Текст книги "Соблазн. Проза"

Теперь Надежда Никитична любит повторять, поучая подчинённых: «Вопросы надо решать в лоб. Чего мямлить? Рубани с плеча и оппонент сразу уразумеет, с кем он имеет дело». Впрочем, она-то как раз быстро сообразила, что перечить мужу, – это как именно лбом стену прошибать. Потому-то до поры – до времени и не тратила своей энергии на пустое занятие. Да Сява Елизарыч и по рукам мог дать… А это ей было вовсе ни к чему. «Зачем? Не на-адо». Весьма и весьма неглупо, не правда ли? И прагматично. Её опыт до замужества, в семье, где папа обеспечивал устойчивый достаток, так как был высопоставленным военным спецом, подсказывал ей путь иной и притом совершенно беспроигрышный: влиять и добиваться своего бесконфликтно, помня о маминой науке, – лаской и терпением.

Тут, пожалуй, остаётся лишь добавить – для прозрачности семейной дипломатии: поползновения сына Фёдора на руководство фирмой Сява Елизарыч, конечно же, приветствовал, но втайне, то есть не афишируя своего отношения. Даже радовался: «Волчонок точит зубки…» – это соответствовало его долгосрочному плану.

Что же касается теперешнего положения вещей, когда Сява Елизарыч отошёл от дел и выпустил вожжи по болезни, а не по собственному почину, и, главное, утратил финансовый контроль, о чём не думал и не гадал, он и в семье сразу подрастерял авторитет и власть. Надежда Никитична только этого, казалось, и ждала. И сына подмяла тотчас же: без её ведома он ничего не смел предпринять, никакой инициативы позволить себе не имел права, да и не пытался даже перечить… Сява Елизарыч – тоже.

Но мы отвлеклись от разговора на кухне Двушкиных…

– Ты забыл сказать, почему решили мы обратиться к писателю… – как раз встревает в разговор Надежда Никитична. – Для пущей важности, – и мило улыбается, снимая тем самым чрезмерный нажим с последнего слова своей фразы.

– Ах да, – спохватывается Сява Елизарыч несколько театрально. – Греческий патриарх – мы побывали у него на приёме – настоятельно рекомендовал нам описать встречу со Святым Лазарем четверодневным, ибо рассказ сей, по его словам, способен укрепить веру всех православных, независимо от их национальности. Настоятельно… я-то, знаешь, сам не честолюбив, и мне это как бы ни к чему, но… вот он, да и другие тоже, кстати… Не меня увековечить, а явление Лазаря… Чудо.

– Ну, без вас не получится, – возражает Тимофей Клепиков дипломатично, но без тени лукавства в лице и взоре. – Вы-то как раз и должны со мной на сто процентов быть откровенны… о жизни своей. С детства, даже с прадедов… Ошибки, разочарования и тому подобное. Ваш образ должен проецироваться на Святого пластично, живьём, чтобы ни у кого не оставалось сомнения… даже не возникло ощущения этого самого сомнения. То бишь я должен проникнуться вашей жизнью в полной мере, дабы она стала как бы моей, иначе… Иначе нам удачи не видать, как гласит поговорка. В творческом смысле.

– Да? Сомневаюсь, что вы сможете меня понять на все сто процентов… даже с самыми близкими своими я лишь процентов на десять откровенен… что-то объяснить про чудо – очень уж не реально… Это надо пережить самому. Либо поверить на слово. Верить должно. Вера непременно должна присутствовать.

Надежда Никитична тихо кашлянула.

– Может, нам перейти в беседку, – сказала она ласково. – Так приятно испить чайку в тени плюща.

Уже в беседке из кованых прутьев, густо оплетённой к тому же вьюнком, в уютной прохладе она заметила:

– В вашу честь сегодня и комаров нету.

– Скорее уж забастовку объявили, – ответствовал Тимофей Клепиков и на приподнявшиеся бровки собеседницы объяснил: – В виду того, что мы, люди, стали употреблять не в меру дрянь всяческую, головы у них, у комаров, болят от нашей кровушки. Вот и заерепенились. Забастовали. Недавно карикатуру видел в газете. Напился комар кровушки пьяницы, упал в обморок и так и не очнулся. Погиб, сердешный.

