Текст книги "Соблазн. Проза"

– Вы были в музее? – и называет музей. И спохватывается: – Конечно, бывали! Чего это я?

Затем, скомкав наш разговор, прощаемся поспешно, и я думаю: надо ли забрать опорожненные от игрушек сумки. Но может, они тоже понадобятся детям? Хочу спросить об этом жену, хотя, рассуждаю, откуда ж у меня жена, я ж не женат! Но она очень быстро идёт впереди, и мне хочется её обогнать и заглянуть в лицо – посмотреть, какая она. И вот мы уже у низких дверей, таких низких, что приходится присесть чуть ли не на четвереньки… И внезапный – я даже вздрогнул! – бьющий в затылок свет. Нестерпимый даже для темечка – будто кто сканирует мой мозг, сквозь череп. Я страшно испугался, засуетился, пошёл быстрее, даже побежал, чтобы отвязаться от этого просвечивания. На ходу натягиваю пальто, и что-то мне в нём мешает.

Уже на улице, в каком-то сквере, обнаруживаю бутылку «сухаря» – ну, сухого вина – и поворачиваю её в кармане так, чтоб не мешала. А она всё равно топорщится.

– Что это у тебя? – спрашивает меня жена, и я тут вижу её недобрый оскал. – Опять?! – и в истерику. И руками размахивает. Перехватываю ладонь у своего лица и сжимаю так, что пальцы в солому.

– Тётки вернули мне твою ж бутыль! – Ору ей в ухо. – А сказать не сказали! Сама ж в богадельню дала это вино! Зачем – не понятно. И вообще – кто ты такая?! Образина! Кто ты?! – кричу.

Олег замолчал и при этом прикрыл ладонью рот, желая вроде сам себя заставить молчать.

Я не утерпел, помня своё видение его будущего, спросил:

– Не собираешься делать духовную карьеру?

– В тридцать пять лет? Да нет.

– Помоги-ка, – попросил Валерьян, – ломиком поддень…

Да чтоб тебя! – чуть не вырвалось у меня. – И тут достал!

– Слушай! Я уже вымыл руки – какой лом? Ты что? И нету у меня никакого лома. Заканчивай свой кордебалет, хватит играть святошу… Папу римского он тут изображает!

Затем была вечерняя служба, где я старался быть усерден как все… И никаким лицедеем себя не чувствовал. Мне хотелось ощутить физически и вникнуть в своё непростое состояние духа…

Уже совсем стемнело, когда Диомед остановил меня на террасе второго этажа и предложил для похода в горы рюкзак вместо сумки и тут же вынес его из кельи и протянул мне. Сразу уйти мне показалось не учтивым, хотя я уже знал его неудержимую словоохотливость. Я посмотрел на быстро меркнущее небо, где начинали прорезываться крупные леденцы звёзд, помял в руках брезент пустого рюкзака, сказал:

– Да, выручил ты меня. С сумкой на одной лямке лазить по оврагам – удовольствие не из самых удобных.

– А я сразу об этом подумал, Ван Саныч… – и Диомед затараторил о своих путешествиях: – Да, славно путешествовать в хорошей компании. Вот, когда мне было тридцать лет ещё, я сподобился…

От одного этого «сподобился» мне сразу захотелось нахлобучить ему на голову его же рюкзак.

Ночь я спал как убитый.

Опять «в поле»

Приехав утром, Вансан не нашёл сына на том месте, где оставил. В убежище из панелей – также никого, лишь остывшее кострище да пальто, скомканное, испачканное землёй. Вспомнились ключи, оставленные Петей вчера на даче – это вполне мог быть знак прощания разуверившегося в жизни и отчаявшегося юноши. Несколько минут Вансан ходил туда-сюда по гравийной дороге вдоль участков в надежде на появление сына откуда-нибудь из кустов. Потом пошёл к крайнему дому у реки, где всё лето обитал пожилой мужик, похожий на долговязого Кихота с морщинистой маской на лице. Пока шагал, зорко и ожесточённо оглядывал окрестности. Посёлок расположился на возвышенности, и вокруг дышал под солнцем простор – справа и слева синели леса, за рекой же невдалеке в рыжем поле тарахтели тракторы с прицепными агрегатами – убирали солому, создавая из них аккуратные конусные шалашики.

