Текст книги "Соблазн. Проза"

– И чтоб катилась безостановочно! – выказал досаду запыхавшийся Пшик.

– А как же арбуз?

– Выну.

Батюшка сел за руль.

– Раз-два взяли! – уже Валерьян взвалил на себя командирские полномочия. – И-е-щё! И-е-щё! Дружней, сильней! В раскачечку!

– Надо всем вместе, а не вразнобой! – Диомеду не хватило места у бампера. – Дайте мне-то упереться!

– А как же, конечно, вместе! – Валерьян задохнулся от натуги. – Ты что же, отлынивал?!. Погодите, дайте отдышаться.

– Чуть-чуть нам не хватило, братцы, чуть-чуть! – отчаянно взвивается Пшик.

– Надо бы срезать бугорок и ещё сзади прокопать по колее канавку, чтоб вода из лужи сошла… – предлагает отец Иов. – У нас лопаты нету?

– А при чём тут лопата? Лопата тут не при чём, – не согласен Валерьян.

– Только вы сразу налево руль крутите, батюшка, – это Лёша советует, поглядев, далеко ли пропасть, – а то край совсем близко.

Батюшка невозмутим. Молчком глядит из-за лобового стекла на то, как мы без пользы упираемся.

– Нет, глубока ямка, – вытирает ладонь о ладонь Пафнутий. – Надо наверх сходить – к фермеру Васе. Пойдёшь, Пашик?

– А я смогу?

– А чего, тут метров двести прямиком. Медведя не встретишь, доберёшься за полчаса. Обратно на «газончике» за три минуты.

– Итого тридцать три, – складывает в уме Игорь. – Я засекаю?

Пшик, шмыгая носом, чешет в затылке, так что вновь обнаруживает искрой в волосах своё присутствие.

– Ну и много же в тебе электричества, брат ты мой, – отец Иов вздыхает и лезет на кручу, хватаясь за кусты. И мы все, как один, молчком слушаем хруст веток под его ногами – дальше, дальше и вне пределов слышимости. Лишь ветер по вершинам побежал да вдруг дождик заморосил.

– Славненько, – роняет отец Пафнутий. – Дождичка нам только не доставало.

Из-под горы, за поворотом, возникло мелькание желтоватого света. И скоро видим фары. Они освещают нашу заморенную компанию. Хлопает дверца. В ровном тоннеле света, как если бы ножом вырезали полукруг в дёгте, появляется упомянутый фермер Вася – лет шестидесяти абхаз с чёлкой на правый глаз, упитанный и, похоже, навеселе.

– Отец Ио-ов! – кричит отец Пафнутий, приставив к губам грязные ладони. – Возвраща-й-ся-а!

– Ну и чо, сидим? – спрашивает абхаз Вася ласково.

– Не мы сидим, аккумулятор сел, – почему-то радостно сообщает Диомед. – Замкнуло. Заизолировали провод, а что теперь толку. Всё электричество утекло уж.

– Быва-ат. По таким ухабам не только замыкает, но и разламывает иной раз на полапом… на-по-полам, – Вася со всеми здоровается за руку, подходит под благословение батюшки. – Аккумулятор – пустяк. Сейчас снимем мой и заведём. Главное, – и он грозит пальцем Диомеду с Лёшей, которые уже навострились бежать в пучках света фар Васиной машины, – никакой суеты. Спокойно снимем, спокойно несём, спокойно ставим, спокойно заводим… споко-ойненько, главно. Всё ясно?

– Так точно! – козыряет Диомед.

Однако, видя, что сутолоки не миновать без его участия, Вася не прекращает свои успокоительные наставления:

– Возьмём и аккуратно откроем капотик, посветим фонариком, прицелимся ключиком… о-о, не так шибко, ну-ка дай я сам. Та-ак…

Наконец, всё сделано, машины обе заведены и мы трогаемся. У развилки останавливаемся, благодарим Васю, прощаемся.

– Как там Гриша, не запил? – спрашивает его Пафнутий напоследок.

– Зачем запил? Гриша чинит бульдозер.

– Опять чинит?

– Стартер у него не крутит. Тебя ждёт – дёрнуть.

– Как тебе Гриша? – спрашивает батюшка отца Пафнутия, когда уже поехали.

– Чудной. Спрашиваю: масло поменял? А он: зачем? Там его ещё много.