– Но мы-то с вами не поглощаем гадость, – всплеснула руками Надежда Никитична и кивнула на роскошный фарфоровый заварник.

– Ах да, ну да – ну да, – поспешил согласиться Клепиков, но про себя усмехнулся, вспомнив, как третьего дня на презентации книги своего приятеля не он один употребил сверх меры всяческой дряни. И по ассоциации (о книге приятеля немногие отозвались с искренней приязнью) он с завораживающей радостью подумал: а ведь на подвернувшейся ему – столь грандиозной – теме можно таковскую книженцию сварганить – ахнут все! А это означает, бесспорно, многие переиздания – и, стало быть, приличные деньги. И приятное тепло честолюбия и довольства растеклось в его груди предвкушением ожидаемого громкого резонанса.

– Вот я набросал кое-какие вопросы, – сказал он, осознано остерегая себя от преждевременной радости, – чтобы нащупать точки соприкосновения и понимать друг друга в дальнейшем с полуслова. – И он подвинул к себе золочёную чашечку с чаем.

– Да-а, – откликнулась Надежда Никитична и одобряюще посмотрела на мужа, и Сява Елизарыч кивнул заинтересованно.

– Вот вы общались с преподобным Лазарем… Каков он, по-вашему?.. Каким лично вам показался – телесным, живым? Или каким? Или иначе сформулирую: каким представляется – воображение, может быть, включается, – или на каком-то ином уровне ощущений? Ощущения эти земные? И возможно ли их обозначить точным словом? Был ли диалог меж вами?

– Вы знаете… – Сява Елизарыч взял большим и указательным пальцем нижнюю свою губу и так, не отпуская, вздохнул и продолжал, и рука его некоторое время так и следовала за губой, пока не была по знаку супруги отпущена: – Вы правильно оговорились: ощущения эти не земные, и вряд ли их можно передать в слове. Чудо невозможно доказать, его можно только увидеть или не увидеть.

«Где-нибудь вычитал, – подумал Клепиков Тимофей с неожиданным раздражением – начитанность персонажа не обещала искренности. – Надо его расшевелить как-нибудь… раззадорить… разозлить, может…» Сказал мягко, доверительно:

– Я читал массу всяких книг… и о духовном прозрении в том числе. И вот, знаете, один философ выразился без обиняков – весьма и весьма цинично, скорее всего… Но тем не менее – для пущей ясности вопроса, может статься, полезно вспомнить.

– Говорите-говорите, – ободрила Надежда Никитична, – мы столько уже всякого наслушались, нам не привыкать.

– Дело не в этом… вернее, не во мне. Просто на всякое доброе дело всегда обязательно находится какой-нибудь рьяный разоблачитель. Или плеватель. (Намёк на собственный очерк в газете.) И наша задача – учитывать подобный факт. Причём, желательно заблаговременно.

– Так что же ваш философ сказанул такого циничного? – улыбнулся Сява Елизарыч, опять же прилаживаясь щепотью к губе своей, что выглядело теперь забавно, так как в глазах искрилось неподдельное ребяческое любопытство. – Не тушуйтесь. Сами же предупредили: между нами должны установиться откровенные отношения. Мы, пусть временно, но обязаны сделаться закадычными друзьями. На время, так сказать, подружиться должны, так я понял?..

Писателю Клепикову почудилась в этих словах насмешка, и он бросил подозрительный взгляд на визави.

– Так вот, если проект Христа, – сказал он уже с напором, – служит во благо человечества, то я не против, я даже за него. Если во вред, то – извините. Я к тому, что и Лазаря вашего можно повернуть, как некий проект… то есть кто-нибудь да захочет повернуть. Объявит во всеуслышание о мистификации… и тем привлечёт к себе внимание, приобретёт себе через вас популярность…

– Вы хотите сказать: я всё придумал… выдумал? Со-чи-нил?

– Как раз лично я ничего такого сказать не хочу. Но люди… Люди, они ж по природе недоверчивы в массе своей. На то или иное событие всегда же, вы знаете это не хуже моего, были и будут противоположные воззрения. Диаметрально противоположные. Потому и нужно для читателя создать художественный образ, из плоти и крови, что называется – доподлинный: пластичный, зримый, ощутимый всеми человеческими сенсорами, тогда… Книга, короче говоря, потребует от нас обоюдных усилий.