Из дома на крыльцо вышел хозяин-дон с подзорной трубой в руке. И на вопрос Вансана, не видал ли он юношу в полушубке, охотно откликнулся подростковым дискантом:

– Вот в эту самую трубу и видал. Я всегда, когда делать нечего, обозреваю… Ещё порассуждал: знакомый будто паренёк-то. Значит, не ошибся. Он – во-он там, – дон Кихот махнул в сторону поля, исходящего шмелиным рокотом моторов, – вышагивал наискосок – прямиком к лесу.

Вансан вернулся к машине и хотел переехать на другую сторону реки по дамбе, но передумал, опасаясь застрять в глубокой колее.

Петя явился часа через два, усталый и какой-то отрешённый.

– Курить хочется, – сказал вместо приветствия. Закурив же, стал рассказывать, как ночью, уйдя за реку, промок и замёрз. И с восходом солнца разделся на опушке леса, стал сушиться, благо – ни дуновения ветерка, одни жёлтые лучи от жёлтого солнца – так и пронизывают, как рентгеновские, до самого нутра.

Вансан решил остаться с Петей здесь на день и, может быть, на ночь. Разведём костёр, порыбачим, подумал он, хорошо, что в багажнике есть удочка.

У костра да на солнечном припёке Петя заснул, свернувшись калачиком на полушубке. Лицо его было покойно, умиротворённо. Вансан несколько минут рассматривал его, и не то нежность, не то жалость, а скорее, оба эти чувства вместе владели им.

Верхняя губа у Пети чуть толще нижней и слегка выпячена, придавала его лицу выражение готовности обидеться (как у матери). На веках просматривались синие жилки. Вансан вдруг вспомнил сына маленьким: он носился по двору быстрее всех своих сверстников и смех его серебряным колокольчиком кружил, то удаляясь, то приближаясь. И, слыша этот колокольчик, подмывало залиться таким же радостным… да, жизнерадостным смехом. «Как всё порой меняется в жизни…»

Неожиданно Петя проснулся, сел, протёр глаза, хриплым голосом спросил:

– Как думаешь, зачем мать опрыскивала меня святой водой?

– Когда?

– Да вот, в ванной когда лежал. Беса, что ль, изгоняла?

– Не знаю.

– Ты меня извини.

– За что?

– Ну, за то, что драться с тобой хотел.

– Да ерунда. Мелочи жизни.

– Как тут тихо, красиво. Спокойно.

– Да, хороший денёк выдался. И не осень будто.

Некоторое время оба глядели на водную гладь, на поле и лес на том берегу, на белёсый горизонт, откуда неспешно выплывали лёгкие курчавые облачка. Резкий гомон чаек не казался сейчас неприятным. Скорее, их сварливость умиляла даже.

– Мать считает, я чокнулся, – опять неожиданно заговорил Петя. – Что ж, по-своему она права. Но всякая болезнь есть заблуждение врача. Считая, что лечит болезнь, он тем самым упрощает себе задачу. Смысл и высшая точка развития жизни – любовь. Жизнь есть материя, материи нет – равно и жизни нет. Чем больше материи, тем больше жизни. Так твоя жизнь есть существование материи по твоему образу и подобию… Стать сильным, значит сделать это видимым для всех, потому что каждая молекула хочет именно этого. По сути, можно лишь внести лепту в синтез и картину существования всего сущего. Разрушить жизнь нельзя, можно лишь разрушить более простой синтез, являющийся в свою очередь анализом более сложного синтеза, и включить его в более высокий по отношению к нему. Жизнь есть постоянное бегство от смерти, земля уходит из-под ног, и ты прыгаешь с камня на камень. С последней материей, несущей твой образ жизни, уходишь и ты… но этого не будет, ты же успел сделать что-то, выйти из общего ряда вон и тем самым попал в новый синтез…

Вансан слушает внимательно и старается вникать, но чем дальше, тем ему яснее, что говоримое сыном – не собственные размышления, а вычитанное и плохо переваренное как по содержанию, так и по форме. Не хочется Вансану верить в его болезнь. Вернее, хочется верить, что это не затяжной недуг, а временный срыв, и стоит Пете отдохнуть, развеяться – и всё пройдёт. Он даже допускает, что сын, запутавшись в своих явных и неявных проблемах, попросту говоря, теперь «косит» от службы в армии, хотя и делает вид, что стремится туда.

