Текст книги "Соблазн. Проза"

Проводник махнул нам рукой:

– Заходьте, товарищи однополчане, трогаемся…

Адлер

И лишь выйдя из комфортного микроклимата супервагона под ослепительное южное солнце Адлера, на пышущий зноем перрон и заприметив средь пёстрой людской толчеи человека лет тридцати в чёрной рясе и с реденькой пегой бородкой, я необратимо осознал: действо началось. И причина тут для меня очевидна – резкий по контрасту сдвиг зрения от яркого одеяния толпы к одной-единственной тёмной и тощей фигуре – как ушат холодной воды на голову! И в мыслях моих стал плавиться неприятный кисловато-тусклый сумбур. Со мной всегда так. Дискретный, эволюционный скачок? – как сказал бы полковник Серж. Не знаю. Может, проще: псих. Или недоумок? Или всё же – позднее зажигание, как говорят автомобилисты?.. А было б оно раннее – не решился бы на поступок (действие, акт, авантюру…), не посмел, не осмелился… Вот и соображай – что же лучше.

И что-то вроде дежавю. Было, было уже нечто похожее со мной. Опять солнце, жара. Состояние неопределённости: то ли ты на кого обижен, то ли тебе кто зла желает. Как выразился некий философ: с безумной ясностью осознал нечто, что раньше было в предощущении. И всё это так молниеносно, что перед глазами поплыло…

Валерьян и встретивший нас монах поприветствовали друг друга известным им образом. Плохо разобрав и не запомнив потому их ритуала, я проговорил затверженную ранее заготовку:

– Благословите, батюшка, – и хотел приложиться к его руке, но тот отдёрнул руку и смущённо пробормотал:

– Я всего лишь монах… простой монах, – и, увидя мою растерянность, поспешно и доверительно прибавил: – Зовите меня братом Алексеем.

Поскольку при этом он широко и несколько сконфуженно улыбнулся, обнажив бугорки верхних дёсен (что придало его облику некоторую забавную уродливость, но подкупило чистопробным искренним участием к моей промашке и сразу как-то расположило меня к нему), я буквально мгновенно успокоился. Будто некий авторитетный и добрый Айболит сказал мне ласково, приподняв кустики рыжеватых бровей: будь, дитя моё, самим собой – это лучшее из возможного. От промахов не застрахован никто, тем более неискушённый.

Через пару минут мы ехали на «Ниве» по оживлённой сочинской трассе. Валерьян расспрашивал об изменениях, происшедших за шесть лет, что он тут не был. Я же попросту озирался по сторонам, пытаясь также что-то вспомнить из давнего и смутного своего прошлого, когда мы с Тамарой в свой медово-свадебный месяц посетили сей курорт. Ничего медового мне не припомнилось (уже тогда между нами установилось напряжение непонимания, которому мы по молодости не придали значения). Однако одна встреча – на пляже – всплыла и удивила меня тем, что никогда ранее не вспоминалась. То был сухощавый мужчина в зрелом возрасте, сидевший неподвижно в тени утёса (я, кстати, впоследствии нырял с него и вывихнул правое плечо) и спокойно наблюдавший за нами всё время, пока мы купались. Мне почему-то стало досадно – это его бесцеремонное внимание. Но и любопытство разобрало. И чуть позже мы с ним разговорились. Оказалось, здесь он уже довольно давно и вполне освоился – года три, что ли – без прописки, без работы, без постоянного жилья…

– А как же?.. – я, законопослушный малый с самого детского сада, был удивлён настолько, что даже не сумел сформулировать вопроса до конца. Но он понял. Пожал плечами, улыбнулся.

– Тепло, – сказал, – даже зимой… не то что там… Я из Магадана. Хожу-брожу, думаю, читаю, если есть чего, общаюсь с людьми. Всё разный народец встречается – местные, приезжие, куртизаночки, попики, безбожники – всякие, словом. Надоедает – шагаю дальше. Ни к кому и ни к чему не привязан и никто не досаждает, не угнетает, не воспитывает, на психику не давит. Ничто, короче, не обременительно. Думай себе, мечтай… записывай в дневник, если есть к тому влечение. Попадал разумеется и впросак… Но как без этого? Даже скучно без этого.

