Текст книги "Соблазн. Проза"

Алеша отвалился спиной на загородку и погладил живот:

– А вы не хотите, чтоб с вами кто-нибудь ещё тут жил-был?

– Вообще-то, кто-нибудь – так не годиться. А ты мечтаешь?

– Почему ж нет. Ну, может, не на все времена, а на какой-то срок… люблю ягоды да мёд, да груздочки, да орех лесной…

– Ишь ты, гурман, – усмехнулся батюшка.

– Жили со мной… да один ушёл – устал, а другой по болезни. На горбушке его до канатки волок.

– Неужто на горбушке?

– А у него болезнь кислородная началась. Куда ж ему своими ногами…

Я решил пройтись по окрестности, пока не свечерело, и потихоньку выбрался из-за стола. С трёх сторон от хижины – крутой спуск. А прямо перед глазами – синие вершины соседних гор, на некоторых шапки снега и барашки-облачка рядом. Я взошёл на громадный пень от спиленного бука – квадратов десять, должно!.. Ну, ладно-ладно, маленько преувеличил, однако – подлинно настоящая танцплощадка. Во всяком случае, можно соорудить терраску и пить в ней, как купец, чаёк с баранками. Отец Ор сказал давеча, что не рассчитал и упустил это громадное дерево: вместо того, чтобы лечь, как предполагалось – вершиной на ровную площадку, – оно опрокинулось и поехало-заскользило вниз с нарастающим гулом, точно снежная лавина. И отче, пока гул этот не прекратился, стоял и молил Господа – уберечь человека ли, зверя ли, нечаянного очутившегося на его пути…

Вот же кому-то повезло. Из такого бука подводную лодку выдолбить можно…

Мох на нижних ветвях елей колышется слабым ветерком, как сиреневая полупрозрачная вуаль.

Будет ли Пете интересно тут? Сможет ли он?.. А ты сам смог бы?

Мне стало вдруг одиноко, и я вернулся к столу, где опять шла беседа.

– Бог распоряжается жизнью человека…

– Это правда, – подхватил Валерьян: – Вот я вам расскажу. В молодости было. В глубинке я начинал свою медицинскую практику. Оборудование допотопное. На операции отправляли в район. А тут мальчишку с аппендиксом привезли. Вижу, медлить некогда – гной скоро прорвётся. Ни о какой дороге речи быть не может – на первом же ухабе помрёт. Но родственники ни в какую, пришлось мне мать его даже запереть в процедурной. Вскрыл я ему живот – перитонит страшенный! Ну, сделал всё, как полагается. Выхожу – стоят в коридоре люди, меня ждут-пождут – с результатом: зам прокурора, начальник милиции, педагог, врач… товарищи приехали с областной больницы, реаниматолог с ними, хирург более опытный, чем я… и… в общем, весь набор властных наших местных структур. А с прокурором мы, между прочим, на рыбалку ездили… Приехал и отец Фёдор на тот момент, спрашивает у меня: что тут народу так много разного? Да, так вот. Ну, прокурор обронил: Валера, готовь сухари. В тюрьму тебе не посадят, но на поселении поживёшь. Но… ребятёнок выжил. И до сих пор здравствует, слава Богу. Два таких случая курьёзных было. И обе матери чуть меня не прибили натурально.

Стали готовиться ко всенощной. Пели «Преображение Господня…»

Спать улеглись за полночь. В спальный мешок я забрался в куртке: ночью ожидался снег…

Во сне я почувствовал, что перегрелся, но заставить себя очнуться не мог. И внезапно белая вспышка – залп снежной пурги или выстрел из хлопушки – извергла из памяти: Тамара отчитывает маленького Петю и чем дальше, тем энергичнее, накаляясь, очевидно, от его упрямства. Жёстко схватила за шиворот, стала трясти, кричать, затем в руке появился электрический провод, и этим проводом она принялась стегать сына, да так, что на кремовых штанишках оставались рубчики. А мальчик приплясывал и приседал, пытаясь спастись от ударов. В панической испарине я проснулся и долго не мог разъять реальность с галлюцинацией, оттого, может, мне и не хватало дыхания. Поспешно выкарабкался из спального мешка и, стараясь никого не потревожить, вышел из хибары под отороченный остриями тёмных елей сиреневый купол неба. И под россыпью крупных влажных звёзд не услышал даже – ощутил, как некую жидкость, стрёкот ночных птиц. Как если бы я, действительно, погрузился в пузырящуюся и ласкающую свежесть. И звуки в ней передавались не только через мембрану уха, но через поры всего тела. И так я стоял, пока не продрог, запрокинув пылающее лицо и улавливая пересохшими губами прохладу ветерка. Вскоре стал успокаиваться.