У Вансана заготовлена фраза: «Да, Петяй, жизнь сложна и зачастую страшна. Но – именно этим она интересна», – и он лишь ждёт, пока тот сделает паузу в своём монологе. Но вскоре фраза эта кажется ему бесполезной, ненужной.

– У меня такое впечатление, что мамаша не столько обо мне заботится, сколько о себе самой, – неожиданно меняет тему Петя, так что Вансан не сразу это схватывает.

– Как это? – спрашивает после заминки.

– Обыкновенно. Семейное благополучие: примерный муж, благовоспитанный сын, достаток в доме и прочее – всё это придаёт ей респектабельность и способствует её карьере. Так что приодеть меня, приобуть – не для меня вовсе, а чтоб соседи и знакомые не осудили – её как родительницу. Она боится общественного мнения, как огня. Ну да пусть, будь всё это только внешне, а то ведь она действительно боится этого пресловутого общества, боится слететь с работы, потерять достаток, упасть в глазах знакомых и… так далее. Поэтому и постоянная гонка за деньгами, постоянная гонка во всём – ещё, ещё, ещё, и никогда это не кончится! Такое впечатление, что суета для неё и есть весь смысл сущевтвования. Но мне-то этого не надо. Я ж другой. Я хочу своё предназначение исполнять. Мне попросту надоело действовать по указке. А то ведь: сделай так, сделай этак. Почему ты такой, а не этакий? Пока я тебя кормлю, ты должен исполнять мои требования. Если это любовь такая, то не надо мне такой любви. Сыт по горло, ты-то хоть меня понимаешь?

– Ну, ты… не преувеличиваешь? Семейное благополучие – разве это плохо? Особенно для женщины…

Петя застонал:

– И ты туда же! Ты ж прекрасно понимаешь, о чём речь.

Вансан не нашёлся с ответом. Не к месту ему вспомнилось, как лет десять назад он нёс Петю на руках со дня рождения бабули – там Петя объелся пирогов и фруктов. Тогда же примерно Петя говорил, что у него, когда он станет взрослым, будет много детей – мальчиков и девочек и он не станет их пичкать конфетами. Откуда такие мысли у ребёнка?

Что к чему? В связи с чем подбросила память этот эпизод?

– Человек реагирует на окружающий мир… не может не реагировать. Он этим живёт. Сам реагирует на что-то или нет, на него реагируют или, наоборот, даже игнорируют его персону нарочно. И человек, таким образом, развивается, находит для себя подходящие элементы – в разнообразном множестве и свои, – Вансан потряс ладонью. – Свои – ему одному органически присущие, – и опять потряс ладонью, – эти самые элементы-реагенты. Без этих реагентов он не в состоянии понять, что хорошо, что плохо…

– Это ты к чему?

– Ну как же… ты ведь говорил про синтез… я и…

«Кажись, и я зарапортовался…»

Петя поморщил лоб, протяжно вздохнул и продолжил о своём:

– А может, я не хочу быть финансистом, а хочу быть офицером. Как быть тогда?

Вансан подумал: «Он меня не слышит. И я, кажется, не слышу – его…»

С прорвавшейся досадой сказал:

– Да кому нужны сейчас военные! Офицеры! Вон их сколько в палатках с семьями живут, под дождём и снегом. И правительству на них плевать с высокой колокольни…

– Вот вы все такие – рационалисты. А если мне легче дышать в каком-нибудь окопе, чем с вами в одной квартире?

– Ну… что ж.

Рыбнадзор

Петя ушёл в машину – досыпать, а Вансан закинул удочку и прилёг на полушубок, наблюдая поплавок под берегом. И не задремал вроде, но момент, когда появился мужик в сером брезентовом бушлате, пропустил. Присев у костра, мужик этот внимательно и придирчиво оглядел рыбака острыми глазками, повертел своей маленькой головёнкой в помятой брезентовой же шапчонке, разминая будто шею, и тихо, как по секрету, без интонации, полюбопытствовал:

– Твоя машинёнка?

– Моя. А что?

– Да нет, я так… Думал, Петрович приехал. У него похожаж на твою, такая же замызганная.

Вансан усмехнулся критике серого бушлата.

– Нонче день рыбака, между прочим, – продолжал серый критик, – я и пораскинул мозговитостью… На что ловишь?

Что-то в мужике настораживало, круглые глазки его приценивались слишком заинтересованно, игра со словцом отдавала нарочитостью, лицо же не то обветрено, не то с крепкого похмелья – бардовый кирпич.