Вот какие-то железные ворота мелькнули, вот кирпичная арка следующих ворот, и уже катим по ровной поверхности, замедляя ход, и въезжаем под навес, взвизгнув напоследок тормозами. И минутку целую все мы сидим и прислушиваемся к чему-то. И тут из тьмы кромешной грозно сказали:

– Гав!

Ночь по-прежнему столь отчаянно непроглядна, что едва выключили фары, все опять смолкли и оцепенели, не зная куда идти. Пришлось снова завести мотор и включить свет. Представить себе окружающее было невозможно всё равно, даже приблизительно. Как в тёмной яме, и свет почему-то не распространялся дальше полутора-двух шагов – что в стороны, что вверх. И навес над головой был не навес, а крона огромного дерева. Я подумал: дуб. Но тут что-то шлёпнулось раз-другой, затем щёлкнуло по затылку. Я поднял с земли небольшой плод

– Это есть вовсе не жёлудь, друзья мои, нет, не жёлудь, – сказал я непроизвольно – вероятно от лёгкого потрясения в голове. – Это груша, хы, товарищи братья! Причём, подъеденная червем. И хорошо, что маленькая. Прям по темечку! За что, спрашивается? Разве я согрешил?

– Где-то согрешил, – откликнулся Валерьян не без своего фирменного сарказма.

В пятно света всунулась лохматая голова огромной собаки с уходящей в темноту натянутой цепью от железного ошейника. Она хриплым басом повторила своё приветствие:

– Гав!

– Тяв-тяв-тяв! – стал пособлять вдалеке звонкий, но мелкий голосок.

– Айран, Айранчик! – подошёл к освещённой голове пса батюшка и жестом предостерёг Валерьяна, пошедшему следом. – Он должен привыкнуть к новому запаху. А то нечаянно скушает. Барбосик ты наш ненаглядный. Белка, привет!

– Тяв-тяв-тяв! – откликнулась Белка с щенячьим повизгиванием.

Валерьян остановился, кашлянул, закинул на спину рюкзак и пошёл к дому, где засветилось окно.

Перетаскав вещи в просторную трапезную, занимавшую половину нижнего этажа и довольно скудно освещённую тусклой, питаемой от аккумулятора лампочкой, мы ждём батюшку. Я оглядываю цивилизованный ряд кухонного гарнитура по дальней стене, с мойкой, холодильником, навесными шкафчиками…

– Ну что, грянем молитву на сон грядущий? – молвил батюшка, входя и оглаживая бороду.

– А чаю? – взмолились в унисон Лёша и Пшик.

Лукавый глаз батюшки – другой прищурен – скользит по остальным.

– Я без чаю не скучаю. Ну да что ж…

И всеобщее оживление, накрывается стол, закипает чайник…

Я потихоньку хожу по дому, осматриваюсь и слушаю обрывки разговоров батюшки со своими чадами. Как я уже подметил, за трапезой (за чаем ли), всегда возникает стихийная беседа.

– А вот такая фраза… я всё хотел спросить, – мнётся Диомед. – Не введи нас во искушение.

Батюшка никогда не отвечает сразу, он, как хороший психолог, ждёт, пока накалится нетерпение слушающих, и только затем, начинает раскрывать предложенную тему, но опять же исподволь, с преамбулы, с аллегории или вообще, казалось бы, с не относящегося к разговору предмета – вероятно, так концентрируя внимание и усилие помыслить поглубже.

– Если раньше слово э-э… возьмём хотя бы, к примеру, наверное. Оно обозначало что – обязательно, всенепременно. Дескать, поеду наверное, то есть наверняка. А теперь? Теперь прямо противоположный смысл – не уверен, что будет именно так. Может, поеду, а может, и нет. Как сложатся обстоятельства.

Так и выражение: не введи нас в искушение. Если Он знает, что через это искушение нам не будет ничего, кроме вреда, Он не попускает. А если знает, что через это искушение польза будет, Он попускает. Но мы его всё равно просим: не попусти. Слабы потому что…

Батюшка достаёт платок, сморкается. Смотрит поверх платка на Диомеда: понято ли его объяснение?