– Как паломник? Вы верующий или сочинитель?

Его ответа я почему-то не запомнил. Однако с какой стати мне вспомнилось про этого человека именно теперь? Не-ет, странная штука память. Не менее странная, чем, скажем, сон. Подкинут тебе символику некую, и ломай над ней голову, пока не сломишь.

У светофора нас зацепил фургончик «Скорой помощи». Алексей решительно, однако совершенно спокойно вышел, невозмутимо осмотрел переднее левое колесо, взглянул на выскочившего из «Скорой» водителя, ободрил его кивком – заметно растерявшегося перед фигурой в рясе:

– Спешим вот на вызов, спешим… – пробормотал ободренный и, натянуто улыбнувшись, почесал за ухом. – Фельдшер я…

– Даже не поцарапал, лишь резину резиной коснулся, – сказал Алексей, усаживаясь за руль и делая отмашку фельдшеру, так и не обременив его ни единым словом.

И дальше. По мосту через почти совсем пересохшую речку, блещущую белизной обнажившихся валунов и булыжников, затем мимо строительных фирм, судя по названиям на огромных щитах, прибывших сюда со всей России.

– Ишь ты, – выказываю свою незаурядную проницательность, – опять приметы олимпиады.

– Да, взялись капитально, – подтверждает Лёша. – Тут перед мостом иной раз по часу—полтора торчишь – проехать невозможно. Надо будет к тому времени защиту какую-нибудь изобрести от туристов, не то и в скит притопают – поглазеть.

– Как, и зимой даже? Олимпиада ж зимняя…

– Да кто их знает – этих неугомонных экстремалов. Тем более мы дорогу там налаживаем. То браконьеров теперь мимо провозят, то девиц всяких… Бизнес, короче, процветает.

Дорога рванулась круто вверх, и – внезапный съезд, чуть ли не отвесный спурт по извилистой дороге в бездну – к железным воротам…

«Уж не горнолыжник ли ты в прошлом!..» – аукнулось эхом у меня сперва в затылке и затем застряло в горле.

Подворье

Подворье оказалось небольшой и современного покроя уютной усадебкой. Вокруг островерхого дома с двумя анфиладами террас на первом и втором этажах, цвёл и благоухал сад с крошечным прудиком посредине цветника, кромка которого была выложена округлыми камнями размером с детский мяч. А дальше, за оградой, – высоченные дерева по склону.

Выходя из машины, я вдруг увидал своего Петю!.. Дыхание перехватило даже. Он стоял в тени балкона и смотрел в мою сторону! Ошеломление было столь велико и всепоглощающе, что минуту целую, наверно, я не мог ни двинуться, ни вымолвить слова. В голове промчался рой бессвязных, диковинных по своей несообразности мыслей (типа: я приехал его проведать будто, однако в пути со мной что-то произошло, и я напрочь позабыл о том, что устроил его сюда) … мыслей, которые, в конце концов, уложились в одно упорное несогласие с реальностью: «этого не может быть!.. По два раза слетать с катушек – это уже слишком». И спокойствие, хоть и не полностью, вернулось и расковало мои члены и язык.

Да, молодой человек был невероятно похож на моего сына. Но это был не он.

Шагнув к двойнику, я уже достаточно обучено поклонился… то есть мы поприветствовали друг друга по православному обычаю, после чего он и назвал своё имя: Олег. Поговорить с ним мне не пришлось, даже осмотреться, как следует, не успел: во двор вкатил микроавтобус, за рулём сам батюшка. Он стремительно вышел…

Первое моё впечатление: редкое великолепие и отчасти суровое величие его облика поразили меня (хоть мне и довелось за жизнь мою повидать всякого штучного человеческого материала). Строгость безукоризненно сочетающихся черт спокойного лица – лба, носа, губ и глаз – с чернёным серебром длинных бороды и волос… Высок, строен – он точно был создан для священного облачения – и вызывал какое-то по-детски трепетное благоговение. Именно благоговение и доверие. И одновременно… Если бы рядом – почему-то пришло мне в голову – загарцевал нетерпеливо-горделивый конь-красавец, то ему не достало б одного – такого же гордого и удалого всадника! И в мозгу моём ярко полыхнула ясная картинка: в мгновение ока батюшка лихо взлетел в седло, поднял на дыбы победно заржавшего скакуна и в следующий миг умчался прочь, помахивая не то саблей, не то плёткой…