И тут странный завораживающий свет – оранжевый с синим, сиреневый с жёлтым, прозрачно-нежный и одновременно пронзительный (пронзающий!) – тихо, но напористо стал наплывать, как туман от подножий гор… И я почувствовал вдруг: да, под этим простором из мириада звёзд, следует молиться и помышлять только о чём-то возвышенном…

Всего лишь минута, но какая!.. И ещё подумал: истинно, когда ты сосредоточен – это твоё время, твоя минута, а всё остальное – суета и потение… Потому иной создаёт себе священное логово (если угодно, кабинет), дабы его не отвлекали, не разрушали сосредоточенность. Погружаясь в свой субъективный мир, ты создаёшь и своё особое время, оно начинает течь иначе. Создаёшь временную аномалию.

Так о чём же следует мне молиться? О том, чтобы нашлась могилка отца, может быть?..

О себе иногда проще говорить в третьем лице: не «я», мол, а «он»… И легче и, в общем, честнее выходит, потому что «ты» из прошлого – это уже вовсе не ты… Однако тут другой, тайный, мотив присутствует: умалить собственную вину?..

Он развёлся с матерью, когда мне было… детство ещё. И умер так, что никто не сообщил мне, когда и где… И значит, теперь я не знаю… И не пора ли на поиск?.. А надо ли? Но помимо плохого, я ведь помню о нём и хорошее… Некоторые не знают своей родни и знать не желают… Что сказал отшельник Ор об этом?..

А с другой стороны – раз никто не сообщил, так он как и живой вроде… для меня… до сих пор. Вот и разберись попробуй.

Заботы, заботы… сколько их… по всем фронтам…

Вернувшись в хижину, я лёг поверх мешка и закинул руки за голову. Справа похрапывал Валерьян, слева что-то приборматывал Алёша, но вскоре эти звуки отдалились.

Перед мысленным взором возник и прочно повис колеблемый слабым дуновением прозрачный шёлк, и по нему задрожала, заструилась живая и ясная картинка. «Ладно, – подумалось мне как-то обречённо, – пусть». И я стал принадлежать этому видению – чёткому, как цветной фильм. Видение стало поглощать меня, вбирать внутрь себя. Нечто подобное случалось уже со мной в детстве, когда гипнозом меня лечили от лунатизма. Будто заново я входил в знакомую ситуацию. Зачем? Разве есть возможность что-то изменить? Пугающее и завораживающее состояние. Что подхватывает и ведёт тебя, и ты не в силах противиться? В глубине сознания всё же ворохнулось желание понять, могу ли я справиться и пресечь это странное кино. И картинка вроде послушно замедлила движение и застыла – словно кто спросил меня: не хочешь? – высвечивающий картинку луч поблек, краски, запахи и звуки стали растворяться… и я поспешно уступил, испугавшись, что не сумею вернуть её, и в итоге погублю нечто ценное…

На автобус

…и я поспешно уступил, испугавшись, что не сумею вернуть её, и в итоге погублю нечто ценное…

Злобно глядя мимо Ивана глазами отпотевшего малахита, Тамара невнятно буркнула:

– Зайди ко мне на работу, я кое-что купила. Меня самой не будет, я девочкам поручу. Заберёшь у них в холодильнике. Не забудь, – и в тоне её тогда уже достаточно ясно прозвучал вызов. А вызов есть вызов. Поэтому он, напустив на себя равнодушный вид, пожал плечами: мол, как получится. И позабыл. И только к вечеру поручение это всплыло в памяти, неприятно царапнуло, вроде даже совестно ему стало. И он остановился, вызвав неудовольствие шедших за ним прохожих, глянул в сторону телефона-автомата (мобильных тогда ещё не было), но… поздно спохватился. На всякий случай перебрал дневные свои дела: была ли у него возможность для пробежки на Тамарину работу? И выходило (он сделал некоторую натяжку), что нет, не было такой возможности.