– Тут непременно нужно помнить вот о чём: часто люди причиняют нам боль именно по попущению самого Господа. Это не означает вовсе, что мы при этом не виноваты, смысл в том, что обида эта должна пойти нам на пользу, во благо. Допустим, мы просим у Бога смирения, чуть ли не универсальной способности всё и вся прощать. Однако совсем забываем: ведь совсем неверно ожидать, что это качество само собой, 6ез усилий с твоей стороны явится, задаром оно не приобретается. И поэтому Бог посылает человеку обидчика, чтобы, претерпев в себе обиду, найдя в себе силы простить – может быть, только на тридцатый раз – мы потихоньку научаемся смирению. Но обо всём этом мы ещё поговорим более подробно в канун Прощёного воскресенья.

А Диомед спешит с другим вопросом, хотя круглые глаза его всё ещё в напряжённом постижении ответа:

– А что такое преложиться, батюшка.

– Преложение – переложение. Переложиться – значит, измениться. Зачастую к худшему. Какими мы становимся с годами? Жаднее, ленивее… Однако современный русский язык меньше изменился по отношению к старославянскому, общему праславянскому языку, чем, например, сербский.

– А у них раньше такой же был?

– Такой же. Все славяне говорили и понимали друг друга. Как мы, допустим, украинцев.

Тут Пшик вставил своё скрипучее замечание:

– Но мы сейчас много не понимаем у них.

– А это оттого, что у них произошло внедрение многих польских слов.

– Ополячились?

– Ополячились – не ополячились, но нахватались. Западенты. Да.

– Вот я сейчас скажу по-украински, – сказал Валерьян, – а ты поймёшь ли… – и надолго задумался, так что мы стали переглядываться: куда это он отлетел? Неужели заснул?

Но я-то знаю точно, в чём тут дело: у Валерьяна язык впереди мысли скачет. Он ещё не вспомнил, как следует то, о чём собирается сказать, но уже подаёт голос, тянет руку, перебивает… Вот и сейчас дёрнулся и застрял. Смущённо говорит:

– Что-то у меня выскочило… видать, устал я. Я хотел вспомнить песню «Запорожцы за Дунаем»… А, вот. «Я доихал до шинкарки, выпив стилько до сыкварки, третью ось я схорониться, чтоб було чем похмелиться…» Что, не понятно, что ли?

Я подсаживаюсь с краю стола. Осторожно спрашиваю:

– Отец Ефим, а почему вы православие приняли? Ментальность? Ну… – я несколько смешался, так как вопрос выскочил из меня непреднамеренно, сам собой, что ли. – Потому, что живёте на русской земле? Или был поиск?

Помедлив по обыкновению с ответом, батюшка остановил на мне долгий внимательный взор.

– Я вам расскажу о своём духовнике, – проговорил он, наконец. – Вы все, очевидно, слышали про дом Павлова в Сталинграде. Единственный участок земли, который фашисты так и не смогли захватить в том районе. Так вот, этот Павлов, когда все его товарищи погибли и он остался один, обратился к Богу… В сущности, все мы в трудную минуту невольно обращаемся к Нему, да? А к кому ещё? Ну, к маме частенько. Мама, спаси, помоги. И всё-таки: Господи, спаси и помилуй. Вот и он, Павлов, дал обет: если останусь жив, посвящу Тебе свою жизнь. Об этом никто и никогда, и нигде не говорил. Я же знаю про это потому, что он стал моим духовником…

За столом повисла неподвижность молчания. Жевать перестал даже Пшик.

И тут из меня опять, будто кто вновь подстрекнул, но кто?

– А как быть с яблонями на Марсе?

Батюшка смотрит на меня вопросительно. Я смутился, потому что понял: мой вопрос может быть воспринят и истолкован как недоброжелательство или насмешка. И я спешу выправить положение:

– Я имел в виду… вот по телику смотрел, научно-популярный фильм… и там показывали инопланетные корабли на Луне и прочие свидетельства присутствия внеземного разума.