Хотя я уже знал от Валерьяна, что отец Ефим имеет московскую прописку (и в квартире его живёт сейчас дочь, не пожелавшая уехать с матерью в Германию), на жителя столицы он не был похож совершенно. То, действительно, был статный, обременённый уже возрастом и опытом горец с благородным ликом и выразительными вишнёво-карими глазами – очень спокойными и проницательно-проникновенными. И при той внушающей уважение осанке, в нём не ощущалось ни надменности, ни… ничего такого, казалось, что могло бы оттолкнуть или удержать от признания расположенности к этому человеку.

Подойдя под благословение, я физически ощутил, как меня обволакивают добрые токи приязни… При этом я заметил и физически почувствовал, как зорко и внимательно он изучает меня, проникая в глубины моей – и самому мне мало понятной – души… почему-то теперь по-детски смущённой и растроганной. Впрочем, я постарался стряхнуть это поэтическое наваждение и взглянул на батюшку более трезво, уже благословляющего других чад, то есть поглядел уже со стороны, вернее – с другой точки обозрения. Он был моего примерно возраста… Да, никакой суетности, в отличие от меня, при всей лёгкости и одновременно природной выверенности по изяществу движений. Да, по-восточному величав…

Да что же это я, в самом деле! Опять сбиваюсь на поэзию… Но это – мой недостаток: восторженность натуры, постоянное ожидание приятного сюрприза, подарка судьбы, чуда, однако легко уживалось с язвительно-критическим зудом, сварливым и занозистым языком. Встречая по-настоящему прекрасных ликом и духом людей (а это всегда неразрывно – как давно подмечено не мной, если речь идёт о подлинности, а не смазливости), я невольно и самозабвенно очаровываюсь ими. И непроизвольно же скрадываю их недостатки. Чаще всего очарование действительно скоро истаивает. Проходит время и… Но иногда – очень редко, к сожалению, – восхищение моё превращается в преданность и любовь, не как даже к человеческому существу, а, скорее, как к природе… Да, не исковерканной алчной цивилизацией природе. Не подверженному порче эталону, созданному эволюцией и отступившей в изумлении – от качественной своей поделки в виде неразменной монеты. То есть созданию, закрывшему и даже отменившему саму эволюцию вместе с Дарвином – теперь за ненадобностью. Вершина достигнута потому что!

Нас с Валерьяном отвели (Олег проводил) по второму ярусу террасы в крайнюю к саду келью, напоминавшую гостиничный номер средней руки – и мы, разобрав свои вещи, немного повалялись на пружинных койках.

– Да, неплохо, – сказал я нечаянно вслух – в ответ на свои мысли: имелось в виду, что жить бомжем или бедняком в захолустье, в запокинутой миром захудалой деревушке гораздо менее комфортно, чем здесь… – И постель мягкая, да? – это я уже к Валерьяну повернул голову. – Да?

– Да, – откликнулся он. – И кормёжка.

– Что?.. Кстати, мог бы и рассказать чего-нибудь про отца Ефима.

– Что тебя интересует? – Валерьян повернулся на бок, чтобы, вероятно, увидеть моё лицо. – Ну… закончил консерваторский курс по классу фортепьяно, я даже слышал в его исполнении 2-й концерт Рахманинова.

Выдержав небольшую паузу, – полагая, вероятно, что я должен удивиться? – Валерьян продолжил:

– Отец его, как некогда германский Fatter Амадея Моцарта, насильно возжелал преклонить дитя своё музыке. Идея благородная сама по себе. Худо, что насильственно внедряемая. Младой музыкант, как ты, наверно, догадываешься, не имел в жилах немецкой крови, германского педантизма и менталитета к послушанию. Поэтому, как наелся-накушался, так и воспротивился сразу, даже дома не имеет теперь инструмента…

«Где же, в таком случае, ты соблаговолил его услышать?» – хотел я вставить, но не успел.