Открывая дверь, он невольно готовился к сцене, и эта готовность отразилась на его лице, хотя по опыту он прекрасно знал и каждый раз ругал себя за неумение пользоваться уроком: виноватость на его физиономии всегда провоцировала Тамару к нападению.

Так и получилось. Она выпорхнула из комнаты – и лёгкость эта показалась ему насильственной, вымученной ради его отъезда, – принять у двери ожидаемую провизию, и натолкнулась на его повинную улыбку. И вся непонятная для него обида, что накопилась в ней за неделю, в один миг хлынула слезами наружу, жалким сделалось её лицо. Она бросилась в комнату и уже оттуда сквозь всхлипы и рыдания стала метать в него обвинения:

– Ты нарочно! Я так и знала!..

«Знала, а надеялась», – вставил он мысленно.

– Куда ты поедешь, как поедешь?!

– На тепловозе, как ещё.

– Ты подумай своей интеллектуальной головой!

Вот уж эти её подковырки заводили его с пол-оборота. И то, что на сей раз он сдержался, объяснялось одним: через час он сядет на электричку и аля-улю!

– У тебя нет ни грамма совести! Сухарь!

Всё бы ничего, если б не Петя. Оказавшись свидетелем родительской ссоры, он явно сразу принял сторону матери: коль плачет, значит обидели. А каково находиться под вопрошающе-испуганным взглядом моргающих и готовых тоже вот-вот намокнуть глазёнок шестилетнего ребёнка. Уедет в деревню и будет думать весь месяц напролёт, что папа нехороший – он маму довёл до слёз. Бабушке будет рассказывать. И Тамара разыгрывала сейчас страдалицу не без расчёта на детскую неискушённость.

И неожиданно для самого себя он принялся оправдываться:

– Тама-ра! Ну что хоть ты плетёшь? Подумай сама. Не зашёл, значит, не удалось. Только и всего! Зачем сразу подозревать худшее? Да и не понимаю я: обязательно, что ли, волокаться в деревню со своими харчами! Ты не находишь это противоестественным? – И он попытался даже пошутить: – Мы внука бабке везём, что может быть лучше такого подарка?

– Не понимаешь? Всё ты понимаешь! Не маленький! – отметала она его доводы всхлипывающим, вдалбливающим голосом правого, незаслуженно униженного человека. – Она старая, патриархального склада! Наконец, она моя мать! Чем я ей объясню? Тем, что это противоестественно? Подумай! Приедешь без гостинцев! Явился!.. Да ты ладно! Обо мне она что подумает? Да и Петю чем будет баловать?..

– Да ну тебя! – не выдержал он, закипая от своей беспомощности. – Патриарха-ального скла-ада!

Тыкая вилкой в остывшие макароны, он изгонял из себя угрызения совести (плаксивый Тамарин голос всегда вызывал в нём эти муки) и бормотал: «Вытерпим, вытерпим, вытерпим, осталось немного!»

На кухню зашёл Петя, помялся, присел старичком на краешек табурета в углу, смиренчески попросил:

– Можно, танк с собой возьму?

– Куда?

– Ну… в деревню.

– Пе-тяй, – проговорил он с расстановкой, угадывая детский манёвр в поиске выгоды в родительском противоборстве, – тебе придётся этот танк переть самому. А хочешь, вези на верёвочке. Понимаешь? У мамы спрашивай, у ма-мы. Понимаешь?

– Понимаю! – мальчик выпрямился и, надменно поджав губы, солдатиком вышел из кухни.

«Дипломат нашёлся!»

Вскоре отправились. Иван шагал впереди и злился, что Тамара с Петей идут не торопясь, тогда как ему с таким неподъёмным чемоданом было впору двигаться короткими перебежками: руки так и отрывались. «Так ты хотела, чтоб я два таких чемодана пёр?» – хотелось ему спросить.