Но батюшка, слегка шевельнув изогнутой бровью, отвечает так, как если бы в сотый раз отвечал на подобные вопросы:

– Демоны способны и не такие галлюцинации подстроить. Они и озорничать любят, и хулиганить по-настоящему, и мстить… Вы не прочли книгу в чёрной обложке, из тех, что я вам подарил? Там я про подобные вещи веду разговор довольно обстоятельный, с массой примеров. Кстати, о мести. Когда я только-только написал эту книгу, со мной случилось странное происшествие. Ехал я по Арбату на «Ниве», новая ещё была, с инжектором. Приёмистая, послушная машинёнка. И вот еду и вдруг чувствую, как начинаю смещаться на встречную полосу. Кручу руль – и хоть бы хны. Как будто кто приподнял меня над асфальтом и решил довести до столкновения. Вмазались. Крепко получилось. Я лбом стекло вышиб… И что странно: ни тот водитель, ни я не пострадали. Я даже не поцарапался нисколько. Помню, сказал ещё вслух: поп – истинно толоконный лоб! Пушкина вспомнил. Вот. У гаишника потом спрашиваю: что же это такое, если и моя и другая машина исправны – и не смогли разминуться? Он только руками развёл.

– И вы думаете, демоны вам отомстили за книгу?

– По крайней мере, я этого не исключаю.

Затем он позвонил в колокольчик, бывший у него под рукой, и резко поднялся и запел молитву:

«На горе…»

Нас с Валерьяном разместили на первом этаже в небольшом удалении от трапезной – в гостевой комнате с тремя койками и печкой в углу, окно же глядело на поленницу под навесом. Отец Ефим помог мне перевернуть кровать высокой спинкой к лампочке, чтобы я мог почитать:

– На сон грядущий.

– Ага, – пробурчал Валерьян, – опять ему привилегии.

– Ты бы лучше помог, чем скрипеть, – огрызнулся я.

– Вот, батюшка, с кем приходится водиться на старости лет.

Батюшка улыбнулся в бороду:

– Почивайте, дети мои. Спокойной ночи.

И вышел.

Сон меня сморил до того, как я вытащил книгу из сумки. Лишь успел подумать: «Пораньше встать… пока никто не мешает… осмотреться…» Валерьян же захрапел ещё раньше – уже на пути головой к подушке…

Рекогносцировка

Проснулся с тяжёлой головой – что-то во сне мне очень не понравилось. Не сон, а мука. Попытался, не открывая глаз, припомнить, дабы избавиться от этой мучительной тягости. Но за окном брезжило такое радостное утро, такой ясный свет сочился сквозь ресницы… глаза сами распахнулись, я вспомнил не сон, а вчерашнее желание осмотреть скит, пока никто не мешает, резво сел на кровати, потянулся, поглядел на спящего Валерьяна – он что-то приборматывал – и, стараясь не шуметь, вышел на каменное крыльцо.

Итак, разведка территории – ставлю себе цель, облокотясь о перила, – рекогносцировка, по-военному если.

Солнце уже высунуло раскалённый краешек, но ещё не жарит, потому что, по-видимому, застряло между заснеженных горных вершин. Но греет уже прилично. И кажется, воздух пронзительно звенит от упругих жёлтых потоков… Хотя нет, это пчёлы гудят – перед фронтоном дома на лужайке десятка полтора ульев. Чуть левее – два серебристых квадратных щита – солнечные батареи. Я подхожу, рассматриваю; вот бы на дачном участке себе поставить. Отсюда дом в альпийском стиле (или, может, прибалтийском? – я слабо разбираюсь в архитектуре) – смотрится уютным теремом, с открытой лоджией на третьем этаже, чёткие линии перевиты узловатыми плетьми винограда, как замысловатой резьбой по морёному дереву. Прямо перед крыльцом – два банановых куста раскинули свои длинные широченные листья.

Левее – обрешеченная узорным железом и заросшая хмелем веранда с длинным желтоватым столом и такими же лавками, покрытыми прозрачным лаком, и побеленной печью, на которой поблескивает латунный бок самовара. С высоченных груш время от времени шлёпаются жёсткие – в этом я вчера убедился – плоды: бемц на крышу, бемц. За верандой – забетонированная дорожка ведёт к туалету и умывальнику с зеркалом и полотенцем на крючке. Ополаскиваю лицо и продолжаю осмотр.

Дорожка влево приводит к калитке и зигзагом шмыгает в лесные заросли – за пределы скита, вправо – к сарайчику, стены его сплетены из ивовых прутьев. Там внутри полумрака – поленница дров и какой-то хозяйственный инвентарь. Чуть далее громадная вековая липа простирает свою роскошную крону над деревянной церковью. За ней, если пойти по извилистой тропинке вниз, видна просторная крыша гаража… Но сперва направляюсь к калитке. По тропке сочится вода, потому идти приходится по шатким камням, придерживаясь за ветви вётел. Дальше крутой спуск – в прозрачную и покамест дремотную тень хвойного леса. Слышен тревожно-бодрящий шум реки. К ней, пожалуй, спущусь позже. Возвращаюсь на территорию и – мимо сарайчика и церкви.