– После окончания курса предпочёл юноша музыкальной карьере геологический факультет МГУ. Затем, как геолог и альпинист, облазил весь Кавказ, защитил диссертацию. И затем – очередной, столь же непредсказуемый, поворот – подался в художники-живописцы, Суриковское закончил. Стал выставляться, в том числе за рубежом, имел даже финансовый успех. Женился, родил дочь. И вновь поиск себя, своего подлинного предназначения. Духовное училище… И тут жена сказала: выходила я, дескать, за художника, а не за попа, – и ушла к другому… Само собой, о мотивах разрыва с супругой, не пожелавшей стать матушкой, не нам с тобой судить, они, очевидно, не столь просты… причины, я имею в виду. Тут ведь как – едины ль мы и в вере также… Ан нет, даже вера у нас различна… Ну и так далее, по понятно развивающимся законам любви и ненависти. Каждый, как давно уже прописано, ищет для себя, помимо материального, и мир идеальный… даже если этот мир противен и противопоказан другим. Отсюда, наверно, и метания батюшки – до того ещё как он стал батюшкой. И всех остальных человеков. Разница в активности. Более активный индивид становится лидером. И формирует вокруг себя среду обитания, и более пассивные примыкают…

«Э, – подумалось мне, – да ты, вижу, тоже очарован. Эк изячно поёшь!»

– А почему не нам судить? – попробовал я перевести в диалог его академическое вещание. Однако не преуспел. Валерьян, очевидно, затвердил полюбившуюся биографию многими презентациями… И биография эта служила ему не только поводом к зависти, но и в успокоение – не всё-де подлежит тлену и не все намерения бесплодны в нашем мире соблазна и мытарств…

– Будучи уже игуменом одного из монастырей Вологодчины, взялся батюшка за перо. Написал более десятка духовных книг… Правда, последние годы на творчество у него времени не остаётся: все силы отнимает скит, ведь с нуля воздвигаем… Ему бы хорошего хозяйственника в подручные… снять тяготы с себя хотя бы по прокорму братии…

– Да, хочется поскорее взглянуть, что же это за оазис такой. Да и книжки его не мешает посмотреть.

– Как художника его сравнивали с Серовым и… неким французом… забыл вот только каким, – Валерьян помедлил, вспоминая. – А как музыканта – с Рахманиновым.

– А как писателя?

– Писателя? Ах да! С бароном фон… опять же позабыл… Флобером, что ли? Он стилист, слово его пластично… А он взял да в монахи подался.

– Так, может, потому и подался в монахи, что понял: в писаниях на того-то похож, в рисовании – на другого, в музыке – тоже не оригинал?

– Есть ещё вопросы? – Валерьян ощетинился – ну не терпит он моих подначек: обижается как ребёнок.

– Да. Ты сейчас будто по шпаргалке шпарил. Или наизусть биографическую справку выучил?

– Отстань. Дурень стоеросовый.

– Одна-ако.

Судя по столь решительной отповеди, деликатность экскурсовода иссякла. И потому – молчок. Клинышек бороды остриём кверху. И веки смежил.

– Что ж, спасибо и на этом.

Отец Ефим неспешно показывал нам свою церковь на третьем этаже. Со знанием дела рассуждал о мастерах, непрофессионально постеливших линолеум, об удачном освещении… И во всём – будь то похвала или неодобрение – чувствовалось, как бурлит в нём нетерпеливая мальчишеская похвальбишка обладателя в целом прекрасной обители.

– Мне давно хотелось именно вот такие иконы, – и опять заметно было, как неприкрыто-ненасытно, в тысячный, наверно, раз, любуется игумен ликами святых. – Наконец-то нашёл чудесного иконописца, и он сотворил, как мне хотелось, как и я вижу… Что за иконы! Как светло на душе от них, да? А колорит!.. Даже звучание колокола присутствует, слышите? Прислушайтесь! Боже мой, а какие выразительные глаза! И непорочные совершенно…

И батюшка оборачивался, заглядывал и в наши с Валерьяном очи.