– На червя дождевого. А на что ваш Петрович ловит?

Мужик хохотнул, сел на землю, стал закуривать.

– Петрович мой на всё ловит, даже на хитросплетень. Я с ним на рыбалке и познакомился, кстати. – И странный мужик неспешно повёл рассказ. – Уже ловлю, как подъезжают на «газончике» ухари – не ухари, но нечто сродственное. Спрашивают меня: ловится? Ловится, отвечаю на всякий случай мирно. Ну, лады, то-сё, стали разгружаться. Разгрузились. То-сё. Мне предлагают: давай по стакашку. Выпили, давай по второму. Отказался я, чего-то не климатило. Сомнительно, мнишь? А мож, заподозрил чего плохое – интуэйшен иной раз забирает. Незнакомцы всё ж. Короче, надрались они, и спать завалились. Я у костерочка посидел, пока ночь не стала за деревья отползать по-пластунски, закидушечку забросил, сижу куру. Рыбу потрошу тут же, чтобы дома поменьше забот. То-сё. Вот. Вдруг Петрович просыпается, чешет свои лохмы граблями и чапает ко мне: клюёт? – басом таким львинным, рыкающим, похмелюжным, так что если б клевало, то, точно, тут же и перестало б. Мне разве тоже закинуть? – это он у меня пытает, словно я ему прокурор. То-сё. Ладно. Закинул, значит, и опять ко мне – за моейной, понимаешь ли, закидушкой зрит. А у меня не клюёт, – это он мне докладывает, ровно я слепой, не вижу. А сам-то ни разу на свою снасть и не оглянулся даже. Там ему не интересно почему-то. Затем чую мозжечком: другие мужики тоже поднялись, потягиваться стали. Нам, что ли, сеть замочить? – это они так вслух рассуждают. Сами с вечера говорили: надо утром уезжать, а тут сеть мочить вздумали. Ну, хохма, короче. То-сё. Так вот и познакомились. Потом ещё много раз вместе рыбачили-чудачили. Всяких приключений с ними претерпел. То у Петровича рыбу коровы съедят. Он посолил её и на изгородь развесил. Коровы же эти вдалеке тогда паслись. Утром просыпается, слышит – мычание совсем рядышком, под ухом почти. Чавканье. Глядь, нету рыбы, слопали и ещё просят: му-у, давай, мол. Ну, сволочи, говорит, соли вам захотелось. Нате! И соль им выбросил – прямо в пачке нераспечатанной. Дурень, короче. А ещё в другой раз с вечера нажрались бормотухи и придумали с устатку – в пустые бутылки воды родниковой набрать. Пить захочется, рассуждают, и будем пить из бутылок, культурно. Культуристы, ишь. Ладно, наполнили бутылки эти, в смысле опустошённые, и сложили их неподалёку от непочатых. Ночью какая-то моторка причалила, и мужик с неё стал о чём-то ругаться. Орёт, падла и всё. Хватает тогда Петрович бутылки с водой и в этого мужика запулил. Ругатель тот сразу и уплыл в туман. А не было б тумана – не знаю, что и было б с ним… Все как повыскакивали из палаток да как окрысились… разбудили их, видишь ли. Оказалось потом – рыбнадзор к нам чалился. Может, выпить хотел на дармовщинку. Но ещё чуднее утром було, когда опохмелиться решили. Рожи опухшие, глаза ни на кого не взирают. Сунулись к источнику, а в бутылках вода. Ну!.. То-сё. Петрович начал теперь уже эн-тими бутылками швыряться, остальные сопохмелюжники помогали. Грохот стоял – как эн-ти бутылки об лодку кололись. Ве-есело, да… Вот, я и думал, Петрович подвалил. То-сё, короче.

Мужик ткнул себе мизинцем в ухо и одновременно выплюнул окурок, словно палец выполнил роль поршня.

– М-да. Вон ещё рыбачёчки подтягиваются. Щас поглядим, на какого червяка они ловить собираются. Меня, кстати, Валентином кличут.

Подошли два парня в прорезиненный плащах с капюшонами и девица в папугаистой курточке и вязаной шапочке, парни сбросили рюкзаки, молча присели на корточки, а девица осталась стоять, поигрывая круглой коленкой с прилипшей травинкой.

– Клюёт? – спросила.

