и поблазнилось человеку, например…

– Ну что ж, ну что ж.

– До сих пор не могу себе представить, как решился он на столь непростую авантюру.

– Да так вот и решился. Обусловленные люди всё обуславливают. Сява твой, как и все мы, впрочем, социализирован, поэтому и подогнал, приладил идею под эту свою социализированность. Знаешь ведь присловье: из грязи да…

– В князи. Знаю, знаю.

– А таким бравым молодчагам всё нипочём. И помнишь ли, игра у нас была с тобой. Я выдавал свою теорию за чужую и наоборот… А тебе надо было угадать, где моё детище, а где чужое.

– Ну, помню.

– Так и тут угадывай. Что за всем этим стоит.

– Что ж я должен угадывать, если и без этого понятно. Он ведь прагматик. Начал сам – с малого…

– Ничего себе с малого.

– Погоди. Именно, не с самого, скажу заранее, не с самого большого изволил начать… На свой страх и риск – бравый потому что… ну, может, жена ещё подтолкнула, она барышня у него таковская… Как сказал мой знакомый контрразведчик: совпадение супругов по темпераменту. Ну а потом, когда кроме храбрости и наглости понадобился ещё и умишко, магистр некий появился рядом. Он и повёл храбреца по тернистой тропе… Любой идее можно найти подтверждение, обоснование, подвести базу теоретическую и так далее. Да-да, ему помогли осознать идею и повели, оберегая и охраняя, как уже драгоценность. Теперь он для них на вес злата, а то и более того. В Иерусалиме, например, куда они с женой ездили на священный огонь посмотреть, кто-нибудь шепнул, чтоб пропустили вне очереди… там же столпотворение. Так что охраняют, охраняют, берегут… А он, Сява, выдаёт это за свою особенность…

– Не зарвётся? Слишком много позы.

– Это ещё что! Знаешь ведь – фарисейство оно ведь на чём ещё-то замешано?.. Праульно, на тщеславии. В первой нашей беседе Сява ни разу не упомянул, что видел и Христа вместе с Лазарем. А позже он дал мне для ознакомления текст, который состряпал для своих прихожан – и там также не было упоминания о Христе. Но ещё позже дал он мне эту же свою запись (экземпляр почище уже, в переплёте даже) … из этой записи он уже буклет предполагает слепить. И что ты думаешь?! Нет, что должен был подумать я? А вижу я, что он уже запанибрата не только с Лазарем, но и с самим Иисусом. То есть он, оказывается, видит не только Лазаря, но и… Во слушай… Что это такое? Внимание, читаю. «И уже этим особым внутренним зрением, наблюдал я: Господь Бог наш Иисус Христос сидел на троне в одеянии, в каком обычно его изображают на иконах, и обнимал за плечи Святого праведного Лазаря, и тот был облачён в святительские одежды. В минуты эти – и долгие и краткие одновременно, и какие-то, скажу, звучащие отдалённым тихим мелодичным перезвоном малиновых колоколов – благодать Божия с ещё большей силой охватила всё моё распахнувшееся навстречу существо. Прямо-таки захлестнула с невероятной силой эта благодать Божия, и я осознал ясно и чётко, точно на камне предо мной высекли огненными письменами: моя встреча с Господом и его другом Лазарем не пригрезилась мне, она подлинно состоялась! Свершилось невероятное чудо! Это – ЗНАМЕНИЕ! Я только ещё не понимал, не мог постичь: знамение чего?»

– Кто-то ему помогает, редактирует?

– Во-от! Сначала я подумал, что Сява мой прикидывается простачком – не знаю и не ведаю ни о каких таких подробностях. А между тем знает назубок всех философов и пользуется ими в своё удовольствие… Да, самоучка. Иной из таковых заткнёт за пояс любого нашего учёного мужлана. А потом… а потом вдруг догадался, допетрил, что называется: действительно не знает. А из этого и следует: кто-то его ведёт, кто-то им руководит, направляет, надоумил и на…

– То есть ничего он не видел всё-таки?

– А вот этого я не знаю. Догадки мои лишь о том, что теоретическую часть его программы, обоснование так сказать его видения, не его рук дело… то есть не он все эти речи сочиняет, за него это делают… ну или помогают. Этот некто закулисный конферансье увидал, почувствовал, что Сява – кремень, что на него можно положиться, сделать ставку, раздуть пожар до мировых размеров… И постепенно нагружает его… в конце концов, нагрузил аж самим Христом! Каково?!

– Вот так создают мифы, идеологии?

– Вот, оказывается, как! А я-то всё удивлялся: уж больно легко мне всё давалось, и всюду-то у меня доступ был, и архивы открывались… А сейчас, похоже, слежка началась…

– Да ну да! Ну эт ты переутомился. Хотя ты прав – потерять такого ценного Сяву кому же захочется. Уж лучше тебя дезавуировать…

– Дезавуировать?

– А то и похлеще.

– На что ты намекаешь?

– А вот сам догадайся.

– Да ла-адно тебе.

– А я вот тебе расскажу из своей редакторской практики, а ты сообрази. Ещё в бытность Союза ко мне одна докторша наук из милиции приходила с рукописью. Про Павлика Морозова.

– И чего?

– А не было никакого Павлика – в чём и суть и дело. Вернее, Павлик-то был – настоящий, живёхонький, но! – никакого папочку он не предавал. Обычная бытовуха по пьяной лавочке. И на суде допрашивают перепуганного до смерти парнишку… представляешь себе, деревенский ребятёнок в грязных портках и замызганной косоворотке… Представил? Вот. Неразвитый, туповатый, может быть, даже, голова у него кругом идёт от городского антуража и всех этих скачущих вокруг него важных в мундирах людишек… И его спрашивают: за что папаня поколотил матушку твою? А он ни бэ ни мэ.

– Да, ещё, кажись, в 1909 один поэт написал сатиру о том, что в тогдашней Думе обсуждали вопрос о «Поощрении младенцев, доносящих на отцов». Так что если поворошить историю, то не мы с тобой, как говорится, первооткрыватели… Ну и в чём фишка? Суд этот твой…

– Извини, он не мой… А фишка в том, что на том суде присутствовал один умник… то ли юрист, то ли газетчик, то ли энкеведешник – забыл я, в общем, точно. Возможно, случайно, а скорее всего – нет. Возможно, заказ у него такой был, или сам захотел прославиться… Короче, его вдруг озарило, этого умника. А не состряпать ли из этой бытовухи новейшую идеологию, по которой отныне будут приветствовать предательство… Причём, не мелкое какое-то там предательство, а – своих родителей предательство. И докладывает этот умник, скажем, Берии, тот – самому Сталину и… орден на грудь. Не знаю, что с ним стало на самом деле, но идеология, как ты знаешь, восторжествовала.

– Так. И что?

– А то, что несколько поколений этих Морозовых скрывали свою причастность… то есть как сказать – открещивались, меняли фамилию, убегали от… не знаю от кого, но многих затравили, кое-кого даже убрали, дабы не болтали лишнего. Понял теперь?