Чуть позже батюшка подарил мне несколько своих книг.

– Правда, уже семь лет ничего не промышляю на сём поприще… А семь лет – как раз тот срок, когда не только кровь в человеке полностью обновляется, но и душа приобретает добавочный опыт, не так ли? Так что не будьте слишком строги к моим запискам.

Первая трапеза

На трапезу нас позвал Диомед. Имечко, да? Кроме как в книгах и не встречал раньше. Но соответствует ли сие необычное по нашему времени имя внутреннему содержанию этого круглолицего крепыша? Он как-то болезненно и неприятно суетлив… потому и неприятно, что это и тебе передаётся. И говорун до мозга костей: так обычно характеризуют степень крепости мороза, лютости его – пробирает, мол, до костей… бр-р! – и передёргиваешься всем телом. И вот с таким именно, как Диомед, проведя несколько минут, хочется зафырчать или же затрясти головой навроде лошади, которую заели слепни. И бормочет, и бормочет, огромный ворох подробностей на ограниченном отрезке времени, так что начинает мерещиться: месяц или даже два уже с ним в непрерывном общении, причём в замкнутом пространстве – слух непроизвольно отключается! Невероятное ощущение – тебя вроде как ухватили за руку и насильно повели по рынку сквозь гомонящую толпу, где каждый торговец цепляет за локоть и предлагает свой товар, и ты обалдел и оглох от гвалта, ещё чуть-чуть – и глаза разъедутся врозь… Глупые, право, мысли вертятся в моей голове. Понимаю. Вероятно, акклиматизация даёт себя знать. В общем, Диомед себе ничего парень. «Мне сорок пять на днях исполнится», – не помню, по какому поводу сообщил он. Я остерегаюсь сам задавать вопросы таким людям – это их вдохновляет на душевные излияния. Назойливость их, я догадываюсь, происходит от постоянного внутреннего беспокойства, неуверенности в себе, потому он и хочет быть тебе (да, собственно, и неважно кому) полезен. «Тебе не надо кровать передвинуть, поближе к окну, чтоб читать посветлее было? Нет? Сумка тебе не мешается тут? А то давай я заброшу на шкаф…» – и это через каждую почти фразу словесного извержения. И рассказывает, рассказывает, волнуется, заискивающе ловит твой взгляд – сочувствия вроде ищет. В Германии вот жил несколько лет, работал там водителем. Сестра у него там замужем. И он туда поехал по её вызову. Женился. Теперь разведён. «Ты знаешь, где тут душ? Там можно и постирать…» Что-то у него с головой не в порядке. Точно.

Его товарищ, Игорь, к кому он приехал на побывку, – бывший подводник, майор – тоже улыбается несколько виновато и отрешённо, и как бы ждёт поручения, чтобы тут же опрометью помчаться исполнять. Выпуклый лоб, курчавая редкая бородёнка, глаза чуть навыкате.

– Мы с ним на одном заводе работали, – сообщает Диомед, – там и подружились.

Они похожи, как братья, – оба рыжие. Только Игорь долговяз и, как жираф, взирает сверху, чуть пригибая голову набок, а Диомед приземист, ему по плечо. Последний доминирует и назойливо воспитывает. И жалуется посторонним. Как мне сейчас:

– Ну, вот чего он заикается по мобиле? Сколько денег уходит на одно заикание! И говоришь ему и говоришь: сформулируй прежде, на бумажке даже запиши, а потом звони! Всё без толку! Как о стенку горох.

И, похоже, Диомед опять нервничает всерьёз и переживает искренне по этому поводу. Да, неуютно, неспокойно у него на душе. Сумятица некая будоражит. И мне, хотя и сочувствую, хочется поскорее отделаться от него. Он спор затевает, и не понятно, с кем. Откуда возникла эта тема, например: о разрешённой скорости на окружной московской трассе? Мне это надо?

Впрочем, я отвлёкся. Нас ждут за столом.