Вансан сделал неопределённый жест ладонью.

– Да он на удочку, – разочарованным тоном сказал Валентин и протяжно с подвывом зевнул.

– А на что надо? – поинтересовалась девица уже звонким голоском.

– Небось, твои дружки знают на что.

– Может, и знают, – согласилась девица и отряхнула с коленей сор.

– Через овраг, что ль, ломились?

– Ну да.

Метрах в десяти от берега сыграла большая рыба, один из «дружков» встрепенулся и повернул свой длинный нос из под капюшона к приятелю.

– А! – осклабился тот, показав щербатый рот.

– Давай-давай, – сказал мужик, – просыпайся. Меня Валькой, кстати, кличут. А вас?

– Анатолий! – бодро откликнулся щербатый и пошмыгал вздёрнытым носишкой.

– Сева, – нехотя сказал второй и потрогал пальцем кончик длинного своего носа. Девица же с укоризной сказала:

– Шли-шли да устали?

Савелий лениво покосился на неё:

– Тебя-то кто звал? Толь, давай за лодкой дуй.

Анатолий широко улыбнулся, выказав опять из-за пухлых губ свои пробоины в строю жёлтых зубов, и побежал у самой кромки воды, хлопая голенищами резиновых сапог, за поворотом реки скрылся в кустах тальника. Савелий стал выгружать из рюкзаков сети.

– Где думаешь ставить? – полюбопытствовал Валентин, сунув руки в карманы бушлата. – Могу подсказать…

– Да найдём где. И здеся покроши, будут беляши.

– о-о, да ты, огурец, спец.

Лодка вывернула из-за поворота, и зычный голос Анатолия оповестил:

– Иду-у!

– Иди-иди, – буркнул Савелий.

– Меня не возьмёте? – спросила девица.

– Пошто? Тута сиди.

Передав сети товарищу, Савелий прыгнул в лодку и она от толчка пошла зигзагами к середине реки.

– Угу? – подмигнул Валентин девице. – Бросили на произвол? Не берегут сокровище.

Девица пожала плечами и отправилась по берегу вслед за уплывающей по течению лодкой.

Вансан, без особого внимания созерцавший происходящее, лёг поудобнее на полушубке и задремал. Встрепенулся – точно и не спал, ну разве лишь на секунду-другую глаза прикрыл, а на берегу уже вернувшиеся рыболовы – Анатолий с Савелием да девицей без имени – обсуждают какие-то проблемы с Валентином. Причём Валентин показался Вансану теперь совсем иным, не давешним мужиком «То-сё» с похмелья: он преобразился – уверенно прохаживался между костерком и полоской пенистого прибоя и победно посматривал на поникших почему-то парней с девицей.

Валентин подошёл к Вансану, присел на корточки.

– Как я их прищ-щучил, деревню, а!

– В каком смысле?

– Так я и есть рыбнадзор! – И мужик хохотнул.

– И чего ты им один сделаешь-то?

– А ты?

– А я тут причём? Я ни тебя, ни их не знаю, и вмешиваться не собираюсь.

– Дак вместе потом и выпили б. Я им по рабочее-крестьянски: либо гони на пару пузырей, либо сетку конфискую, да штрафану! Забыл? День рыбака!

– Дак чего ж ты рыбаков травишь, если такой день? И потом, откуда у них деньги? Чай, сам сказал деревенские… Да я и не пью.

– Нет?! – неподдельно ужаснулся Валентин и недоверчиво уставился выпученными глазами. – Совсем, что ль? Ну, ты даёшь! – ожесточённо почесал в затылке. – Ла-адно. А я эт-то… – Не досказав, он на корточках же развернулся и гусиным шагом – дурачась, очевидно – приблизился к парням. Выпрямился: – Ну что, браконеришки, по-хорошему сторгуемся али как? А то ведь щас подъедут мои помошнички: я ужо растрезвонил.

– Ты чо, мумуд? – усмехнулся Савелий. – Ты сетки сперва найди.

Рыбнадзор выразительно потянулся, крякнул.

– Ну как хочете!

В самом деле, на поляну в скором времени подкатила «Нива», из неё выскочили трое крепких мужиков, Валентин трусцой побежал к ним.

– А вы не знали, что он рыбнадзор? – спросила девица у Вансана.

– Да откуда. Впервые вижу. Хитрым мне он показался – это точно.