Гараж – в самой низкой точке плато, на котором расположился скит, – современное и, пожалуй, конструктивистское, метров на сто квадратных сооружение из металлических балок, накрытое рифлёным оцинкованным листом. Однако – оттого ли, что оно как бы на отшибе и намного ниже уровня и дома, и церкви – вписывается в ландшафт довольно органично и не мешает обозрению, тем более, что первый этаж с мастерской врезан в пригорок и почти не виден, а на втором – три кельи крылом с лоджией вместо крыльца, с неё ступаешь сразу на траву… Как раз из крайней двери вышел отец Иов в непривычном для меня одеянии – в панамке цвета хаки, в брезентовой робе, брюки заправлены в кирзовые сапоги, – и поспешил по тропке через огород – куда же? Не знаю. По грибы, может?

В цокольном помещении – мастерская, это – не прибранный склад: тут накренившаяся и заляпанная раствором бетономешалка, не подключенные станки на верстаках, запчасти, инструменты, доски, банки с краской и прочее – всё занесено сюда, видимо, недавно и пока ещё не упорядоченно, не приторочено к законному своему месту.

Через противоположную дверь попадаю в ангар под шатровой крышей. Левая стена впритык к срезу пригорка, правая – к лесу, в открытый промежуток меж стенами и крышей видны горы и небо. Экскаватор – германского производства – стоит наискосок от кучи песка, которую сам, наверное, и привёз, и вроде как в позе ожидания, прислушивается: не идёт ли хозяин? Я оглядываюсь на него от проходной (привратницкой, сторожки – как лучше звучит?) – нет, в самом деле, у него вид одушевлённого существа, которому не терпится поработать. Забавное ощущение…

Через небольшую привратницкую с чугунной печкой в уголку выхожу за трёхметровую кирпичную стену скита. Вдоль этой стены иду до главных ворот с башенками и бронзовой дощечкой на входе: Ставропегиальный… от Валаамского монастыря… и т. д. Подымаюсь по тропке и вижу пруд – с островком из белых камней и большим деревянным крестом посредине. На нём надпись «Валаам». Дамба с невысокой бетонной стенкой ведёт под сень высоких с опутанными лианой стволами груш и дальше – к картофельным и кукурузным делянкам. Вот куда спешил отец Иов – он выбирает из борозд клубни и бросает в плетёную корзину. За спиной в пруду громкий всплеск. Обернувшись, вижу, как расходятся круги по воде. Ещё один всплеск – большущая рыбина взлетает над белёсой поверхностью, чуть ли не на полметра.

– Так! – шепчу я в азарте. – И рыба тут есть! Обалдеть!

Но рыбалка и купание – это позже. Позже, позже, – уговариваю я себя. И оглядываясь, медленно возвращаюсь к воротам. Рыба, дразня моё воспалившееся воображение, всплескивала ещё несколько раз, пока я не скрываюсь за стеной…

Продолжаем рекогносцировку. По левую руку от прямой грунтовой дороги к дому, метрах в двадцати от ворот – каркас из бруса будущего гостевого домика, уже под крышей. И получится довольно славно и удобно – ни гости, ни аборигены-монахи друг другу не мешают. Монахи трудятся и молятся, гости втихаря купаются и ловят рыбку. Не жизнь – идиллия!

Далее – навес для дров, тоже капитальное строение. Три больших теплицы из пластика, и даже с печками на случай заморозков – опять же витамины чуть ли не круглый год… Тут я ловлю себя вот на чём: во мне начинает бродить ироничность шалопая – и тому причиной, судя по всему, смещение интереса в сторону рыбной ловли. Забудь, говорю я себя строго, забудь, рыбалка от тебя не убежит!