Пока шли – Иван побыстрее, пересекая маслянисто блещущие лужи в свете фонарей и окон и перебрасывая с руки на руку чемодан, а Тамара с Петей медленно, подчёркнуто отставая, – между ними образовалось приличное расстояние. Он подошёл к остановке один и, так как скамейки на площадке отсутствовали, протиснулся средь ожидавших автобуса людей на пустой тротуар, поставил чемодан на поребрик, сам встал рядом, придерживая его коленом. Освободившись от ноши, он одновременно и с души как бы снял некую тяжесть, мог теперь относительно спокойно вздохнуть, успокоить копошение надоевших мыслей.

После недавнего дождя шоссе, охваченное дугами фонарей, сияло зеркальным тоннелем. По нему с шипением проносились автомобили, расцвечивая чёрный асфальт жёлто-рубиновыми пятнами. Торжественно, солидно прокатила ярко пылающая колонна «Икарусов», и после неё осталось впечатление, что по мелководью прошипели раскалённые бруски металла – всё на мгновение озарилось, умножилось в отражении. И в противовес растаявшему зрелищу, а может, даже как результат роскошного, неэкономного торжества – встречи каких-нибудь зарубежных гостей, вдоль шоссе остались, таинственно высясь чёрными тенями на мглистом небе, обветшавший собор с колокольней и рядом недостроенное административное здание, словно древние угасшие развалины.

Стылый ветер пронизывал куртку, Иван поднял воротник, сунул руки в карманы.

Из подъезда дома напротив вывалился подвыпивший парень и стал надоедливо слоняться по остановке, пытаясь завязать с кем-нибудь разговор. Все, однако, от него отворачивались. Выразить резче своё отношение никто не решался: не потянутся ли за ним ещё приятели из того же подъезда? Парень, видимо, чувствовал, что его побаиваются, и ухмылялся, упиваясь всеобщим смирением. Чтобы отвлечься от невольного ожидания каверзы с его стороны, Иван взялся планировать, чем займёт своё трёхдневное деревенское пребывание. Однако вместо таких прикидок мысли вернулись к Тамаре.

Он давно заметил: его отношения с ней раскладывались на вполне чёткие периоды, природные, так сказать, циклы: то нормально всё, то опять с бухты-барахты возникает ледниковый холод, отторжение, и никак не вспомнить, кто надулся первым. И однажды он сделал вывод для простоты существования: оба они одинаково устают как от хорошего, так и от плохого… Намаялись – и дело двинулось к потеплению, приелось хорошее и, глядь, снова зациклилось, наледью повеяло.

Сидели как-то вдвоём у приглушённого телевизора, и напала коварная раскрепощённость на обоих, благая минутка откровения, когда глаза подёргиваются радужной мечтательной поволокой, а голос приобретает бархатистую нотку сожаления о невозвратном, незабвенном прошлом. Он о своей школьной любви целомудренной и наивной рассказал, она о своей, студенческой. И шут бы со всеми этими любвями, всё в прошлом и никакого касательства к настоящему не имеют. Однако в её исповеди был примешан яд сожаления. Именно сожаление о не свершившемся.

Ухаживал, оказывается, за ней весьма и весьма достойный, из хорошей семьи, не чета многим – Георгий. Он учился уже на последнем курсе института, и все были уверены, что свадьба неизбежна. Знаки внимания нарастали крещендо: то с двумя велосипедами прикатит, то с коньками придёт (в зависимости от времени года), и никогда с пустыми карманами: либо шоколад в них, либо орехи, и притом десять раз извинится, что шоколад не «Бабаевский», «Гвардейский», орехи же арахис, а не грецкие. И руки его, вдобавок ко всем прочим достоинствам, никакой работы не чурались – ни мужской, ни женской. Зашёл как-то за ней погулять, она портфель в деревню обшивает – племяннице подарок (тогда был кризис на школьные причиндалы). Хочешь побыстрей, садись и бери иголку, сказала ему в шутку, а я пока оденусь. Он же, будто так и надо, присел на тумбочку и в два счёта обметал посылку. Девчонки, с кем жила в комнате, потом долго ещё насмехались: «Что за мужик такой! А колготки он тебе не стирает?» Теперь-то понятно: завидовали. Она же тогда переживала всерьёз… И ещё Георгий рассказывал ей о женщине с ребёнком, которая очень хорошо к нему относилась, а он не знал, на что решиться. То ли делал намёк, то ли склонял к чему. Что её удерживало?.. Поговаривали, не шибко-то он и здоров, из армии комиссован и долго лечился в онкологии. Словом, в один прекрасный день он расписался с той женщиной, усыновил её ребёнка и больше никогда в общежитии не появлялся.