– Как думаешь, найдут? – спросил Анатолий у Савелия.

– Как искать будут.

– А почему бы вам не вскочить в лодку и не помахать ручкой?..

– Да интересно им, – пояснила девица.

– А-а… – Вансан помассировал виски кончиками пальцев, пытаясь сообразить, что может быть интересно Савелию с Анатолием, но так и не уразумел. «От скуки, что ль, томятся?..»

От «Нивы» вразвалочку уже подходили…

До полуночи, уже с факелами, рыбнадзоры бороздили реку в поиске сетей. Вансан, поскольку Петя ещё не просыпался, наблюдал происходящее от нечего делать: ему уже давно сделалось скучно – слишком затянулся спектакль… С верховья реки наплывал туман, луна оседлала вершину леса за полем, осветив на нём копны соломы, заблиставшие как латунные шлемы.

Наконец пришёл заспанный Петя.

– Чего они там шумят? – накинул на плечи полушубок и, рассеянно слушая отца, стал есть печёную картошку прямо с корочкой.

Ночь Вансан провёл в одиночестве, потому что Петя ушёл за реку, бродить по полям и лесам. Первой пробой запорошил снег. Снежинки, повинуясь только лишь собственному малому весу, неспешно и как бы нехотя, по-царски, кружили к земле… и высверкивали затем в лунном свете алмазной крошкой, пока не истаивали

Вансан надеялся, что Петя, озябнув, придёт на свет костра, и потому не давал ему угаснуть. Но Петя вернулся лишь с рассветом, усталый, и легко согласился ехать на дачу.

– Ну и каков результат, – спросил уже в пути, – изловили браконьеров?

– А шут их знает. Они ещё долго там меж собой разбирались, но уже вдалеке… Я не стал всовываться. Чужие игры – чужие и есть.

Крылатый иноходец

Раннее утро. Ещё обморочно тихо, словно окрестности, да и вся природа до последней былинки замерла в ожидании всевышней команды: включить щебет птиц и стрекотанье цикад!.. Поверх голубой дымки и через неё начинают проясняться вершины гор. Свежо. Зябко даже. Обоняние ловит ароматы распускающихся цветов и трав.

И тихое обращение к нам батюшки – как неожиданный хлопок ладоней:

– Никто не забыл пропуск?

Едем в Абхазию вчетвером, четвёртым – Лёша. Из ворот подворья поворачиваем не в гору, как делали это на микроавтобусе, а круто вниз, в провал невесомости… Парим! Дыхание прервалось, глаза выпучились… Они что тут все – на лётчиков готовятся, что ли? Экстремалы! И батюшка туда же, ему уж сразу в «Формулу один», на «Феррари» определиться, а не на русской «Ниве» лихачить. И вскоре петляющими закоулками, если не сказать козьими тропками, едва продираясь сквозь одуряюще-сладко пахучие заросли акации – так короче, хотя и колдобина на колдобине – выбираемся на влажное от росы шоссе; в его прозрачной глубине отражаются облака. И педаль газа резко до упора. Торопимся к пропускному пункту на границе. Благо, дорога свободна. И всё молчком. Можно сказать: не вполне проснулись, а можно: не хотим мешать гонщику рулить на скользком шоссе… Мелькание самшитовых скал по обе стороны, строений, щитов с рекламой, названий… Дзымка – название речки, что ли?.. – не успел разглядеть.

Подъехали к погранпункту – городок с желтовато-серыми зданиями. Высадив нас, батюшка гонит машину дальше – к шлагбауму… Мы же пристраиваемся к пёстрой веренице людей, также поднявшихся чуть свет и потому ещё не вполне включившихся в дневной оборот суеты – так, лишь шарканье подошв и позёвывание, всё довольно прилично и без нервов. Пограничник в пластиковой будочке глянул в компьютер, скосил глаз на паспорт и пропуск, возвратил документы в окошечко. Батюшка ждёт за шлагбаумом.

И снова с места в карьер – мчим под разгоравшимся небесным зноем. Батюшка с Лёшей затянули псалмы, Валерьян подпевает. Вдруг навстречу, наискосок шоссе, – белый, как ангел, иноходец. Псаломщики смолкли, батюшка убрал ногу с газа, но на тормоз надавить не успел… В какой-то миг мне показалось: меж белоснежным иноходцем и батюшкой возникла незримая нить – прямая линия: «ангел» вздрогнул, приподнял левое крыло и спланировал вправо, лишь чиркнув по нашим удивлённым взорам своим лиловым внимательным оком. Мизерная доля секунды – и всё же! Внутри меня возбуждение преобразилось в ликование.