За теплицами – аккуратная душевая кабинка. На здешнем солнцепёке вода в баке к вечеру, небось, горячая. А вот новая дровницкая из металлоконструкций, ещё пуста, и путь к ней отсыпан свежей землёй. Рядом мастерские, у стены дизель на колёсах – запасной вариант электроснабжения, под навесом деревообрабатывающий станок…

По правую же руку, через поросшую травой дорогу, по которой мы ночью сюда и въехали, – решетчатые деревянные подпорки для огуречных плетей. Пару огурцов я тут же и съел. Борозды-гряды с овощами – капуста, морковь и прочее. Ближе к коттеджу – цветник: розы всяческих оттенков, и масса незнакомых мне цветов. Пожалуй, не стану перечислять известные мне (потом со слов отче запишу подробно все сразу, чтоб не забыть); перечислю сейчас лишь переливы оттенков лепестков в их последовательном благоухании: желто-розовый, сиренево-голубой, иссиня-бардовый… целая плантация сладчайших ароматов… так и хочется взлететь пчелой!

Я так увлёкся, что забыл про Айрана, и не расслышал даже, как он гремит цепью, вылезая из будки. Осознал его присутствие лишь, когда он просунул мне под мышку свою огромную лохматую башку и протяжно зевнул.

– Вот те раз! – я постарался не обнаружить свой испуг. – Привет. Как поживаешь?

Пёс с пониманием поглядел карим глазом, проникся моей безропотной покорностью и стряхнул мою руку с головы, вроде снизойдя: ладно, мол, иди уж с миром. И я робко, не оглядываясь, побрёл на деревянных ногах дальше.

За плетёной из ветвей загородкой – птичник, и ещё одна конура, поменьше, у калитки, на крыше сидит беленькая собачонка с чёрными пятнами на мордочке и благосклонно виляет хвостиком.

– А ты, стало быть, Белка. Будем знакомы.

Собачонка спрыгнула с конуры и подбежала понюхать мои ноги.

– Да, братушка, не купался ещё и душ не принимал.

За отгородкой Лёша на корточках выкладывал из котелка в кормушку корм для курей. Увидев меня, помахал рукой.

А я-то полагал, что один бодрствую до петухов… Хотя петух уже накормлен, ишь ведь как важно выступает. Не закукарекает сегодня… или вообще не приучен, чтоб зверья не привлекать? Ещё вон хибарка какая-то с оконцем в паутине, и кусты ягодника… дальше пасека – уже знаем. Раньше за пчёлами ходил Пафнутий, ему помогала некая Ольга из горного селения, теперь тут хозяйничает Николай – его я ещё не видал, – всего лишь информирован.

На пути к дому между банановыми пальмами – клетушка из металлической сетки. От неё на меня побежали гуси, пригнув шеи и с угрожающим шипением.

– Но-но! – я остановился, как вкопанный, и попытался лихорадочно припомнить – следует ли мне отступать или, вопреки природному желанию, наоборот, самому идти в атаку?

Тут, однако, с крыльца соскочил отец Пафнутий и схватил самого ретивого за шею:

– Вот я тебе! – и мне улыбнувшись: – Это он гусят обороняет.

– А как же ваши пальмы зимой? – спросил я его про бананы.

– А мы их обрезаем и укутываем. Это же трава. Только большая.

С тыльной стороны коттеджа, где я из окна нашей кельи рассмотрел вчера навес с поленницей дров, слегка приотворена дверь в подсобное помещение. Тут у входа в углу аккумуляторы – очевидно, питаемые солнечными батареями, инструменты на стеллажах аккуратно разложены.

Ну, кажись, всё осмотрено… Ах да, вон ещё небольшой колокол у края навеса, ближнего к церкви. И могилка с памятником… покоится инок Евгений…

Вижу в цветнике отца Иова – он уже переместился с дальнего огорода сюда. Спрашиваю:

– Отче, значит, ты садовод по душе своей?

Садовод сидит на корточках, поправляет привязь на розовом кусту. Поднимает на меня взор:

– Давеча покупал я у одного селекционера саженцы. И вот какую он мне брошюрку свою преподнёс на память, – отец Иов вынул из кармана небольшую книжицу, протянул: – Полюбопытствуй на досуге.

Мелкая стычка

В трапезной у плиты застаю Валерьяна, он варит себе кофе.

– А мне?

– Поделюсь. Чего не весел? Или скит не понравился?

– Скит мне понравился. Сон вспомнил… чудной какой-то.

– Ну-ка, ну-ка.

– Приснился мне премьер-министр.

– Ну да? А «Путинку» не пил?

– «Путинку» не пил.

– Слышь, Ван Скот…

– Чего-о?!

– Хотел спросить, ты Вальтера Скот-та читал в детстве, скотинка ты этакая?