И присутствовал, стало быть, в рассказе этом укор к нему, Ивану, претензия своего рода: ты-де не такой, как Георгий. Подмывало бросить в отместку: потому и слинял твой женишок, что устал ублажать такую кралю! Сдержался, хотя самого-то его обидеть не постеснялась. Он сначала не понял, лишь после разобрался и понял преднамеренность. И с тех пор обида подтачивала: нет ли у неё кого на стороне? А тут ещё скандальная история у всех на языке: муж (между прочим, знакомый Ивана) приходит с ночной смены домой, а жена с его начальником цеха… Ну и по известной трагедии: изменницу задушил. Тамара, будучи не в духе, нарочно огрубляя, отозвалась об этом так: «Начальник, говоришь?.. А может, она для мужа-дурака старалась!» Не единожды представлял он себе такую сцену. Она ему: «Иван, я ухожу от тебя. Встретила, представь, человека, способного оценить…» На это он спокойно: давно жду: «Мы с Галей (Валей, Светой, Марго…) решили тоже, знаешь, сойтись. Он разнообразил мизансцену новыми интонациями, жестами, мимикой, углублял, оттачивал финальную фразу. Через минуту, правда, уже смеялся над собой, над своим глупым тщеславием, однако подобного рода мысленные победы доставляли ему определённое удовольствие.

Подошли, наконец, Тамара с Петей. Она, не взглянув в его сторону, остановилась почти у самой дороги, на краю площадки, а Петя, всего на секунду подбежал к отцу, вроде отметиться, ткнулся по-щенячьи носом и вернулся к матери, стал виться вокруг неё.

И то, что Тамара так не по-родственному отделилась от него, даже повернулась к нему спиной, задело Ивана за живое. Кроме того, она остановилась рядом с подвыпившим парнем, и он сразу уставился на неё красноречивым взором, как на легкодоступную. И уже одно то, что этот недвусмысленный взгляд не оскорблял её, покоробило Ивана. Парень же, произведя губами звучный поцелуй, поманил Петю:

– Ну-кося, малец, ходи сюда.

Петя прижался к боку матери, по-ягнячьи жалобно проблеял:

– Ма-а, чего он?

– Ничего, ничего, – погладила Тамара его по голове. – Не обращай внимания, дядя пьяный.

– Х-ходи сюда! – повысил голос парень и осклабился, давая понять, что заигрывает. – Я кому говорю?

Петя покинул мать и перебежал к отцу, взял его за руку в свои тёплые ладошки и, пружиня на носочках, доверительно сообщил:

– Я боюсь.

– Чего-о? – спросил Иван холодно, непроизвольно распространяя неприязнь с жены на сына, тут же, впрочем, сообразив, что ведёт себя попросту глупо. – Ты не бойся. Тебе-то чего бояться?

– Боюсь! – И Петя встряхнул ему кисть, поясняя этим, как сильно и неизъяснимо на словах он страшится. – Он же пьяный!

– Ну и что? Помнишь, как дедушка говорит? Пьян да умён – два угодья в нём. – Но ещё не досказав поговорку, понял, как несостоятелен взрослый аргумент для ребёнка, и остро почувствовал, до чего беспомощен, беззащитен тот от произвола взрослых, до чего зависим от их добра и зла.

– А ты не боишься?

– Да нет вроде, – и пожимая плечами, Иван ощутил скованность мышц.

– Ты его поб… поборешь?

– И не сомневайся, – ответил Иван, обдумывая его заминку в подборе слова. – Запросто поборю. – И покосился в сторону парня: слышит он их разговор или нет?

Петя немного успокоился, перестал тревожно подпрыгивать, потом убежал к матери, соблюдя тем самым, по его разумению, нейтралитет.

«А ты, царица персидская, – с неприязнью подумал Иван, – неужели трудно перейти на другое место?!» – Он даже сплюнул себе под ноги.

Петя, ободрённый отцом, ходил теперь вокруг матери, перехватывая то одну её руку, то другую, и вызывающе поглядывая на пьяного: дескать, попробуй тронь – «получишь на орехи». Тот качнулся и присел на корточки:

– Я к-кому сказал? Иди сюда, с-скворец, ну-ка живенько.