– Обычно лошади не сворачивают, – нарушил молчание батюшка, притормаживая у магазинчика на обочине. – Возьмём арбузец.

Вышли и мы размять ноги.

– Хм! У нас по двенадцать рупь кило, а здесь семнадцать. Вот вам и тропики. Вот что значит изоляция.

А вон и морской простор!

Пряный ветерок с доминирующим йодистым привкусом врывается в открытые окна, освежает лицо. Набережная курорта – слева светлые здания в зелени на фоне гор, справа выпуклость бескрайней ультрамариновой линзы моря в перламутре небесного свода. Хорошо! – так и хочется запеть, засмеяться.

Сухум. Заехали в церковь преподобного Ипатия.

– А где здесь деревья? Ведь росли ж, я помню. – Валерьян озирается. – Я ж бывал здесь раньше!

– Ну, где-где! После войны ж. Раздолбаны все были. Тут ещё здание в стиле ампир высилось, построено русскими князьями, либо графьями, подзабыл… архитектура интересная. Была. Вон там.

– Вижу, вижу! – Валерьян вертится как отрок.

– Вот тут ещё остались постройки какие-то. Верхняя часть, видите, ещё советского времени. А тут каменные…

Подошедший к нам монах открыл окованные двери в помещение – тёмные своды, горящие свечи в позеленелых бронзовых подсвечниках, иконы… Первым запел молитву Лёша, все подхватили: «…Величаем… величаемся…» Акустика мощная и где-то, как фон, вода струится мелодично – мягким серебром. Уходим. «Спаси господи!»

Вышли и сразу неприятно оглушил шум улицы.

И дальше – снова сломя голову – по шоссе вдоль прибоя.

– А это что за великаны в лохмотьях?

– Баобабы.

– Да? Это они, значит, таки-ие вот оказывается…

– Хотите две версии истории Абхазии? – батюшка глядит в зеркало на меня и Валерьяна. – Первая. Когда-то Господь Бог, раздавая землю, оставил себе клочок у самого моря, так он ему шибко понравился. Буду, мол, отдыхать от трудов праведных здесь. А потом кто-то ему услужил из племени абхазов… серьёзно услужил. И вот Бог расчувствовался и расщедрился, и отдал… Пользуйтесь.

– А вторая?

– Край сей был зело заболочен. Комары заедали насмерть. А кого не заедали, те самостоятельно мёрли – от малярии. И так продолжалось до тех пор, пока один умница (торговец или кто-то ещё) не завёз сюда баобабы – эти мощнейшие водяные насосы. И принялись эти баобабы накачивать себя водицей, и расти-расти, все болота и повысыхали. И малярия улетучилась вместе с комарами.

Мелькают скудные селения. Ничего особо на ходу не разглядеть. Лишь брошенные грузинами дома в бурьяне обращают на себя внимание своей запущенностью, некоторые порушены совсем.

Спрашиваю:

– Вы раньше тут бывали? Я имею в виду – до монашества?

– Не только бывал, но и родился здесь. Мать моя из здешних княжон.

– Вот как. Уж не политика ли вас сюда привела снова?

– Скорее, провидение Божие.

На одной из асфальтированных площадок-карманов батюшка остановил машину и предложил искупаться. Валерьян не стал. И даже запечатлеть не сумел меня среди волн.

– Ты чего делаешь? – спрашиваю, выходя на берег.

– Я? Ничего не делаю! – И ладони показывает, и глаза круглые – не виновен, дескать, ни в чём.

Что-то с Валерьяном происходит. Либо акклиматизация у него не закончилась, либо старческий маразм крепчает. Прямо на глазах. В чём ни уличишь, от всего отпирается. Ну, хоть кол на голове теши.

– Вот именно, что ничего… Ой-ой, и вроде круглые эти ваши камешки, а колются!.. Я тебе для чего фотоаппарат дал?

– Для чего?.. А-а! Я, честное слово, не понял. Ты бы сказал погромче. Я мог не расслышать.

– Мог или не расслышал? Слушай, ты какой-то задумчивый последнее время, загадочный даже… Тебя что-нибудь угнетает?