– Ну.

– Вот и хорошо.

– Чего хорошо-то?

– Что читал. Я, было, подумал, что тебе в детстве хороших книжек не перепадало.

– Ты чего этим сказать хочешь-то? Плетёшь тут заплетаешь… совсем оборзел?

– Да чего ты, Вансан, сразу в бутылку лезешь! Так что дальше? Я про твой сон. Почему премьер тебе приснился, а не президент?

– Ты меня спрашиваешь?

– Ну, твой же сон.

– Не знаю. Хотя, постой… И президент тоже. Но в самом начале. Сейчас только вспомнил… заспал. Мы идём с ним по какому-то мосту… Он какой-то тяжёлый предмет с места на место переложил… Всё, остальное заспал. А премьер уже перед рассветом… В общем, он в моём сне какой-то задёрганный, усталый…

– Так сколько дел. То пожары, то терроризм, то ещё чего… Мы ж всего не знаем. А тут ещё предвыборный марафон на носу. Его и президента показывают буквально одинаковыми дозами. Рассказывай дальше. В подробностях.

– Ну вот. Жена его тут же, дети. Ко мне на квартиру пожаловали.

– Да ну!

– В гости пришли, так получается, да. И даже в шахматы мы с ним сыграли. А потом он с женой рассорился, что ли, или на детей осерчал. А в квартире моей почему-то ну прямо проходной двор! Все кругом узнали, кто ко мне нагрянул и все знакомые, незнакомые ломанулись на посмотр. Жена Путина просит меня вызвать такси. Причём потихоньку так, чтобы муж, значит, не услышал. На кухне. И я пошёл в комнату за мобильником. Владимир Владимирович там над шахматной доской задумался. И настроение у него, уже сказал, не очень хорошее, но он человек выдержанный, крепится, вижу. Возвращаюсь на кухню… Ах да, со мной всё время какая-то девица рядом круги выписывает, советы подаёт, вертится, короче, под ногами… так ничего, смазливенькая, но уже начинает раздражать. А в мобильнике у меня только местное такси и я не знаю, что делать… И вот я прошу эту смазливую дамочку – раз ты советчица такая опытная – пойти и позвонить по стационарному телефону… у меня-то нету. В общем, чудеса в решете.

– Странно. К нему премьер, а у него стационара нету. Действительно, чудеса.

– Сон же, тебе говорят. Суечусь. Туда-сюда расхаживаю. Премьер в комнате остался с детьми, они его достали, он прилёг на кушетку, голову шарфом завязал… А я никак не могу собраться с мыслями. Да ещё не получается такси вызвать. Какой-то досадный тупик.

– Так, значит, ты не пил?

– Ты чего, дурачок?

– Так ты кем там, во сне, фигурируешь?

– Даже не пойму. Какая-то я знаменитость, похоже. Не переживай: местная знаменитость.

– И поэтому ты теперь шалый?

– В каком смысле? Народ толпится, на выпивон надеются…

– И чем всё закончилось?

– Да не знаю. Проснулся. Простокваши попил и больше не смог заснуть. Нос, к тому же, заложило.

– Ты батюшке расскажи.

– Зачем?

– Что-нибудь скажет.

– Он что, толкователь снов?

– Значит, говоришь, не пил? Вообще ничего?

– Во рту пересохло, проснулся даже. Сказал же, простоквашу на кухне выпил. Кто-то забыл, оставил, вот я и выпил

– Простокваша? Откуда тут простокваша? Вроде не покупали вчера. Это как в детстве. Я ужасно не любил молочные продукты. И сочинил стишок. Хочешь выпить просто – квашу? Нашу. Н-да, не могу сказать, что симптоматично… ящик заморочит кого угодно.

– Да мы ж последние дни никаких теликов не глядели.

– Значит, раньше нагляделся

– Иди ты! Всякий разговор с тобой в последнее время напоминает мне бред сивой кобылы.

– А сон твой разве не бред?

По лестнице со второго этажа спускается Пшик. Принюхивается. Подходит к Валерьяну.

– У нас так не положено! – говорит он вкрадчиво. – Завтракать, обедать и ужинать только сообща.

– А полдничать? – пытается свести к шутке Валерьян. Но Пшик молча забирает из его рук турку. Валерьян обиженно отходит и отворачивается к окну.