– Вообще-то, будь моя воля, я б всю вашу беллетристику пожёг на большущем костре. Оставил бы одну духовную литературу.

Надежда Никитична при этих словах мужа откинулась на спинку стула, лицо её заморозилось выражением неопределённости. Она приложила большой палец к передним своим зубам – обозначая этим паузу как бы, выжидание.

Клепиков же Тимофей, напротив, мысленно обрадовался откровению Сявы Елизарыча: «А сам заказываешь про собственную персону?» – саркастически усмехнулся он.

– И Пушкина с Лермонтовым? – уточнил на всякий случай.

– А чего Пушкин? Масон. И его тоже до кучи.

– Да, но… есть и другое мнение, причем, весьма авторитетные среди верующих. Что, например, сочинять ему помогал Всевышний.

– Хм. Можете подсказать источник?

– Разумеется. Чудо способно благодатно, благотворно преобразить всё что угодно, в том числе и художественное произведение. Создать возможность совершенства в поэзии или в чём-то ещё. Ведь не надо и ходить далеко: вот вы – прямое тому доказательство. Как назвать ваше общение с Лазарем, если не чудом? Так что в вашем высказывании есть противоречие. Скорее всего, вы некритически позаимствовали высказывание у кого-то, оно не ваше собственное, случайно попало на слух ваш, не прочувствованное, не выстраданное. Помнится, вы сами по телефону сказали мне, что не разбираетесь в литературе, поэтому вот и обращаетесь к профессиональному литератору…

– Н-ну ладно, может быть вы и правы…

– Вам не кажется, что мы несколько отвлеклись? – вмешалась Надежда Никитична.

– Пожалуй, – согласился Сява Елизарыч. – Какие там у вас ещё вопросы?

– Я, с вашего позволения, закончу предыдущую мысль. Исходя из сказанного тем философом-циником, получается, что над Проектом Христианства потрудились очень и очень много весьма и весьма умных, талантливых и даже гениальных людей. Можно сказать – из череды поколений. Их труды в подавляющем объёме, к сожалению, утекли в песок со временем. Отсюда у меня к вам, Сева Елизарыч, сакраментальный вопрос: не есть ли ваша миссия – возрождение подлинного учения Христа?

«Кажется, я поставил его в тупик?» – озаботился Тимофей Клепиков выражением лица Двушкина. И поторопился добавить: – Я, собственно, процитировал ваши же слова из фильма, который вы давеча мне дали посмотреть: «Бог призвал живых людей (вроде меня), дабы они несли людям правду».

– А-а, это! Ну да… тогда – да, – и Сява Елизарыч глянул искоса на жену.

– Вот у Бердяева, – Тимофей вынул у нагрудного кармана листочек с записью. – «Лишь в Духе и Свободе встреча с Богом есть драматическое событие». Вы, что же, почувствовали в некий момент своей жизни, что свободны духовно? Когда это случилось? Может, вы с детства ощущали свою необычность? Призванность к великому делу?

– Знаете что… – Сява Елизарыч поёрзал на стуле и слегка выпятил грудь, на секунду-другую задержав дыхание. – Я вот чего прикинул. Давайте-ка мы серьёзные вопросы оставим до Селигера. У нас там домик есть, поедем порыбачим, и заодно ваши вопросы отработаем, осветим… Как? Дельная мысль? Удачная? Потом махнём на этот… как его?… на Кипр. Если захотите. Оплатить билеты на самолёт для нас пустяки. Своими глазами всё осмотрите – фактуру, так ска-ать, для книжки…

Он скосил глаз на жену:

– Одобрям-с? Будем прохаживаться между сосен, беседовать…

Надежда Никитична, слегка прищурив глаза, молчала, мысленно взвешивая как бы… Возможно, инициатива мужа стеснила её собственные планы. Или из чувства противоречия ей захотелось возразить…