– А-а, какой хитрый! – Петя спрятался за мать. – Не пойду!

– Чего «а-а»? Иди! Ну! – Парень придал своему голосу грозность. – Подь сюда!

Петя, покинув мать, переметнулся к отцу.

– Опять боюсь, – сказал он вибрирующим голоском и просительно посмотрел снизу вверх, точно моля взять его на руки.

– Это он так шутит, – стараясь говорить спокойно, пояснил Иван.

К ним приблизился хлипкого сложения мужичонка. Сочувствующе глядя на Петю, виснувшего на отцовой руке, будто по секрету сообщил:

– Я вот тоже малость подпил. Но я никогда не пристаю к людям.

– Молодец, – буркнул Иван и стал глядеть мимо него. «Такси, что ли, поймать? – окинул он тоскливым взором опустевшее шоссе. – Как назло, автобусы эти, сволочи!..»

Пьяный парень как присел, так и продолжал сидеть на корточках, покачиваясь с пятки на носок, затем встал, выгнул грудь петухом и, вскинув руки над головой, с протяжным подвывом потянулся. Его шатнуло в сторону Тамары, она прянула от него. Иван же, и долю секунды до этого не помышлявший о нападении, в три скачка очутился рядом, отдёрнул за рукав жену и оказался с парнем лицом к лицу:

– Ну, в чём дело?! – и увидав, что тот нисколько не обескуражен, а наоборот – группируется в боксёрскую стойку, нанёс боковой удар справа. Голова парня дёрнулась, руки взметнулись, точно в удивлении, взбрыкнули ноги… Кинув быстрый взгляд на подъезд дома, откуда к сбитому с ног могла поспеть подмога, Иван резким выдохом скомандовал:

– Быстро! За мной! – схватил чемодан и – прочь с места происшествия.

Косясь через плечо, он видел, что Тамара цокает сзади, Петя трусит меж родителями, испуганно-ворчливо поторапливает:

– Быстрей, ма, чего ты оглядываешься!

В сторону вокзала пролетело такси. Иван запоздало выскочил на проезжую часть и дальше шагал по газону, не находя в кустарнике, отгораживающем дорогу от тротуара, очередную лазейку. И Тамара с Петей поспешали за ним. Идти по чмокающему, плохо заросшему травой грунту было неловко, к тому же стал обретать свою прежнюю тяжесть чемодан. На перекрёстке сын догнал, пошёл рядом.

– А ты дядю по… повалил за что?

– Он этого сам захотел, – не сразу ответил Иван, стараясь придать голосу бесстрастность: он не мог допустить, чтобы Тамара уловила этакое молодечество. Однако внутри уже зарождалось мальчишеское бахвальство…

На вокзал поспели одновременно с приходом электрички, и прощаться долго не пришлось.

– Автобуса так и не было, ни один не обогнал… – он хотел и ещё сказать: недаром, мол, пешком топали, но решил, что это будет уже много. – Погляди, может такси до дому…

– Ладно, – ответила она и, чмокнув Петю в макушку, вышла из тамбура на платформу.

Поутру с горы долой

Проснувшись, я попытался вспомнить сон, но кто-то во дворе уронил жестянку, и это послужило сигналом к общей побудке. Зашевелились рядом Валерьян, протяжно зевнул Диомед:

– Все живы? Никого не съели? Тигры, имею в виду…

– А?! – вскинулся Валерьян и похлопал по пустому спальнику Алексея. – А где?.. Тьфу на тебя, напугает же!

Заглянул в дверной проём, почесывая в бороде, отец Иов:

– Кто хочет умыться или на водопой, милости прошу со мной – проведу.

«На водопое» сон вспомнился. Вернее, то был не совсем оригинальный образчик моего подсознания в чистом виде… Когда-то, ещё в молодости, я стал сочинять рассказ из своей семейной хроники, да не закончил. И видимо, это незавершенное дело до сих пор угнетало… или потому, что там фигурировали Тамара, Петя… а мне сейчас хотелось в чём-то разобраться? Помню, тогда меня не удовлетворяло, главным образом, ощущение подтасовки, что ли, в свою пользу…

Отслужив утренний молебен, стали собираться в обратный путь. Я вышел первым и, достигнув перешейка, по которому мы вчера чуть ли не бежали от настигавшего тумана, скинул рюкзак на землю и стал дожидаться остальных. Вокруг звенел такой грандиозный простор, так искрились алмазными переливами снеговые вершины, и синь небес входила через распахнутые очи мои прямиком, кажется, в черепную коробку и затем растекалась сладостным елеем по сердцу… Ну! Кто скажет, что я не поэт?