– Да нет.

– Врёшь.

Я снял с его шеи фотоаппарат и щёлкнул идущих к нам батюшку с Лёшей. Они гляделись довольно странно и даже нелепо в чёрных своих рясах средь знойно блещущего песка – однако весьма колоритно. Редкие отдыхающие приподымались с лежаков, глядели им вслед. Я сфотографировал и военные корабли на рейде.

– А это что за дерн… дроуты?

– Дредноуты, – поправил батюшка. – Сторожевики.

– А чего это они тут пасутся?

– Как чего? Американцы пригнали свои крейсеры к берегам Грузии, мы – свои сюда…

– А, понял. Совсем из головы вылетело.

В машине батюшка заметил:

– Обратите внимание на встречные машины.

– А что такое? – вскидывается Валерьян.

– Чем машут нам из окон?

– Чем?

– Мокрыми плавками.

– Зачем?

– Сушат таким образом. Искупались, а теперь сушат на ветерке.

– А-а, – Валерьян косит на меня глазом. – Но я-то не купался.

– Что ж вы раньше, батюшка, не сказали. Действительно, заявлюсь в женский монастырь в мокрых штанах! Каково?!. Кстати, зачем мы туда?..

– Сей православный монастырь недавно из Грузии. Пришлось поспешно убираться – чуть ли не бегом, горными тропами. И теперь у меня там сорок сестёр на попечении – приходится окормлять. Сейчас вот Лёшина сестричка, Катюша, и её подружка ждут – исповедаться. Я им ещё в прошлом месяце отзвонил, обещал, да другие дела не пускали.

Остановились у магазина, вовремя вспомнив, что надо купить подарок девочкам.

– В этом селении, – сказал Лёша, – когда началась пальба, местный священник вышел под пули и остановил кровопролитие. Где-то тут должна быть надпись об этом.

Женский монастырь

Дорога пошла уютно петлять в гору. И вскоре мы подъехали к воротам Параскево-Вознесенского монастыря.

Собака у калитки неспешно поднялась и, перейдя посыпанную песком дорожку, удивлённо оглянулась – видать, привыкла больше к женским ликам, и наши бородатые физиономии явно её смутили – и легла в тенёчке, у скамьи под виноградными лозами. Из калитки торопливо вышли несколько монашек с поклонами, по очереди приложились к батюшкиной руке. Он благословлял, приговаривая… (что именно, я слышать не мог, но мне показалось, что он находит для каждой свои слова).

За воротами раскинулся плодовый сад, на его территории в произвольном порядке разнежено расположились, как грибки в нетронутой траве, несколько деревянных домиков – точно деревенька отгородилась от остального мира. У стены ближайшего дома с боку крыльца стоял бородатый мужчина лет пятидесяти.

– Батя! – поспешил к нему Лёша. И тут по тропке бежит молоденькая послушница – запыхалась, раскраснелась – и прямиком к батюшке, целует руку. Чудный лобик из-под платочка, чудный носик, шепчущие что-то губы, глаза сверкают наивной восторженностью… Боже мой, думаю, какая прелесть! И следом другая затворница – вот уж писаная красавица! И первая уступает ей место, отходит к брату Лёше, будто приметила только что. А батюшка меж тем расспрашивает, слушает, утешает, улыбается. Нет, он для них, похоже, больше, чем отец родной. Вот, видимо, что есть такое духовник… И вновь, откуда ни возьмись, ещё одна – совсем девчушка, лет девяти – закружилась вокруг старших сестры и брата, и батюшку затем за ладонь ухватила. Она также в тёмном платочке, лиловом свитерочке в напуск на длинную коричневую юбку. Немного важничает, подражая послушницам. И щебечет, и щебечет. И так все трое непосредственны, естественны, будто никого вокруг, никто не стесняет их трогательного порыва…

Следуя по тропке за батюшкой и сестрицами, мы слегка придерживаем шаг, отстаём – неловко отчего-то нам слышать их наивные девичьи откровения… Да-да, и Валерьян испытывает похожее чувство, я вижу. Он шепчет:

– Батюшка мне рассказал, пока ты в море полоскался, что родители её спрятали здесь от искушений и соблазнов мирских. Родители же какие-то бонзы, в средствах не стеснены, а, стало быть, всё доступно… и наряды, и… остальное. Вот и спрятали. Хороша, да?