***

Дома Клепиков размышлял о встрече с заказчиками книги: «Странная парочка… Впрочем, отдохнуть на Селигере кто ж не захочет? Да ещё на остров Кипр задарма… А по другим весям?.. Кормят, поют, дифирамбы поють, развлекають, материалом для книжки снабжають. Плохо ли? И-эх, хорошо ли – плохо ли, а мы в ладоши хлопали…»

Затем он просмотрел блокнот с намётками вопросов и размышлений – с тем, чтобы перенести их в компьютер:

«Что изменилось у С.Е. после явления ему Чуда, как это связано с духовностью? Каким он был до того? Было ли это накоплением, и шёл процесс духовного преобразования всю жизнь, или только после Лазаря – бац! – и в дамки? В том смысле, что всему что-то предшествует. Тогда жизнь его как бы делится надвое – до и после… Так ли?

Вот я более-менее владею словом, да и то не сразу выражу столь сложное состояние… Это не означает, что у него нет глубоких мыслей. Просто их же надо выразить в слове, членораздельно, доходчиво, внятно… И важен ведь сам акт осознания. Что осознал С.Е. – в мире, внешнем и внутреннем?

«Трансформация духовности» – это не его жаргон. Что для него-то самого понятие духовности? Пусть попытается по-своему сформулировать элементы понимаемой им субстанции. Может, это молитва в церкви? Или что-то ещё?

Через построение часовни чего он хотел достичь?

Или ему важна только внешняя форма – та же наглядная агитация в свою честь и пользу? И так уже не раз проваливались в глазах верующих посредники Бога.

Да, он совершил выдающийся поступок, воздвигнув эту чудесную часовню, но это атрибут внешний. Для чего и кого – для себя, для других, для «пусть будет»? Почему именно храм? Почему не помощь сиротам и прочее?.. Ну, конкретика должна быть?..»

Клепиков вдруг поймал себя на том, что совершенно серьёзно думает о явлении – как о свершившемся факте.

«Ну?.. Что ж. Тема мощная. Такая тематика способна подтягивать интеллект маленьким человечкам вроде меня. Поднимать планку, так сказать, собственных возможностей. Ишь, умно как нонче я изъяснялся с господином и госпожой Двушкиными. На загляденье прям-таки… Сам заслушался. Пушкина защитил – не хухры-мухры! Надо было ещё и Лермонтова заодно с Гоголем и Достоевским… Да-а, классная тема…»

«Ну в самом деле, – думал он позже, в оправдание своего доверия Сяве Елизарычу, – откуда у него могут быть знания? Читать не читает, кроме духовной тематики ничего больше не признаёт, образование средненькое. На стройке с утра до ночи пропадал – грязь месил с цементом, а там чего – мат-перемат и ничего кроме. Так, побасенками пробавлялся…»

– О таких Монтень, кажется, упоминал… Да нет же, я даже закладку оставлял!

Тимофей провёл пальцем по корешкам книг на полке и выхватил толстый коричневый том, быстро нашёл нужный хвостик бумажки.

– Вот, пожалуйста. «Вполне вероятно, что вера в чудеса, видения, колдовство и иные необыкновенные вещи имеет своим источником главным образом воображение, воздействующее с особой силой на души людей простых и невежественных, поскольку они податливее других».

Он хлопнул книгой по столу, но затем открыл её вновь и прочитал ещё отрывок:

«Простые умы, мало любознательные и мало развитые, становятся хорошими христианами из почтения и покорности; они бесхитростно веруют и подчиняются законам. („Вот вам, пожалуйста, буквально о нашем Сяве, не так ли?“ – попутно чтению заметил Тимофей.) В умах, обладающих средней степенью силы и средними способностями, рождаются ошибочные мнения. („А это про меня – прямо в точку“, – подпустил Тимофей и себе шпильку.) Они следуют за поверхностным здравым смыслом и имеют некоторое основание объяснять простотой и глупостью то, что мы придерживаемся старинного образа мыслей, имея в виду тех из нас, которые не просвещены наукой. Великие умы („Кого же к этим-то причислить?..“), более основательные и проникновенные, являют собой истинно верующих другого рода: они длительно и благоговейно изучают Священное Писание, обнаруживают в нём более глубокую истину и, озарённые её светом, понимают сокровенную и божественную тайну учения нашей церкви».