Вскоре подошёл отец Иов и, постояв с минуту, медленно двинулся по тропе:

– Пойду потихонечку, – кивнул он мне.

Быстрым шагом приблизился отец Ор и, не останавливаясь, пошагал дальше, зычно бросив, обернувшись:

– Надо вырезать каждому по посоху. В гору легче с утычкой в руке.

Он нагнал отца Иова, и я расслышал его одобрение:

– Да, конечно, иди помаленьку. На развилке только задержись, отдохни, чтоб мы увидели, по какой тропе пойдёшь дальше.

Потом мы уже вшестером, с посохами-утычками, пытались догнать отца Иова, но он как сквозь землю провалился. И батюшка ворчал:

– Вот же неслух какой! Думай теперь, что хочешь. Игрушки ему тут, что ли! – и разводил руками, и поводил ими из стороны в сторону, поясняя вроде: ну где тут, в этих пространствах, сыщешь кого без вертолёта.

Подыматься было легче, чем спускаться вчера. По крайней мере, я уже не кувыркался. Но всё равно вскоре выдохся. Наконец, решив, что выбрали не ту тропу, по которой ушёл «неслух», мы двинулись по высохшему руслу ручья – вроде тротуара, вымощенного пьяным в драбадан плиточником, но всё же идти стало гораздо удобнее, нежели по узкой петляющей да зачастую скользкой тропке, мы даже набили карманы чабрецом. Однако вскоре отец Ор забеспокоился, что отвлекаясь, мы можем опоздать к подъёмнику, который закрывался в 17 часов, и пришлось промысел оставить… Тут ещё внезапным парашютом опустился туман, оставив на поверхности лишь наши головы. И поначалу было забавно наблюдать за вереницей плывущих в сметанном потоке наших голов. Вот кто-то нырнул, вот опять вынырнул… Первым стал отставать Валерьян. Он, без всякого преувеличения, высунул язык, глаза у него помутились. Отец Ор почти насильно отобрал у него рюкзак и поспешил нагонять ушедших вперёд, обогнал их – туман как раз сделался прозрачней, как сильно разбавленное молоко – и было видно в этой сизоватой мути, как вприпрыжку он уже скачет по верхним гребням. Там он сбросил рюкзак и побежал вниз. Отобрал рюкзак теперь уже у батюшки и тем же аллюром помчался опять в гору. Я не заметил, как оказался замыкающим. Не знаю, сумел бы я дотащиться вовремя, но передо мной в красном ореоле возник отец Ор, стащил с меня рюкзак и слегка подтолкнул вперёд. Я старался поспешать, как мог. Однако ноги меня плохо слушались и один раз, оступившись, я чуть не покатился вниз – хорошо, в руках была утычка…

– И катился он кубарем до самого синего моря, – сказал я сам себе, немного отдышавшись.

– Чёрного, – поправил отец Ор.

Туман вновь обложил со всех сторон. И только громкоговоритель на канатке – спасительный компас – позволял сохранять относительное спокойствие. Женский бодрый тенор вещал не умолкая:

– Граждане альпинисты! В пять часов подъёмник закрывается. Идите на мой голос. Будьте аккуратны. Граждане альпинисты!..

На площадке подъёмника свистел пронизывающий ветер. Я выхватил из рюкзака куртку и пошлёпал непослушными ногами в туалет, там я умылся, содрал с себя мокрую майку с рубашкой, вытерся ими и облачился в куртку.

Уже под навесом, где скрежетали шестерёнки и канаты подъёмника, в затенённом углу спрятались от ветра только что подошедшие парни и девчата, они сидели на корточках и тяжело дышали. У одного из угла рта капала слюна, но он этого не замечал. Другой, протянув ему бумажную салфетку, сказал через силу:

– Да-а! Не будь репродуктора, чёрта лысого мы с вами тут… поспели.