Я, как выражаются, слыхивал краем уха или кина насмотрелся: игумены обычно столуются отдельно от братии. Этому причиной может быть диета или желание сохранить дистанцию. Здесь же батюшка вкушал со всеми вместе, возглавляя стол и заправляя беседой, которая не прекращалась во всё время насыщения чрева.

Насытиться же было чем – на длинном столе, покрытом клетчатой скатертью, кроме казана с кашей, стояли разнообразные соусы, овощные и фруктовые салаты, на парапете-преграде к кухне ждал своей очереди большущий арбузец…

Повар – тот же художник или композитор, записывающий музыку прямо из головы в нотную тетрадь. Он заносит для памяти на бумагу свои вкусовые ощущения – какими-нибудь доморощенными знаками-формулами, выводит красивое уравнение. Вот, курица, допустим, на вертеле источает аромат, прибавить корицы, затем шафран, затем… и в том же порядке все эти перемены вкуса складываются в последовательность – мелодию вкуса гурмана. Или симфонию. Или концерт фортепьяно с оркестром… то бишь курицы с ингредиентами… К чему это я? Причём тут курица? Пост, а он про курицу…

На сей раз бразды правления в общем разговоре перехватил – узурпировал! – мой Валерьян. Он точно старался поразить всех неординарностью своей персоны: вещал почти непрерывно, всех перебивая, в том числе и батюшку – о своих посещениях монастырей: в их числе Валаама, Афона, Иерусалима и других, о мироточащей иконе, которую собирался привезти сюда, но не посмел без благословения батюшки. Батюшка снисходительно кивал и – присматривался, как доктор присматривается к пациенту. (То бишь роли поменялись, – мог бы я съязвить, будь на то подходящие условия). Насчёт иконы, однако, заметил:

– Надо было привозить без всякого спроса. Я бы и тут благословил.

– Да, батюшка, вы правы, тямы не хватило… мозгов, я имею ввиду. Не уразумел.

А мною всё владело какое-то суетливое злорадство, исток коего я пока не мог уяснить. Моя журналистская сущность – или сучность, как приговаривает Тамара – изнывала от желания уязвить-таки своего друга: уж очень он задавался. Но я озирал окружающие меня лица и не замечал в них осуждения этому бахвальству. Лишь внимание и сочувствие… Сочувствие к чему? – пытался я постичь. Да, неведомый и неугомонный бес подзуживает Валерьяна всё время на спор, на хвастовство… желание быть на виду у него в крови, понравиться всем, услышать похвалу – елей для его души… всё это меня давно в нём раздражает. Другое дело, что дома я могу плюнуть и уйти, а тут?.. Тот, кто сталкивается с ним впервые, невольно ведь подумает: там, где побывал не он – вовсе не так замечательно, вовсе и не Афон, и тропка не тропка, и горы не горы, и люди не те, не такие уж и святые… Дело в восприятии?.. Кто сильнее способен преувеличить, что ли, тот и прав?

Однако в этом назойливом трёпе есть и преимущество: вот, подишь ты, напросился в поездку – и про меня не забыл – в Абхазию!

– Батюшка, а мы скоро в скит поедем?

– После Абхазии сразу и… Хотя нет, мы же ещё к отцу Ору собирались на праздник…

– А нас, батюшка, возьмёте в Абхазию? – льстиво-заискивающе. Ну как такому подлизе откажешь? Как ребёнок смотрит просительно, вот-вот захнычет… И тут же продолжает о своём:

– …Жду на остановке. Жду-пожду, а мороз клубится, я задрыг сосульку. Где-то мой троллейбус пристыл к проводам. Пойду, думаю, погреюсь немножко. И захожу в церковь, это неподалёку от моего дома. Там свет горит, там тепло. Толкаю дверь, а мне навстречу сладчайший звук: «Господи, помилуй…» А я любитель хорового пенья. У меня большая фонотека. И тут меня как током ударило. Что меня особенно поразило, так это молитвенное наполнение голосов. Не просто профессиональное, а духовно насыщенное! Как бальзам на сердце. И вот с этого раза я стал приходить, слушать. Потом я прооперировал матушку одну, жену отца Николая… потом святить куличи понёс в Сретенский монастырь…

Валерьян умолкает, погружаясь в то давнее своё благостное состояние – на мой взгляд, он слегка переигрывает: этак в дурном театре плохой актёр прикрывает дланью взор, при этом подглядывает сквозь раздвинутые пальцы за публикой. Чего-то он добивается, не пойму только чего.