– И потом, – непререкаемым же тоном бросает ему в затылок Пшик. – Хозяйничает на кухне тот, кому назначено послушание батюшкой…

– Это, по всему, ты? – догадываюсь я.

– Да! – Пшик даже слегка притопнул. – Именно так.

– А между тем, сварить кофе нам разрешил батюшка.

Я, разумеется, солгал, но не будет же он проверять, не пойдёт же к батюшке. И потом – как-то уж чересчур бесцеремонен этот его подходец… и диктаторский тон, жест. Я без церемоний забираю из его рук турку, с которой он, кстати, теперь не знает, что делать, разливаю в две чашки и одну подаю Валерьяну.

– И вообще, Пашик, – говорю я назидательным тоном. – Не чувствуется в тебе благодарности к человеку, спасшему тебя от смертушки.

– Как? – Паша изумлённо приоткрыл рот.

– Да так. Ты уже и забыл? Ишь, какая у тебя память хилая. А вспомни-ка, когда тебя тяпнул шёршень в причинное место, к кому обратился батюшка за экстренной помощью по телефону? Вот то-то и оно. К известному тебе доктору – Валерьяну Афанасьевичу Балагурову, которого ты сейчас хотел лишить привычной по утру чашки чёрного кофе. А ведь ты был спасён его консультациями. Заметь, бесплатными, то есть бескорыстными. Человеком, из человеколюбия… – тут я понял, что зарапортовался и перебалтываю лишнего, и, сделав рукой завершающий полукруг, сурово подвожу итог: – И вот нате вам! – этакая чёрная неблагодарность!

Пшик раздавлен, моргает, и мне его уже немного жаль. Ну да сам виноват…

В келье читаю выдержки из книжицы, данной мне отцом Иовом.

«Нет на земле места ближе к раю, чем сад».

«Сад у дома, это такое же выражение нашей культуры, как и ваша квартира, и ваша библиотека». Карел Чапекк.

«Жизнь даётся нам один раз, и прожить её надо в малиновом саду».

Ну как тут не развеселиться!

«Мутации часто происходят в природе, но не всегда замечаются и закрепляются; прежде не хватало знаний. Нам повезло, мимо проходил мудрый человек – селекционер. Малина его восхитила, он решил её достоинства закрепить и усилить. И чудес света прибавилось».

«Ешь яблочко на ужин и врач вам не нужен».

«Сад станет райским окончательно, если в нём поселится красота: гладиолусы и георгины, пионы и лилии, краснолистые фундуки и клёны, можжевельники и вейгелы, калина Бундонеж и вишня сакура, розы колючие и ивы плакучие. Они будут доставлять такое удовольствие, что всякий раз, покидая его, вы будете плакать и мечтать только о том, как попасть в него обратно».

Ай да селекционер! Ай да… сын своей матери.

После завтрака наводили с Валерьяном порядок в подсобном помещении гаража. Правда, я сразу же устранился от совместных действий: Валерьян из тех особей, которые указуют всякому – это так вот, а это вот так вот, и это тоже по-моему давай сделай!.. Я хочу пристроить верстак у стены, он: давай – лучше! – к окну подвинем. Я: рейки штабелёчком к стеночке укладываю; он: лучше будет – в угол за верстак. Собираю сор в кучки, чтобы поддеть совком и вынести на улицу – так меньше пыли; он: чего ты канитель разводишь?! Водой он прыскает! Поплюй ещё! Мети прямо до порога! Быстрей получится. Короче говоря, суётся затычкой в каждую дырку. Наконец взрываюсь: вот твоя половина, а вот моя. Заступишь – убью! Подействовало. Так, порознь, и разобрали кавардак, и стало премило – хоть танцуй. Ещё и возле входа прибрались и подмели, мусор, что годится для удобрения почвы, в овраг скинули – в заросли крапивы, технический – в мешки рассортировали: спросим после – как здесь с ним поступают. Я даже в порыве раззудевшейся инициативы приладил над входом оторванную ветром пластиковую рейку.

А тут и колокол оповестил – к обеду.

На закате солнца опять позвонили в колокол. Все собираются у могилки инока Евгения.

О нём рассказывают: умер на коленях, в молитве. И месяц так простоял, пока местные охотники не обратили внимания, что на свежевыпавшем снегу нет ничьих следов (человечьих, разумеется, а не птицы или зверя) – и день, и другой, и третий…