– Да и вообще – не выбрались бы из этого облака, в другую сторону умотали б – точняк.

– Чтоб я ещё в эти ваши горы!.. – сказала девица и стала сморкаться в платочек.

Батюшка отчитывал отца Иова:

– Исчез! Растворился в бескрайних просторах! Пошалить ему захотелось! Разве так можно в горах! А вдруг помощь твоя понадобилась бы – тащить кого…

Отец Иов что-то возражал.

Я уже несколько раз становился невольным свидетелем, когда батюшка отчитывал Иова. При всей своей обязательности и аккуратности тот постоянно – по рассеянности, упрямству? – совершал какие-то мелкие промахи. И не считал, по-видимому, это большим грехом, был невозмутим, этим батюшку и выводил из себя.

– Слушай, одно и то же каждый раз тебе талдычу, одно и то же! Ты что, спишь на ходу? Ищи другого учителя, раз так. Если считаешь игумена неправильно рассуждающим, ищи другого… ищи духовника, коему полностью можешь довериться… Человек ищет, где ему хорошо, – я это, поверь, понимаю… И это правильней будет, чем…

Они совершенно разные люди, подумалось мне в первый день знакомства. Во время богослужения, к примеру, батюшка истов, экзальтирован даже, так что в иные минуты мне казалось: сам Христос предо мной – накануне своего распятия. И отец Иов пред ним выглядел тогда слишком слабым и безучастным, не готовым разделить того экстаза, настроиться на исходящую от игумена торжественную волну.

– У, какой! – погрозил пальцем Валерьян.

– Подхалимаж начальству, – заметил я мимоходом, – дело неблагородное.

Подошёл отец Ор попрощаться…

Шмякнувшись на сиденье, ударившее под мои дрожащие поджилки, я схватил рюкзак, поданный мне парнем-распорядителем, и едва не вывалился – так плохо было у меня с координацией, явная и полная разбалансировка всего организма. Кое-как опустив к животу предохранительную штангу, с удивлением вспомнил я свои мечты полетать на дельтаплане. Мечты эти показались мне теперь опрометчивыми. Какой там дельтаплан! Когда из меня дух вон даже тут!.. Э-э, братцы мои, спускаться вниз, видя перед собой одно бескрайнее небо – совсем не то, что вверх, когда перед глазами горный и такой надёжный склон. Нет, сами прыгайте и сами летайте!.. Я с опаской глянул вбок, где очень круто – и далеко-далеко! – виднелись купы деревьев, и поджал ноги под сиденье, чтобы не потерять башмаков, которые я растоптал прям-таки в галоши – так что можно теперь запросто надевать на другую обувку – именно как галоши.

Чем ниже спускалась моя хлипкая – при таком-то по самый горизонт просторе, – моя утлая скамеечка, тем становилось теплее и уютнее. Вскоре я отогрелся и расстегнул куртку. Ветер остался там, наверху. Тело охватывал приятный зной. И на пересадках прыгал я одеревеневшими ногами уже не столь комично. Вот, оказывается, где можно оценить свой возраст. А мне всё мерещилось: гожусь на подвиги, гожусь… Годишься, как же! Всяк сверчок да узнай свой шесток, не то опростоволосишься на потеху публики.

Микроавтобус ждал нас на стоянке.

Завершённый рассказ

Уже на подворье, в келье, показавшейся мне, по сравнению с хижиной отшельника, курортными апартаментами, в своей постели, мне вспомнился незаконченный рассказ. И вот что-то сейчас, на пороге сна, удачно сложилось, и я понял, в каком ключе должен его продолжить. Вот ведь как бывает: не один десяток лет минул, а уяснил только теперь… И писать его надо уже от первого лица.

***

Из терраски, заметив входящих во двор гостей, вышла тёща и засеменила к калитке. Встретила сдержанно, но чувствовалось: рада. Петя воспринял обыденность встречи как должное – одного ласкового касания бабкиной корявой ладошки ему показалось достаточным, и он сразу помчался по своим потаённым местам – на чердак, на сеновал, во двор. А я, всё ещё неся в себе размолвку с Тамарой, ощутил некоторую скованность по отношению и к Ксении Антоновне.