Батюшка пользуется паузой:

– А я, когда художничал, ходил к товарищу в монастырь, он там иконы реставрировал. Ещё ж в советские времена – всё непросто, никому ничего не говори – и я вот пошёл посмотреть, что он там малюет… Этот непередаваемый запах красок, они их сами зачастую изобретают! И позже ходил по монастырям – смотрел, как работают иконописцы. И…

– Да-да-да, я там тоже был! – отнимает длань от глаз Валерьян…

Я, между тем, отвлекаясь слухом от говорка Валерьяна, изучал присутствующих за столом. В первую очередь меня интересовал Олег, которого я в минуту встречи принял за сына. В нём так же, как и в моём Пете, присутствовала глубокая созерцательная сосредоточенность на внутреннем своём мире. А курчавая каштановая бородка придавала ему ещё большую закрытость и… значительность, что ли. Он единственный, кто до сих пор не проронил ни слова. И казалось, он обдумывает некие глобальные вопросы бытия. Как некий патриарх. Да! Почему-то я видел его в будущем именно первым лицом в церкви – благородная осанка, величественный наклон головы, выражение лица и глаз. Откуда он такой взялся? Как сюда попал?

Ну да с патриархом я, видимо, хватил через край. Это оттого, должно быть, я возмечтал, что и сыну своему, с кем он был так схож, я бы также хотел прекрасной перспективы…

За Валерьяном по правую руку от отца Ефима сидит отец Иов. С ним я тоже пока не общался. Он что за птица? Лицо аскета. Вкушает неспешно, что-то тихо иной раз говорит батюшке. Иногда ненавязчиво бросает взгляд то на одного, то на другого…

Брат Алексей по левую руку от батюшки. Этот словоохотлив, как попавший в своё болотце лягушонок. И квакает, и квакает, выражает своё одобрение и приятие всё той же улыбкой до ушей с розовыми дёснами и лошадиными зубами напоказ. При встрече и в пути от вокзала он выглядел совсем иным. Теперь он совершенно не похож на того водителя, который смутил своей невозмутимостью фельдшера «Скорой помощи».

– Да, вы правы, правы, это удивительно! Удивительно! Я тоже нечто подобное испытывал. Это знаменательно. Это присуще всем мыслящим существам.

И откуда взялась эта его велеречивость? Озадачил-таки. Перед батюшкой рисуется? Вроде ни к чему. Впрочем, отец Иов по правую руку, этот по левую… Есть тут что-то иерархическое. Или детская борьба за близость к главе сообщества? Как апостолы спорят…

За ним Диомед с Игорем. И Паша или, как тут к нему обращаются – Пашик (очевидно, от слова пшик – так мне почему-то хочется трактовать суффикс). Заморенный с виду и тщедушный телом паренёк с капризным лицом. Интересно, чем недоволен? Или тоже рисуется? С такого, пожалуй, станется. А может, бывший наркоман? Из семьи богатых родителей и потому денег хватало на эксперименты?..

Он вставляет порой какие-то невразумительные реплики своим скрипуче-превередливым голоском, но без каких-либо чаяний быть услышанным, будто из него выскакивала шальная, неконтролируемая эмоция и бесследно растворялась в воздухе. Вот как сейчас:

– Жизнь могла пойти иначе, не давай я людям сдачи… – и уткнулся носом в тарелку. Ну, что об этом сказать? Или совсем уж невпопад – возможно, своим мыслям: – Для меня это подвиг – в горы подниматься, раньше мне это и в голову не могло придти…

Действительно – пшик да и только. Почему батюшка к нему снисходителен? О таких, превередливо-заносчивых, в простонародье говорят: глисты замучили. Пардон, конечно. Не за столом буде сказано. Или: не в коня корм. Точнее. Действительно, он уплетал за обе щеки так, словно год целый не ел. Отчего же такой худосочный – до сероватого отлива морды лица, как опять же выражаются в некоторых слоях населения – чукчи на севере, к примеру. Насытившись, Пшик тут же стал клевать носом. При этом совершенно утратил вид умника. И, взглянув на него, батюшка веселым басом изрёк:

– Чай не пьёшь – откуда ж сила? Да, Паш? Чай попил – совсем ослаб!