– Что-то я все вопросы нынче затыкаю Монтенем. Да. Что сегодня читаю, то и в природе вокруг примечаю и, стало быть, применяю. Вот один знакомый моего знакомого всегда так отвечает, когда не знает, как ему реагировать на ситуэйшен. А как говаривал знакомый другого моего знакомого… Тьфу.

Спустя пару минут.

– Так, но что из этого следует? Из это следует, что я на поводу… А что такого? Человек видел! Видел! Хоть наяву, хоть в воображении своём – но видел! И верит! И многие верят ему… Почему же я должен сомневаться? Да и потом, мне интересно всё это в любом виде, вот в чём дело. Напротив, мне даже следует проникнуться его верой, увидеть его глазами… В данном конкретном случае я всего лишь регистратор. Действительный коллежский регистратор от литературы. И уже мне, насколько я буду убедителен, могут верить или не верить. Вон Пушкин – то рыбку говорящую, то чертяку изобразил!.. Живёхоньки и поныне! Об этом и святые отцы с уважением и почтением отзывались. А Гоголь?..

Да, в чём вопрос-то? Ни в чём, всё нормально, работаем в обычном тонусе. Ра-бо-та-ем! И название уже есть: «Встань и иди…» Так что работаем…

Хотя в другом вот месте он же сказанул… сейчас, где это? А, вот:

«Мы далеки ещё от понимания Божьего величия и меньше всего понимаем те творения нашего Создателя, которые явственно носят на себе Его печать и являются всецело делом Его рук. Для христиан натолкнуться на вещь невероятную – повод к вере. И это тем разумнее, чем сильнее такая вещь противоречит человеческому разуму. Если бы она согласовалась с разумом, то не было бы чуда, и если бы она была на что-нибудь похожей, то в ней не было бы чего-то необыкновенного».

– Ну что ж ты всё Монтенем-то машешь, в самом деле?!. Так ведь ответил уже: что нонче читаю, тем и козыряю. Ладно… помахались и довольно.

11.

Хотел поменять своё имя на псевдоним, однако подумал: Клепикова Т и м о ф е я вставил, а О с и п а, значит, убрать? – разрядка моя, О. М. Читателю, надеюсь, понятно, что здесь есть уже и мои дополнения к рукописи Тимофея. Не из честолюбия отмечаю, без всякого намёка на соавторство, а всего лишь точности ради. Полагаю, стиль своего товарища схватил я верно. Недаром же я считаюсь хорошим редактором. Хороший редактор тот, кто умеет войти в поэтику автора и с её позиций разбирает произведение и подмечает упущения, происшедшие, скажем, в силу торопливости или других каких причин.

Клепиков отправился к товарищу своему, Осипу Мохову, желая поделиться радостью удачной находки. Осипа он знал ещё с армии и привык с ним обсуждать любые свои дела-проблемы. К тому же и заодно заинтересовать его как редактора.

– Это моя удача из удач! Грандиозно! А?! – так Тимофей с порога заявил товарищу, в расчёте сразу сделать его своим сторонником. – Слушай, у меня столько вопросов к нему, столько вопросов… Но пока не знаю, в какой последовательности задавать их.

– Лучше по порядку, – вскрикнул Мохов, отступая от двери под натиском Тимофея, и потёр внешней стороной запястья ложбинку над переносицей, точно растирая ушиб от полученного удара – для предотвращения синяка. – Так же, как и мне – доходчиво изложить вначале суть дела. Ладком. Рядком. Как учили, короче. И вообще, скажи прежде: о чём ты и о ком? Начни с самого рождения, пройдись по всей предыдущей его жизни и постепенно… чтоб меня кондрашка не хватила.

– Знаешь ли, Ося, как я нынче окрылён?! Я удостоился знакомства… ты даже не способен представить себе – с кем!

– Да ну?! Где уж нам лаптем щи хлебать.

– С человеком, видевшим самого Лазаря!

– Берию, что ли?

– Да какого там Берию! Святого Лазаря четверодневного, вот кого! Таких людей, кто удостоился видения, всего трое… было двое, а теперь с Сявой – трое! Понял, ты, паникёр?

– А-а. И как же это с ним приключилось?

– Только не надо ехидничать.

И Тимофей рассказал о Сяве Елизарыче всё, что успел узнать и собрать для книги.

– Итак, братела, как тебе тема для диссертации?

– Потрясающая.

– Однако не слышу восторга и не вижу эмоций восхищения. Опять язвишь?

– Класс! Такое определение подойдёт?

– Для школьника – да. От редактора несколько иного ждём-с. Такую потрясную тему у меня с руками оторвёт любое издательство.

– А ноги заодно не вырвут?

– Кто?

– Шутка.

– Я вот чего не понимаю, Осип: или ты неисправимый мизантроп…

– Каков уж есть. Давай излагай без всхлипываний.

– Или… чего? Не впечатлило? Да я же сразу в Моцарты скакну, если напишу про это. Ты хоть это понимаешь? Только, чур, никому ни гу-гу.

– Могила. Так ты, значит, не слыхал анекдота про музыканта? Могу рассказать.

– Ну, – несколько поубавил свой пыл Тимофей. – Расскажи.

– Так успокойся и внимай. Жил-был один композитор знаменитый. Мнил он себя выше всех остальных, поэтому и говорил вовсеуслышанье вот с каким пафосом: лучший из лучших – это я-с! Короче, Я, говорил он, с большой буквы. Я! Прошло какое-то время, и он стал говорить более умеренно: Я и Моцарт! Ещё минуло сколько-то времячка. И вот некоторая перестановка в очерёдности и оценка гораздо сдержаннее: Моцарт и я! Затем ещё годков протикало немало и наш мэтр изрёк однозначно: Моцарт.

Над креслом, где успокаивался от возбуждения Тимофей, почти зримо витала пауза в форме сизых колец сигаретного дыма. Вероятно, не анекдот рассчитывал услышать он на свою новость.

– И всё?

– А ты уловил суть?

– Да уловил я, уловил…

Через некоторое время беседа потекла у них уже гораздо спокойнее.

– Сказать, что это чудо, мало… Это откровение, ниспосланное человеку самим Господом. Человеку, много пережившему, возможно, и нагрешившему? Не без этого, да?.. Но осознавшему себя в этом грехе и сделавшему много во искупление своих ошибок. Раскаявшегося.

– Да, задача первостатейная, согласен? И важно понять: почему твой Лазарь явился именно Сяве Елизарычу?

– Вот именно! О чём и речь! О чём и толкую! Редчайший случай – кому снисходит благодать узреть подобное чудо!

– Вот и я говорю про это. Не каждому вручается сие чудесное откровение. Поэтому необходимо осмыслить: какая миссия возложена на него. А понять хоть отчасти это возможно лишь при условии – проследив жизнь человека с его рождения до счастливого мгновения чуда. Вот отчего необходимо рассказать об этом человеке!

– И без прикрас. – Тимофей собрал ладонями воображаемый ворох подробностей в большой ком. – Иначе могут не поверить в чудо, каковое открылось ему. Тут не обойтись расхожим оборотом речи, наподобие: «Удивительно, но факт». Слишком значимое событие, чтоб отделаться простой констатацией. Ибо даже о Христе нашем (в Библии), прежде, чем он взошёл на Голгофу, поведано о его пути, о его жизни… То есть от прадедов и рождения собственного – до учёбы, женитьбы, рождение сына, внука и так далее. Хобби сюда же. Есть у него хобби? – это я разузнаю. И что тёмного было в жизни. Какие катастрофы? Как они повлияли на его личность?

Словом, разговор развивался в том профессиональном русле, на который Тимофей и рассчитывал. Он не стал упоминать, что уже поставил подобные вопросы Сяве Елизарычу, наоборот – он смотрел на своего редактора благоговейным взором и даже прилежно записывал за ним, как студент в аудитории… То есть гость и хозяин остались довольны друг другом.

12.

Не дожидаясь поездки на обещанный Селигер и тем более Кипр, Тимофей Клепиков, общаясь с Сявой Елизарычем и Надеждой Никитичной, набрал уже – по словечку – по словечку – достаточно материала для работы и, не откладывая в долгий ящик, взялся за писание.

Кстати, они – по тройственному обоюдному согласию – перешли на «ты», так что мы последуем их примеру.

Так вот, проясним отсрочку с рыбалкой и прочим.

Тимофей, хотя и обратил внимание, как Надя строжится на хорохорящегося мужа, не мог всё же доподлинно знать, что Сява не собственным почином отказался от общения на берегу озера под соснами. Это Надя попросту испугалась за муженька. В какой-то момент она, как человек более тонкий и чуткий, и по-женски суеверный, почувствовала вдруг отдалённую возможную каверзу, способную вывернуть их затею шиворот-навыворот, и заопасалась: «Не следует нам высовываться слишком-то… особенно с книгой этой. Чего-то всё не совсем так, как замышлялось. Этот Клепиков… точно, следователь какой… откровенности требует… стопроцентной… Ни разу не употребил слова игра. Сплошняком один серьёз у него…» А если Сява наговорит лишнего в её отсутствие (тем более подшофе и тэ пэ), и проболтается ненароком о придумке своей экстравагантной, и что всё его видение – есть не что иное, как результат обыкновенного послеоперационного и полувменяемого сознания и болезненного честолюбия? Фантазия, короче, шизофрения от клевка жареного петуха. Мистификация.

Впрочем, суть дела для Тимофея не изменилась. С каждым днём он всё сильней увлекался работой, чуть ли не до фанатизма, как это бывало с ним в юности, когда он ещё верил в свою неординарность, в разные причитающиеся ему по праву высокие международные премии и грезил всемирной славой гениального властителя дум людских. В какой-то мере этот лихорадочный сумбур в нём очнулся и даже помогал сохранять спортивный тонус-кураж, хотя о премиях и другом вздоре («лабуде») он мыслил уже лишь в финансовом разрезе (ангажированность в любом раскладе подразумевалась им по определению) – хапнуть деньжат…

Сява Елизарыч призывал встречаться еженедельно, по субботам – дням службы в часовне, потом происходило чаепитие там же с прихожанами, после чего, уже в доме или беседке Надежды (мыс Надежды, иронизировал Тимофей), записывались Сявины разности о себе любимом – винегрет, который ещё надобно переварить: известная шутка, бытующая в определённой среде литературных профи. А тут Сява Елизарыч позвал внеурочно – на встречу с владыкой Феодосием, каковой привезёт мощи святых из Сергиева-Посада.

Владыка обещал приехать в полдень среды, но задерживался. Сява несколько раз ему звонил, переговаривался, потом связь прервалась.

– Батарейка, должно, села

– Что ж у него в машине зарядника нет? – Тимофей, измаявшись в пустом ожидании, следовал неотступно за Сявой. Задавал ему время от времени приходящие в голову вопросы о жизни своего подопечного, делал в блокноте пометки. А тот отвечал рассеянно, иногда тоном, предполагающим «отцепись». И бродил кругами – то к часовне, где подолгу стоял у калитки и смотрел на поворот дороги, то во двор к мастеровым, работавшим на возведении гостевого павильона, бассейна, реконструкции бани, голубятни и прочего – присматривал вроде оком матёрого строителя, но тут же удалялся, если появлялась Надя. Ей, как сообразил Тимофей, принадлежала инициатива в обустройстве усадьбы. А в доме он то и дело подходил к монитору камер наружного наблюдения и, в задумчивой оцепенелости и опершись рукой о инкрустированный слоновьей костью столик, подолгу смотрел на экраны, точно гость мог прибыть не только на площадку у ворот, но и откуда-нибудь с тылу – из лесу, так что Тимофей даже чуть было не спросил: «Он случайно не на танке едет?»

Сява дёрнул плечом – он тоже устал ждать, и вопросы Тимофея стали его раздражать настолько, что он перестал это скрывать.

– Пойдём, я поставлю тебе кино, – сказал он сухо. – Тебе на этот раз понравится.

Проводив в гостиную своего литературного регистратора, как теперь неизменно величали Клепикова, и, включив ему фильм, Сява удалился на кухню, где Надя готовила стол к приёму высокого гостя.

В противовес тем дискам, которые Тимофей смотрел раньше, сегодняшний, в самом деле, оказался много лучше. Досмотрев его до титров, он пошёл побродить по дому. Когда в самом начале знакомства его водили здесь, как на экскурсии, он мало что запомнил в деталях, теперь решил восполнить пробелы. Поднялся по широкой лестнице на второй этаж – остановился посреди широкого холла: четыре двери вели… Ближняя дверь в кабинет Елизарыча, где запомнилась икона Святой Елизаветы. Глядишь на неё чуть сбоку – лицо скорбное, анфас – благостное, сосредоточенно спокойное. И вообще много интересного там – всё сплошь раритеты, дорогие, даренные и купленные в вояжах по всему свету… но в кабинет, очевидно, Сява поведёт владыку, так что осмотреться ещё раз можно будет с ним заодно. Надо бы заглянуть за другие двери. Вторая комната – спальня с широкой кроватью под балдахином. Повсюду бюстики и цветные статуэтки кошек. Скорее всего, будуар Надежды. Тимофей вспомнил её рассказ о том, что последний её кот скончался от разрыва сердца. Был он страшно нелюдим, с приходом гостей всегда прятался. А как-то вышел на улицу и тут из-за угла вывернул трактор, и кот до смерти испугался… и окочурился.

Третья – тоже спальня, но попроще – скорее всего для гостей. Четвёртая дверь – в зимнюю оранжерею… А это что? Кресло? Да. Но какое! Тимофей осмотрел дисплей компьютера, вмонтированный в подлокотник, иные причиндалы, провёл ладонью по спинке и сиденью, нащупал ролики-валики… А, понял – массажное кресло! О, японское. Дорогое, небось… И, спровоцированная будто, шевельнулась сладкая мысль о деньгах за рукопись…

Шум с первого этажа заставил Тимофея отвлечься: что там, не владыка ли, наконец, нагрянул? И он поспешил вниз…

У проёма дверей в кухонный зал затормозил, услышав приглушённые голоса и звуки, напоминающие подобие чавканья. С любопытством заглянув, увидал на столе большое блюдо с арбузом и большие ножи… Хозяева перекусывали, не спуская глаз с окон, чтобы, по всей вероятности, не прозевать гостя.

«Как, интересно, называется этот столик?.. Островок?» – порхнула у Тимофея несвоевременная мысль. Он поспешно отступил за косяк, будто чего испугавшись.

– У тебя же есть своя тарелка, – догнал его голос Нади. – Зачем ты из общей черпаешь?

– Н-ну! – нукнул по-ребячьи Сява, но примолк – видимо, подавив в себе протест, а может, поперхнувшись…

Тимофей вышел во двор.

– А мне, стало быть, стакана воды не предложили… – глянул на часы. – За шесть (!) часов ожидания.

И вдруг все мелочи, которым он раньше не придавал значения, разом всплыли в памяти, как мусор в помойном сосуде с жидкостью, задетый нечаянно и едва не опрокинутый. Взгляд его на супругов нацелился с напряжённой зоркостью, стал пристрастней. Вот он Сява Елизарыч – смеётся когда, зубы вперёд выпячивает и губа верхняя у него приподымается при этом, обнажая дёсны – щерится как бы, готовясь укусить… А Надюша? Подбородочек и покатый лобик сходятся в остренький, чуть горбатый носик, роток небольшой, но тоже с острыми зубками («Как у пираньи, однако, ёлки-палки!» – ахнул мысленно Тимофей. – Как же я раньше-то не разглядел, не разобрался?»), маникюр безупречен – что на руках, что на ногах. Формы складного тела всегда обтянуты блузкой и юбкой… Однако чего-то всё же не достаёт в её облике и фигуре. И осенило: лисьего роскошного хвоста. «Ну, хоть бы тогда чернобурку на плечи накинула, что ли!.. Стра-анный, странный конгломерат, ей-ей: рыба-пиранья и кусачий зверёк. И смех её под стать муженьку – самодовольный!»

Вспомнил также, как в первый приезд попотчевали его крыжовником прямо с куста – с названием «мечта детства» и вишней с ветки (также то есть немытыми), отчего Тимофея позже распучило. И бульон с бараниной за обедом, хоть и понравился ему очень, праздником живота не стал. Оказался, что называется, не уместен после плодовых. А он, Тимофей, ещё хотел узнать: «Что за специи использованы?» – польстить хотел, видишь ли.