Поднялся, оглядел всех из-под приопущенных век:

– Помолимся

А когда уже все убирали со стола, спросил:

– А не потрудиться ль нам перед вечерней службой?

Первое послушание

Отдыхая после трапезы, мы с Валерьяном услышали голос Алексея: проходя мимо нашей кельи, он кому-то, кто шаркал за ним следом, пенял:

– Эй вы, ковыряшки! Ноги в руки и вперёд! Ковыря-ашки! – И шлёпая подошвами сандалет по каменным ступенькам в сад, продолжал бурчать: – И ковыряются, и ковыряются… монахи бородатые! Язви вас совсем…

Переглянувшись, отправились и мы на послушание – освобождать переднюю часть двора от строительного хлама и камней. Здесь, работая бок обок, мне удалось пообщаться с отцом Иовом, а затем и с Олегом.

Отче недавно исполнилось полста. В оные года окончил лесной институт. Был женат, да не сложилось… Теперь заправляет садом-огородом в скиту. Подробнее поспрошать мне помешал вездесущий Валерьян, продолжавший изображать рвение в выворачивании камней и всё время укоризненно вздыхавший за моей спиной, когда я отвлекался на разговоры:

– Работать надо, друг мой, работать. Это монастырь, а не дом отдыха для вольнопределяющихся.

– Работай, – огрызнулся я, – а не отвлекайся на замечания другим! И вообще, сочувствую я твоим зятьям – если дочери твои характером в тебя! – И, отдельно ото всех, я стал приводить в порядок участок земли в тени под деревом, чьи плоды уже давно влекли мой исследовательский инстинкт. Отец Иов несколько раз подходил и подсказывал, как лучше устроить планировку. В результате получилось неплохо. Прилично получилось – этакий тенистый закуток со спуском в тот самый цветник с прудиком, где краснопёрые рыбёшки лениво пошевеливали плавниками. А плоды на дереве оказались ещё зелены, так что я даже забыл у отца Иова спросить их название.

С Олегом же я перемолвился уже после завершения работ, в тени нижней террасы у водопроводного крана. Умывшись, он посветлел взором и почувствовал в себе, по всей видимости, охоту поговорить. За плечами у него электромеханический институт, работал механиком. Была у него девушка, но ушла, когда запил. Пил до чертиков. Некто помог ему выкарабкаться из запоя и летом отправил бродить по монастырям (так он выразился) … Побывал в разных местах – и в средней полосе России, и на Север забирался, но как-то нигде не прижился, не показалось. Встретился недавно с батюшкой Ефимом – по совету одного монаха… и вот теперь здесь, послушником, всего вторую неделю. Говорил он глуховатым грудным голосом.

– Мне до сих пор снится всякая всячина… нездоровая. Вот нынешней ночью… Иду в какой-то, что ли, детдом. В руках у меня, откуда ни возьмись, сумки с игрушками, гостинцами. А в полутёмном коридоре встречают меня странные тётки. Подарки принимают, но почему-то испуганно: озираются, точно окрика опасаются. Маленькая девочка вертится подле них, и у неё просящие глазёнки, палец во рту… Но затем – уже долгий по ощущению, тягостный, точно у меня из сознания выскочил большой кусок – разговор с тоскливым-тоскливым мужичком, серо-буро-малиновым каким-то, замшелым, с перепою, может быть… в затемнённом закутке и – странно как-то – у книжных стеллажей. И он, этот архивариус, то есть библиограф, глаз не поднимает, половицы разглядывает, стесняется чего-то, робеет. А сидим мы отчего-то на корточках и посматриваем в низкое оконце, а за ним унылый городской пейзаж. Мусор там ветром гонит, пыль или дым стелется… И вот он, библиофил этот, говорит мне: